Несущий свободу Поль Игорь

82

Наконец-то ее оставили в покое. Дали умыться и даже напоили сладким, кирпичной крепости чаем. Совершенно без сил она опустила голову на сложенные руки и закрыла глаза. Ей казалось, что все, ради чего стоило жить, рухнуло; она потеряла самого дорогого для себя человека.

Какой дурой надо быть, чтобы думать, будто можно остановить войну! Погибли люди – вот и весь результат. Теперь, когда Ханну убедили, что она повинна в смерти стольких людей, она уже не чувствовала отвращения к Хенрику. В комнате, где ее оставили, не было ничего, кроме стола и пары стульев, не было даже окна, чтобы занять себя, глядя на улицу; только унылые стены да табличка с описью казенного имущества. Думы ее были столь же унылы: рискуя жизнью, он доверился ей, она страстно хотела помочь – и спасовала перед хитро поставленными вопросами полицейских. Она даже не думала о том, что будет с нею, с ее карьерой. Мысль о том, что Хенрик перед смертью мог счесть ее предательницей, бередила душу. По крайней мере, Джону больше ничего не угрожает, подумала она. И горько усмехнулась: так трудно забыть о том, что осталась одна.

Она прикусила губу, чтобы сдержать слезы: боль помогала ей сопротивляться. Попыталась отвлечься, вспомнить какую-нибудь незамысловатую мелодию, чтобы поднять настроение, но на ум не приходило ничего, кроме щемящего «День придет, ты с улыбкой проснешься…», – так что она почувствовала, как комок в горле не дает дышать: вечер, мост, запах древесного угля и подгоревшего мяса, они с Джоном в машине и говорят о любви, а человек со шрамом провожает ее цепким взглядом. Следом почему-то выплыл пропускной пункт на выезде из Пуданга, укоризненная улыбка Хесуса, фальшивая уверенность рыжеволосого наглеца. Снова этот Арго! Все началось из-за него. Сухой туман вернулся, окутал ее непроницаемой ватой, она ощутила прикосновения больших теплых рук, и это не были руки Джона.

Пол дрогнул, и низкий глухой звук просочился сквозь стены, словно ворчание огромного зверя. Мигнул свет. Она встала и осторожно подергала дверь. Заперта, как и следовало ожидать. «Хорошенькое дело, – подумала она, – я тут как в мышеловке». Она поискала глазами кнопку, которой вызывают охрану. Не нашла. Снова донесся глухой звук. Пыли не было видно, однако Ханна отчетливо ощущала на губах вкус, какой бывает во время посещения развалин. Она заколотила в массивную дверь. Ничего. Лишь свет плафонов то тускнел, то разгорался вновь.

Она снова села к столу. Решила – что ж, после всего, что с ней было, ждать здесь – не самое трудное занятие. Незаметно для себя она уснула. Показалось, только-только прикрыла веки, а шея уже затекла от неудобной позы.

Она открыла глаза: в комнате кто-то был.

Отвернувшись, чтобы потереть ладонями измятое лицо, она подумала: опять допрос. Неужели им не надоело? И сказала громко:

– Я уже все рассказала.

Голос Джона произнес:

– Осталось обсудить еще кое-что.

Она совладала с собой, спросила:

– Неужели нельзя, чтобы допрос вел кто-нибудь другой?

– Я снова веду это дело, – ответил он, усаживаясь напротив и глядя, как она нервно теребит пальцы. – Контрразведка проверяла твои показания. Фантастическая история.

– Я говорю правду, – в тысячный раз повторила Ханна.

Он сказал:

– Почти все подтвердилось. На трупе Юнге нашли кое-что любопытное. Конечно, юридической силы в этих документах нет, но на их основе начата работа по всему Симанго. Дипломатические миссии тоже оповещены. Эта история как снежный ком.

Она не удержалась от ехидства:

– Жаль, что я доставила тебе столько беспокойства.

Но ей не удалось удержать вызывающий тон; присутствие Джона, его смущенная улыбка лишали ее с таким трудом восстановленной уверенности. Чувства чередовались в ней с сумасшедшей быстротой: от злости на свою слабость до отчаянной надежды – а вдруг?

– Извини меня, – сказала она. – Грустно ощущать, что ты мне не веришь. Все вышло не так, как я хотела. Так глупо. Я знаю, тебе и без того нелегко. Слышала, на тебя навесили обвинение в дезертирстве. А я все время путалась у тебя под ногами.

Она замолчала, борясь с подступившими слезами.

Он сказал:

– Все обвинения с меня сняты. Даже наоборот, меня собираются поощрить. Только я-то знаю: действовал я как дилетант. До последнего дня считал, что охочусь за уличным бандитом. – И неожиданно тихо добавил, склонившись через разделявший их стол: – И самое главное – теперь ты меня ненавидишь.

Это было все равно что спуститься в гостиничный бар, чтобы наскоро перекусить парой бутербродов с суррогатным кофе, а вместо этого оказаться на светской вечеринке с шампанским, живой музыкой и грудами деликатесов в хрустальной посуде. Она смотрела на него, в изумлении позабыв все слова.

– Конечно, – продолжал он мрачно, – ты теперь станешь знаменитой как та девчонка Ковальски. Даже больше: ты столько всего испытала, ввязалась в большую игру. Может быть, даже помогла остановить бойню. А мне всего-то и было нужно – поверить тебе. Знаешь, я просто глупец. Всегда думал, что буду доверять тебе, а после увидел, как ты идешь с этим типом и… Сам не пойму, что на меня нашло. Ну, ничего, когда все это уляжется, я отыщу тех мерзавцев. Никуда им не деться.

Она молча слушала, не веря себе, представляла, как он выговорится, и, наконец, обнимет ее; она снова почувствует его тепло. А тень человека с голубыми глазами упорно не желала исчезать, стояла между ними.

Он сказал:

– Наверное, ультиматум теперь отзовут. У них просто нет выбора, – и добавил, вложив в слова глубочайшую ненависть: – Проклятые боши.

– Господи, какой же ты… – начала она, а невесомая тень гладила ее лицо и нежно шептала по-немецки.

– Ты можешь взять назад свое обещание, – не поднимая глаз, сказал Джон. – Я тебя пойму.

– Нет, – сказала она, а тень согревала ее измученное продрогшее тело. – Только…

– Что? – с надеждой спросил он.

– Я потеряла твое кольцо.

– Это? – И он раскрыл ладонь.

– Откуда…

– Пока это вещественные доказательства, – сказал он с виноватым лицом. – Мы подняли из озера твой джип. Этот парень все бросил как есть. Ничего не взял, даже денег из бумажника. Мы подождем, пока следствие…

«Хотел бы я, чтобы… – сказала тень, и от этого голоса внутри вновь шевельнулась боль. – Я солдат, понимаешь? Не бойся, стрелять я не стану».

– Нет, – снова сказала она, не давая чувству внутри вырваться наружу.

– Я куплю другие, – поспешно произнес он. – Мне обещали премию.

Она подняла глаза. Что-то в ее взгляде заставило Джона сорваться с места. Он подхватил ее, крепко обнял, зашептал нежности, щекоча ухо горячим дыханием.

– Я люблю тебя, – сказала она, прижимаясь к нему изо всех сил: она ничего не чувствовала, никакого тепла, только холод пластин его бронекостюма. Некстати подумала: если бы война началась, как раз они-то были бы счастливы. Их бы эвакуировали на родину, подальше от этого кошмара. А теперь… Теперь, когда все разрешилось так удачно, она не ощущала никакой радости – только безмерную усталость. Она словно вернулась домой к человеку, с которым прожила долгие годы, такому привычному, знакомому до мелочей, с привычками, не вызывающими раздражения. Она повторила, споря с кем-то невидимым: – Я люблю тебя! – И добавила решительно: – Милый.

Неразборчиво зашелестел его наушник.

– Тебе пора, – сказал он. – Женщин и раненых эвакуируют в первую очередь. Вертолет будет через пару минут.

Тревога вспыхнула в ней:

– А ты?

– К вечеру буду с тобой. Не волнуйся, штурм мы отбили. Эти взрывы – авиационная поддержка. Партизан оттеснили. В этот городишко стянули резервы со всей страны дикарей. Миротворцы прорвали блокаду, теперь город очистят.

Он осторожно погладил ее по плечу. Она тихо вздохнула и улыбнулась: прикосновение его большой ладони вернуло ей уверенность. Остался лишь едва ощутимый отголосок беспокойства – ускользающая тень Хенрика.

Зашептал наушник, и пол снова вздрогнул, рождая глухой гул; торопясь покинуть этот город, она бежала по длинному коридору и после – по бесконечной лестнице, среди тревожных вопросов и детского плача. Джон торопил ее, подталкивал, стесняясь посторонних, шепотом уговаривал потерпеть. И вот лестнице пришел конец, двери распахнулись, и грохот налетел, стиснул ее со всех сторон; она увидела серое от дыма небо, винты гнали по крыше сухие пыльные смерчи; взрывы терялись в реве турбин. Огромная машина, покачиваясь, висела над самой поверхностью бетонной площадки; к распахнутому черному зеву, пригибаясь, несли вереницу носилок. Женщины, прижимающие к себе детей, брели следом, преодолевая ветер, прикрывая лица руками; ветер рвал их одежду; солдаты что-то неслышно кричали, грубо хватали их под локти, тянули вперед. Кто-то из детей не удержал в руках плюшевую игрушку; яркий шар с растопыренными лапами подпрыгнул и взмыл высоко в воздух. Ханна оглянулась: захотелось сказать Джону что-нибудь ободряющее, радостное. Такое, отчего ему не будет одиноко все то время, пока они не смогут видеться. Его губы беззвучно шевелились – он опередил ее.

– Не слышу! – крикнула она.

Он пригнулся к самому уху:

– Хотел тебе кое в чем признаться! – донеслось до нее.

– В чем? – крикнула она в ответ, и волна радостного предвкушения затопила ее, совсем как в тот вечер, когда он, заикаясь и краснея, делал ей предложение.

– Строго между нами!

Она согласно кивнула. Пыхтя, мимо них протиснулся немолодой мужчина с увесистым чемоданом. Солдат отделился от очереди и протестующе замахал руками: с тяжелыми вещами нельзя.

– Мне предложили перевод в контрразведку! С повышением. Не знаю, чем я заслужил такое, но я согласился. Придется побыть здесь еще какое-то время, но это недолго. Ты не против?

Глядя на его счастливое лицо, она заставила себя улыбнуться. Джон торопливо обнял ее, на мгновение прижался к щеке небритым подбородком. Подтолкнул: пора.

Она шагнула навстречу ветру. Показалось, будто из темноты грузового люка ей улыбается знакомое лицо.

83

Зычные окрики старшин, топот матросов, перестук молотков, зубодробительный визг наждачных щеток: как трудно уложиться в отведенные пять минут, чтобы сказать все, о чем думаешь. Оберлейтенант Бруно Кресс, устроившись у дальней переборки в отсеке предполетного инструктажа, мучительно подыскивал слова. Было невозможно сосредоточиться, вокруг стоял адский шум: с палуб сдирали линолеум, с переборок соскребали краску, матросы разбирали деревянную мебель. Безжалостно удалялось все, что могло гореть: авианосец «Де Невин» спешно готовился к войне. Не к бою – боевые вылеты на позиции партизан случались здесь почти ежедневно, – к самой настоящей войне. Эти пять минут были последней возможностью подать весточку своим близким, и пилоты авиакрыла старательно корпели над планшетами. Через пять минут они сдадут чипы с письмами, по традиции каждый – своему старшему технику, и по длинному эскалатору поднимутся на полетную палубу, где выстроились вдоль борта их шнельбомберы, остроклювые красавцы «Арадо». Эскадра уже перешла в режим радиомолчания, их письма передадут на родину только к утру, когда истечет время возвращения последней машины.

Оберлейтенант Бруно Кресс переписывался с девушкой по имени Дорис, учившейся в университете Девента. Дорис не писала ему о любви, но Бруно не терял надежды; каждый раз, возвращаясь с боевого задания, он валился на шконку в своей крохотной каюте, доставал планшет и перечитывал строчки, которые уже выучил наизусть. Ее письма были заполнены болтовней; Дорис училась на отделении немецкой литературы и очень живо описывала подруг, экзамены, преподавателей, спортивные состязания и студенческие вечеринки; писала о том, как мастерски владеет словом какой-то Крюгер; о погоде; о крушении спортивного самолета; иногда делилась стихами собственного сочинения. В своих мечтах он любил ее, и она отвечала ему взаимностью, но в реальности подпись «Твоя Дорис» в конце каждого письма была лишь простой формой вежливости; о том, что она помнит, где и чем он зарабатывает на жизнь, говорили только сдержанные «пожалуйста, береги себя».

Беречь себя. Мило. Как будто от него что-то зависело. Их прославленные «Арадо» имели одно неоспоримое преимущество: режим ручного пилотирования и место для члена экипажа. Это гарантировало неуязвимость от средств электронного противодействия, сводивших с ума любое, даже самое защищенное оборудование; давало возможность, отключив большинство внешних датчиков, зайти на цель вручную и с минимальной дистанции совершить запуск неуправляемых ракет или планирующих бомб, из тех, которые можно исхитриться сбить, но сбить с курса – никогда. Но ольденбуржское ноу-хау имело обратную сторону: в режиме ручного пилотирования скорость резко падала, ухудшалась маневренность, было невозможно выдерживать предельно малую высоту, и «Арадо» превращались в легкую мишень для истребителей и наземных средств ПВО. Он знал, что в их задании нет несправедливости, что это чистый жребий: кому-то повезло, кому-то – нет. Он ощущал себя приговоренным к смерти. Это письмо – последнее слово приговоренного.

В памяти планшета хранились несколько фотографий Дорис. Больше всего ему нравилась та, где в солнечный день она стоит на фоне фонтана: серьезный взгляд чуть прищуренных глаз, на губах смущенная улыбка, за спиной радуга из мелких брызг; короткая юбка открывает круглые колени. Ноги у Дорис стройные, гладкие, девичьи. Бруно гадал, кто сделал этот снимок; конечно же, она существовала не в вакууме, и у нее были приятели – тень фотографа была едва видна на дорожке из цветного камня, и каждый раз Бруно испытывал приступ ревности, глядя на силуэт неведомого соперника. Он всматривался в восхитительный овал ее бедер и спрашивал себя: вправду ли она еще невинна, и правда ли вообще то, что говорят об активистках «Союза Девушек», об их принципиальности в этих вопросах? Он знал, что выдумал свою ревность, но ничего не мог с собой поделать.

Оберлейтенант Кресс помнил, как коснулся однажды ее колена. Это было в арендованной машине, вечером, они возвращались с пикника, устроенного каким-то военно-патриотическим обществом, машина остановилась на перекрестке, Дорис устало потянулась, ее тело напряглось, вытянутые ноги соблазнительно белели, и Бруно не выдержал. Дорис тогда повернула голову и посмотрела на него так внимательно, что он сразу же убрал руку, почувствовал себя неуклюжим мальчишкой; но навсегда запомнил прохладу ее кожи и легкий запах дыма, приставший к ее волосам. Надо было быть смелее тогда, думал он. Съехать на обочину где-нибудь поближе к парку, заглушить мотор и обнять ее покрепче. А потом грубо запустить руки ей под блузку, чтобы ощутить под руками теплое биение, и впиться губами в ее полураскрытый рот. Да, надо было быть смелее. И каждый раз, глядя, как солнце насквозь просвечивает ее юбку, он представлял, что еще можно было сделать, если б у него хватило решительности в тот вечер.

Теперь уже поздно что-либо исправлять. Утром во всех отсеках был оглашен приказ по кораблю: «С сегодняшнего дня авианосец „Де Невин“ переводится на штатное расписание военного времени. Личному составу надлежит быть готовым к незамедлительным боевым действиям. Командир корабля выражает уверенность, что его подчиненные окажутся на высоте и в час серьезных испытаний сумеют проявить выдержку, хладнокровие и готовность сражаться, как велят традиции Кригсмарине. И пусть наши нервы станут твердыми, как сталь, и сердца исполнятся отваги».

В задумчивости Бруно колупнул пальцем нагрудный карман, где хранился его талисман на счастье. Это была маленькая твердая раковина, размером меньше спичечного коробка, отшлифованная волнами и песком, молочно-розового цвета, с кремовыми полосками. Дорис писала, что нашла раковину на берегу, в полосе прибоя, там, где встречаются и расстаются две стихии, земля и вода, то назад, то вперед. Вот это «то назад, то вперед» побудило ее поднять раковину, очистить от песка, и, наконец, послать Бруно в знак неизменности ее чувств. Бруно решил, что это очень романтично. Он только не знал, какие именно ее чувства неизменны и что она имела ввиду под «то назад, то вперед». Дорис писала стихи, понимала красоту, ее мысли были исполнены поэзии; а у него перед глазами стояли ее стройные босые ноги, и это «то назад, то вперед» он воспринимал совершенно по-солдатски; и еще он думал о том, с кем она бродила в тот день по полосе прибоя.

– Извините, герр оберлейтенант, – сказал матрос. – Вы не могли бы пересесть на другой стул? Приказ – убрать все деревянное.

Смущение, с каким матрос смотрел на него, не давало забыть о предстоящей смерти, словно парень в синей робе уже видел перед собой труп. Это и понятно: эскадрилья Бруно летит в первой волне; цель – радарные станции и батареи ПВО в районе Пуданга, и постановщики помех уже больше часа в воздухе, уже накрыли ордер сплошной пеленой, непроницаемой для орбитальных средств наблюдения. Он не строил иллюзий, потери в первой волне будут такими, что из оставшихся от авиакрыла не набрать и эскадрильи; он твердо знал, что через пятнадцать минут отправится в свой последний вылет. Величие германского духа, необходимые жертвы, рыцарские традиции… как бы он хотел увидеть рядом с собой тех многочисленных учителей истории, инструкторов, воспитателей и старших активистов из боевого крыла «Молодые львы», что втолковывали ему, как почетна смерть за родину. Если повезет – понаблюдать, как они исхитряться проповедовать с легкими, разорванными от декомпрессии, или заживо сгорая в кабине, или хрипя от ярости и бессилия, когда земля стремительно мчится навстречу неуправляемой машине и во рту солоно от запредельных перегрузок.

Но как рассказать об этом девушке, у которой в голове вместо чувств поэзия? Как объяснить ей, что он солдат, что ее девственность не имеет никакой практической ценности для человека двадцати четырех лет, который знает, что сегодня умрет, для которого утонченные переживания великих поэтов – лишь бледная тень на фоне собственной звериной жажды любви, и что в торопливом сексе за тридцать марок больше тепла, чем во всей их трогательной дружбе? Ведь война ее не касалась. Война для нее – это участие в митингах и сбор теплых вещей для заполярных гарнизонов. Она подписывалась «Твоя…», но не любила его, а словесные изыски не имели никакого значения. Он сгорит в воздухе, а ее письма все так же регулярно – раз в неделю – будут приходить на авианосец, и в них по-прежнему будет одно и то же, пока какой-нибудь доброхот не объяснит ей, что означают слова «адресат не значится». Он презирал ее. Любил тоже, конечно, но это была нелегкая, переплетенная с презрением любовь; странное порождение одиночества, скрытого под маской веселой удали.

C тихим гудением замигало табло над выходом.

– Время, господа офицеры, – объявил командир первой эскадрильи.

Стоя в середине очереди, быстро двигающейся к выходу, Бруно написал: «Дорогая Дорис! Хочу, чтобы ты знала – я никогда не любил тебя, так же как ты не любила меня. Не пиши мне больше. Твой Бруно». Немного подумал и стер «Твой».

Человек с виноватым взглядом – еще бы, он-то останется в живых, – принял у него пластинку чипа, и Бруно с легким сердцем ступил на ленту эскалатора.

Скошенные плоскости «Арадо», казалось, провисли под тяжестью бомб и оружейных контейнеров. Погас страх, забылась любовь, привычный алгоритм предстартовой лихорадки вытеснил все чувства. Ленты компенсирующего кокона стиснули тело. Противоперегрузочный гель заполнил кабину, погрузив Бруно в оглушительную тишину. Система слияния отозвалась покалыванием по всему телу, и темнота сменилась ослепительным светом: теперь он видел во все стороны одновременно, глядел глазами бортовых датчиков, заглядывал за горизонт сканерами высотных разведчиков. Океан вокруг, редкие облака, освещаемые закатным солнцем, далекие берега, поросшие густыми джунглями, земля, расчерченная координатной сеткой – объемные полупрозрачные картинки причудливо пересекались, светились комментариями, пронизывались указателями курса и столбцами характеристик. Не было нужды разглядывать каждую цифру в отдельности, одного взгляда было достаточно, чтобы охватить и понять эту многогранную реальность. Он больше не был оберлейтенантом Крессом, ноги его покоились на палубе, установленные в трек катапульты, и бридель уже цепко прихватил стойку шасси, Бруно ощущал его касание так же, как человек ощущает ремень на поясе брюк; новое обоняние доносило до него температуру воздуха и обшивки, силу и направление ветра. Слух улавливал и декодировал десятки радиосообщений. Он был живым существом под названием «палубный штурмовик FE-190 „Арадо“, бортовой номер 54123, оперативный позывной „Альбатрос-восемнадцать“, его тридцатитонное тело вздрагивало в предвкушении полета, его сердце – тягово-реактивный водородный пульсатор – билось, ревело, выбрасывало за корму раскаленные струи, и датчики заднего обзора показывали, как дрожит воздух над панелями отражателей. Этому существу не было дела до девушки, любящей стихи немецких поэтов. Долгожданный жест, мгновенная концентрация, сердце отозвалось форсажем, шевельнулись пальцы-закрылки, удар, миг размытой темноты – и набегающий поток вознес его над облаками; повинуясь инстинкту, он заложил глубокий вираж, занимая место в строю.

Он уходил на юго-запад, вокруг него расстилался океан, эскадра исчезла за горизонтом, лишь слабая тень – подводная лодка из передового охранения, – еще была видна в глубине. Он миновал отряд десантных кораблей, мчавшихся на всех парах, с высоты похожих на водяных жуков. Проскочил над симангийским фрегатом, поймавшим боеголовку с металлофагами; сканеры запечатлели мгновение агонии корабля: потоки бурой пены, разъедающие надстройки, падающую мачту, фигурки людей, в панике бросающиеся за борт, вертолет, отрывающийся от накренившейся палубы. Поймал сообщение истребителей сопровождения, далеко впереди вступивших в бой с перехватчиками Альянса. Увидел стайку белых точек – это где-то в другом, параллельном мире резвились дельфины.

И когда на темнеющем горизонте показалась полоска гор, когда машина уже пикировала к полосе прибоя и обратный отсчет отмерял секунды до отключения системы пилотирования, многомерное многоцветье в глазах вдруг померкло, мир потускнел, и зигзаг обратного курса прочертил бледную сетку карты.

– Альбатросам, Чайкам, Факелам – я Касатка. Отбой. Всем отбой. Выйти из соприкосновения с противником.

Обратный путь показался ему вдвое длиннее. Фрегат уже завалился на борт. Десантные корабли меняли строй, уходили на север. «Де Невин», совершенно не маскируясь, зажег посадочные огни – желтые и зеленые цепочки. Рывок финишера, прощальная перегрузка, последнее касание системы управления, и – темнота. Тело самолета буксировали по палубе, Бруно ощущал это движение через едва заметную дрожь корпуса.

Гель нехотя отпустил его, тугие ленты компенсирующего костюма втянулись в ложемент. Вместе со зрением вернулось ощущение жизни. Первое, что он спросил, когда увидел над собой коричневый жилет техника, было:

– Письмо. Где мое письмо?

Техник показал большой палец, на лице его, таком маленьком на фоне огромного шлема, появилась довольная улыбка:

– Не волнуйтесь, отправили в лучшем виде!

– Отправили? – растерянно переспросил Бруно.

– Точно! Как только дали отбой, шеф лично сходил к связистам.

– Черт! – сказал Бруно в отчаянии. – Черт! Черт! Черт!

84

Она сидела в кофейне, в задумчивости разглядывая коричневый узор на молочной пене. Капрал из военного патруля с любопытством покосился на одинокую привлекательную девушку за небьющимся стеклом, толкнул локтем сержанта, кивнул: глянь, какая! Грета почувствовала взгляд, подняла глаза на цветущего откормленного бычка, грустно улыбнулась, покачала головой – не твой сегодня день, солдатик. На улицах Пуданга теперь было полно белых лиц: войска Альянса продолжали валиться на Фарадж нескончаемым потоком. Город затих, затаился в неуверенном ожидании, бои стихли, оставив после себя сгоревшие дома и почерневшие остовы машин, снайперы больше не били с чердаков, так что днем можно было, не опасаясь нарваться на сюрприз, выйти в магазин. Да и сами магазины теперь работали, хотя витрины многих были все еще заложены мешками с песком. В новостях передавали о начале переговоров, поступали разноречивые сообщения о досадном инциденте на море, об ошибке пилота во время учений, о ракете, сбившейся с курса. Лишь по ночам еще раздавались взрывы – добивали просочившихся боевиков.

Может быть, это какая-то проверка, гадала она. Она чувствовала себя так, словно вдруг оказалась на другой планете: начальство забыло о ее существовании, номер для связи не отвечал, и список контактов не обновлялся вот уже больше недели. Никаких заданий, никаких дел, она жила, словно во сне: каждое утро входила в эту кофейню – последний из известных ей адресов для личных встреч – и садилась у окна; по истечении условленного времени поднималась и возвращалась домой, где истязала себя догадками и физическими упражнениями. Кончались деньги.

Она гадала – успел ли Хенрик активировать чип, не ранен ли, а если ранен, то куда его отправили. Она никак не желала примириться с очевидным: его нет в живых. Упрямство не позволяло ей отчаяться.

Беда в том, что спросить было не у кого. Во всем Пуданге не нашлось бы человека, который рассказал бы ей правду. Два дня назад она заметила в толпе знакомое лицо, узнала агента, с которым работала однажды, и в нарушение инструкции догнала его, кивнула.

– А ты ничего, симпатичная милашка, – осклабился агент, как можно естественнее выдерживая роль парня слегка не в ладах с законом, а глаза его просеивали толпу, отыскивали опасность: все контакты, что не были запланированы заранее, свидетельствовали либо о провале, либо о проверке. – Жаль, сегодня я не при деньгах. Как-нибудь в другой раз.

И он повернулся, собираясь исчезнуть и немедленно связаться с куратором, доложить об инциденте.

– Постойте! – взмолилась она, ухватила его за рукав, и агент напрягся, сжался подобно пружине. Она представила, как бы сама стала действовать в подобной ситуации, и подивилась его выдержке. Прошептала: – Давайте отойдем. Не бойтесь.

Она шла за ним по узкому переулку и тихо говорила:

– Я просто увидела знакомое лицо. Может, вы что-то слышали про Хорька. Клянусь – это не проверка.

Мужчина приостановился на мгновение, быстро глянул поверх ее головы.

– Ты сбрендила, Спица! – прошипел он. – Ничего я не знаю. Проваливай. – И добавил громко: – Чего привязалась? Сказано тебе – нет денег!

– Мой номер не отвечает, – прошептала она.

Он кивнул – мой тоже. И ушел, затерялся в толпе.

Сейчас она гадала: может быть, и эта встреча была подстроена?

Она почувствовала чей-то взгляд и привычно напустила на лицо неприступное выражение, подняла голову, намереваясь отшить очередного желающего скрасить ее одиночество. Замерла: высокий голубоглазый мужчина стоял на тротуаре, пристально вглядывался через разделяющее их толстое стекло.

– Не верю, – сказала она одними губами. Так иногда бывает, когда несбыточная мечта неожиданно оказывается явью.

Он вошел и уселся напротив.

– Я и сам не верю. – А перед глазами его стояли мрачные подземелья, отчаянная надежда, с какой он мчался вниз в те пятнадцать секунд, что оставались до взрыва мин; злость на свое тело, ставшее таким неуклюжим без искусственных модификаций; страх не успеть, споткнуться в предательской темноте, не успеть захлопнуть за собой стальную плиту люка. Страх не использовать свой единственный шанс на новую жизнь.

– Ты… даже не знаю, что сказать, – сказала она в растерянности.

Он разглядывал ее лицо так, словно увидел впервые.

– Можем просто помолчать.

Но она панически боялась пауз.

– Ты изменился.

– Да, шрам.

– Нет, тут другое. Ты… не такой.

– Я демобилизован. Наверное, в этом все дело.

Она спохватилась, быстро огляделась:

– Не здесь.

Он наблюдал за ней с незнакомой улыбкой.

– Если хочешь, я могу избавить тебя от этого.

– От чего?

– От обязательств. От страха. Сделать тебя свободной.

На несколько долгих мгновений Грете показалось, что это ощущение взгляда за спиной никогда не покинет ее, всю оставшуюся жизнь будет отравлять ее чувства. Она слишком погрязла во всем этом, приказ был для нее кумиром, оправданием и последним спасением, но эйфория веры схлынула, оставив после себя жалкие развалины, и вот теперь – «Победить – или умереть» – это камнем висело над ней, отказавшейся от прошлого, вынуждало бесконечно идти вперед в надежде исправить непоправимые ошибки, а на деле нагромождать все новые и новые. Раскаянье жгло ее; она была уверена: Хенрик, раздавленный такими же убежденными в своей правоте людьми, никогда не сумеет понять ее. Но по мере того как лицо его разглаживалось, теряло настороженность, светлело, безверие постепенно отпускало ее. И, наконец, совершенно ушло, когда его неловкая и нежная рука накрыла ее ладонь. И она подумала: теперь им ничего не страшно.

– Ты боишься?

Она посмотрела на него с выражением абсолютного доверия: все было ясно без слов. Женщина, перед которой не нужно быть лучше, чем ты есть на самом деле, которая понимает тебя с одного взгляда.

– С тобой – нет, – тихо ответила она.

Он все еще сомневался, не позволял себе поверить, что такое бывает не только в книгах.

– А как же твои убеждения? Величие родины?

Она молчала, неловко улыбаясь. Хотелось сказать ему: «Глупый, да ведь ты и есть моя родина», но странная скованность охватила ее. Все, что она могла, – это смотреть ему в глаза и улыбаться непослушными губами.

Он осторожно, чтобы не развеять это волшебное ощущение, сказал:

– Придется нелегко. Нас не оставят в покое.

– Черт с ними.

Он вздохнул: остался всего один шаг. Самый трудный.

– Я должен произнести условную фразу.

– Я готова.

– Один большой человек согласился принять эту фразу в качестве кода.

– Давай же!

Он склонился к ее уху, что-то коротко прошептал.

Ошеломленная, она сидела, закрыв глаза. Хенрик с тревогой наблюдал за ней, помнил, какие ощущения испытывал, когда его чип отключался блок за блоком: холодная волна, учащенное сердцебиение, боль в печени, становится трудно дышать; после кажется, что ты оглох и ослеп, настолько бедны природные органы чувств.

– Не волнуйся, это скоро пройдет, – сказал он сочувственно.

Слезинка скатилась по ее щеке.

– Это – код?

Он заволновался:

– Что-то не так? Не сработало?

Она открыла глаза.

– Сработало. В жизни не слышала более приятной команды.

Она улыбнулась сквозь слезы. Нежно коснулась его щеки. Попросила:

– А ты не мог бы повторить этот код еще раз?

Тепло ее пальцев рождало внутри ощущение удивительного покоя; ненадежность этого чувства делала его только дороже. Она снова погладила его по щеке. Погрязшие в страхе, они упивались этой невинной лаской. Официант уставился на них, как на инопланетян. Стекла завибрировали от рева двигателя – по улице прополз колесный танк. Они ничего не замечали.

Хенрик улыбнулся в ответ: жизнь начиналась заново.

– С удовольствием. Я люблю тебя, Грета, – сказал он.