Битва за Рим Маккалоу Колин

Часть шестая

Когда весть о том, что Луций Цезарь разбил Мутила под Ацеррами, долетела до Рима, сенаторы на некоторое время воспрянули духом. «Римлянам нет более надобности носить сагум», – говорилось в обращении по случаю победы. Однако же, когда стало известно, что Луций Цезарь во второй раз потерпел поражение в теснине Мелфы, а число погибших почти сравнялось с вражескими потерями под Ацеррами, в сенате никто не решился отменить прежнее постановление. Это лишь усилило бы пораженческие настроения.

– Безнадежно, – обратился принцепс сената Марк Эмилий к тем немногим сенаторам, которые собрались, чтобы обсудить создавшееся положение. Он плотно сжал начавшие было подрагивать губы. – Нужно признать более серьезный факт: мы проигрываем войну.

Филипп отсутствовал, и возражать было некому. Не было и Квинта Вария, который по-прежнему преследовал по обвинению в измене самых видных граждан. После того как Антоний Оратор и принцепс сената Скавр были оправданы, число жертв специальной комиссии только множилось.

Скавр, которому никто сейчас не противоречил, почувствовал, что у него нет сил продолжать, и тяжело опустился на свое место. «Я уже совсем старик, – думал он, – как это Марий справляется со всем театром военных действий, ведь мы с ним ровесники?»

Ответ он получил в конце секстилия, когда в сенат прибыл гонец с сообщением, что Гай Марий разбил Герия Азиния, убив семь тысяч марруцинов, в том числе и самого Азиния. Но настроения в Риме были таковы, что никому и в голову не пришло праздновать победу. Напротив, на несколько дней город замер, ожидая вестей о столь же внушительном поражении. Вскоре прибыл другой гонец, и сенаторы приготовились услышать дурные вести. Они сидели напряженные, с застывшими лицами. Из консуляров был один Скавр.

Гай Марий с превеликой радостью сообщает сенату и народу Рима, что сегодня он и его войска нанесли сокрушительное поражение Квинту Поппедию Силону и его марсам. Пятнадцать тысяч марсов пали мертвыми на поле битвы и пять тысяч взяты в плен.

Гай Марий хочет особо отметить неоценимый вклад Луция Корнелия Суллы в эту победу и просит сенат и народ Рима простить его за то, что полный отчет о происходящем он даст лишь после полного освобождения Альбы-Фуценции. Да здравствует Рим!

Сначала никто не поверил. По редким белым рядам, слишком неплотным, чтобы придать ярусам внушительный вид, пробежало волнение. Скавр дрожащим голосом прочел письмо еще раз. И только тогда раздались возгласы радости. Не прошло и часа, как весь Рим возглашал: «Гай Марий сделал это! Гай Марий повернул судьбу Рима! Гай Марий! Гай Марий!»

– Вот он опять народный герой, – сказал Скавр фламину Юпитера Луцию Корнелию Меруле, который, несмотря на многочисленные ограничения, наложенные на жрецов его ранга, с начала войны не пропустил ни одного заседания сената. Единственный среди равных по положению, фламин Юпитера никогда не облачался в тогу. Вместо нее он заворачивался в двухслойную накидку-лена из тяжелой шерсти, вырезанную в форме круга. Голову его венчал плотно прилегающий шлем из слоновой кости, украшенный символами Юпитера. На самой верхушке был закреплен жесткий войлочный диск, который пронзала костяная шпилька. Единственный среди равных, он носил длинные, ниспадавшие на спину волосы и бороду, доходившую до груди, остальные вынуждены были терпеть пытку стрижки и бритья при помощи инструментов из кости или бронзы. Фламину Юпитера не дозволялось прикасаться к железу, металлу войны. Так что Луций Корнелий Мерула, не имея возможности исполнить свой воинский долг, возмещал это усердным посещением сената.

– Да, Марк Эмилий, – вздохнул Мерула, – пришло время патрициям признать: наше семя так истощено, что мы уже не можем родить народного героя.

– Ерунда! – фыркнул Скавр. – Гай Марий – ошибка природы!

– Где бы мы были без него?

– В Риме, истинными римлянами!

– Ты не одобряешь его победу?

– Разумеется, одобряю! Я только хотел бы, чтобы внизу письма стояла подпись Луция Корнелия Суллы.

– Знаю, он был хорошим городским претором, но чтобы он сравнялся с Марием на поле битвы, – сказал Мерула, – такого я не слышал.

– Пока Марий не покинет поля сражения, как нам об этом узнать? Луций Корнелий Сулла служил с Марием еще с Югуртинской войны. И его заслуг в победах Гая Мария было немало. Вся же слава доставалась Марию.

– Будь же справедлив, Марк Эмилий! Гай Марий особо отмечает заслуги Луция Суллы в своем письме! И думаю, он искренен. Да и слушать поношения в адрес человека, чьи деяния были ответом на мои молитвы, я не могу, – продолжал Мерула.

– Человек ответил на твои молитвы, фламин? Пристало ли тебе так говорить?

– Боги не отвечают прямо, принцепс сената. Если они недовольны, то посылают нам разные знамения, когда же они действуют, то делают это посредством людей.

– Сам знаю! – огрызнулся Скавр. – Моя любовь к Гаю Марию равна ненависти к нему. Но все же я бы хотел, чтобы письмо было подписано другим именем.

Один из служащих сената вошел в зал, где, кроме Скавра и Мерула, задержавшихся позже других, никого не было.

– Принцепс сената, только что пришло срочное донесение от Луция Корнелия Суллы.

– Ну вот он, ответ на твои молитвы! – хихикнул Мерула. – Письмо, подписанное именем Суллы!

Уничтожающий взгляд был ответом Меруле. Скавр развернул небольшой свиток. То, что он увидел, поразило его: скупые строчки, каждое слово, тщательно выписанное большими буквами, отделено точкой. Сулла хотел избежать разночтений.

ГАЙ. МАРИЙ. ПЕРЕНЕС. УДАР. АРМИЯ. ПЕРЕБРОШЕНА. К. РЕАТЕ. НЕМЕДЛЕННО. ВОЗВРАЩАЮСЬ. В. РИМ. С. МАРИЕМ. СУЛЛА

Скавр молча передал листок Меруле и, пошатнувшись, опустился на скамью нижнего яруса.

– Клянусь Поллуксом! – Мерула тоже сел. – Что за война! Все наперекосяк! Ты думаешь, Гай Марий мертв? Сулла это имеет в виду?

– Думаю, жив, но командовать не может, и солдатам об этом известно, – ответил Скавр.

Он перевел дух и крикнул служителя. Писец, переминавшийся с ноги на ногу в дверях, тотчас приблизился к Скавру. Любопытство раздирало его.

– Созывай глашатаев. Пусть сообщат всем, что с Гаем Марием случился удар и он возвращается в Рим в сопровождении своего легата Луция Корнелия Суллы.

Писец с трудом подавил вздох, побледнел и торопливо вышел.

– Мудро ли это, Марк Эмилий? – спросил Мерула.

– Это ведомо лишь великому богу, фламин Юпитера. Не мне. Я знаю одно: если я прежде соберу сенат, они постановят не разглашать эту новость. С этим я мириться не стану. – В голосе Скавра звучала решимость. Он поднялся со своего места. – Пойдем со мной. Нужно предупредить Юлию до того, как глашатаи примутся кричать с ростры.

Поэтому, когда пять когорт, сопровождавших паланкин Мария, вступили в Рим через Коллинские ворота, их копья были укутаны ветвями кипариса, клинки повернуты в другую сторону. Шествие напоминало то ли триумф, то ли похоронную процессию – люди, которые собрались на украшенной гирляндами рыночной площади приветствовать их, стояли молча. Так они и шли до самого Форума, который встречал их цветами и безмолвием. Цветами – в честь великой победы Гая Мария; безмолвием – признавая поражение, нанесенное ему болезнью.

Когда следом за солдатами появился плотно занавешенный паланкин, по толпе пронесся шепот:

– Он должен жить! Он должен жить!

Сулла со своими когортами остановился на Нижнем форуме у ростры, в то время как Гая Мария понесли в его дом вверх по спуску Банкиров. Принцепс сената Марк Эмилий Скавр поднялся на ростру.

– Третий основатель Рима жив, квириты! – пророкотал он. – Как и прежде, он повернул ход войны в пользу Рима, Рим в неоплатном долгу перед ним! Так молите же богов о его благополучии, потому что, быть может, настало время Гаю Марию покинуть нас. Он в тяжелом состоянии. Но, квириты, благодаря ему наше положение упрочилось.

Ликования не было. Как не было и рыданий. Рыдания – для похорон, когда надежды уже не останется. Скавр спустился с ростры, и народ начал расходиться.

– Он не умрет, – устало сказал Сулла.

Скавр только фыркнул:

– Никогда и не думал, что он умрет. Его же еще не избрали консулом в седьмой раз, как же он умрет до этого?

– Да, именно так он и говорит.

– Он может говорить?

– С трудом. Нет, слова он помнит, только произносит их неразборчиво. Наш армейский хирург считает, это из-за того, что ударом поражена левая сторона, а не правая. А почему так – я не знаю. Да и сам хирург тоже. Он лишь твердит, что армейские врачи постоянно наблюдают такое при боевых ранениях в голову. Если парализовало правую сторону, речь пропадает, если левую – сохраняется.

– Поразительно! Почему наши доктора не говорят ничего подобного? – удивился Скавр.

– Возможно, им не так уж часто попадаются пробитые головы.

– Верно. – Скавр дружески сжал руку Суллы. – Пойдем ко мне, Луций Корнелий. Выпьешь вина, расскажешь мне все до малейшей подробности. Я думал, ты все еще с Луцием Цезарем в Кампании.

Усилием воли Сулла отклонил это предложение:

– Пойдем лучше ко мне, Марк Эмилий. Я в доспехах, а на улице жарко.

Скавр вздохнул:

– Пора бы нам обоим забыть о том, что было когда-то. – В голосе Скавра звучало искреннее сожаление. – Жена моя теперь старше, мудрее, дети занимают все ее время.

– Что ж. Пусть будет по-твоему.

Она ждала их в атрии. Как и всем в Риме, ей не терпелось узнать, в каком состоянии Гай Марий. Теперь ей исполнилось двадцать восемь, и красота ее лишь набирала силу: волосы темные, густые и блестящие, как дорогой мех, однако глаза, которые она подняла на Суллу, были серыми, словно море в пасмурный день.

От взгляда Суллы не ускользнуло и кое-что еще: хотя Скавр не скрывал своей искренней любви к жене, она боялась его и не замечала его чувств.

– Приветствую тебя, Луций Корнелий, – произнесла она без всякого выражения.

– Благодарю, Цецилия Далматика.

– Стол накрыт в твоих комнатах, муж мой, – тем же бесцветным голосом сказала она Скавру. – Гай Марий при смерти?

– Нет, Цецилия Далматика, так скоро Гай Марий нас не оставит, – это я могу тебе обещать, – ответил ей Сулла с улыбкой – первый, самый неловкий миг их встречи остался позади. Теперь все было совсем иначе, чем в тот раз, на обеде в доме Мария.

– Тогда я оставлю вас, – она вздохнула с облегчением.

Они дождались в атрии, пока она ушла, потом Скавр повел Суллу в таблиний.

– Ты хочешь командовать на марсийском театре? – Скавр подал Сулле кубок с вином.

– Не думаю, что сенаторы позволят мне, принцепс сената.

– Честно говоря, я тоже. Но ты этого хочешь?

– Нет, не хочу. Весь этот год я воевал в Кампании, если не считать того дела с Марием, но это особый разговор, и я бы хотел остаться на том театре, с которым знаком. Луций Юлий ждет, что я вернусь, – ответил Сулла. Ему не хотелось посвящать Скавра в свои планы, хотя сам он прекрасно знал, что намерен сделать, как только изберут новых консулов.

– Твои войска сопровождали Мария?

– Да. Пятнадцать когорт направлены прямо в Кампанию. Остальные отправятся со мной завтра.

– Жаль, ты не борешься за место консула, – сказал Скавр. – Давно уже у нас не было такого жалкого выбора.

– Я собираюсь – вместе с Квинтом Помпеем Руфом, но в конце следующего года, – твердо ответил Сулла.

– Да, я слышал. Жаль.

– В этом году мне не победить, Марк Эмилий.

– Отчего же… я бы склонил чашу весов в твою пользу.

Сулла горько усмехнулся:

– Предложение запоздало. У меня слишком много дел в Кампании, чтобы думать о toga candida. Кроме того, я должен попытать счастья вместе с Квинтом Помпеем, ведь мы с ним в одной упряжке. Моя дочь выходит за его сына.

– Тогда забудь, что я сказал. Ты прав. Придется Риму как-то пережить следующий год. Тем лучше будет потом, когда консулами станут родственники. Прекрасно, когда меж консулами согласие. Ты возьмешь верх над Квинтом Помпеем без всякого труда, а он уступит без борьбы.

– Согласен с тобой, принцепс сената. Луций Юлий сможет отпустить меня лишь на время выборов, так как он собирается сворачивать театр и возвращаться в Рим. Я выдам дочь за сына Квинта Помпея в декабре, хотя ей еще не исполнится восемнадцати. Она мечтает об этом. – Сулла лгал. Ему было отлично известно, как противен этот брак дочери, однако он полагался на Фортуну.

В том, что Корнелия Сулла вовсе не стремилась к брачному союзу, он убедился, вернувшись домой через два часа. Дочь пыталась бежать – этой новостью встретила его Элия.

– К счастью, ее служанка так перепугалась, что тотчас известила меня, – скорбно закончила Элия, которая горячо любила свою падчерицу и желала ей выйти замуж по любви – за Мария-младшего.

– И что же она собиралась делать, бродя по охваченной войной сельской местности? – спросил Сулла.

– Не знаю, Луций Корнелий. Думаю, она тоже. Полагаю, это был просто порыв.

– Тогда чем раньше она выйдет замуж за Квинта Помпея-младшего, тем лучше, – угрюмо отозвался Сулла. – Пусть придет.

– Сюда, в твой кабинет?

– Да, Элия.

– Прошу тебя, Луций Корнелий, не будь с ней слишком суров! – Элия взглянула на него со страхом, к которому примешивалось сожаление. Она понимала, что муж не одобряет ее, как не одобряет и ее снисходительности к Корнелии Сулле.

Сулла лишь повернулся к жене спиной.

Когда Корнелия Сулла явилась в сопровождении двух рабов, то больше всего она походила на пленницу.

– Ступайте, – бросил он рабам, холодно глядя в непокорное лицо дочери. Изысканные черты она унаследовала от матери, но волосы были его. Лишь глаза, огромные, голубые, были ее собственные.

– Что скажешь в свою защиту, девочка?

– На этот раз я готова, отец. Можешь бить меня, пока не убьешь, – мне все равно! Я не выйду за Квинта Помпея, и тебе меня не заставить!

– Ты выйдешь за Квинта Помпея, даже если придется тащить тебя силком, моя девочка. – Сулла говорил очень мягко, но эта мягкость была лишь предвестием яростной вспышки.

Однако, несмотря на все свои слезы и истерики, Корнелия Сулла куда больше взяла от отца, чем от матери. Она шире расставила ноги, как будто ожидала чудовищной силы удара, в глазах заиграли сапфировые огоньки.

– Я не выйду за Квинта Помпея!

– Богами клянусь, Корнелия, выйдешь!

– Нет!

Обычно такое открытое неповиновение вызывало у Суллы лишь бешеную ярость, но сейчас он не мог сердиться по-настоящему, возможно из-за того, что ее лицо на секунду напомнило ему умершего сына. Сулла лишь зловеще фыркнул.

– Ты знаешь, кто такая Пиета? – спросил он дочь.

– Конечно знаю, – осторожно сказала Корнелия Сулла. – Это долг.

– Точнее, Корнелия.

– Богиня долга.

– Какого долга?

– Любого.

– Включая и долг детей по отношению к родителями, ведь так? – вкрадчиво спросил Сулла.

– Да, – согласилась Корнелия Сулла.

– Восстать против воли paterfamilias – ужасная вещь, Корнелия. Этим ты не только оскорбляешь Пиету, но и нарушаешь закон, согласно которому обязана повиноваться главе твоей семьи. Я – paterfamilias, – твердо произнес Сулла.

– Мой первый долг – по отношению к себе, – стояла она на своем.

– Ошибаешься, дочка. – Губы Суллы дрогнули. – Твой первый долг – быть покорной отцу. Твоя жизнь в моих руках.

– Как бы то ни было, отец, себя я не предам!

Сулла вдруг громко расхохотался.

– Ступай же прочь! – сквозь смех велел он и, все еще смеясь, крикнул ей вслед: – Ты исполнишь свой долг, или я продам тебя в рабство! Клянусь, и ничто не остановит меня!

– Я давно уже рабыня! – услышал он.

Какой солдат вышел бы из нее, будь она мужчиной! Когда приступ веселья прошел, Сулла сел за письмо Публию Рутилию Руфу, ныне гражданину Смирны.

Так оно и было, Публий Рутилий. Нахальная девчонка положила меня на обе лопатки, оставив единственный выбор – исполнить угрозы, которые никак не послужат моему намерению стать консулом вместе с Квинтом Помпеем. От девчонки мне нет никакого прока: ни от мертвой, ни от проданной в рабство, и никакого прока от нее не будет Квинту Помпею, если придется приневолить ее к замужеству. Так что же мне делать? Я спрашиваю тебя совершенно серьезно и, верь мне, в полном отчаянии: как же мне поступить? Я помню слухи о том, что ты помог разрешить трудности Марка Аврелия Котты, когда ему пришло время искать мужа для Аврелии. Вот тебе и еще одна брачная задачка, о достохвальный и глубокочтимый советник!

Должен признать, дела тут у нас такие, что знай я, как мне выдать дочь замуж за того, за кого нужно, я бы не стал тебе писать вовсе. Но раз уж я начал, думая, что у тебя есть решение для моей задачки, расскажу и остальное.

Я только что от нашего принцепса сената, которого оставил за письмом к тебе, так что мне нет нужды сообщать о катастрофе, постигшей Гая Мария. Напишу лишь о моих надеждах и опасениях относительно будущего, когда я надену toga praetexta и сяду в курульное кресло из слоновой кости, ибо я рассчитываю стать консулом. Сенат повелел курульным магистратам облачиться во все регалии в ознаменование победы Гая Мария – и моей! – над марсами Силона. К счастью, глупым и никчемным выражениям скорби и тревоги положен конец.

Консулами в следующем году будут, скорее всего, Луций Порций Катон Лициниан и Гней Помпей Страбон – вот уж представить страшно! Воистину ужасная парочка! Вздрюченный кошачий зад и наглый косоглазый варвар, не способный видеть дальше кончика своего носа! Вынужден признать: я совершенно не понимаю, как и почему некоторые получают консульские полномочия. Быть хорошим городским претором или претором по делам иноземцев, очевидно, недостаточно. Да и список военных побед – такой же длинный и славный, как родословная царя Птолемея, – для этого не важен. Я утверждаюсь во мнении, что действительно важна лишь поддержка всаднического сословия. Если всадники тебя невзлюбили, Публий Рутилий, то, будь ты хоть самим Ромулом, никаких шансов победить на консульских выборах у тебя нет. Шесть раз всадники сажали Гая Мария в консульское кресло, причем трижды – in absentia. И до сих пор он пользуется их любовью. С ним хорошо вести дела. Да, им нравится, когда у претендента есть родословная, однако пока он не раскошелится как следует или не предложит им чего-нибудь заманчивого – упрощенного получения займов или внутренних сведений из стен сената – голосовать за него они не станут.

Я давно уже должен был получить консульство. Стань я претором в свое время. Принцепс сената нарушил мои планы. И в этом ему помогли всадники, которые ходии за ним, блея, словно ягнята. Ты бы не ошибся, сказав, что мое отвращение к всадническому сословию все сильнее. И разве не прекрасно будет – спрашиваю я себя – оказаться в положении, когда я смогу сделать с ними все, что пожелаю. О, я с ними поквитаюсь. За себя и за тебя.

Что же до Помпея Страбона, он только и делал, что трубил на каждом углу о том, как он покрыл себя славой в Пицене. По-моему, за эту небольшую победу благодарить следует Публия Сульпиция, который перебросил свою армию из Италийской Галлии и разбил объединенные силы пиценов и пелигнов еще до того, как воссоединился со Страбоном. Наш косоглазый друг, разрази его гром, с большим удобством устроился на лето в Фирме-Пиценском. А теперь, выбравшись из своей пиценской резиденции, не мешкая присвоил себе лавры в победе над Титом Лафрением, погибшим вместе со всеми своими людьми. О Публии Сульпиции, который там был и сделал чуть не всю работу, – ни словечка. И если бы только это: агенты Помпея Страбона в Риме приукрашают его победу, выставляя ее куда более значительной, чем действия Гая Мария против марруцинов и марсов.

Наступает переломный момент в войне. Я чувствую это нутром.

Уверен, нет нужды посвящать тебя в подробности нового закона о предоставлении гражданства, который Луций Юлий Цезарь собирается огласить в декабре. Думаю, Скавр не преминул поделиться этой новостью. Когда несколько часов назад я принес ему весть об этом законе, я ждал, что он взревет от ярости. Но нет, он был вполне доволен. Он видит много преимуществ в том, чтобы обещать гражданство союзникам, исключая тех, кто пошел против нас с оружием в руках. Его беспокоят Этрурия и Умбрия, и он считает, что волнения там улягутся, как только этрускам и умбрам предоставят право голоса. Я пытался, как мог, убедить его в том, что Луциев закон – только начало. Не успеем мы оглянуться, как каждый италик будет римским гражданином, – не важно, успела ли обсохнуть кровь римлян на его мече и скольких наших он убил. За что мы сражались, Публий Рутилий, спрашиваю я тебя?

Отвечай тотчас, посоветуй, как решить дело с девчонкой.

Сулла вложил свое письмо к Рутилию Руфу в пакет принцепса сената; в Смирну его доставит особый гонец. Значит, Рутилий Руф получит пакет где-то через месяц, а его ответ придет с тем же гонцом еще через тридцать дней.

В конце ноября Сулла получил ответ. Он по-прежнему оставался в Кампании, в распоряжении выздоравливающего Луция Цезаря, которого угодливый сенат удостоил триумфа за победу над Мутилом при Ацеррах. Решение было принято уже после того, как обе армии вернулись к Ацеррам, где стычки с врагом продолжались, но этого сенат предпочел не замечать. Триумфа, как было объявлено в сенате, Луций Цезарь был удостоен потому, что войска провозгласили его императором. Когда весть об этом дошла до Помпея Страбона, его агенты подняли такой шум, что сенат присудил триумф и ему. «Можно ли пасть ниже? – думал про себя Сулла. – Победа над италиками – вовсе не триумф».

Луций Цезарь к оказанной чести остался равнодушен. Когда Сулла спросил его, какие будут распоряжения по организации триумфа, тот посмотрел на него с удивлением и просто сказал:

– Раз трофеев нет, то и организовывать нечего. Я пройду во главе своего войска через Рим, и все.

С приходом зимы все замерло: у ворот Ацерр стояли две громадные армии, но жителям города это как будто не доставляло особенного беспокойства. Оставив Луция Цезаря биться с проектом закона о гражданстве, Сулла уехал в Капую помочь Катулу Цезарю и Метеллу Пию Свиненку переформировать легионы, обескровленные – тогда погиб каждый десятый, если не больше, – во время второй операции в теснине Мелфы. Там и нашло его письмо Рутилия Руфа.

Дорогой мой Луций Корнелий, отчего это отцы не могут найти правильный путь в руководстве дочерями? Я просто в отчаянии! С моей девочкой, скажу я тебе, все прошло как по маслу. Когда я выдал ее за Луция Кальпурния Пизона, она была вне себя от счастья. Конечно, бедняжка уродилась далеко не красавицей, да и приданое за ней я давал небогатое, больше всего на свете она боялась, что ее дорогой tata не сможет подыскать ей хоть какого-нибудь мужа. Приведи я ей этого мерзкого сына Секста Перквитиния, ей стало бы дурно. Когда же я нашел Луция Пизона, она решила, что он – просто дар богов, и с тех пор только и делает, что благодарит меня. Этот союз оказался таким удачным, что следующее поколение, весьма вероятно, последует примеру родителей: дочь моего сына выйдет за сына моей дочери, когда они достигнут брачного возраста. Да-да, я помню, что любил повторять старый Цезарь, но это будет первый брак в семье, заключенный между двоюродной родней, так что в этом помете будут отличные щенята.

Решить твою задачку, Луций Корнелий, до смешного легко. Нужно лишь заручиться согласием Элии, потому что сам ты должен притвориться, что никакого отношения к делу не имеешь. Пусть Элия для начала заронит в голове девочки мысль, что ты переменил свои намерения относительно этого брака и собираешься подыскать ей мужа в другом месте. Элии следует упомянуть – словно бы между прочим – нескольких совершенно отвратительных молодцов, как этот сын Секста Перквитиния. Девочке это очень не понравится.

Тяжелое состояние Гая Мария, прости за каламбур, очень облегчает дело, потому что Марий-младший не может заключить брак, пока paterfamilias недееспособен. И вот еще: необходимо, чтобы Корнелия Сулла встретилась накоротке с Марием. После она поймет, что муж ее может оказаться куда хуже Квинта Помпея. Пусть Элия возьмет девочку с собой – навестить Юлию, а время выберет такое, когда Марий-младший будет дома, и пусть проследит, чтобы ничто не помешало их встрече – лучше ввести Юлию в курс дела.

Молодой Марий очень избалован и самолюбив. Поверь мне, Луций Корнелий, он не скажет и не сделает ничего, что воспламенило бы чувство твоей влюбленной дочери. Помимо болезни отца, первая его мысль сейчас о том, кому же достанется терпеть его при себе контуберналом. Он довольно умен, достаточно, чтобы понимать: никто не спустит ему и одной десятой того, что спускал отец, хотя некоторые командиры куда терпимее других. Из письма Скавра можно понять, что никто не хочет брать его к себе, никто не собирается лично просить за него, и его судьба целиком и полностью в руках комиссии контуберналов. От доверенных людей я знаю, что Марий-младший увлекся женщинами и вином, причем не обязательно в таком порядке. Назову еще одну причину, по которой встреча с Корнелией Суллой не вызовет восторга у Мария. Корнелия Сулла – подруга его детства, к которой он совсем еще юношей питал нежные чувства, возможно злоупотребляя ее добрым нравом, о чем она не подозревала. С шестнадцати лет он не сильно изменился. Разница в том, что он уверен, что сделался совсем другим, а она не сомневается, что он остался прежним. Поверь, Луций Корнелий, он допустит все возможные ошибки, и вдобавок она будет раздражать его.

Как только Корнелия Сулла с ним встретится, пусть Элия заведет песню о том, что ты, по ее мнению, совсем отказался от мысли о союзе с Помпеем Руфом и что ты ищешь покровительства очень богатого всадника.

А теперь, Луций Корнелий, я поделюсь с тобой одной бесценной тайной женской природы. Бывает, женщина решит, что какой-то ее обожатель ей больше не мил, но если вдруг почувствует, что может лишиться его не по собственному хотению, то ей непременно нужно будет рассмотреть поближе ускользающий улов. В конце концов, твоя дочь даже не видела ни разу свою рыбку! Пусть Элия изобретет какой-нибудь убедительный довод, чтобы Корнелия Сулла обязательно присутствовала на обеде в доме Квинта Помпея Руфа, пусть скажет, что отец приехал в отпуск, или мать больна, или что-нибудь еще. Возможно, дорогая Корнелия Сулла найдет силы справиться с отвращением и разделить трапезу с тем, кого она так презирает? Уверяю тебя, Луций Корнелий, она согласится. Ее рыбку я видел, поэтому нисколько не сомневаюсь, что девочка переменит свое мнение. Ее должен привлекать именно такой тип мужчин. Ей всегда удастся обвести его вокруг пальца, и она без труда станет главенствовать в доме. Противиться ей невозможно! Она так похожа на тебя. Кое в чем.

Сулла отложил письмо – перед глазами все плыло. Просто? Публий Рутилий разработал такой хитроумный план, а еще имеет наглость называть его простым! Военные маневры куда менее замысловаты! Но все-таки попытаться стоит. Сейчас все способы хороши. Он несколько воспрянул духом и вернулся к чтению; ему не терпелось узнать, что еще пишет Рутилий Руф.

В моем крошечном уголке нашего огромного мира дела обстоят не очень хорошо. Думаю, ни у кого в Риме сейчас нет ни времени, ни охоты следить за событиями в Малой Азии. Но где-то в сенате – в этом не может быть сомнения – лежит отчет, который ныне уже изучен принцепсом сената. Он прочтет и то письмо, которое я отправил ему с тем же гонцом, что и твое.

На троне Вифинии утвердилась понтийская марионетка. Да, как только Митридат уверился, что Рим повернулся спиной, он тут же вторгся в Вифинию! Руководил этим вторжением Сократ, младший брат Никомеда III, так что Вифиния на словах по-прежнему свободная страна, сменившая царя Никомеда на царя Сократа; однако все это лишь видимость. Может ли быть сочетание нелепее, чем «царь Сократ», как ты считаешь? Представь только, что Сократ Афинский позволил себя короновать? Однако никто в провинции Азия не обманывается, считая, что Вифиния свободна. Вифиния теперь перешла под власть Митридата Понтийского, который, замечу, должен быть в ярости от нерасторопности царя Сократа! Потому что царь Сократ позволил царю Никомеду бежать. Несмотря на немолодые годы, Никомед перепрыгнул через Геллеспонт проворно, как коза. У нас в Смирне поговаривают, что он уже на пути в Рим, где собирается жаловаться на узурпацию трона, на который сенат и народ Рима милостиво его возвели. Ты увидишь его в Риме до истечения этого года, а с ним и большую часть вифинской казны.

И это еще не все: на каппадокийском троне теперь сидит другая понтийская марионетка. Митридат вместе с Тиграном напали на Евсевию-Мазаку, и вот: еще один сынок Митридата на престоле. Имя этого другого – Ариарат, но, видимо, это не тот Ариарат, с которым говорил Гай Марий. Царь же Ариобарзан был так же проворен, как и царь Вифинии Никомед. Он улизнул, оставив своих преследователей далеко позади. Он будет в Риме вскоре после Никомеда со своим прошением в руках. Увы, но он куда как беден!

Луций Корнелий, я чувствую, нашей провинции Азия грозят большие беды. Здесь многие помнят лучшие дни публиканов и ненавидят самое слово «Рим». И кое-где имя Митридата все чаще произносится с надеждой и благоговением. Я всерьез опасаюсь, что, если, а точнее, когда он покусится на нашу провинцию, его встретят приветственными криками.

Однако все это не твоя забота, я знаю. Разбираться с этим – доля Скавра. А он пишет, что не очень здоров.

Сейчас ты, должно быть, вовсю резвишься на полях сражений в Кампании. Я соглашусь с тобой: наступает переломный момент. Бедные, бедные италики! Получат они гражданство или нет, но вот прощения ни им, ни их потомкам не дождаться.

Дай мне знать, как все обернется с твоей девочкой. Запомни мои слова: любовь свое возьмет.

Вместо того чтобы самому посвящать жену в хитроумный план Публия Рутилия Руфа, Сулла решил дело проще: отослал часть письма в Рим Элии вместе с запиской, в которой советовал исполнить все в точности, как написано. Он не сомневался, что она поймет все сама.

И Элия отлично все поняла. Когда Сулла прибыл в Рим вместе с Луцием Цезарем, в доме все дышало семейной гармонией, глаза дочери лучились счастьем и любовью, а о свадьбе говорили как о деле решенном.

– Все вышло именно так, как предсказывал Публий Рутилий, – радостно начала рассказывать Элия. – Марий повел себя при встрече как настоящий грубиян. Бедняжка! Когда она шла в его дом, ее сердце сжималось от любви и жалости, она была уверена, что Марий упадет ей на грудь и зарыдает на ее плече. И что же? Он был в ярости из-за того, что сенатская комиссия контуберналов предписала ему оставаться в распоряжении прежнего командира. По всей видимости, на смену Гаю Марию придет один из новых консулов, а ему в равной мере ненавистны оба. Думаю, он предпринял шаги к тому, чтобы его приписали к твоей свите, но получил лишь холодную отповедь.

– Но не такую холодную, как та, что ждала бы его, прибудь он в мое распоряжение, – мрачно отозвался Сулла.

– Думаю, в бешенство его привело то, что никто не хотел иметь с ним дела. Разумеется, он винит во всем отца, который не пользуется всеобщей любовью, но, уверена, в глубине души подозревает, что причиной всему его собственные недостатки. – Элия победно приплясывала на месте. – Ему не нужно было ни сочувствия Корнелии, ни девичьего обожания. Если верить Корнелии, он повел себя просто гнусно.

– И тогда она решилась выйти замуж за Квинта Помпея?

– Не сразу, Луций Корнелий! Сперва я дала ей два дня поплакать. Потом сказала, что раз уж ты, по всей видимости, не будешь более настаивать на браке с молодым Квинтом Помпеем, возможно, она согласиться отобедать в его доме. Просто чтобы посмотреть на него. Из любопытства.

– И что? – ухмыльнулся Сулла.

– Они посмотрели друг на друга, и то, что они увидели, понравилось обоим. За обедом они сидели друг напротив друга и болтали, как старые друзья. – Элия восторженно сжала руку мужа. – Как мудро было не показывать Квинту Помпею нашу дочь строптивой невестой. Вся семья от нее в восторге.

– Так свадьба уже дело решенное? – спросил Сулла, отдергивая руку.

На лице Элии радость сменилась печалью, и она кивнула:

– Сразу же после выборов. – Она не отрываясь смотрела на Суллу большими печальными глазами. – Дорогой мой Луций Корнелий, почему ты меня не любишь? Я так стараюсь.

Сулла нахмурился, отстраняясь от нее:

– Признаюсь честно, Элия, всего лишь потому, что ты наскучила мне.

Он вышел. Элия стояла почти безмятежно, ощущая какую-то тревожную радость: он не заговорил о разводе. Постылая жена лучше, чем разведенная.

Вскоре после возвращения Луция Цезаря и Суллы до Рима долетела весть о том, что Эсерния в конце концов пала под натиском самнитов. Город буквально взяли измором: незадолго до капитуляции в нем не осталось ни лошадей, ни ослов, ни мулов, ни овец, ни коз, ни кошек, ни собак – все было съедено. Марк Клавдий Марцелл сдал город лично, а потом – исчез. Куда – знали только самниты.

– Он мертв, – сказал Луций Цезарь.

– Ты, видимо, прав, – согласился Сулла.

Конечно же, возвращаться в Кампанию Луций Цезарь не собирался. Его консульский срок подходил к концу, весной он надеялся стать цензором, поэтому никакого желания отправляться легатом к новому главнокомандующему южным театром он не испытывал.

Народные трибуны в этом году были не такие беззубые, как прежде, возможно потому, что Рим бурлил слухами о законе Луция. Трибуны, однако же, поддерживали новые веяния и по большей части высказывались за терпимость в отношении италиков. Председательствовал в коллегии Луций Кальпурний Пизон Фруги. Его второй когномен указывал на то, что он был из другой ветви семьи, не из тех Кальпурниев Пизонов, что породнились с Публием Рутилием Руфом. Их когномен был Цезонин.

Пизон Фруги, человек властный и не скрывавший явно консервативных взглядов, уже заявил, что будет изо всех сил сражаться с двумя наиболее радикальными народными трибунами – Гаем Папирием Карбоном и Марком Плавтием Сильваном, если они попытаются игнорировать ограничения, наложенные законом Луция Цезаря на тех италиков, которые подняли оружие против Рима, и предоставлять гражданство и им. Не будь доводы Скавра и других достойных уважения людей так убедительны, Сильван вряд ли согласился бы не выступать против самого закона Луция Цезаря. Таким образом, интерес к тому, что происходит на Форуме, почти угасший с началом войны, начал постепенно оживать. Следующий год обещал быть интересным.

Результаты консульских выборов в центуриатных комициях радовали куда меньше. Два месяца назад победа бз боя досталась главным фаворитам, теперь же их просто утвердили в должности. Судачили, что первым консулом Гней Помпей Страбон стал благодаря триумфу, который он отпраздновал незадолго до выборов.

– Какое жалкое зрелище эти триумфы, – сказал принцепс сената Скавр Луцию Корнелию Сулле. – Сперва – Луций Юлий, теперь – Гней Помпей! Какой развалиной я себя чувствую!

«Он и выглядит развалиной. – Сулла ощутил легкую тревогу. – Если война без Гая Мария обещает превратиться в вялую и скучную перебранку, что же будет без Марка Эмилия Скавра на поле другой битвы, на Римском форуме? Кто, например, станет следить за всеми этими на первый взгляд малозначительными, но в конечном счете исключительно важными иностранными делами, в которых никогда не обходится без Рима? Кто поставит на место тщеславных дураков, таких как Филипп, и наглых выскочек, таких как Квинт Варий? Кто сможет встретить любое событие с таким бесстрашием, с такой уверенностью в своих способностях и превосходстве?» Правда была в том, что со времени удара, постигшего Гая Мария, Скавр как бы стал менее заметным; хотя они дрались и рычали друг на друга в течение сорока лет, они нуждались друг в друге.

– Побереги себя, Марк Эмилий, – сказал Сулла с неожиданной горячностью, вызванной предчувствием.

– Когда-нибудь нам всем суждено уйти! – В зеленых глазах Скавра мелькнул огонек.

– Верно. Но твое время еще не пришло. Ты нужен Риму. В противном случае придется сдаться на милость Луцию Цезарю и Луцию Марцию Филиппу – что за судьба!

Скавр рассмеялся.

– Самая ли это худшая судьба, которая может постигнуть Рим? – с улыбкой спросил он, склонив голову к плечу, словно старая тощая ощипанная птица. – Кое в чем, Луций Корнелий, я твой самый горячий сторонник. Но не во всем. Иногда мне кажется, что Риму под твоей властью будет куда хуже, чем под властью Филиппа. – Он пошевелил пальцами. – Ты хоть и не прирожденный воин, но большую часть жизни провел в армии. А я заметил, что долгие годы военной службы превращают сенаторов в диктаторов. Таких, как Гай Марий. Стоит им достигнуть высшей власти – и никаких разумных политических ограничений они уже не терпят.

Они стояли перед книжной лавкой Сосия на Аргилете – улице, где десятилетиями торговал сластями один из лучших римских пирожников. Беседуя, они лакомились пирожками с изюмом, облитыми медом, а за ними во все глаза наблюдал мальчишка, в любую секунду готовый предложить тазик с теплой водой и полотенце – пирожки были сочные и липкие.

– Когда придет мое время, Марк Эмилий, судьба Рима будет зависеть от того, какой Рим мне достанется. Одно могу обещать: римляне не посрамят своих предков. И не будут под властью таких, как Сатурнин. Этого я не допущу, – резко сказал Сулла.

Скавр доел и подозвал щелчком липких пальцев мальчишку, чье присутствие не осталось незамеченным. Он тщательно – палец за пальцем – вымыл руки и так же тщательно вытер их, вознаградив мальчишку целым сестерцием. То же сделал и Сулла, хотя монета оказалась куда мельче.

– Когда-то у меня был сын, – бесстрастно начал он прерванную беседу, – но этот сын был никуда не годен. Безвольный трус, хотя и с неплохими задатками. Теперь у меня другой сын; пока он слишком мал, чтобы понять, из какого он теста. Мой первенец научил меня одному, Луций Корнелий. Какими бы славными ни были наши предки, в конце концов все зависит от потомков.

Лицо Суллы исказилось.

– Мой сын тоже мертв, но у меня нет другого, – произнес он.

– Значит, так суждено.

– Ты же не думаешь, что все это лишь игра случая, принцепс сената?

– Нет, не думаю, – сказал Скавр. – Я здесь, чтобы сдерживать Гая Мария. Я был нужен Риму, и я делал то, что нужно: распоряжался судьбой Рима. Однако сейчас в тебе я вижу Мария, не Скавра. И нет никого на горизонте, кто бы сдерживал тебя. А это куда как опаснее для mos maiorum, чем тысяча таких, как Сатурнин.

– Обещаю тебе, Марк Эмилий, с моей стороны Риму не грозит никакая опасность. – Сулла на секунду задумался и уточнил. – Твоему Риму, не Риму Сатурнина.