Снова домой Ханна Кристин

Но он боялся, что если коснется ее именно теперь, ощутит ее тело в своих объятиях, ее слезы на своей щеке – то раз и навсегда потеряет себя.

– Что же нам делать, Мэд?! – прошептал он. Скрестив руки на груди, Мадлен смотрела на Энджела.

На ее щеках сверкали слезы.

– Придется учиться жить без него.

Мадлен остановилась напротив дома священника, держа в руках большую пустую коробку. Слева от дома сверкала в лучах солнца церковь. Но дом Фрэнсиса, выстроенный из темно-коричневого камня, казался сейчас темным, каким-то покинутым. Лишь на окнах пестрели яркие оранжевые и золотые украшения, наверное, сделанные на День Благодарения учениками воскресной школы: пилигримы, рога изобилия, куропатки.

Представив себе, как десятки ребятишек, склонившись над партами, вырезали и разрисовывали все эти украшения, Мадлен подумала, что Фрэнсис был бы счастлив и гордился бы своими учениками, увидев так ярко разукрашенное окно своей спальни.

Скорбь охватила Мадлен, оставляя ощущение холода и дрожи во всем теле. Ей трудно было сейчас даже сдвинуться с места. Она просто стояла, и самые разнообразные видения мелькали у нее перед глазами. Сколько раз она проходила по этой дорожке, неся в руках цветы, или шампанское, или пиццу. Как в тот день, например, когда она с успехом выдержала труднейший экзамен по биохимии... Или когда Фрэнсис впервые принимал исповедь на правах священника... Когда Лину крестили... Когда отмечали последний день рождения Мадлен...

Нервно передернув плечами, Мадлен заставила себя думать об ином: о Лине и Энджеле, о том дне, когда они обязательно встретятся. Этот день, рано или поздно, обязательно настанет.

Мадлен не могла продолжать жить так, как прежде. Вот уже неделю, с тех пор как умер Фрэнсис, она жила словно в каком-то тумане: здоровалась, только если ее окликали, говорила, только если ее о чем-нибудь спрашивали. Чаще старалась отделываться молчанием. Она понимала, что дочери сейчас, как никогда, нужно общение с матерью, но у Мадлен было так пусто внутри, что она не чувствовала в себе никаких душевных сил, чтобы повернуться к Лине. Без Фрэнсиса у нее каждую минуту почва уходила из-под ног: он был опорой для Мадлен столько лет, и теперь она совсем растерялась.

Вздохнув, Мадлен подняла голову. Бесполезно было и дальше гнать от себя эти мысли, делать вид, что ей совершенно незачем идти по этой дорожке, открывать дверь его дома, упаковывать необходимые вещи. Домоправительница Фрэнсиса отлично о нем заботилась. Мадлен попросила ее собрать только его личные вещи. Мадлен заберет только их: остальное пусть достанется новому священнику, который вскоре должен был принять местный приход.

Она сжала пальцы в кулак. Острые грани ключа от входной двери врезались ей в ладонь. Боль принесла недолгое облегчение ее измученной душе.

Подойдя ко входу, Мадлен открыла дверь и распахнула ее. Яркий солнечный свет упал на пол темной, мрачной прихожей. Поудобнее перехватив картонную коробку, Мадлен прошла через общую комнату и оказалась в спальне Фрэнсиса.

Стоило Мадлен открыть дверь и включить свет, как воспоминания снова с силой обрушились на нее. Коробка выскользнула из рук и с глухим стуком упала на пол.

Эту коробку она предназначила для вещей, сопровождавших Фрэнсиса в этой жизни, – но ящик не мог вместить саму его жизнь.

Слезы затуманили взгляд Мадлен. Жалко, горестно, всхлипывая, она как слепая, обошла комнату, легко трогая пальцами фотографии, книжные переплеты, касаясь других вещей в комнате: любимой бейсболки Фрэнсиса, которую он обычно надевал по воскресеньям, четок, которые аккуратно лежали на его домашней Библии.

На туалетном столике Фрэнсиса стояла фотография. Мадлен взяла ее в руки, осторожно погладила стекло. На ней были изображены они с Фрэнсисом. Снимок сделали в тот самый день, когда Лину первый раз привезли из больницы. Они оба стояли, широко улыбаясь в объектив, но в их глазах было выражение озабоченности и сосредоточенности, так не подходившее их молодым лицам...

«Эй, Мэдди, опять ты захандрила...»

– Ох Фрэнсис. – Она взяла подушку с его постели и разгладила все складочки на наволочке. Она была разрисована картинками по мотивам «Звездных войн» – это был ее шутливый подарок Фрэнсису на прошлое Рождество.

Мадлен сказала Энджелу, что теперь им придется учиться жить без Фрэнсиса, – но зачем вообще так жить?! Как можно научиться жить, не видя света солнца, не чувствуя его тепла?!

Вновь к глазам подступили слезы, горячие и неудержимые, и Мадлен не стала им противиться. Она медленно опустилась на колени и уткнулась в подушку лицом. От нее все еще исходил запах Фрэнсиса, ее лучшего друга, которого Мадлен потеряла навсегда.

Глава 19

Лина неподвижным взглядом смотрела на зеркальную поверхность озера Юнион. По водной глади ползла огромная черная тень. Она напомнила Лине чудовище, жившее за решетчатыми створками ее шкафа, когда она была еще совсем маленькой девочкой. Фрэнсис и ее мать уверяли, что чудовище существует только в ее воображении, и Лина почти верила им. Но бывали иногда страшные, темные ночи, когда на улице лил дождь, казавшийся особенно сильным в светлом конусе ближайшего уличного фонаря, – и тогда она понимала, что чудовище на самом деле существует. Она слышала, как оно шевелится, скребет когтями, царапает висящие в шкафу вешалки.

Когда Лине исполнилось двенадцать лет, она уже поняла, что живущее в шкафу существо – это часть ее собственной души. Она и сейчас изредка чувствовала, как чудовище шевелится в груди, ворочает огромной головой, заставляет Лину смотреть некоторые особенно кошмарные сны. Ей приходилось бороться с одиночеством – таким, которое не развеять ни игрой в «Монополию», ни поездками в Диснейленд.

Ей было уже тринадцать, когда началась череда ужасных, наполненных кошмарами ночей. Так продолжалось лет до пятнадцати. Она очень хорошо помнила, как все это начиналось, тем более что события эти пришлись на время ее первых месячных. Какие бы книжки ни подкладывала ей мать, сколько бы Лина ни рассматривала в них фотографии матки и женских яичников, факт оставался фактом: ее девчоночья беззаботность по капле выходила из нее, оставаясь на трусиках в виде безобразных темных разводов. Вместе с месячными пришли и бессонные ночи. Лина теперь часто плакала по пустякам, выходила из себя, причем эти внезапные приступы гнева находили с такой силой, что самой Лине было потом как-то неловко. Когда ею в очередной раз овладевало мрачное настроение, Лину раздражало все на свете, особенно мать.

В пятнадцать лет это закончилось. Неудовлетворенность, чувство заброшенности и одиночества ушли, как пришли, – незаметно и, казалось, безвозвратно.

И вот теперь все вернулось – и не спешило уходить. На душу Лины спустилась густая тьма, от которой горчило во рту, трудно было дышать. Тьма наложила отпечаток на все, даже самые привычные, простые слова, которые говорила Лина: «до свидания», «я люблю тебя», «мне очень жаль».

Без Фрэнсиса мир для Лины совсем опустел. Подчас чувство одиночества достигало такой силы, что Лина, прогнувшись среди ночи, ощущала, что ей не только заплакать, ; просто дышать трудно. Она собиралась вскочить на велосипед, чтобы тотчас отправиться к Фрэнсису, но спохватывалась: к Фрэнсису больше нельзя поехать...

Лина не знала, что с собой делать: ничто ее больше не радовало. С каждым днем, с каждым часом, она все острее чувствовала свою вину в том, что так плохо разговаривала тогда с Фрэнсисом. Она хотела поделиться своей тоской и сожалением с матерью, но не знала, с чего начать, как подыскать нужные слова. Кроме того, Лина не знала, сможет ли мать ей помочь: та сама была убита горем.

А тут еще неожиданные слова Мадлен об отце.

Лина поморщилась и подобрала под себя ноги, продолжая все так же глядеть на серебристую гладь озера Юнион. Слева от Лины возвышались отвратительные ржавые трубы; от которых, получил свое название близлежащий парк: Парк Газового Завода.

Пошел легкий дождик, и поверхность воды стала не такой блестящей.

Стоило только Лине вспомнить день похорон, как кровь закипала у нее в жилах. Странно, что именно тогда мать решилась поговорить с Линой об ее таинственном отце.

Лина легла на бок и подтянула колени к подбородку. Щеку кололи сухие травинки, дождь мягко капал на лицо. Вода собиралась в прохладные струйки и потихоньку затекала за воротник.

Лина могла бы возненавидеть мать за то, что та столь не вовремя решила сообщить дочери такую новость. В некотором смысле так оно и было. Но дело было не в одной только ненависти. Все было намного сложнее и запутаннее. В душе у девушки смешались ненависть, раздражение, горечь и – что самое ужасное – надежда, которая никогда не покидала сердце Лины.

Лина неподвижно лежала на траве, пока вся ее одежда не промокла насквозь, а мокрые волосы не облепили лицо. Ей нужен Фрэнсис, чтобы все в ее жизни встало на свои места.

Но Фрэнсис ушел и больше никогда не вернется.

Кто же заменит его? Кто станет опорой для Лины: теперь, когда жизнь тянется перед ней сплошной черной полосой? Кто распахнет перед Линой дверь и с улыбкой скажет: «Ну, заходи, заходи, Лина-балерина...»

Отец.

Она подумала об этом загадочном человеке, который был ее отцом и о котором она мечтала много лет, которого так отчаянно ждала, в которого хотела верить. Никогда раньше ей не хотелось с такой силой, чтобы отец оказался рядом. Никогда, до этой минуты.

«Я хочу, Лина, чтобы он полюбил тебя. Хочу, чтобы он нуждался в тебе. Но только боюсь... Боюсь, что он разобьет твое сердце...»

Когда Лина услышала эти слова, она поняла, что мать права, наверное, он действительно может разбить сердце дочери. Ну и пусть, пора Лине расставаться со своими глупыми девчоночьими фантазиями. После того как умер Фрэнсис, Лина начала осознавать, что жизнь гораздо более мрачная и страшная, чем ей раньше казалось.

Потянув носом, Лина отерла лицо рукавом фланелевой куртки. Да, человек, называющийся ее отцом, вполне может сделать ей больно. Она понимала это.

Но ведь может случиться и наоборот – отец спасет ее от одиночества, поможет ей.

О, как бы Лине этого хотелось! Хотелось до дрожи внутри! Она была сейчас так одинока, вся материнская любовь оказывалась не в силах побороть это одиночество. Она хотела, чтобы отец раскрыл ей свои объятия, чтобы пригласил ее к себе домой, чтобы поговорил с ней о ее жизни, чтобы выслушал ее. Господи, хотя бы выслушал...

Потеряв Фрэнсиса, она могла надеяться только на отца. Она сделает все возможное, чтобы он полюбил ее. Она не будет воспринимать его как что-то само собой разумеющееся; так было с Фрэнсисом. С отцом она будет паинькой, станет все время показывать ему, как она его любит. Он еще страшно пожалеет о том, что столько времени прожил на свете без своей замечательной дочери.

Она обязательно так и сделает.

Потому что, если получится наоборот – если дочь ему и вправду не нужна, – Лина не была уверена, что сумеет выжить.

Энджелу вновь приснилось, будто он идет по лугу. На этот раз была зима, толстый слой искрящегося белого снега укрывал землю. Небо было ярко-синим.

Как глаза Фрэнсиса...

Внезапно он оказался в совершенно пустой церкви. Солнце освещало ее, проникая внутрь через огромное витражное окно: в снопах солнечных лучей плясали пылинки, на деревянном полу лежали разноцветные узоры от падавшего из окна света. Огромная статуя Девы Марии из белого мрамора смотрела, казалось, прямо на Энджела. Руки Богоматери бережно обнимали спеленутого младенца.

Медленно повернув голову, Энджел увидел несколько ребятишек, сгрудившихся возле открытой двери. Когда же он повернул голову обратно, оказалось, что церковь полна людей. Тут были родители с фотокамерами в руках: они вытягивали шеи, чтобы разглядеть своих чад.

Один за другим дети начали входить в церковь. Все они были одинаково одеты: девочки в белые платья с кружевными оборочками, мальчики в безукоризненно отутюженные штанишки и белые рубашечки; все дети были необычно аккуратно причесаны. Энджел почувствовал, что улыбается. Этот день он очень хорошо помнил...

Первым появился Фрэнсис, неуклюжий девятилетний мальчик в больших, не по его росту, брючках, которые при ходьбе издавали тихие шаркающие звуки. Маленький Энджел шел так близко за старшим братом, что, когда тот неожиданно остановился, налетел на него сзади. Не сдержавшись, Энджел рассмеялся, прежде чем сообразил, что в церкви это не полагается.

– Тсс, – зашипел Фрэнсис, резко обернувшись к младшему брату. Энджел как ни в чем не бывало широко улыбнулся.

– Извини, – сказал он, стараясь придать лицу серьезное выражение, и быстро заправил в штанишки белую рубашку.

Движение возобновилось, и дети, чередой пройдя мимо мест почетных гостей, остановились неподалеку от органа. Возникла небольшая заминка, потом они запели. Родители заулыбались, привставая на цыпочки и щелкая фотоаппаратами.

Энджел перешел поближе к брату. Фрэнсис стоял в самом центре группы – он был самым высоким в классе мальчиком, – выпрямив спину и смотря прямо перед собой. Фрэнсис пел чистым, высоким голосом, как поют только искренне верующие люди.

Энджел медленно опустил руку себе в карман и нащупал там лягушку – она была холодная и противная на ощупь. Осторожно, чтобы никто ничего не заметил, он извлек лягушку и тихонько положил ее на плечо Фрэнсису. Но в самой середине исполняемого Фрэнсисом соло лягушка вдруг подпрыгнула и опустилась прямо на голову Мэри Энн Маккалистер. Тут началось что-то совершенно невообразимое.

Девочки завизжали, в ужасе шарахаясь друг от друга. Мальчики принялись ловить лягушку. Священник смотрел на Энджела, печально и с укоризной качая головой.

Энджел так хохотал, что у него из глаз покатились слезы. Через минуту к брату присоединился Фрэнсис: оба они стояли и хохотали до упаду. Наконец Фрэнсис вытер слезы с лица и протянул Энджелу розовую гирлянду. Им всем раздали такие по случаю первого причастия.

– Слушай, Энджел, возьми мою, тебе их нужно не меньше двух.

Слова Фрэнсиса эхом отдались под сводами церкви, и видение начало постепенно таять...

Неожиданно Энджел увидел, что вновь находится на лугу, стоя по колено в глубоком пушистом снегу. Небо над головой нахмурилось, стало совсем черным, сильно пошел снег. Снежинки падали на лицо Энджела, вызывая легкое покалывание. Он был сейчас совершенно один; сердце отчаянно колотилось в груди.

И тут к нему приблизился Фрэнсис, вернее, подплыл как по воздуху.

Энджел схватил протянутую братом руку и сжал ее.

– Я так виноват, Франко, – прошептал он, чувствуя, что сейчас заплачет. – Прости меня... Господи, как я сожалею...

– Тсс, – с улыбкой произнес Фрэнсис. Улыбка у него была тихая, мягкая, от которой вокруг глаз набежало множество мелких морщинок. – Я понимаю. – Он сжал руку Энджела. – Ты только не падай духом, братишка... Я с тобой.

Энджел проснулся в слезах.

Мадлен стояла в дверях операционной № 8, раздумывая, как быть с Энджелом. Доктор Алленфорд в окружении ассистентов колдовал возле операционного стола, готовя Энджела к первой послеоперационной биопсии. Даже оттуда, где стояла Мадлен, ей был отчетливо слышен сердитый голос Энджела.

Его настроение никогда нельзя было предугадать. Минуту назад он был милым и очаровательным, а в следующее мгновение взрывался без всякого видимого повода. О его капризах в клинике ходили легенды. Доходило до того, что медсестры тянули жребий – кому идти в палату Энджела с лекарством или проверять показания приборов. Он сделался притчей во языцех для всех отделений послеоперационной реабилитации.

Физически он чувствовал себя прекрасно: поправлялся на глазах. Ему уже перестали делать внутривенные вливания, включая допамин и инсупрел. Он быстро набирался сил и мог рассчитывать на скорую, в сравнении с другими пациентами, выписку. Физиотерапевт дважды посетил его и дал заключение, что Энджел уже может ходить минут по сорок в день. Анализы крови тоже были хорошие.

Да, физически он был почти здоров. Но вот его душевное состояние оставляло желать лучшего. Казалось, он никак не может примириться с происшедшими изменениями в своем образе жизни. Если нужно было принять таблетки, или просто сделать укол, или сдать кровь на анализ, Энджел приходил прямо-таки в бешенство. Его раздражало, что после операции он сильно похудел, что его часто осматривают врачи.

Короче, он стал ужасным занудой.

Но так не могло продолжаться бесконечно.

Очень скоро Энджелу предстояло выписаться из клиники и самому следить за своим здоровьем.

Никто не собирался бегать за ним вечно.

Энджелу необходимо было срочно переменить свое поведение, иначе это грозило серьезными осложнениями. Впрочем, это было характерно для Энджела – ни к чему не относиться слишком серьезно.

Пока он находился в клинике, ему волей-неволей приходилось подчиняться больничному распорядку, делать то. чего требовали от него врачи. Иначе...

Мадлен отогнала от себя эти мысли, решив, что сейчас для них не время. В груди Энджела билось сердце Фрэнсиса – единственное, что осталось ей от милого улыбчивого голубоглазого священника, – и раз такому чуду суждено было произойти, Мадлен не собиралась позволить Энджелу бросить его коту под хвост.

Сейчас Энджел растерян. Она видит это по его глазам, чувствует по звуку его голоса. Он всегда выходит из себя, когда бывает напуган. Так было всегда, она помнит это, так происходит и сейчас.

Вопрос в том, что Мадлен может сделать, чем может помочь Энджелу.

Подойдя к столу, Мадлен взяла Энджела за руку.

– А, это ты, Мэд, – уже чуть сонным голосом произнес он. – Решила взглянуть, как старина Алленфорд будет опять копаться у меня внутри?

Крис смочил марлю в растворе йода и намазал горло Энджела.

При этом Энджел скривился и закрыл глаза.

Мадлен теперь еще яснее видела, как он напуган, и поэтому еще сильнее сжала его руку. Она желала этим сказать Энджелу, что все будет хорошо. Но вслух Мадлен не сказала ни слова: как врач, она понимала бессмысленность таких банальных слов. Ведь, не дай Бог, может случиться, что организм Энджела отторгнет сердце Фрэнсиса.

– Я хочу еще валиума, – произнес Энджел, открывая глаза и обращаясь непосредственно к Мадлен.

Она терпеливо улыбнулась.

– Мы и так уже дали тебе намного больше, чем следовало.

Энджел криво улыбнулся.

– Мне всегда приходится использовать лекарства в больших дозах. Иначе организм не реагирует. Поэтому я и прошу еще.

В голосе его сквозили нервозные потки. Хотела бы она ему помочь.

Энджел лежал на операционном столе, повернув голову набок. Шея его была рыжей от йода, на ней билась голубая вена. Алленфорд провел местную анестезию в области адамова яблока. Как только наркоз начал действовать, хирург ввел иглу в яремную вену и начал двигать свой биоптом все дальше и дальше – по направлению к сердцу.

Четыре пары глаз внимательно смотрели на монитор. На экране хорошо было видно сердце Энджела: мышца сильно, мерно сокращалась. Алленфорд ловко отщипнул кусочек сердечной ткани – не больше булавочной головки – и вытащил свой биоптом.

– Ну вот как будто все, – сказал он, кладя кусочек ткани в специальный контейнер и начиная забинтовывать маленькое отверстие в горле. Стащив резиновые перчатки, он выбросил их в корзину. – Через несколько часов будут готовы результаты.

Хирургическая сестра закончила делать перевязку и вышла из операционной. Доктор Алленфорд взял историю болезни Энджела и начал ее изучать.

– О чем вы задумались, Энджел?

Тот повернул голову и посмотрел на хирурга.

– Ну, раз вы сами спросили. Мэд ничего не рассказывает мне про донора. – При этом он сделал такую гримасу, как будто от слова «донор» во рту стало горько.

Крис взглянул на Мадлен и увидел, как она покраснела. Он перевел взгляд на Энджела.

– Видите ли, мы не можем сразу сообщать больному такие вещи, существуют некоторые формальности. Скажу вам сразу, что пересадка сердца и последующая адаптация проходят намного лучше, если удается сохранить конфиденциальность донора.

Энджел недовольно сморщился и попытался сесть.

– Какие же все доктора скоты! Думаете, что вы – боги? Да ничего похожего! Вы просто-напросто проучились в колледже немного дольше, чем какой-нибудь ассистент зубного врача. Вам никто не давал права распоряжаться моей жизнью.

Такой наскок ничуть не смутил Алленфорда.

– Огорчение и медикаменты – вот что заставляет вас так себя вести, Энджел. Но не переживайте, это все вполне нормальные реакции организма. Разумеется, вам хотелось бы узнать, кто ваш донор – все пациенты хотят того же. Но поверьте мне, есть границы, которые не стоит переходить. Ведь семья донора имеет право на сохранение тайны, так же, как и вы. – Доктор Алленфорд склонился над Энджелом и внимательно посмотрел ему в глаза. – Так что лучше не забивайте себе голову вопросами, на которые невозможно получить ответ. Лучше уже сейчас задумайтесь, как вам жить дальше. Конечно, можно бесконечно жаловаться на судьбу, а можно, наоборот, попытаться приспособиться к своей новой жизни.

– Конечно, если я умру, то это будет всего лишь неприятным эпизодом в вашей блестящей хирургической карьере. Вы уж как-нибудь это переживете.

Алленфорд нахмурился, затем негромко спросил:

– Вы и вправду так считаете, Энджел?

Энджел, казалось, как-то весь сжался под взглядом Алленфорда. Потом откинулся на подушку и тяжело вздохнул.

– Знаете, док, проблема в том, что я, похоже, уже больше ничему и ни во что не верю. Вы говорите, что мне хватит жаловаться на судьбу и надо продолжать жить. Но кто, ради Бога, мне объяснит, как это сделать?! Ведь если, например, биопсия даст плохой результат, окажется, что всей жизни мне – минут на десять, не больше. А вы предлагаете мне планировать долгую жизнь, черт побери.

– Речь идет не о десяти минутах, и вы сами это знаете, Энджел. Жить вам еще очень долго. Один человек в Калифорнии после такой операции живет уже восемнадцать лет...

– Только, ради Бога, не надо промывать мне мозги этой статистикой. Иначе меня стошнит, и сестре Рэчел придется мыть тут пол. Верите ли, ничто не придает мне так много сил, как мысль, что я смогу еще долго жить, если буду пить морковный сок и делать зарядку. – Он саркастически рассмеялся. – Мне ведь дали вторую жизнь – о-хо-хо! Просто мне придется себя вести, как Ричард Симмонс[1].

Алленфорд, мягко улыбнувшись, выпрямился.

– Ладно, про Ричарда Симмонса мы с вами еще побеседуем, а пока что пойду узнаю результаты биопсии. Надеюсь, с ними все в порядке.

Энджел зарычал:

– Если будете каркать!

Алленфорд выразительно посмотрел на Мадлен и вышел из операционной. Энджел уже открыл рот, желая что-то сказать Мадлен, но его предупредил стремительно вошедший в операционную доктор Маркус Сарандон.

Энджел картинно завел глаза к потолку.

– О Господи, еще один эскулап... И выглядит совсем как Малибу Кен[2].

Маркус в ответ откровенно рассмеялся. Он взглянул на Мадлен, поймав ее утвердительный кивок, затем повернулся к Энджелу.

– Как я вижу, наша кинозвезда подчас бывает чрезвычайно проницательной.

Энджел против желания улыбнулся:

– Туше, док.

Маркус протянул ему руку:

– Меня зовут Маркус Сарандон. Я буду... ну, в общем, помогать Мадлен ставить вас на ноги.

Энджел нахмурился.

– Это еще зачем?

Мадлен поспешно подошла к кровати Энджела.

– Я все тебе потом объясню. Сейчас ты просто слушай, что говорит Маркус. Он отличный парень.

– То же самое я могу сказать о Клинте Иствуде. Но этого недостаточно для того, чтобы Иствуд был моим врачом.

Маркус вытащил из кармана голубенький блокнот.

– Вот ваш ежедневный календарь. Тут указаны количества лекарств и время, когда их нужно принимать. Сперва посмотрите, а после мы с вами поговорим. Лучше, если разговор состоится уже завтра.

– Я не хочу говорить об этом завтра. Маркус улыбнулся.

– Восхитительный пациент. Что ж, прекрасно. Тогда я буду говорить, а вы послушаете. – Лицо Маркуса вновь озарилось очаровательной улыбкой, и он вышел из палаты.

Энджел взял календарь и швырнул его в другой конец комнаты.

Вздохнув, Мадлен подняла его и положила в ногах его кровати. Затем пододвинула свой стул.

– Ты ведешь себя прямо как избалованный ребенок.

– Заткнись.

Она улыбнулась.

– Да, чувствую, ты возвращаешься к жизни, Энджел. Интересно, что будет дальше? Станешь оттачивать на мне свой язычок?

– Ох, только вот этого не надо...

– Ты посмотри, ведь от тебя на всем этаже никому житья нет!

Энджел мрачно посмотрел на Мадлен.

– А ты хоть представляешь, каково мне самому приходится?! Лежу тут дни и ночи напролет, позволяю врачам делать с собой все, что им заблагорассудится. Иногда мне кажется, что я не живой человек, а какой-то кусок говядины. И я мечтаю... – Он вдруг как-то вмиг поскучнел и, не докончив фразы, сказал: – Уходи, Мэд.

Она наклонилась к нему поближе.

– Что случилось, Энджел?

Он помолчал несколько секунд, прежде чем ответить.

– Знаешь, я все о Фрэнсисе думаю. И снится он мне постоянно. Начинаются сны всегда по-разному, а кончаются одинаково. Мы какое-то время с ним разговариваем, а потом он протягивает ко мне руку. Сердце у меня начинает бешено колотиться, как птица за стеклом. Он что-то шепчет никак не удается разобрать, что именно, – а потом берет меня за руку и исчезает. Но и это еще не все. Такое чувство, словно он каким-то образом оказывается внутри меня. Вчера я попросил эту жирную медсестру, Бетти Буп, или как там ее, не может ли она включить другую радиостанцию. Я попросил ее найти что-нибудь из «Битлз». – Он вздохнул.—«Битлз», черт побери. До операции я ничего, кроме «тяжелого металла», не слушал. Такого, от которого так и тянет скинуть всю одежду, остаться нагишом и хорошенько нюхнуть кокаина. А сейчас меня тянет слушать песни вроде «Yesterday». – Энджел посмотрел на Мадлен тоскливым взглядом. – Я чувствую, что потихоньку схожу с ума, Мэд.

Она сидела неподвижно. Сердце ее сильно билось в груди. Это было характерно для тех, кому пересадили сердце: считать, что в них вселилась личность донора. Но в том-то и дело, что Энджел не знал, что в его груди находится сердце Фрэнсиса. Не мог Энджел чувствовать подобные вещи – с медицинской точки зрения это был сплошной абсурд.

– У нас в клинике работает прекрасный психиатр, Энджел. Она отлично понимает, через что тебе пришлось пройти. То, что с тобой происходит, – вполне нормально. Но лучше тебе поговорить с ней.

– Вот только этого мне сейчас и недостает – – еще один доктор. Да, ты еще не знаешь одной важной детали. Вчера ночью я попросил стакан молока.

Мадлен не знала, что на это ответить.

– Нежирное молоко тебе даже полезно.

– Будешь разглагольствовать, как какой-нибудь зануда-врач, можешь сейчас же убираться отсюда. Я ведь пытаюсь тебе объяснить. – Он тяжело вздохнул, запуская руки в свои спутанные волосы. – Впрочем, все это совершенно не важно...

Она придвинулась совсем близко.

– Что именно?

Он посмотрел на Мадлен. От его усталого, печального взгляда у нее сердце разрывалось.

– Вы, доктора, говорите, что дали мне «жизнь», словно речь идет о главной роли в фильме Спилберга. Но ведь в том-то и дело, что это уже как бы не моя жизнь, Мэд.

Мое новое сердце как ботинок неподходящего размера. Я никогда не смогу забыть, что родился на свет не с этим сердцем. Может, если бы Фрэнсис сейчас был жив или рядом со мной был человек, с которым я мог бы обо всем поговорить, кто-нибудь, кто просто взял бы меня за руку... А вообще, не знаю... Я чувствую себя каким-то уродом... Она взяла его руку и мягко сжала ее в ладонях.

– Я здесь, Энджел, с тобой. Он попробовал улыбнуться.

– Я не хотел тебя обидеть, Мэд. Но ты, как мираж, увидеть можно, а потрогать нельзя. Иногда мне даже кажется, что все наше общее прошлое я выдумал. Тот беззаботный парень никак не мог быть мною. А вот тот, который на новеньком «харлее-дэвидсоне» умчался из города, – тот гораздо больше на меня похож.

Она смотрела на него и видела одиночество и боль в глазах Энджела. Она переживала вместе с ним так, что в эту минуту чувствовала настоящую боль в груди. Ей было невыносимо жаль и Энджела, и Фрэнсиса. Она хорошо знала, каково это – внезапно потерять очень близкого человека. В таком несчастье может помочь только вера, а если ее нет, то человека поглощает пустота.

А Энджел никогда ни во что не верил. И меньше всего он верил в себя.

– Это сон, который со временем забывается, – она наклонилась к нему. – Разве ты забывал меня, Энджел?

Мадлен уже давно собиралась задать ему этот вопрос, и как только слова были произнесены, Мадлен увидела ответ в его глазах. В них была боязнь ответить правду.

– Нет, – спокойным голосом произнес Энджел.

– Я понимаю, что я – не Фрэнсис, не твоя семья. Но пока я здесь, я стану помогать тебе и никуда не денусь.

– Это правда? – хриплым голосом спросил он.

Мадлен кивнула:

– Именно поэтому я не могу больше оставаться твоим кардиологом. Дальше тебя поведет доктор Маркус Сарандон. Он отличный терапевт. Ну а я... я буду поблизости, если вдруг буду тебе нужна. Останусь на правах друга.

Он нахмурился.

– Что-то не совсем понимаю...

– Я слишком эмоционально принимаю все, что с тобой происходит. – Она перевела дух и продолжила: – Слишком переживаю за тебя.

Несколько секунд Энджел молчал, внимательно разгля дывая Мадлен, затем сказал:

– Я совсем не заслужил такого отношения к себе, Мэд. Она поспешно улыбнулась ему:

– Разумеется.

– – Можешь спросить у Фр...

– У Фрэнсиса, – твердо договорила Мадлен, и улыбка сошла с ее лица. Повисла неловкая тишина.

– Он любил тебя, – внимательно глядя ей в глаза, произнес Энджел.

На какое-то мгновение ей стало так тяжело, что она не могла и слова вымолвить. Наконец кивнула:

– Он и тебя тоже очень любил.

– Мне все время его недоставало. Даже странно... мы столько лет провели врозь, но я всегда знал, что он находится не дальше чем на расстоянии телефонного звонка. Я, может, вообще не думал о Фрэнсисе, так только, наливал себе очередной стаканчик и говорил, что как-нибудь утром, мол, звякну. И конечно, так ни разу и не позвонил. А вот теперь его не стало, и мне его так страшно не хватает...

Мадлен не смогла удержаться: протянув руки, взяла лицо Энджела в ладони и стала напряженно смотреть в его красивые глаза, стараясь, казалось, заглянуть ему в самую душу.

«Фрэнсис, – подумала она. – Там ли ты сейчас? О, если бы это было так...»

Надо было действовать решительно.

– Ты ведь понимаешь, что он не единственный близкий тебе человек, – спокойным голосом произнесла она.

При этих словах Энджел нахмурился. А как только смысл слов дошел до его сознания, лицо у Энджела изменилось, в глазах возникло выражение неприкрытого страха. Энджел покачал головой.

– Не надо, Мэд, – сказал он. – Не нужно сейчас об этом.

Но Мадлен не отвела взгляда. Едва ли не впервые в своей жизни она чувствовала в себе силы, чтобы контролировать ситуацию, и, Господи, какое это было приятное чувство. Она медленно улыбнулась.

– Ее зовут Лина.

Глава 20

Энджел долго ворочался на кровати, наконец смяв подушку, сунул ее себе под голову. На экране телевизора шла реклама.

Взяв пульт дистанционного управления, он «пробежался» по всем каналам. В одном из выпусков низкопробных псевдоновостей он увидел собственную фотографию, занимавшую весь экран. Затем появилась фотография его экономки из Лас-Вегаса – она была жутко накрашена, сильнее, чем Робин Уильямс в «Миссис Даутфайер». Изображение ожило, и экономка принялась что-то неразборчиво бормотать на счет того, что Энджел никогда не убирал за собой постель и вообще частенько забывал оставить чек за оказываемые его услуги. Затем в кадр вернулся блондин-репортер и, изобразив натянутую улыбку, произнес:

– По нашей информации, в настоящее время Энджел Демарко находится в одной из клиник на северо-западном побережье Соединенных Штатов. У нас пока что нет фактов, подтверждающих слухи о его плохом здоровье, хотя на голливудских вечеринках уже приходилось слышать произносимую шепотом аббревиатуру СПИД. В кругах, где хорошо знают нашу кинозвезду, говорят...

Энджел в бешенстве выключил телевизор и отшвырнул пульт. Он с хрустом ударился о стену и упал на пол.

Скрестив руки на груди, Энджел тяжело вздохнул.

Из головы не шли мысли о вчерашнем разговоре. Он старался забыть слова Мадлен, но они, против его воли, возвращались вновь и вновь.

«Ее зовут Лина».

Наконец Энджел сдался. Он растянулся на постели, подложил руки под голову и уставился в потадок.

Дочь.

Страницы: «« ... 1213141516171819 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Озеро Трэйклэйн, что в штате Висконсин, уже много лет было местом «паломничества» любителей рыбной л...
Прошло чуть больше ста лет от Исхода. Люди на своей новой родине живут как умеют, ну а то что они во...