Путешественник Дженнингс Гэри
Дядюшка же раздал слугам ханы немного денег – в качестве вознаграждения, которое на Востоке называется бакшиш. Особенно щедро он заплатил мойщику в хаммаме, который открыл для него мазь мамум, и этот молодой человек поблагодарил дядю следующими словами:
– Да проведет вас Аллах через все опасности и сохранит при этом улыбку на ваших устах!
А потом все – и Исхак, и слуги – стояли у дверей гостиницы и махали нам вслед, крича:
– Да сделает Аллах дорогу перед вами прямой и гладкой!
– Да будет ваш путь гладким, как шелковый ковер! – И всё в таком же духе.
Итак, мы возобновили наше путешествие на север, к побережью Леванта. Я поздравил себя с тем, что покинул Акру целым и невредимым, надеясь, что это было мое первое и последнее знакомство с магией.
Короткое путешествие по морю оказалось ничем не примечательным, поскольку берег постоянно оставался в пределах видимости и был везде одинаковым: серовато-коричневые дюны с такими же серовато-коричневыми холмами за ними, разве что случайно мелькнет серовато-коричневый глиняный домик или деревня, состоящая из таких домишек, почти сливающихся своим цветом с местностью. Города, мимо которых мы проплывали, были чуть более приметными, почти в каждом виднелся построенный крестоносцами замок. Самым примечательным со стороны моря городом мне показался Бейрут – он был порядочного размера и располагался на вершине выступа, но я сделал вывод, что он даже хуже Акры.
Отец с дядей, сидя на палубе, составляли списки снаряжения и провизии, которые им предстояло доставить в Суведию. Я же занимался тем, что болтал с матросами. Хотя большинство членов экипажа были англичанами, они, разумеется, говорили на sabir, универсальном языке торговцев и путешественников. Братья Гильом и Никколо беседовали друг с другом: они без конца твердили о беззакониях, творившихся в Акре, и о том, как они благодарны Господу за то, что он позволил им уехать оттуда. Ох, как только монахи не честили Акру! Похоже, больше прочего им досадили своим непристойным поведением и распутством клариссы и кармелиты. Однако при этом их горестные жалобы скорее напоминали жалобы обиженных мужей или ревнивых поклонников, нежели переживания братьев во Христе. Как бы там ни было, но у меня сложилось к ним непочтительное отношение. Впредь я не буду больше рассказывать об этих двух братьях. Тем более что они покинули нас еще в Суведии.
Суведия оказалась маленьким нищим городком. Если судить по руинам и остаткам окружавшего его гораздо более значительного поселения, Суведия постепенно превратилась в захолустье из великого города, которым была во времена Римской империи или даже раньше, когда ее основал Александр Македонский. Причину угадать оказалось не-
сложно. Наш корабль, не такой уж и большой, был вынужден бросить якорь далеко за пределами маленькой бухты, а пассажирам пришлось добираться до берега в небольшой плоскодонке, поскольку гавань была сильно заилена и обмельчала из-за наносов реки Оронт. Я не знаю, является ли сейчас Суведия действующим морским портом, но уже тогда было ясно, что ему недолго оставаться таковым.
Несмотря на явную нищету, населявшие Суведию армяне, казалось, заботились о ней так же, как жители Венеции или Брюгге о своих городах. Хотя одновременно с нами бросил якорь всего только лишь один корабль, портовые чиновники вели себя так, словно их причалы были заполнены кораблями и каждый требовал самого скрупулезного внимания. Смотритель-армянин, толстый и весь какой-то слащавый, энергично взошел на борт с кипой бумаг в руках, в то время как мы, пятеро пассажиров, пытались пристать к берегу. Армянин настаивал на том, что должен пересчитать нас – пятерых! – а также все наши вьюки и узлы, после чего записать данные в книгу. Только тогда он разрешил нам сойти на берег, где начал донимать английского капитана, выпытывая у того массу сведений, чтобы занести их в многочисленные бумаги, – куда судно везет груз и откуда, кто находится на борту корабля и прочее.
В Суведии не было замка крестоносцев. Поэтому мы впятером, прокладывая себе дорогу сквозь толпы городских нищих, вышли прямо к дворцу остикана, или градоначальника, чтобы вручить ему письмо от принца Эдуарда. Я снисходительно называю резиденцию остикана дворцом, хотя на самом деле это была довольно жалкая постройка, правда сравнительно большая и в два этажа высотой. После того как многочисленные стражники в воротах, привратники и помощники чиновников сурово продемонстрировали нам свою важность, причем каждый из них задержал нас, усиленно изображая видимость работы, нас проводили в тронный зал дворца. Я опять исключительно из снисхождения называю его тронным залом, поскольку остикан вовсе не сидел на троне, а возлежал на том, что на Востоке носит название дивана и представляет собой лишь кипу подушек. Несмотря на то что день был жарким, он время от времени протягивал руки к жаровне с углями, которая стояла перед ним. В углу на полу сидел молодой человек, при помощи большого ножа обрезавший себе ногти. Они, должно быть, были у него чрезвычайно грубыми, ибо издавали при этом резкие звуки. Раздавалось очередное вжик, и ноготь падал на пол с характерным щелчком.
Остикана звали Хампиг Багратуни, однако примечательной в нем была лишь громкая фамилия. Он был маленького роста, весь какой-то усохший, и, как у всех армян, у него не было затылка. Голова сзади выглядела совершенно плоской, как если бы ее замыслили повесить на стену. Он совершенно не походил на градоначальника, поскольку, как мы убедились впоследствии, так же вечно суетился и кудахтал, как
и его слуги и помощники. В противоположность арабам или иудеям, чья религия предписывает им принимать незнакомцев с вежливой учтивостью, армянин-христианин встретил нас с откровенным раздражением.
Прочитав письмо, он заговорил на sabir:
– Поскольку я сам почти монарх, – тут он ненароком повысил свое положение до царского, – какой-то принц, похоже, считает, что может спокойно избавиться от хлопот, переложив их на мои плечи.
Мы вежливо промолчали. Молодой человек как ни в чем не бывало обрезал ногти: бах, вжик, щелк.
Остикан Багратуни продолжил:
– Вы прибыли сюда как раз накануне свадьбы моего сына. – Он показал на юношу, который обрезал ногти. – У меня полно других забот, ведь гости, приезжающие со всего Леванта, пытаются избежать того, чтобы их по пути не зарезали мамелюки, а торжества вот-вот начнутся, и… – И он продолжил с досадой перечислять проблемы, в число которых включил и наш приезд.
Его сын с шумом обрезал последний ноготь, а затем поднял глаза и сказал:
– Подожди, отец.
Остикан прервал свои жалобы и произнес:
– Да, Какика?
Юноша поднялся с пола, но не распрямился, а принялся, согнувшись, метаться по комнате, как будто для того, чтобы мы лучше рассмотрели его плоский затылок. Он что-то собирал, и я догадался, что молодой человек по какой-то причине отыскивает обрезки ногтей. Не прекращая своего занятия, он сказал через плечо остикану:
– Эти странники привезли с собой двоих священников. Так?
– Да, именно так, – нетерпеливо подтвердил отец. – И что из этого? Один из обрезков ногтей приземлился совсем недалеко от моей ступни, я поднял его и отдал Какике. Он кивнул (казалось, юноша был доволен тем, что собрал все ногти), после чего сел рядом с отцом на диван и стряхнул обрезки ногтей в жаровню.
– Ну вот, – сказал Какика, – теперь никто не использует их против меня и не сможет наслать проклятия.
Однако обрезки ногтей, похоже, совсем не собирались спокойно сгорать: они шипели и потрескивали среди углей.
– Так что там с этими священниками, мой мальчик? – снова спросил Хампиг, по-отечески поглаживая плоскую голову сына.
– Конечно, у нас есть старый Димирджан, и этого вполне достаточно, чтобы совершить брачную церемонию, – вяло произнес Какика. – Но чем тогда мое венчание отличается от венчания простых людей, каких-нибудь крестьян? А вот если у меня будет трое священников…
– Гм, – произнес отец, переводя взгляд на братьев Никколо и Гильома. В ответ те окинули его надменными взглядами. – Да, это добавит пышности событию. – Моему же отцу и дяде он сказал: – Ну что ж, возможно, все к лучшему. Скажите, во власти ли этих священнослужителей совершить таинство брака?
– Да, ваша светлость, – ответил отец. – Они монахи-проповедники. – Они могут помогать во время службы нашему митрополиту. Надеюсь, монахи понимают, что этим им будет оказана великая честь. Мой сн женится на pshi – принцессе из далеких адыгейских земель. Вы называете живущих там людей черкесами.
– Эти люди славятся своей красотой, – заметил дядя Маттео. – Однако… разве они христиане?
– Во время помолвки мой сын получил благословение самого митрополита Димирджана, а его невеста приняла нашу веру. Так что принцесса Сеосерес хоть и черкешенка, но теперь христианка.
– И несомненно, очень красивая христианка, – добавил Какика, причмокнув похожими на ливер губами. – Прохожие на улицах останавливаются, увидев ее, – даже мусульмане и другие язычники, – и склоняют перед ней головы и благодарят Создателя за такую красоту.
– Понятно? – спросил Хампиг. – Свадьба состоится завтра.
Отец ответил:
– Я уверен, что братья почтут за честь принять участие в церемонии, ваша светлость.
Оба монаха выглядели возмущенными из-за того, что во время беседы никто даже не поинтересовался их мнением, но не стали протестовать.
– Хорошо, – сказал остикан. – Стало быть, на свадьбе у нас будет трое священнослужителей, причем двое из них – чужеземцы из дальних краев. Да, это произведет впечатление на моих гостей и подданных. В таком случае, господа, вы можете, если пожелаете… Вам совсем не обязательно задерживаться…
– Мы останемся здесь, в Суведии, на свадьбу столь высокой персоны, – мягко сказал дядя Маттео. – Конечно же, мы пожелаем продолжить наше путешествие сразу, как только все закончится. И разумеется, ваша светлость не преминет оказать помощь нашей миссии и снабдит нас верховыми лошадьми и провизией.
– Хм… да… разумеется, – только и смог ответить Хампиг, которому явно не слишком понравился такой оборот дела. Он позвонил в колокольчик, который держал в руке, и вошел один из его слуг. – Это мой управляющий, господа. Арпад, ты поселишь гостей во дворце, а затем представишь священников митрополиту. После этого сопроводи господ на рынок и окажи им любую помощь, о какой только они попросят. – Он снова повернулся к нам. – Прекрасно! Итак, добро пожаловать в наш город и примите официальное приглашение на свадьбу моего сына и на все последующие увеселения.
После этого Арпад проводил нас наверх; там были приготовлены две комнаты: одна для нас, а вторая для священников. Распаковав необходимые нам для непродолжительной остановки принадлежности, мы снова спустились вниз, где передали братьев на попечение митрополита Димирджана. Он оказался огромным стариком с массивным носом, тяжелой отвисшей челюстью, низко растущими бровями и большими мясистыми ушами. Митрополит сразу же забрал священников, чтобы отрепетировать с ними завтрашнюю церемонию, а мы с отцом и дядей в сопровождении управляющего Арпада отправились на городской рынок.
– Вы можете также называть его «базар», – сказал он любезно. – Это слово обозначает на фарси рынок и используется по всему Востоку. Вы пришли делать покупки в очень удачное время, поскольку в преддверии свадьбы сюда собрались торговцы отовсюду, они продают на улицах все мыслимые товары, так что выбор у вас будет огромный. Надеюсь, вы позволите мне помочь вам и поторговаться за то, что вы выберете. Бог знает какие обманщики и плуты арабские купцы, но армяне гораздо хитрей, и только армянин решается иметь с ними дело. Арабы могут просто раздеть вас. Армяне же сдерут с вас и кожу.
– В основном нам требуются животные, на которых можно ездить верхом, – объяснил дядя. – Чтобы одновременно несли нас и наши вещи.
– Я предлагаю лошадей, – сказал Арпад. – Позже, когда вам придется пересекать пустыню, вы сможете обменять их на верблюдов. А сейчас, поскольку следующий пункт вашего следования – Багдад, а путешествие отсюда туда совсем не тяжелое, лошади подойдут лучше: они быстрей и ими гораздо проще управлять, чем верблюдами. Мулы еще лучше, но я не уверен, что вы пожелаете заплатить столько, сколько с вас за них запросят.
На большей части Востока, как и в цивилизованной Европе, мул, из-за того что он такое послушное и покорное животное, считается наиболее предпочтительным средством передвижения для знати (читай: для очень богатых людей), а потому тот, кто разводит мулов, бесстыдно запрашивает за них непомерную цену. Отец с дядей согласились, что мулы нам не по карману, так что больше подойдут лошади.
Мы обошли несколько специально отгороженных загонов, расположенных неподалеку от базара, где можно было приобрести всевозможных верховых и вьючных животных: мулов, ослов, лошадей любой породы – от изысканных арабских скакунов до ломовых, а также обычных верблюдов и дромадеров – особую их разновидность, отличающуюся ровным ходом. После того как мы испытали множество лошадей, отец с дядей и управляющий остановили свой выбор на пяти: двух меринах и трех кобылах – красивых внешне и послушных, не таких тяжеловесных, как ломовые лошади, они больше напоминали элегантных тонкокостных арабских скакунов.
Покупка пяти лошадей означала пять разных сделок. В тот раз я впервые оказался свидетелем процедуры, от которой в дальнейшем постоянно испытывал невероятную усталость, потому что мне приходилось подвергаться ей на каждом восточном базаре. Я имею в виду любопытную восточную манеру заключать при покупке сделку. Хотя на этот раз управляющий Арпад любезно проделал все за нас, это занятие показалось мне долгим и утомительным.
Арпад и торговец лошадьми протянули друг другу руки, так, что их длинные рукава прикрывали ладони, делая их невидимыми для тех, кто мог наблюдать со стороны, – на каждом базаре всегда есть бесчисленные зеваки, слоняющиеся без дела и не знающие ничего лучше, как наблюдать за делами других. После этого Арпад и торговец принялись чертить волнистые линии и постукивать друг перед другом своими спрятанными пальцами: торговец показывал знаками, какую цену он запрашивает, а Арпад показывал цену, которую он согласен заплатить. Хотя я впоследствии выучил знаки и помню их хорошо, я не собираюсь пересказывать читателям все эти сложности. Достаточно сказать, что один человек сначала постукивает, чтобы показать знаком единицы, десятки или сотни. Так, последовательное постукивание трижды, скажем, указывает на три, тридцать или три сотни. И так далее. Подобная система позволяет показывать даже дроби и передавать различную стоимость, когда торговец или покупатель имеют дело с принятыми в других странах деньгами – например, динарами или дукатами.
Изменяя характер постукивания, торговец лошадьми постепенно снижал свою цену, а управляющий постепенно повышал свою. Таким образом, цены варьировались от вполне разумных до самых грабительских и невероятных. На Востоке каждая цена имеет свое собственное название: большая цена, маленькая цена, городская цена, красивая цена, постоянная цена, хорошая цена – и так до бесконечности. Когда они оба наконец совместными усилиями достигли обоюдного согласия относительно первой лошади, им пришлось повторить всю процедуру еще четыре раза, и в каждом случае управляющий время от времени советовался с нами, чтобы не переступить границ своих полномочий или нашего кошелька.
Все эти переговоры могли бы легко сопровождаться словами, но так на Востоке никогда не делают, поскольку скрытность метода «рука-и-рукав» приносит выгоду как торговцу, так и покупателю, ибо в этом случае никто другой не знает цену, которую запрашивают первоначально, а также окончательную, на которой торг заканчивается. Таким образом, покупатель иногда может так сильно сбить цену торговца, что тот постыдится называть ее вслух, но в конце концов он может согласиться и на нее, зная, что никто из будущих покупателей не узнает об этом, а стало быть, не сможет извлечь для себя выгоду. Или же, напротив, покупатель, страстно желая что-то приобрести, не будет сильно торговаться и может заплатить цену, зная, что никто из свидетелей не станет смеяться над его глупой расточительностью.
Наши пять сделок закончились, лишь когда солнце уже почти село и у нас не осталось времени, чтобы купить даже седла для лошадей, не говоря уже о тех необходимых вещах, которые значились в нашем списке. Нам пришлось вернуться во дворец, посетить хаммам и основательно почиститься, прежде чем облачиться в свои лучшие одежды для вечерней трапезы. Арпад сказал нам, что сегодня состоится торжественный обед, традиционный праздник, на который собираются все мужчины накануне свадьбы. Когда нас терли и мяли в хаммаме, отец обеспокоенно сказал дядюшке:
– Маттео, мы должны преподнести какой-нибудь праздничный дар остикану, его сыну или невесте сына, а может, даже и сделать подарки им всем. Хотя мне, честно говоря, в голову ничего не приходит. Хуже того, я просто не знаю, что мы можем себе позволить. На покупку верховых лошадей ушла немалая сумма, а ведь нам предстоит купить еще множество других вещей.
– Не бойся. Я уже кое-что придумал, – ответил дядя, как всегда самоуверенно. – Я заглянул на кухню, когда там готовились к торжественному обеду. Для придания блюдам цвета и в качестве приправ здешние повара используют то, что они называют сафлором. Я попробовал его, и можешь себе представить? Это оказалось не что иное, как обычный crtamo[110] – шафран гораздо худшего качества. У них здесь нет настоящего шафрана. Вот и преподнесем остикану брикет нашего золотого шафрана. Это обрадует его гораздо больше, чем все золотые безделушки, которые ему будут дарить остальные гости.
Несмотря на всю его дряхлость, во дворце имелся достойный похвалы большой обеденный зал; этим вечером в нем была особая необходимость, поскольку мужчин среди гостей остикана оказалось великое множество. В большинстве своем это были армяне и арабы, которые в прошлом составляли «царскую» семью Багратуни, а также их родственники, от самых близких до отдаленных. В число гостей входили также придворные и государственные чиновники, местная знать да плюс еще легионы приглашенных на свадьбу со всех концов Малой Армении и остального Леванта. Похоже, все арабы были из племени аведи, по-видимому, просто огромного, так как все эти люди назывались шейхами как высокого, так и низкого ранга. Мы пятеро оказались на торжестве не единственными чужеземцами, так как по этому случаю с юга Кавказских гор прибыли все родственники черкесской невесты. Считается, что черкесы – поразительно красивые, и я могу подтвердить, что это действительно так. По крайней мере, в тот вечер я не видел среди собравшихся никого красивее этих горцев.
Торжественный обед в действительности состоял из двух отдельных трапез (в зависимости от вероисповедания гостей), каждая из которых включала множество блюд. Блюда, которые подавали нам и армянским христианам, были разнообразней, поскольку не были ограничены всеми этими языческими суевериями. Угощение, которым потчевали гостей-мусульман, исключало запрещенную Кораном пищу: свинину, моллюсков и мясо всех существ, которые живут в норах, где бы эти норы ни располагались – в земле, на дереве или на дне морском.
Я не обратил особого внимания на то, что подавали гостям-арабам, но понял, что основным блюдом для христиан стал молодой верблюд, начиненный барашком, который был, в свою очередь, начинен гусем, нафаршированным рубленой свининой, фисташками, изюмом, кедровыми орешками и специями. Также подали фаршированные баклажаны, кабачки и листья винограда. В качестве напитков гостей потчевали всевозможными шербетами, сделанными из только что растаявшего снега, – бог знает откуда его раздобыли и скольких денег это стоило. Шербет имел различный вкус – лимонный, розовый, айвовый, персиковый – и различный аромат – девясила и ладана. На десерт были пирожные с маслом и медом, хрустящие, словно медовые соты; паста, которая называлась халва, изготовленная из размолотого миндаля; фруктовые пирожные с лаймом; совсем крохотные пирожные, сделанные, как ни невероятно это звучит, из розовых лепестков и бутонов апельсинов; а также маринованные финики, начиненные миндалем и гвоздикой. Подали также изумительный gahwah. Еще на обеде было немало разноцветных вин и других хмельных напитков.
Христиане вовсю угощались, однако арабы и черкесы тоже не отставали от них. Общеизвестно, что Коран строго запрещает пить вино, однако не все знают, что многие мусульмане в этом отношении строго придерживаются буквы закона. Я поясню. Поскольку во времена пророка Мухаммеда вино, похоже, было единственным хмельным напитком, о котором говорилось в Коране, в исламе не имеется никаких ограничений относительно иных алкогольных напитков, которые были изобретены впоследствии. Потому-то множество мусульман, даже самых примерных в других отношениях, считают себя вправе – особенно во время праздников – пить любой алкогольный напиток, лишь бы тот не был вином, сделанным из винограда, а также жевать траву, которую они называют по-разному: гашиш, бандж, bhаnj и ghаnja, а она сводит с ума почище любого вина.
Оттого что на этом торжественном обеде было огромное количество живительных напитков, о которых пророк не мог даже мечтать (сверкающая, похожая по цвету на мочу жидкость, называемая abijau, которую варили из зерна; и арак, который выдавливали из фиников; и еще нечто, именуемое медовухой и являвшееся экстрактом меда), а также поскольку там был еще и гашиш в виде вязких шариков для жевания, то стоит ли удивляться, что все арабы и христиане, кроме нескольких престарелых священников, сделались такими сумасбродными, безудержно веселыми, склонными поспорить и слезливыми. Дядюшка мой так разошелся, что начал громко петь, тогда как мы с отцом и монахи предпочитали помалкивать.
Был на том званом обеде также и оркестр, состоявший из музыкантов или акробатов, – трудно сказать, кто они были точно, поскольку люди эти, исполняя музыку, одновременно проделывали поразительные прыжки и фокусы и всячески кривлялись. Инструментами им служили волынки, барабаны и удлиненные лютни, но, честно говоря, я бы назвал их музыку безобразным кошачьим концертом, если бы только меня не повергало в изумление то поразительное обстоятельство, что они вообще могли играть в то время, когда исполняли кувырки и ходили на руках, вскакивали друг другу на плечи и соскакивали обратно.
Гости сидели на корточках, на коленях или облокотившись на диванные подушки вокруг сервированных обеденных скатертей, покрывавших каждый квадратный дюйм пола, кроме узких проходов, по которым бесшумно перемещались слуги. Гости поднимались, по одному или небольшими группками, чтобы вручить подарки сидевшим в отдалении от остальных на небольшом помосте остикану и его сыну. Дарители вставали на колени, склоняли в поклоне головы и протягивали кувшины, тарелки и блюда из золота и серебра, драгоценные броши, тиары и медальоны для тюрбанов, отрезы шелка с золотым орнаментом и множество других прекрасных вещей.
Этим вечером я узнал, что на Востоке тот, кто дарит подарок, в ответ получает не благодарность, но такой же богатый дар. Впоследствии мне приходилось видеть, что в результате целой серии таких обменов даритель нередко возвращается с подарком намного более дорогим, чем тот, что он первоначально вручил. Однако тем вечером меня скорее изумила, нежели восхитила эта традиция, ибо в соответствии с ней остикан Хампиг, у которого была душа продавца, просто вручал каждому очередному дарителю какой-нибудь предмет из груды ценных вещей, которые ему преподнесли раньше. В результате это привело лишь к оживленному круговороту подарков, так что в конце концов гости отправились домой приблизительно с тем же добром, которое и принесли.
Хампиг сделал лишь одно исключение: когда пришла наша очередь встать и двинуться к помосту. Как и предсказывал дядюшка, остикан настолько обрадовался, получив наш брикет шафрана, что приказал своему сыну Какике встать и сходить за чем-нибудь необычным, чтобы одарить нас взамен. Какика вернулся через некоторое время с тремя предметами, на первый взгляд ничем не примечательными. Мне показалось, что он принес просто три маленьких кожаных кошелька. Однако, когда Хампиг благоговейно вручил их моему отцу, мы увидели, что это были семенные железы мускусного оленя – кабарги, – плотно набитые драгоценным мускусом. Три оленьих мошонки были снабжены длинными сыромятными ремешками. Хампиг объяснил, для чего это нужно:
– Господа, привяжите оленьи мошонки поверх своих яичек и тайно носите их там – это сохранит вас в путешествии.
Мой отец выразил искреннюю благодарность за этот подарок а дядя разразился пьяной, полной признательности, льстивой речью, которая могла бы длиться бесконечно, если бы он не закашлялся. Я не понял тогда, насколько ценным был этот подарок и как щедро одарил нас скряга Хампиг. И лишь впоследствии отец объяснил мне всю ценность этих трех мешочков, полных мускуса, который по стоимости равнялся тому, что мы потратили в тот день на базаре.
После того как мы в последний раз поклонились остикану и покинули помост, его сын вышел вперед, пошатываясь, нетвердой походкой, чтобы присоединиться к нам за нашей скатертью. Она располагалась, разумеется, довольно далеко от почетного помоста, среди не очень знатных гостей, а возможно, и самых бедных и дальних родственников. Какика, который к тому времени был пьян, как и все в зале, заявил, что хочет посидеть с нами какое-то время, поскольку его невеста больше походит на нас, чем на него или кого-нибудь из его людей. Какика пояснил, что, будучи черкешенкой, принцесса Сеосерес была светло-кожей, с каштановыми волосами и необыкновенно правильными чертами лица. Он еще долго распространялся о красоте невесты («Красивей, чем луна!»), ее нежности («Нежней, чем западный ветерок!»), свежести («И ароматнее, чем благоухание розы!») и других многочисленных до стоинствах.
– Ей четырнадцать лет, и хотя Сеосерес слегка перезрела для замужества, но она такая же непорочная, как не проколотая и не нанизанная в ожерелье жемчужина. Она образованна и может поддерживать беседу на самые разные темы, говорить о вещах, о которых я, даже я, ничего не знаю. Законы философии и логики, трактаты великого лекаря Ибн Сины, стихи о Маджнуне и Лейли, математика, которую называют геометрией и алгеброй…
Думаю, вас не удивит, что мы, слушатели, справедливо усомнились в том, что прекрасная черкешенка в действительности обладала всеми этими достоинствами. Если это так, то почему же тогда она пожелала выйти замуж за грубого армянина с губами, словно сделанными из ливера, с головой без затылка и посвятить себя тому, чтобы хранить обрезки его ногтей в безопасности от колдунов? Я думаю, что сомнения отразились у нас на лицах, а Какика, должно быть, заметил это, потому что он наконец встал, неверной походкой вышел из зала и неуклюже поднялся по лестнице, чтобы позвать принцессу из уединенной комнаты. Когда он стащил ее вниз, насильно волоча за руку, Сеосерес старалась держаться с девической скромностью, не оказывая сопротивления жениху. Он втащил ее в зал, поставил посередине и содрал чадру, которая закрывала лицо девушки.
Если бы в тот момент все гости не были заняты яствами, стоявшими перед ними, а большинство из них уже не отупели от выпивки, тогда, возможно, кто-нибудь и попытался бы помешать грубым действиям Какики. То, что девушку насильно привели в зал, конечно же, вызвало недовольство среди ее родственников-мужчин. Несколько священников-мусульман прикрыли свои лица, да и христиане постарше смущенно отвели взгляды. Однако остальных мало беспокоило то, что Какика нарушил правила хорошего тона, поскольку они получили возможность насладиться результатом его действий: принцесса Сеосерес и правда оказалась замечательной представительницей своего народа, славящегося красотой.
У принцессы были длинные волнистые волосы и невероятно соблазнительная фигурка, а ее лицо было так прелестно, что девушке не требовалось даже легонько подводить глаза сурьмой и мазать губы красным ягодным соком. Светлая девичья кожа покрылась румянцем стыдливости, мы успели лишь мельком увидеть коричневые, как gahwah, глаза, после чего Сеосерес опустила их и так и осталась стоять, устремив свой взор долу. Однако мы смогли пристально разглядеть ее безупречные брови и длинные ресницы, совершенной формы нос, чувственный рот и нежный подбородок. Какика удерживал так невесту с минуту, сопровождая это представление клоунскими поклонами и жестами. А затем, как только он выпустил ее руку, девушка тут же выплыла из зала и исчезла из виду.
Говорят, когда-то армяне были хорошим доблестным народом и совершали немало воинских подвигов. Однако в наше время они превратились в жалкое подобие мужчин и умеют лишь пить да мошенничать на базаре. Об этом я слышал ранее, и это подтвердило поведение сына остикана. Я не имею в виду ту выходку, которую он позволил себе с невестой на торжественном обеде; гораздо хуже оказалось то, что произошло после.
После того как Сеосерес ушла, Какика снова шлепнулся за нашу скатерть, между мной и моим отцом, огляделся вокруг с самодовольной ухмылкой и так, чтобы слышали все, спросил:
– Ну, что скажете о моей невесте, а?
Сидевшие рядом родственники черкешенки лишь обменялись мрачными взглядами; другие мужчины, находившиеся поодаль, просто пробормотали вежливые замечания и похвалы. Какика приосанился, словно комплименты относились к нему, и, казалось, еще сильнее захмелел и стал еще более подлым. Он продолжил хвалебные речи в честь своей невесты, уделяя внимание теперь не красоте ее лица, а привлекательности некоторых других частей тела; его ухмылки становились все более плотоядными, а с ливероподобных губ стекала слюна.
Вскоре он был так одурманен вином и похотью, что принялся ворчать:
– Зачем ждать? Почему я должен ждать, пока старый Димирджан прокаркает над нами свои слова? Я и так ее муж во всем, кроме названия. Сегодня вечером, завтра ночью, какая разница?..
Внезапно Какика снова оторвал себя от подушек, шаткой походкой вышел из зала и, громко топая, поднялся по лестнице. Как я уже говорил, дворец был не слишком фундаментальной постройкой. Поэтому все в зале, кто побеспокоился прислушаться, как это сделал я, могли услышать, что произошло потом. Тем не менее никто из гостей, даже остикан или черкесы, которые были заинтересованы в этом больше всех, казалось, не заметили внезапного ухода Какики и последовавших за этим звуков. Я все слышал, а также это слышали мой трезвый отец и два наших монаха. Внимательно прислушавшись, я разобрал отдаленные удары и короткие вскрики, невнятные приказы и слабые протесты; затем удары стали чаще и наконец слились в непрерывный ритм. Отец и монахи встали со своих мест, я тоже. Затем мы помогли подняться дядюшке Маттео, после чего все впятером поблагодарили за гостеприимство Хампига – он к тому времени уже был настолько пьян, что его совершенно не заботило, ушли мы или остались, – и направились в свои комнаты.
Следующий день мы с отцом и дядюшкой снова провели на базаре, и нас опять сопровождал управляющий Арпад. С его стороны было настоящим героизмом снова нам помогать, поскольку он, конечно же, страдал от похмелья. Но, несмотря на головную боль, Арпад ловко представлял наши интересы в нудных и затяжных торговых сделках «рука-и-рукав». Мы купили седла, седельные вьючники, упряжь и попоны, после чего велели мальчишкам с базара доставить покупки и лошадей в дворцовые конюшни и приготовить все к нашему отъезду. Мы купили кожаные сумки для воды, множество мешков с сухими фруктами и изюмом, большие сыры, сделанные на основе козьего молока и покрытые, во избежание порчи, плотными слоями воска. По предложению Арпада мы купили вещь, которая называлась kaml. Это был маленький, всего лишь размером с ладонь, прямоугольник из деревянных реек, похожий на маленькую пустую рамку от картины с привязанной к ней длинной струной.
– Любой путешественник, – пояснил Арпад, – может определить по солнцу и звездам направление на север, восток, запад и юг. Вы направляетесь на восток и сможете подсчитать, насколько вы во время путешествия за день продвигаетесь вперед. Но временами будет довольно затруднительно судить о том, как далеко на север или юг от точного направления вы отклонились. Именно об этом и поведает вам kaml.
Отец с дядей издали изумленные и заинтересованные возгласы. Арпад поморщился и осторожно обхватил свою голову обеими руками: от сильного шума ему, очевидно, стало совсем плохо.
– Арабы – язычники, – сказал он, – и недостойны уважения или восхищения христиан, но они создали это полезное изобретение. Сей прибор принесет вам пользу, молодой мессир Марко, я сейчас покажу вам, как он действует. Сегодня вечером, когда на небе появятся звезды, встаньте лицом на север и выствьте kaml на длину руки. Двигайте его взад и вперед от своего лица, пока нижняя граница рамки не ляжет на северный горизонт, а Полярная звезда не окажется прямо на верхнем крае рамки. Затем завяжите на тетиве узелок таким образом, чтобы, когда вы будете держать узелок в зубах, тетива была такой длины, дабы вы всегда могли удерживать прямоугольник на одном и том же расстоянии от глаз.
– Понятно, постараюсь, – послушно сказал я. – А что потом?
– Поскольку отсюда вы отправитесь на восток, местность впереди вас будет почти совсем плоской: таким образом, вам постоянно будет более или менее видна линия горизонта. Каждую ночь удерживайте kaml на длине узелка и располагайте нижний край прямоугольника на северном горизонте. Если Полярная звезда будет оставаться на верхнем крае, это значит, что вы находитесь на востоке от Суведии. Если звезда будет находиться ощутимо выше деревянной планки – вы отклонились к северу. Если звезда ниже планки – вы направляетесь на юг.
– Cazza beta![111] – восхищенно воскликнул дядя.
– Kaml способен на большее, – продолжал управляющий. – Отметьте на первом узелке, который вы сделаете, молодой Марко, Суведию. Затем, когда вы достигнете Багдада, установите прямоугольник в том же положении подальше или поближе к лицу – так, чтобы он уместился между северным горизонтом и Полярной звездой, – и завяжите другой узелок на тетиве на этом расстоянии, он будет отмечать Багдад. Если на всем своем пути вы продолжите так делать, отмечая снова и снова горизонт-узелок для каждого расстояния, то всегда будете знать, что идете на восток, где бы ни было последнее место вашей остановки – на севере или на юге. Так-то вот.
Посчитав, что kaml станет наиболее ценным дополнением к нашему снаряжению, мы с радостью заплатили за него после того, как Арпад и купец завершили наконец свою долгую торговую сделку; удивительное приспособление обошлось нам всего в несколько медных монет. Мы продолжили свои покупки и приобрели множество других вещей, которые, как мы думали, понадобятся в дороге. И поскольку благодаря царскому подарку остикана мы стали богатыми людьми, то даже купили в тот день несколько весьма удобных и роскошных вещичек, которые, не будь у нас мускуса, оказались бы нам не по карману.
Уже в полдень мы снова встретили некоторых участников состоявшегося накануне торжественного обеда, поскольку все собрались в церкви Святого Георгия на брачную церемонию. Если судить по изможденным лицам собравшихся и раздававшимся время от времени глухим стонам, большинство мужчин, подобно Арпаду, до сих пор еще ощущали последствия своей невоздержанности на торжественном обеде. Новобрачный выглядел хуже всех. Я, признаться, думал, что у него будет удовлетворенный, самодовольный или виноватый вид, но Какика просто выглядел более вялым, чем обычно. Невеста же была так плотно закутана, что я не смог разглядеть выражение ее лица, однако красавица мать и все остальные родственницы сердито сверкали глазами сквозь прорези в чадрах.
Церемония венчания прошла без происшествий, и два наших монаха, почти неузнаваемые в роскошных облачениях армянской церкви, умело помогали митрополиту во время службы. Затем все участники торжественной церемонии и гости толпой вышли из церкви и направились во дворец на свадебный обед. На этот раз, разумеется, и женщины-гостьи, за исключением мусульманок, тоже были приглашены принять участие в торжестве. Нас снова развлекали акробаты со своей музыкой, фокусники, певцы и плясуны. Когда вечер был в самом разгаре, митрополит вновь соединил руки новобрачных – вид у молодого мужа был не слишком веселый, да и красавица черкешенка выглядела невероятно печальной, даже если учесть, женой какого отталкивающего человека она стала. После того как митрополит произнес над ними армянскую молитву, новобрачные потащились наверх в спальню, сопровождаемые неуверенными непристойными жестами и одобрительными восклицаниями гостей.
На этот раз в зале было достаточно шумно – в основном благодаря музыкантам и плясунам, – так что даже мое любопытное ухо смогло уловить лишь отдельные звуки, которые можно было принять за сопровождавшие осуществление брачных отношений. Однако спустя некоторое время раздались тяжелые удары и кое-что еще, подозрительно похожее на отдаленный пронзительный визг, который перекрыл даже музыку. Внезапно снова появился Какика, его одежда пребывала в таком беспорядке, как будто он ее снял, а затем снова как попало напялил на себя. Он сердито протопал вниз по лестнице, вошел в зал и отправился прямиком к ближайшему кувшину с вином. Молодой муж пренебрег чашей и принялся пить прямо из кувшина.
Я был не единственным, кто обратил внимание на его приход. Думаю, что остальные гости тоже были поражены при виде жениха, который бросил невесту в первую брачную ночь, но постарались притвориться, что ничего не заметили. Однако Какика принялся громко браниться и богохульствовать – а может, просто армянские слова звучали для моего уха так грубо, что я воспринимал их именно таким образом, – и тут уж никто не смог больше игнорировать его присутствие. Черкесы снова начали недовольно ворчать, а остикан Хампиг встревоженно воскликнул что-то вроде:
– Что-нибудь случилось, Какика?
– Случилось! – громко выкрикнул в ответ молодой человек. Мне все это впоследствии перевели, поскольку, находясь в сильном возбуждении, он мог говорить только по-армянски. – Моя молодая жена, как выяснилось, шлюха – вот что случилось!
Раздались изумленные возгласы, а черкесы начали выкрикивать на своем языке что-то вроде: «Лжец!» и «Как ты смеешь!»
И тут Какика просто взбесился.
– А по-вашему, я должен молчать? Она прорыдала под покрывалом всю свадебную церемонию, поскольку чувствовала, что вскоре все откроется! Она рыдала, когда мы вместе поднимались в спальню, потому что момент разоблачения был не за горами! Она рыдала, пока мы раздевались, ибо ее вероломство вот-вот должно было раскрыться! Она зарыдала еще громче, когда я обнял ее. Однако в самый ответственный момент она не издала того крика, который должна была издать! Мало того, я получил подтверждение: я не почувствовал в ней девственной плевы, я не увидел пятна крови на постели и…
И тут один из черкесов перебил Какику, закричав:
– Ах ты, армянский сукин сын! У тебя что, память отшибло?
– Я прекрасно помню, что мне обещали девственницу! И ни твои крики, ни ее слезы ничего не изменят – у моей невесты был какой-то мужчина до меня!
– Ах ты, проклятый клеветник! Презренное ничтожество! – закричали черкесы с пеной у ртов. – Да рядом с нашей сестрой Сеосерес никогда прежде не было мужчины!
Они все пытались добраться до Какики, но остальные гости теснили их обратно.
– Ну тогда, значит, она баловалась с половым членом! – диким голосом орал Какика. – С затычкой, огурцом или вырезанным из дерева haramlic! Ну что же, теперь она вряд ли с кем-то сможет заниматься любовью!
– Ах, гниль! Ах, блевотина! – продолжали орать черкесы, пытаясь прорваться через кордон гостей. – Ты причинил вред нашей сестре?
– А вы как думали? – проворчал Какика. – Да надо было отрезать ее раздвоенный змеиный язык и бросить его ей между ног. Надо было влить ей кипящее масло в нижнее отверстие. А потом еще и приковать ее живой к воротам дворца.
При этих словах несколько родственников Какики схватили его и принялись грубо трясти, требуя:
– Что? Что ты с ней сделал? Говори же!
Какика отчаянно сопротивлялся, пытаясь высвободиться и привести в порядок свою одежду.
– Я сделал только то, на что обманутый муж имеет полное право! Я требую признать наш брак незаконным!
Тут уж не только черкесы, но также арабы и армяне начали всячески его обзывать и поносить. Поднялась настоящая суматоха с вырыванием волос и клочков бород, с раздиранием одежд, и понадобилось какое-то время, чтобы хоть кто-нибудь из присутствующих смог взять себя в руки и начать связно говорить, объяснив этому мерзкому, вызывающему отвращение супругу, что, будучи пьяным, он сотворил, а затем позабыл. А его отец, остикан Хампиг, рыдая, сказал сыну:
– Ох, несчастны Какика, ты же сам лишил девушку невинности! Прошлым вечером, в канун венчания! Ты решил, что поступишь необыкновенно остроумно, приблизив на сутки осуществление супружеских прав. Ты отправился наверх и изнасиловал невесту в ее постели, а потом еще и хвастался в этой самой комнате. Уж не знаю, удастся ли мне уговорить судей не лишать тебя жизни и не приближать ее вдовства. Принцесса Сеосерес не виновна ни в одном грехе! Это был ты! Ты сам!
Крики в зале усилились:
– Свинья!
– Мразь!
– Подонок!
Какика побледнел, и его толстые губы задрожали. И тут в первый раз за все время, по моему разумению, он повел себя как мужчина, выказав истинное раскаяние и начав призывать кару так, как он ее понимал, крича:
– Пусть горячие угли ада падут мне на голову! Я и правда любил красавицу Сеосерес и сам, собственными руками, отрезал ей нос и губы!
Глава 6
В этот момент отец дернул меня за рукав, и мы вместе с дядей осторожно проскользнули сквозь взбаламученную толпу прочь из пиршественного зала.
– Этот хлеб мне не по зубам, – сказал отец, нахмурившись. – Остикану сейчас не позавидуешь, а любой правитель в горе может причинить окружающим тройную боль.
Я возразил:
– Но нас, кажется, не в чем обвинить.
– Когда сердце болит, легко потерять рассудок. Думаю, нам лучше уехать на рассвете, надо подготовить лошадей. Давайте пойдем к себе и начнем паковать вещи.
К нам присоединились и оба доминиканца, которые так горячо поносили Какику, словно он нанес оскорбление им лично.
– Ха-ха, – произнес дядя Маттео без тени улыбки. – Ох уж эти братья-христиане. Их порой и не отличить от самых настоящих варваров.
– Да, нас очень беспокоит жестокость жителей Востока, – заметил брат Гильом. – Наверняка подобные дикости считаются в порядке вещей в далекой Татарии.
Отец спокойно заметил, что жестокости сплошь и рядом встречаются и на Западе.
– Тем не менее, – сказал брат Никколо, – мы боимся, что не сумеем обратить в христианскую веру тех чудовищ, среди которых вы собираетесь путешествовать. Мы желаем отказаться от нашей миссии, по
скольку передумали становиться проповедниками.
– Прямо сейчас? – Дядюшка откашлялся и приготовился к спору. – Вы хотите покинуть нас еще до того, как мы отправимся в путь? Хорошо, делайте как хотите. Хотя вообще-то мы связали себя словом, так же как и вы. И поэтому не можем вас отпустить.
Брат Гильом холодно произнес:
– Возможно, брат Нико плохо объяснил. Мы не спрашиваем вашего позволения, мессиры, мы лишь сообщаем вам о своем решении. Обращение в веру таких свирепых людей потребует больших – гораздо больших полномочий, чем мы имеем. В Священном Писании сказано: «Отврати свои стопы от зла. Тот, кто прикоснется к грязи, сам станет нечистым». Мы отказываемся сопровождать вас дальше.
– Вы же, надеюсь, и не полагали, что это будет простая и веселая миссия? – сказал отец. – Как гласит старая пословица: «Никто не отправляется на Небеса на подушке».
– На подушке? Fichvelo![112] – зарокотал дядюшка, который впервые услышал о таком необычном использовании подушки. – Мы заплатили немалые деньги, чтобы купить лошадей для двух этих manfroditi![113]
– Оскорблениями вы ничего от нас не добьетесь, – надменно ответил брат Никколо. – Подобно апостолу Павлу, мы бежим от тщетной мирской суеты. Корабль, который доставил нас сюда, уже готов к отплытию на Кипр, и мы будем на его борту.
Дядюшка уже собрался разразиться угрозами, возможно с использованием таких слов, которые священники едва ли слышали, но отец жестом заставил его замолчать и сказал:
– Мы хотим доставить Хубилай-хану эмиссаров церкви, чтобы доказать превосходство христианства над другими религиями. Эти бараны в одеждах священников едва ли лучшие представители Святой Церкви, которых ему стоит показывать. Отправляйтесь на ваш корабль, братья, и да пребудет с вами Бог.
– И убирайтесь от нас поскорее вместе со своим Богом! – взревел дядя. После того как монахи собрали свои пожитки и вышли из комнаты, он проворчал: – Эти двое просто ухватились за наше рискованное предприятие как за повод, чтобы убраться подальше от распутных женщин Акры. А теперь они воспользовались этим безобразным происшествием, чтобы сбежать от нас. Нас просили привезти сотню священников, а мы получили лишь двух самых безвольных старых zitelle[114]. Теперь же у нас и вовсе никого нет.
– Ну, потеря двоих не так болезненна, как потеря сотни, – утешил брата отец. – Поговорка гласит, что «лучше упасть из окна, чем с крыши».
– Я смогу пережить потерю этих двоих, – сказал дядя Маттео. – Но что теперь? Мы продолжим свой путь? Но ведь у нас нет священников для хана!
– Мы обещали Хубилаю, что вернемся, – ответил отец. – А мы и так уже долго отсутствуем. Если мы не вернемся, хан потеряет веру в слово западного человека. Он может закрыть ворота своих земель для всех странствующих купцов, включая нас, а ведь мы прежде всего торговцы. Мы лишились священников, но зато у нас есть достаточный капитал – наш шафран и мускус Хампига, – и мы можем преумножить его на Востоке в неисчислимое богатство. Я полагаю, что следует продолжить путь. Мы просто скажем Хубилаю, что наша Церковь пребывала в замешательстве, поскольку еще не был избран новый Папа. Это похоже на правду.
– Я согласен, – сказал дядя Маттео. – Мы продолжим путешествие. Но что делать с этим ребенком?
И оба посмотрели на меня.
– Марко пока что нельзя вернуться в Венецию, – погрузился в размышления отец. – Что касается английского судна, то оно отправляется обратно в Англию. Однако Марко вполне может пересесть на Кипре на другое, которое держит путь в Константинополь…
Я быстро произнес:
– Я даже до Кипра не собираюсь плыть в обществе этих двух трусов-доминиканцев. Я за себя не ручаюсь и наверняка попытаюсь им навредить, а это будет святотатством и лишит меня надежды попасть на Небеса.
Дядя Маттео рассмеялся.
– Однако если мы оставим парня здесь, а эти черкесы затеют кровавую вражду с армянами, Марко может попасть на Небеса быстрее, чем надеется.
Отец вздохнул и сказал мне:
– Вот что, ты поедешь с нами до Багдада. Там мы отыщем какой-нибудь торговый караван, который отправится на запад, в Константинополь. Ты какое-то время погостишь у дяди Марко, нашего старшего брата. Ты можешь даже остаться у него до нашего возвращения, а если вдруг услышишь, что Тьеполо сменил новый дож, то смело садись на корабль до Венеции.
Думаю, что во дворце Хампига только мы одни пытались заснуть в эту ночь. Однако спали мы плохо, так как все здание сотрясалось от тяжелой поступи и сердитых голосов. Все гости из Черкесии надели в знак траура облачения небесно-голубого цвета, но, очевидно, они не предавались скорби, а носились по всему зданию в стремлении отомстить за искалеченную Сеосерес; армяне же предпринимали попытки утихомирить их или же, на худой конец, просто перекричать. Суматоха не утихла, даже когда мы на рассвете выехали со двора, где располагались дворцовые конюшни, и отправились на восток. Я не знаю, что впоследствии произошло с теми людьми, с которыми мы в тот день расстались: благополучно ли добрались до Кипра двое трусливых священников и отомстили ли черкесы семье Багратуни за несчастную принцессу. Я и по сей день ничего не слышал о них, да это меня и не особенно интересует. А уж в тот день я и подавно не особенно беспокоился на их счет, думая лишь о том, как удержаться в седле.
До этого за всю свою жизнь я лишь ходил пешком да передвигался на лодке по воде. Потому-то отец сам взнуздал и оседлал для меня кобылу, заставив меня наблюдать сию процедуру, поскольку в дальнейшем мне предстояло проделывать все это самостоятельно. Затем он показал мне, как правильно забираться на лошадь и с какой стороны на нее следует садиться. Я повторил все, как отец показывал: поставил левую ногу в стремя, слегка попрыгал на правой и, полный восторга, высоко подскочил, вмахнул правой ногой и с размаху шлепнулся верхом на жесткое седло, дико взвыв от боли. Каждый из нас, по совету остикана, носил кожаный мешочек с мускусом таким образом, чтобы он висел в промежности, и именно на него я и плюхнулся – последовавшие за этим невероятные мучения длились несколько минут, и я уже, признаться, думал, что первый опыт будет мне стоить собственной мошонки.
Отец и дядя резко отвернулись, но при этом их плечи тряслись от смеха. Я понемногу пришел в себя и передвинул мешочек с мускусом так, чтобы он больше не представлял угрозы моим жизненно важным органам. Впервые взгромоздившись на лошадь верхом, я пришел к выводу, что предпочел бы начать с какого-нибудь не столь высокого животного, хотя бы с осла, поскольку мне казалось, что я опасно раскачиваюсь слишком высоко над землей. Однако я оставался в седле до тех пор, пока отец и дядя тоже не сели на лошадей. При этом каждый из них взял в руку поводья одной из двух лошадей, на которых были нагружены все наши вьюки и снаряжение для путешествия. Мы выехали со двора и направились к реке; день еще только начинался.
Оказавшись на берегу, мы повернули вверх по течению, в направлении расселины среди холмов. Очень скоро беспокойная Суведия осталась позади, а затем мы миновали и развалины более древнего города и оказались в долине Оронта. Стояло прелестное теплое утро, и долина была покрыта буйной растительностью – зеленые фруктовые сады разделяли громадные поля посеянного весной ячменя, который теперь золотился и был готов к жатве. Несмотря на раннее утро, женщины уже были в поле. Мы смогли увидеть лишь нескольких из них, склонившихся над своими серпами, но по бесконечным щелкающим звукам мы поняли, что их в поле было много. В Армении все полевые работы выполняли женщины. Поскольку стебли ячменя очень грубые, жницы, чтобы защитить кожу, во время работы надевали на пальцы деревянные трубки. Ну а так как женщин было очень много, их пальцы издавали треск, который можно было ошибочно принять за потрескивание огня на ячменном поле.
Мы уже давным-давно проехали поля, а долина все еще оставалась зеленеющей, красочной и полной жизни. Повсюду росли многочисленные раскидистые темно-зеленые деревья, отбрасывающие благодатную тень, которые здесь называли чинарами, и ярко-зеленый тигровый бодяк; в изобилии тут также имелись колючие деревья с серебристыми листьями, которые носили название zizafun (ююба)[115], с них путешественник мог сорвать похожие на сливы плоды – очень приятные на вкус как в свежем виде, так и высушенные. Здесь же паслись стада коз, которые объедали бодяк, а на крыше каждой грязной пастушеской хибары виднелось гнездо аиста; повсюду летало огромное количество голубей, в каждой стае их было больше, чем во всей Венеции; еще тут водились золотистые орлы, которые почти всегда парили в небе, потому что, когда им приходится взлетать, эти птицы делаются неповоротливыми и уязвимыми. Они довольно долго бегут и взмахивают крыльями, прежде чем снова взмывают ввысь.
На Востоке путешествие по суше называется персидским словом «караван». Мы оказались на одном из основных караванных путей с запада на восток, потому-то через определенные промежутки, примерно на каждом шестом farsakh – фарсанге (говорят, это составляет около пятнадцати миль) обязательно находилось благоустроенное место для остановки, стоял так называемый караван-сарай. Хотя мы и ехали не торопясь и не понукая лошадей, однако всегда старались отыскать перед закатом солнца на берегу Оронта одно из таких мест.
Пребывание в первом караван-сарае я помню смутно, так как той ночью чувствовал сильное недомогание. В первый день пути мы не слишком погоняли лошадей, скорее позволяли им идти прогулочным шагом, и я, решив, что мне нравится такая удобная езда, несколько раз слезал с лошади и снова взбирался на нее, беспечно не думая о возможных последствиях. И лишь когда, оказавшись в караван-сарае, я слез с лошади, чтобы устроиться на ночлег, то почувствовал, как мне плохо. Мой зад болел так, словно меня выпороли, кожа на внутренних сторонах ног была стерта и горела, а мышцы бедер оказались так сильно растянуты и так болели, что я посчитал, что теперь навсегда останусь кривоногим. Однако недомогание со временем прошло, и уже через несколько дней я мог ехать верхом – как прогулочным шагом, так и скакать легким галопом или даже рысью, а если понадобится, то и целый день, при этом не ощущая никакой боли. Подобное открытие очень меня обрадовало. Кроме того, я мог теперь, не отвлекаясь больше на собственные страдания, как следует разглядеть караван-сарай, в котором мы устраивались на ночлег.
Это своего рода сочетание гостиницы для путешественников и конюшни или загона для животных, хотя, что касается удобства и чистоты, жилье для животных и жилье для людей тут мало чем различаются. Без сомнения, это происходит из-за невероятной тесноты, которая царит в подобного рода заведениях. Только представьте, в караван-сарай, как правило, набивалась целая толпа купцов, арабов и персов, а также присоединившихся к каравану бесчисленных лошадей, мулов, ослов, верблюдов и дромадеров. При этом все животные были тяжело нагружены, испытывали голод, жажду и хотели спать. Тем не менее я скорее предпочел бы есть сено для скота, чем ту еду, которую предлагали здесь людям, а также спать в конюшне на соломе, нежели в одном из тех сплетенных из веревок сооружений, которые в караван-сараях назывались постелью.
Первые два-три таких места, где мы останавливались, имели вывески, которые гласили: «Дом для отдыха христиан». Ими управляли армянские монахи; дома были грязные, вонючие и просто кишели паразитами, но зато еда радовала разнообразием. Дальше по пути на восток все караван-сараи держали арабы, и докучливая вывеска объявляла: «Здесь единственная и истинная вера». Эти дома содержались в большей чистоте и порядке, но еда мусульман была слишком однообразна – баранина, рис, хлеб, который по виду и вкусу сильно напоминал плетеное ивовое кресло, а в качестве напитков здесь предлагались сильно разбавленные шербеты.
Всего лишь через несколько дней пути мы подошли к городу Антакья, расположенному на берегу реки Оронт. Не секрет, что путешественнику любое поселение, которое появляется на горизонте, радует глаз и кажется издалека даже красивым. Однако красота эта, как правило, рассеивается по мере приближения. Антакья оказалась совершенно такой же, как и другие левантийские города: безобразной, грязной и унылой, а еще ее просто наводняли нищие и попрошайки. Несмотря на это, она имела одно существенное отличие: в древности Антакья именовалась Антиохией, совсем как знаменитое государство, упоминавшееся в Библии[116]. В прежние времена, когда эта территория была частью империи Александра, прилегающие к городу земли назывались Сирией. Теперь же она являлась придатком Иерусалимского королевства[117], вернее, того, что еще оставалось от него к тому времени после опустошительных набегов. Так или иначе, но пока мы ехали мимо Антакьи да и вообще по всему Антиохскому княжеству, как теперь именовали Сирию, я находился в чрезвычайном возбуждении: меня пьянила одна лишь мысль о том, что я путешествую по тому самому караванному пути, по которому когда-то прошел Александр Великий.
У Антакьи река Оронт делает поворот на юг. Таким образом, в этом месте мы отклонились от Антакьи и продолжили наш путь на восток, направившись к другому, гораздо более крупному, хотя и такому же унылому городу – Халебу, который на Западе называют Алеппо. Мы остановились в караван-сарае и по совету его хозяина, рекомендовавшего нам для удобства дальнейшего путешествия сменить одежду, купили у него арабские одеяния. И еще долгое время спустя после того, как мы покинули Алеппо, мы полностью облачались в них: от головного покрывала kaffiyah и до мешковатого покрова для ног. Подобная одеж да действительно была гораздо удобнее для путешествий верхом на лошади, чем тесная венецианская туника и чулки. Так что теперь издалека мы выглядели как трое кочевников-арабов, которые сами себя называли бедуинами – свободными кочевниками.
Поскольку большинство владельцев караван-сараев были арабами, я, разумеется, выучил множество арабских слов. Однако здесь все также говорили и на фарси – универсальном торговом языке Азии, национальном языке Персии, к которой мы с каждым днем неуклонно приближались. Поэтому, чтобы помочь мне быстрей выучиться этому языку, дядя с отцом старались по мере возможности вести беседу на фарси, избегая говорить на родном венецианском наречии или же на французском торговом sabir. И я таки выучил фарси. Честно говоря, он не такой уж и сложный по сравнению с другими языками, с которыми мне довелось столкнуться позже. Считается, что молодые люди овладевают новыми языками легче, чем пожилые, и действительно – прошло совсем немного времени, и я начал говорить на фарси гораздо свободней, чем отец с дядей.
Двигаясь к востоку от Алеппо, мы подошли к следующей реке – Фурат, больше известной как Евфрат, о которой говорилось в Книге Бытия, что это одна из четырех рек, протекающих в саду Эдема. У меня и в мыслях нет оспаривать Библию, однако на всем огромном протяжении Евфрата я не увидел ничего хоть мало-мальски напоминавшего сад. В том месте, где мы добрались до реки и пошли вниз по течению на юго-запад, Евфрат, в отличие от Оронта, не протекал через веселую плодородную долину; он просто извивался в разных направлениях по плоской равнине, представлявшей собой огромное пастбище для многочисленных отар овец и стад коз. Сие весьма полезное предназначение местности делает ее совершенно неинтересной для путешественников. Поэтому, помнится, мы бурно радовались, увидев далеко впереди какое-нибудь одиноко растущее оливковое дерево или финиковую пальму.
Над этой равниной почти постоянно дует легкий восточный ветер, и хотя пустыни расположены далеко, но даже этот легкий ветерок несет с собой тонкую серую пыль. Поскольку над чахлой травой здесь возвышаются лишь отдельно стоящие деревья да редкие путешественники, на них-то она по большей части и оседает. Наши лошади постоянно опускали морды, прижимали уши и закрывали глаза, определяя нужное направление лишь по тому, что ветер дул им в левый бок, когда они шли легкой иноходью. Мы, всадники, кутали тела плотней в абас, а головы – в kaffiyah. И все равно пыль забивалась в глаза, песок царапал кожу, попадал в ноздри и скрипел на зубах. До меня дошло, почему отец и дядя, как и большинство других путешественников, отращивали бороды. Помимо того что это отличная защита, не так-то просто ежедневно бриться в походных условиях. Однако растительность на моем лице была еще слишком скудной, так что красивой бороды не получилось бы. Тогда я попробовал дядюшкин мамум для удаления волос, и, поскольку результат оказался удовлетворительным, продолжил и впредь пользоваться этим средством, предпочтя его бритве.
Думаю, самое мое яркое воспоминание об этом покрытом пылью Эдеме – это как я однажды днем увидел голубя, взлетевшего на дерево: когда птица коснулась ветки, то вверх взметнулось облако пыли, словно голубь уселся в бочку с мукой.
А еще во время долгого путешествия вниз по течению Евфрата у нас было много времени на размышления. Я изложу здесь пару соображений, которые пришли мне тогда в голову.
Первое – мир велик. Сие может показаться не слишком оригинальным наблюдением, но именно тогда я сделал это потрясающее открытие. Прежде я был вынужден жить в изолированной Венеции, которая на протяжении всей своей истории никогда не выходила за пределы собственных границ, да и просто не могла этого сделать. Таким образом, это давало нам, венецианцам, чувство безопасности, если хотите – уюта. Хотя Венеция и стоит на берегу Адриатического моря, горизонт там кажется не слишком далеким. Даже находясь на борту судна, я видел, что этот горизонт остается на одном месте: не создавалось впечатления движения к нему или от него. Но путешествие по суше – это совсем другое дело. Контур горизонта постоянно изменяется, и путник всегда движется либо к какому-то ориентиру на местности, либо от него. Даже в течение первых недель нашего путешествия верхом мы сперва приблизились к нескольким разным городам или деревням, а затем их покинули, проехали несколько отличных друг от друга ландшафтов, увидели несколько самостоятельных рек. А ведь сколько всего еще ждало нас впереди! Зрительно суша огромней, чем пустынный океан. Она обширна и многообразна и всегда обещает еще больше простора и многообразия, и так до бесконечности. Тому, кто путешествует по суше, знакомо удивительное чувство, сходное с тем, которое испытывает человек, когда он абсолютно наг, – прекрасное чувство свободы, но также одновременно и ощущение того, что ты уязвим, незащищен и по сравнению с окружающим тебя миром очень мал.
Другое мое соображение заключается в следующем: все карты лгут. Даже самые лучшие из них, те, что вошли в Китаб аль-Идриси, тоже лгут и потому совершенно не могут помочь путешественнику. Это происходит потому, что все, что обозначено на карте, измеряется по определенным стандартам, что и вводит путника в заблуждение. Например, предположим, путь странника пролегает через горы. Карта предупредит его об этих горах прежде, чем он доберется до них, и даже более или менее расскажет ему об особенностях местности и климата. Однако все не так просто. Ведь та гора, которую может легко преодолеть в хороший день в разгар лета крепкий здоровый юноша, наверняка покажется неприступной посреди холодной снежной зимы немолодому человеку, ослабленному болезнью или уставшему от того пути, который он уже прошел. Из-за того, что изображения на карте ограниченны и подчас вводят нас в заблуждение, путешественнику, возможно, тот последний участок пути, что на карте не превышает толщины пальца, покажется гораздо длиннее, чем все то множество преодоленных в прошлом расстояний, длина которых равняется размаху разведенных в стороны рук.
Хотя, признаться, во время путешествия до Багдада особых трудностей не возникло: нам надо было просто следовать вниз по течению реки Евфрат через равнинные пастбища. Мы, правда, все же доставали Китаб на остановках, но только лишь для того, чтобы посмотреть, как его карты соотносятся с окружающей нас действительностью, – и, представьте, они соответствовали ей с похвальной точностью. Время от времени отец или дядя добавляли в Китаб пометки, указывая пропущенные на карте полезные ориентиры на местности: изгибы реки, острова на ней и тому подобное. А через каждые несколько ночей, хотя особой нужды в этом не было, я доставал kaml. Вытянув его на руке в сторону Полярной звезды на длину, отмеченную узелком, завязанным еще в Суведии, и совместив нижнюю планку деревянного прямоугольника с линией горизонта, я каждый раз видел, что звезда опускается все ниже и ниже от верхней планки рамки. Это свидетельствовало о том, что было нам и так известно: мы двигались на юго-восток.
В этой местности мы постоянно пересекали невидимые границы то одной, то другой маленькой страны: жители их были также невидимы, были известны лишь названия этих государств. Повсюду в Леванте наряду с огромными просторами, отмеченными на картах (такими, как Армения, Антиохия, Святая земля и так далее), имелись также и неисчислимые крошечные земли, которые населяли местные народы. Жители давали им имена и называли их странами, и удостаивали своих ничтожных вождей громкими титулами. В детстве, изучая Священное Писание, я слышал об этих государствах Леванта, таких как Самария, Тир и Израиль; в своем воображении я рисовал могучие царства ужасающих размеров, а их царей – Ахаба, Гирама и Саула – считал правителями многочисленных народов. Теперь же местные жители, которых мы встречали в пути, объясняли, что мы попали в такие самопровозглашенные страны, как Набаи, Бишри и Хаббаз, которыми правили многочисленные короли, султаны, атабеги[118] и шейхи.
Однако каждую такую страну можно было проехать верхом в течение одного или двух дней: все они были однообразные, совершенно невыразительные, нищие и полные попрошаек. Население этих государств было на редкость малочисленным, а один из «царей», которого мы случайно повстречали, оказался всего-навсего смым старым пастухом в племени арабов-бедуинов, которые разводили коз. Каждое из этих теснящихся рядом друг с другом левантийских царств-осколков было не больше Венецианской республики. Следует признать, что и наша Венеция, несмотря на богатство и напыщенность, занимала всего лишь горстку островов и немного земельных наделов на побережье Ад-риатики. Путешествуя по Леванту, я постепенно понял, что, подобно венецианскому дожу, все эти библейские цари – даже самые великие из них, такие как Соломон и Давид, – также управляли владениями, которые на Западе назвали бы лишь наделами, графствами или приходами. Великие переселения народов, описанные в Библии, должно быть, на самом деле были незначительными переходами, подобными современным переходам кочевых племен, которые я наблюдал. Великие войны, о которых рассказывается в Библии, наверное, были в действительности всего лишь незначительными стычками между слабыми армиями, возникавшими, чтобы уладить пустяковые разногласия между мелкими царьками. Поняв это, я, признаться, очень удивился, почему это Господь так хлопотал в те далекие времена, насылая огонь и бури, знамения, эпидемии и всякие другие напасти на жителей этих расположенных в медвежьем углу стран.
Глава 7
Вот уже две ночи подряд мы намеренно обходили ближайшие караван-сараи и разбивали лагерь сами. Именно это нам пришлось постоянно проделывать позднее, когда мы попали в районы почти совсем безлюдные, а тогда отец и дядя рассудили, что я должен начать приобретать подобный опыт, пока мы еще находимся в мягком климате. К тому же мы трое к этому времени чрезвычайно устали от вечной грязи и неизменной баранины на ужин.
Во время каждого самостоятельного ночлега мы сооружали себе убогую постель из одеял, используя седла вместо подушек, разжигали костер, чтобы приготовить на нем пищу, и отпускали лошадей попастись, стреножив их, чтобы они не могли уйти далеко.
От отца и дяди, немало пространствовавших на своем веку, я уже успел перенять некоторые навыки путешественников. Например, они научили меня всегда укладывать постель в один вьючник, а одежду в другой и хранить все это отдельно. Поскольку путешественник вынужден пользоваться своими собственными одеялами в каждом караван-сарае, они неизбежно будут полны блох, вшей и клопов. Эти паразиты обычно доставляют путнику немало мучений, даже если он от усталости засыпает глубоким сном, но они совершенно невыносимы, когда он поутру просыпается одетым. Поэтому, вылезая из постели каждое утро голым, я сперва тщательно очищался от паразитов, а затем, поскольку держал свою одежду отдельно от постельных принадлежностей, я мог спокойно одеться во вчерашнюю одежду или надеть новое платье, при этом то и другое оставалось абсолютно чистым. Во время ночевок под открытым небом я учился другим вещам. Помню, когда мы разбили свой первый лагерь, я стал было наклонять один из наших мешков с водой, чтобы глотнуть прямо из него, но отец остановил меня.
– Почему мне нельзя напиться? – удивился я. – Рядом течет одна из благословенных рек Эдема, так что мы вновь можем наполнить мешок водой.
– Лучше привыкать к жажде, когда в этом нет необходимости, – ответил отец, – потому что тебе все равно придется это сделать, когда она наступит. Подожди немного, и я покажу тебе кое-что.
Он взял нож, который носил на поясе, и нарезал веток с дерева ююба: его колючая древесина горит быстро и жарко. Сложив костер, отец позволил ветвям прогореть до углей, но не до пепла. Затем он соскреб их большую часть в сторону и уложил новые ветви на оставшиеся угли, чтобы снова разжечь костер. Когда первая порция углей остыла, отец раскрошил их в порошок, высыпал его на ткань и положил ее, словно решето, на горлышко одной из глиняных чаш, которые мы везли с собой. Отец подал мне другую чашу и попросил меня наполнить ее водой из реки.
– Попробуй, какова вода в Эдеме, – сказал он, когда я вернулся.
Я отпил глоток.
– Мутная. В ней плавают какие-то насекомые. Но на вкус очень даже неплохая.
– Смотри. Я сделаю воду еще лучше.
Отец медленно перелил ее тонкой струйкой сквозь уголь и ткань в другую чашу и снова дал мне попробовать.
– Ну как?
– Да, теперь вода чистая и вкусная. И даже, кажется, стала прохладней.
– Запомни этот фокус, – сказал отец. – Очень часто во время путешествия тебе будет попадаться гнилая, отвратительно соленая или даже подозрительно напоминающая яд жидкость. Этот трюк сделает воду по крайней мере пригодной для питья и безвредной, если и не очень
вкусной. Однако в пустыне, где вода очень плохая, обычно нет деревьев. Поэтому всегда старайся иметь с собой запас угля. Его можно использовать снова и снова, прежде чем он промокнет настолько, что станет бесполезным.
Возможно, мы бы и чаще разбивали лагерь под открытым небом, если бы не одно обстоятельство: отец легко процеживал воду, вылавливая оттуда насекомых, но не так-то просто было обезвредить птиц, а я уже упоминал, что в этой стране в изобилии водились золотистые орлы.
Помню, как-то раз дядя по счастливой случайности набрел в траве на большого зайца, который сидел совершенно неподвижно и дрожал от удивления. Дядя выхватил свой поясной нож, метнул его и убил зверька. Именно по этому случаю – раз уж у нас появилось свежее мясо, причем не баранина – мы и решили в тот день разбить свой первый лагерь. Но когда дядя Маттео насадил освежеванного зайца на шампур из дерева ююба, подвесил его над огнем, мясо зашипело и вместе с дымом разнесся упоительный аромат, то случилось происшествие, изумившее нас ничуть не меньше, чем перед этим встреча с человеком удивила несчастного зверька.
В ночном небе вдруг раздался громкий шелестящий звук. Прежде чем мы успели поднять глаза, сверкающее коричневое пятно по дуге упало между нами прямо в костер и снова взмыло в темное небо. На этот раз раздался звук, похожий на хлопок, и из костра в разные стороны полетели искры и угли; заяц исчез прямо с шампуром, а мы услышали торжествующий пронзительный крик: «Кья!»
– Malevolenza![119] – воскликнул дядя, поднимая большое перо из почти догоревшего костра. – Проклятый вороватый орел! Acrimonia![120]
Этим вечером нам пришлось поужинать жесткой соленой свининой из наших запасов.
Очень похожий случай произошел и когда мы решили разбить лагерь во второй раз. В тот день нам случайно удалось купить у проходивших мимо бедуинов заднюю часть только что убитого верблюжонка. Когда мы пристроили мясо на огне, орлы опять заметили его, и один из них ринулся в атаку. Однако на этот раз, едва услышав шелест его крыльев в воздухе, дядя совершил отчаянный прыжок, защищая мясо. Это спасло наш ужин, но мы едва не потеряли дядю Маттео.
Размах крыльев золотистого орла больше распростертых рук человека, а весит он как собака приличного размера; потому-то, когда эта птица камнем падает вниз, как говорят сокольники, она представляет собой чудовищный метательный снаряд. В тот раз орел ударил дядю по затылку, и еще хорошо, что только крылом, а не когтями, однако удар оказался такой силы, что отбросил бедолагу прямо в костер. Мы с отцом оттащили дядюшку прочь и сбили огонь на его тлеющем абасе; какое-то время он тряс головой, пытаясь прийти в себя, а затем разразился отборными проклятиями, завершившимися приступом кашля. Тем временем я встал рядом с шампуром и принялся размахивать тяжелой веткой, чтобы отогнать орлов, только так нам и удалось приготовить и съесть в тот вечер ужин. Потому-то мы и решили, что пока находимся в стране орлов, то постараемся как-нибудь перебороть свою брезгливость и с этого времени будем каждую ночь проводить в караван-сарае.
– Вы поступили мудро, – сказал нам сутки спустя хозяин.
Мы как раз ужинали отвратительной бараниной с рисом. В этот вечер мы оказались единственными гостями в его караван-сарае, поэтому араб вел с нами беседу, выметая набравшуюся за день пыль за дверь. Его звали Хасан Бадр-ал-Дин, и нельзя сказать, чтобы это имя ему подходило, потому что оно означало Краса Божественной Луны Хозяин караван-сарая больше напоминал старое оливковое дерево: высохший, угловатый, сморщенный. У него были жесткое морщинистое лицо, смахивающее на передник сапожника, и борода, похожая на дым. Он продолжил:
– Эх, неладно это – оставаться ночью без крова на землях Мулекта – Вводящих в Заблуждение.
– А кто это такие – Вводящие в Заблуждение? – спросил я, отхлебнув шербета, такого горького, словно он был сделан из незрелых фруктов.
Краса Божественной Луны теперь ходил по комнате и брызгал водой, чтобы прибить оставшуюся пыль.
– Вы, возможно, слышали – их еще называют ассасинами. Это убийцы, которые убивают для Горного Старца.
– Где это ты видел тут хоть одну гору? – рявкнул дядя. – Эта земля такая же плоская, как и безмятежное море.
Читать бесплатно другие книги:
