Мокрая и ласковая Дашков Андрей

Глава восьмая

Гости стали прибывать за три дня до Нового Года. Первым появился Марк Розенфельд по кличке Розан – художник, которого удача обошла стороной. В его присутствии Стеклов ощущал себя счастливчиком и испытывал неудобство, отдававшее извечной интеллигентской рефлексией.

Марк приехал на пригородном поезде и привез с собой этюдник и сумку с двадцатью бутылками красного вина. Вид он имел не слишком унылый и даже находился в приподнятом настроении, за что Стеклов был ему втайне благодарен. Они уже давно не трепались о своей и чужой мазне, и как-то не тянуло. Молодость прошла, и на смену ей явилась усталость.

Марк был холост, неприхотлив, уродлив и не претендовал ни на что особенное. Он даже не потрудился выбрать себе комнату. Борис знал, что в крайнем случае Розан удовольствуется диванчиком в холле или коридоре.

От Марка разило портвейном, он был небрит, и жена Стеклова поежилась, когда Розан смачно шлепнул ее губами в щеку. С детьми он сюсюкать не умел и не пытался. Вместо этого он тут же откупорил ключом бутылку.

– Ну что, старик, по стаканчику? За встречу!..

Они выпили. Собственно, это и было самое главное, что сближало их когда-то и разъединило теперь, – возможность вместе выпить и вместе расслабиться. Спрятаться на несколько часов от холода и пустоты, господствовавших снаружи… Чаще всего они пили в квартире Розенфельда, превращенной в мастерскую и помойку. И там еще бывали молоденькие, довольно грязненькие натурщицы, очевидно, считавшие хату Розана храмом альтернативного искусства, умевшие поддерживать разговор об оп-арте, Энди Уорхоле и отдаваться с такой же готовностью и так же равнодушно, как и позировать.

Стеклов подумал даже, не разыскать ли одну из них. Это было бы не очень сложно – Розан наверняка прибегал к их услугам. Такие отношения были практичными, удобными и ни к чему не обязывающими… Но что-то останавливало его. Встречи с прошлым, подвергнутым эксгумации, обычно не сулят ничего хорошего, причиняя одни только неудобства. Борис и Розан теперь находились на разных ступеньках социальной лестницы. Это разделяло сильнее, чем годы и километры…

Да, та нелепая квартира была убежищем – спустя десять лет Стеклов хорошо понимал это. Может быть, теперь убежище понадобилось Розенфельду? Если он приехал за этим, то жестоко ошибся…

Они опрокинули еще по стакану («Неплохо устроился, старик!.. Ну, давай, – за все это барахло!»), и стало совсем хорошо. Полупьяный Розан, презиравший туалеты, отправился «слиться с природой» и заодно изучить окрестности. Борис решил смотаться на «фиате» в город, чтобы докупить жратвы и выпивки.

Дети, игравшие на компьютере, ехать наотрез отказались, а жену он не брал с собой принципиально. Пришлось ограничиться обществом Мартина, для которого «ночь посещения», похоже, прошла бесследно. Пес был по-прежнему весел, прожорлив и проявлял задатки собачьего здравого смысла. Он все еще страдал щенячьим любопытством и всю дорогу внимательно смотрел по сторонам, перескакивая с переднего сиденья на заднее, где, в конце концов, и заснул, переполнившись впечатлениями.

Борис набил багажник и салон продуктами, купленными в ближайшем супермаркете. Этот Новый Год грозил обойтись ему в кругленькую сумму, но чего не сделаешь ради того, чтобы отодвинуть скуку в будущее хотя бы на несколько дней?..

Возвращаясь, он увидел стоявший у дома «джип-чероки». Декабрьские сумерки подкрались рано, и фонари тускло светили сквозь сетку мелкого дождя. Асфальтовая аллея блестела, как ледник под луной. Борис поставил «фиат» рядом с «чероки» и стал выгружать ящики с водкой и «кока-колой». Мартин нырнул в дом и залился звонким молодым лаем.

Еще с порога Стеклов услышал самодовольный и самоуверенный тенорок Гарика Ромадина. Гарику было под сорок, он обзавелся животиком, лысиной, неуязвимым цинизмом и умением всегда находиться в фокусе внимания, в том числе женского. Это было у него профессиональное. Он начинал балетмейстером в одном из местных театров, позже реализовал собственный проект. Что-то авангардное и эротическое, к тому же, с «голубым» душком.

Борис ничего не смыслил в пластическом искусстве, но когда-то делал для спектаклей Ромадина декорации. Гарик так часто держался за ляжки балерин, что давно должен был бы потерять интерес к женскому полу. При этом он оставался, что называется, «модным» постановщиком, и это приносило ему соответствующие финансовые дивиденды.

Розан уже вернулся и по-хозяйски устроился в холле, включив телевизор и развалившись в кресле. Рядом каталась на полу пустая бутылка «Кагора». С нею играла Ритуля. Славик слушал разглагольствования Ромадина, открыв рот. А того уже несло. Гарик трепался, заглушая динамик телевизора.

Завидев Бориса, он двинулся к нему, общаясь в маловразумительной манере, усвоенной на светских вечеринках, когда надо о чем-то говорить, но так, чтобы никто не запомнил – о чем. «Эй, Боб, давно не виделись! Ну, чувак, своей хатой всех накрыл! Слушай, только что-то со стилем… Со стилем что-то не то! Ты же классный декоратор, Боб, ну что такое, разленился, скотина?..»

К громадному удивлению Стеклова, Ромадин прибыл с дамой, которую представил как свою жену. Тоже балерина, судя по плоской груди и характерной манере ставить ступню. У нее была красивая матовая кожа, черные волосы и злой рот. Она была лет на двадцать его моложе и, судя по всему, далеко не глупа.

Борису показалось, что Гарик сейчас полезет целоваться, но тот ограничился похлопываниями по плечу и нежными объятиями талии. Откупорили коньяк и выпили «за встречу и знакомство». Подругу Ромадина звали Марина; она едва прикоснулась губами к краю рюмки. Марина внимательно наблюдала за присутствующими, словно пыталась заранее вычислить сильные и слабые стороны каждого. Несмотря на свою молодость, она казалась законченной интриганкой.

Лариса повела Ромадина осматривать дом и, как выразился Гарик, «бросить шмотки». Тот был для нее примером вполне светского человека.

– Ждешь еще кого-нибудь? – спросил Марк.

– Эдика и Шульца.

Эти двое были друзьями детства. Оба гнили в каких-то конторах со сложными аббревиатурами, мизерной зарплатой и минимальным количеством степеней свободы. Именно поэтому Стеклов ждал их только вечером тридцать первого.

Иногда Борис ставил себя на их место, и тогда жизнь начинала казаться кошмаром. Ежедневная бессмыслица с восьми до пяти. То, что кто-то еще в начале века назвал «отчуждением человека от результата труда». Однообразие, возведенное в принцип… Неслучайно жены обоих работали в тех же конторах. Этот круг был едва ли не более замкнутым, чем богема. При последней встрече Борис намекнул, что неплохо было бы возродить традиции холостяцких попоек. Четыре замужние женщины в доме – это было бы явно многовато по всем канонам.

Но сегодня уже не приедет никто. Мгла затянула стекла; он подумал, что на этот Новый Год, наверное, не будет снега. Зато никто не отменял человеческого общения – того, без чего он не мог, и того, от чего бежал, зная, что рано или поздно все окажется подделкой. Он с горечью осознал, что очень далек от настоящей независимости – такого состояния, когда никто не нужен, даже статисты в безжизненной драме успеха…

Розан выразил желание послушать что-нибудь по старой памяти. Гарик давно отошел от музыки, но тоже был не прочь встряхнуться. Женщины остались в гостиной смотреть очередное телевизионное ток-шоу, а трое мужчин заперлись в «музыкальной шкатулке». По пути Розан увел и початую бутылку коньяка.

Начали с лайвового «Cream», затем перешли к «Ten Years After» и «Mahogany Rush». Хороший коньяк. Хорошие вибрации. Глубокий, прозрачный, мощный ламповый звук. Несравнимый с тем, который они могли позволить себе в юности. Стеклов и Розенфельд выкурили по «косяку».

Все в кайф, но не было главного – свежести. Ощущения ветра из иного, лучшего мира. Окно в звездные небеса захлопнулось, чтобы больше никогда не открыться. Может быть, поэтому музыка молодости теперь не только ублажала Стеклова, но и причиняла нешуточную боль. В этой музыке была тоска по свободе. Весь настоящий рок-н-ролл был неистовым, отчаянным, диким воплем о свободе. Но свобода недостижима; она – только звук, заставляющий вибрировать нервы, только исчезающе краткая песня о невозможном.

Так называемая внутренняя свобода испаряется при первом же столкновении с действительностью, поскольку не может быть спроецирована вовне. Борис не знал никого, кто мог бы изменять действительность, кроме нескольких мифических имен. Поэтому остается только саморазрушение – медленное или быстрое, в зависимости от того, какую скорость ты сам выбираешь. Старое правило хиппи – «Живи быстро, люби много, умри молодым» – давно потеряло смысл, рассеялось в толпе посредственностей, развеялось с кислотной дымкой. Со времени смерти трех «Джей» – Джими, Дженис, Джима[1] – прошло более четверти века. Те, кто «умер молодым», навсегда остались по другую сторону свободы, а мертвецам уготовлена безграничная пустота.

…Розан сильно размяк. Жизнь на помойке подкосила его. Но и Гарик с его прущим из всех щелей благополучием не выглядел более счастливым. Да, когда теряешь бездумное бессмертие молодости, все становится зыбким. Ничто больше не имеет значения. Ничто не может заглушить твою тоску. Ты презираешь деньги, или деньги липнут к твоим рукам, каких-то женщин встречаешь и теряешь по пути, ты тешишь свое тщеславие, оплодотворяя их, малюя картины или выстраивая значки на бумаге, но в конце концов, понимаешь, насколько смехотворны твои попытки удержать нестерпимо сладкую ускользающую жизнь. Для Будды или Христа у тебя уже нет ни сил, ни веры. И тогда кошмарная плита времени обрушивается на тебя, превращая в человеческий отпечаток, дыру в земле, как раз по размеру твоего трупа; и ты разговариваешь из этой дыры, туда к тебе приходит жена, и оттуда выходят твои дети. Пустая (пока) могила – вот где обитает твоя душа.

…Стеклов понял, что приблизился к опасной черте. Опасной, конечно, с обывательской точки зрения. Коньяк приглушил инстинкт самосохранения. Пьяно подбадривая друг друга, они вернулись в гостиную. Марина откровенно скучала, вяло беседуя с женой хозяина о его же детях. Славик, мгновенно привязавшийся к Гарику, вцепился в толстяка и иезуитски добился согласия съездить на следующий день за новогодней елкой.

Наступило время ужина. Накрыли большой стол; еда и выпивка водились в изобилии. Вначале разговаривали мало, потому что говорить было не о чем. Личные события каждого не интересовали всех остальных. Позже, после третьей, у женщин понемногу стали развязываться языки. Поговорили о театральных премьерах, телеведущих, Генри Миллере, Юзе Алешковском, последней поездке Ромадина в Западный Берлин… У Стеклова сложилось такое впечатление, что все это происходило на другой планете, с наивными и все еще не наигравшимися людьми. Истинные способы зарабатывать деньги были куда прозаичнее и грязнее. Об этом неинтересно рассказывать; все равно, что обсуждать, кто как предпочитает мочиться.

Розан издевался над барскими замашками Гарика; тот прикрывался непробиваемым щитом самоиронии. Как-то незаметно разговор перешел на Стеклова и его дом. Внезапно ему стало невыносимо тошно. Лариса болтала что-то о гувернантке для детей и о том, что весной следует подумать о садовнике. У нее были вполне ЗДРАВЫЕ и даже НЕОБХОДИМЫЕ мысли. Почему же это вывело его из себя? Потому, что в этом не было настоящей целеустремленности, и только новые кирпичики складывались в возводимый на песке и грозивший вот-вот обрушиться замок тщеславия…

Он выпил слишком много. В голове весело метались обрывки чужих фраз. Впрочем, все выпили слишком много.

– Твой театр – дерьмо! – кричал Розан Гарику. – Ты поставщик мяса для богатых импотентов!..

– Согласен, – кивал Ромадин, расплывшийся на стуле. – А твоя мазня? Кому нужна твоя мазня?..

– Значит, ты согласен? – зловещим тоном спрашивала Марина, и непонятно было, то ли она шутит, то ли запустит сейчас бокалом Гарику в лицо.

– Спокойно, спокойно, – Борис услышал свой собственный веселый голос. Тошнота прошла так же внезапно, как началась. Он почувствовал себя легко, словно призрак умершего, наблюдающий за тщетными потугами реаниматоров.

– Вот, например, она, – Марк агрессивно выпятил подбородок в направлении Марины, и та недовольно поджала губы. – Делает вид, что…

– Но, но, но! – Гарик покачал толстым пальцем у Розана перед носом. – Не трогай мою жену!

– Ты что, не видишь – тут сплошной комплекс, – вмешалась Марина. – Это у него на лбу написано. Пусть скажет, мне даже интересно…

– Я слишком пьян для комплексов, – заявил Розан, не успев обидеться. – А ты собой торгуешь! Что будешь делать, когда состаришься?

Гарик оторопело молчал. Воспользовавшись паузой, Розенфельд прокричал: «Ларочка – единственный нормальный человек!» и полез целоваться к жене Стеклова.

Борис направился к стоящему в гостиной музыкальному центру и включил «Unchaine My Heart». Началось нечто несуразное. Все вскочили. Розенфельд забегал вокруг стола вместе с толстухой, изображая то ли искусителя, то ли дегенерата в духе концертного имиджа Джо Кокера.

– Ну, придурок! Ну, придурок! – зло повторяла Марина, кусая узкие губы. Борис вытащил ее из-за стола, чтобы получше разглядеть фигуру новой знакомой.

– Не обращай внимания, любимая, – увещевал ее пьяный Гарик, вертя толстым задом. По его лысине сбегали интенсивные ручейки пота.

А Розан уже сооружал на полу сложную конструкцию из наполненных рюмок, выстраивая их на подносе в несколько этажей. В объятиях Стеклова Марина двигалась плавно и профессионально. Он понял, что у нее красивая упругая попка, и пошел на дальнейшее сближение.

– Что это за лужа там, за домом? – прошептала ему Марина в самое ухо. У нее был грудной голос, и она умела расставлять акценты.

– О! – сказал он. – Там живет ОНА!..

Марина сделала вид, что заинтригована, но на самом деле не переставала скучать. Краем глаза Борис посматривал по сторонам.

Пьянка была в самом разгаре. Его стерва здорово оттягивалась, снимая стресс. Розан утопал в ее пышных формах, вплотную приступив к осязанию грудей, похожих на рыхлые дыни. Жанровая сценка «Обезьяна на глобусе». Гарик выглядел самодостаточно… Когда началось саксофонное соло, все оказались на полу вокруг подноса, взявшись за руки в знак примирения. Они наклонились к рюмкам и столкнулись головами. От пьяного хохота дрожала люстра…

Потом танцевали еще долго. Тряслись под рок-н-роллы Билла Хейли и терлись друг об друга под Тину Тернер. Розан ненадолго исчез с Ларочкой и появился в просторном черном женском белье и шляпе. Тина пела: «…я танцую за деньги…», а Розан похотливо извивался перед Гариком, изображая шлюху и одновременно пародируя его жену и, очевидно, весь его театр. Если Ромадин и понял это, то ничем себя не выдал. В конце концов, они, шатаясь, пили «брудершафт», а Марина нежно шептала Розану: «Ты скотина, какая ты скотина!.. Но симпатичный!». А Розан отвечал: «Это – самое главное!», и все порывался погладить ее по животику…

Стеклов испытывал приятное безразличие ко всему. Хоровод кукол плыл перед глазами, как будто разыгравшийся бог вертел ключиками в их пластмассовых спинах. Все шло отлично. Если бы пьяный угар мог продолжаться вечно, он бы не возражал… А сейчас ему хотелось в кроватку. Гувернантка, садовник, озеро, Новый Год – все это будет потом. Спать, спать, спать… Под небесами в алмазах и с угасающими желаниями. Под скрипучий смех домового и с уверенностью в завтрашнем дне, то есть, в том, что водки хватит надолго…

С трудом поднимаясь по лестнице, как по корабельному трапу в шторм, он остановился и прокричал гостям какое-то приветствие. Оно было встречено дружным ревом. Потом он погрузился в туннель коридора, искрящуюся темноту спальни и совершил посадку на большой белый аэродром кровати.

Последние его мысли были не очень веселыми. Он подумал о том, что Розан явно обхаживает его стерву, и еще о том, что было бы неплохо трахнуть Марину… скажем, следующей ночью.

Надо только пить меньше.

Надо меньше пить…

…Ему снился солнечный летний день и облака, плывущие над головой в несколько ярусов. Их бесконечная вереница отражалась в мертвом зеркале озера, и каждое облако было как корабль, отправившийся в неведомое и бесконечное путешествие. Ровный свежий ветер овевал лес, благоухающий сотнями ароматов, и дома обновленных со стеклянными стенами, стоявшие на берегу…

Это был странный сон для пьяного. Он означал странствие, но не бездомность.

Ожидание, но не обреченность.

Упорядоченность, но не скуку.

Глава девятая

Он проснулся одетый, с тяжелой головой и сложным букетом привкусов во рту. Уставился на циферблат часов и обнаружил, что уже около одиннадцати дня. Если называть днем все ту же серую пелену за окнами… Жена спала рядом; ее рука оказалась у него на груди.

Внезапно он вспомнил, что сегодня должен съездить в город за разрешением на хранение оружия. Он отбросил руку супруги, встал и нимало не переживая о том, что небрит и помят, отправился вниз.

Как и ожидалось, Розан храпел на диванчике в гостиной. Музыкальный центр был включен в сеть и табло CD-плейера бледно сияло. Мартин вбежал с веранды и с визгом завертелся у ног хозяина. Борис с досадой понял, что собаку некому было выпустить наружу.

Он открыл дверь, и Мартин пулей вылетел в парк. Стеклов с наслаждением вдохнул сырой воздух. Но голова все еще трещала, и он отправился к холодильнику за пивом. Открыл банку, отпил немного живительной влаги и тут вспомнил, что надо садиться за руль. «Зачем мне эта пушка?» – вяло подумал он, но все же не стал больше пить и вставил банку в руку спящего Розана.

Еще одно восхождение по лестнице. Он заглянул в детскую. Дети уже проснулись и переговаривались, прячась от холода под одеялами.

– Папа, почему вы ночью так шумели? – обиженно спросила Ритуля.

– Ничего страшного, радость моя. Пошумели и перестали, – он поцеловал ее в теплую щечку, покрытую нежным пухом, и она поежилась.

– Фу, какой ты небритый… – ее ручка оттолкнула его.

– Кто едет со мной в город? – он наклонился, чтобы поцеловать Славика. По правде говоря, Борис рассчитывал на него.

Но Славик не проявил энтузиазма.

– Я еду за елкой с дядей Гариком.

– Ну, ладно… – Стеклов подумал, не заинтересовать ли сына пистолетом или новогодним подарком, но потом решил, что это будет дешевый трюк в духе его жены. Он почувствовал слабый укол ревности. Привязанность непредсказуема и не зависит от желания. Так пусть едет за елкой с дядей Гариком…

Борис зашел в кабинет, чтобы взять из сейфа документы и деньги. Долго сидел в машине, прогревая двигатель и наблюдая за тем, как запотевают стекла. Мокрый и грязный Мартин протрусил мимо и спрятался на веранде.

Снова было холодно и тоскливо. До приезда Эдика и Шульца оставался еще один день.

Он возвращался спустя три часа. В бардачке «фиата» лежал абсолютно новый «беретта» модели 82ББ и коробка с патронами калибра 7,65. Ему не терпелось попрактиковаться в стрельбе. Ожидая зеленого света на одном из городских перекрестков, он зарядил пистолет и поставил его на предохранитель. В багажнике находились ящик водки и большой кусок свежей баранины для шашлыка.

Какая-то женщина голосовала на обочине. Он остановился и кивнул, даже не расслышав адреса. Вместе с нею в салон ворвался запах дорогих духов. Ей было за тридцать; она неплохо сохранилась, была смазлива и явно скучала. Усаживаясь, она раздвинула полы шубы, под которой оказалось только короткое платье и прозрачная пленка колготок.

Стеклов молча вел машину и слушал сводку погоды по приемнику. Когда он покосился на ее бедра, обтянутые лайкрой, она сразу же перехватила его взгляд.

– Хочешь? – голос незнакомки был как две капли воды похож на голос его матери. Он начал забывать ее лицо, но помнил голос, несущий любовь и свет. Ему стало не по себе. Голова опустела, и из этой безжизненной пустоты ударил слепящий фонтан боли.

– …Сколько?

– Пятьдесят.

– Дешево себя ценишь.

Она облизала губы.

– А ты мне понравился.

Он резко притормозил и остановился. Женщина едва не ткнулась лбом в переднюю панель. В ее глазах промелькнуло удивление, но еще не испуг. Дорога была пустынной, и дождь окружал их серой пеленой.

Вся интрижка была предсказуема до мельчайших деталей. Варьировались только реплики и сексуальная «техника». Борис находился в точке, где колея его жизни раздваивалась. Любым способом он хотел избежать шизофрении. Каждый может сделать это, когда угодно. И все равно – шизофреников слишком много.

Он достал из кармана пистолет и приставил холодный срез ствола к ее уху. Она дернулась, но места в тачке было не так уж много. Выпрямив руку, он прижал ее голову к запотевшему боковому стеклу.

– А теперь? Теперь я тебе нравлюсь?

Она застыла и некоторое время, похоже, даже не дышала. Это было похоже на детскую игру «замри!», в которую Стеклов играл в детстве. Он прижимал ствол к ее голове и все ниже склонялся к ее лицу, как будто хотел разглядеть личинок, поселившихся в порах кожи. Он представил себе их очень явственно; увидел кусочки слипшейся помады в уголках ее рта, и его чуть не стошнило.

– Не слышу… – ласково сказал он, как будто просил любовницу раздеться.

– Не надо, – прошептала шлюха. – Я сделаю все, что ты захочешь…

Он засмеялся про себя. Ее самонадеянность выглядела просто убого. Она думала, что зачем-то нужна ему!

– Вон! – процедил он сквозь зубы.

Вначале она не поверила в то, что билет оказался счастливым… Он был очень близок к тому, чтобы выстрелить. Указательный палец ласкал плавный изгиб спускового крючка…

Но его время вышло. Для некоторых поступков и слов существуют избранные дни, часы, минуты или считанные мгновения. Вне этих рамок они становятся бесполезными или смешными.

…Когда женщина выбралась из машины и побежала прочь, не обращая внимание на грязь и дождь, он почувствовал себя пошляком и трусом. Пошляком – потому что не довел начатое до конца, а трусом – потому что испугался последствий. С другой стороны, он знал: это была всего лишь репетиция. Премьера состоится не здесь и не сейчас.

Подъезжая к дому, он понял: что-то случилось. «Джип» Ромадина стоял на старом месте, значит, либо Гарик никуда не ездил, либо уже вернулся. Перед домом бродила Лариса в теплой куртке с капюшоном, но больше никого не было видно. Даже Мартина. Сердце сжалось в недобром предчувствии, когда Борис разглядел злое ненакрашенное лицо жены.

Он выдохнул сквозь сжатые зубы и еще раз напомнил себе, что за все надо платить. За вчерашнее тоже. Он не торопясь вышел из машины. Хлопок дверью прозвучал, как выстрел.

– У твоих приятелей вообще есть мозги? – набросилась на него стерва. У нее были красные веки, и припухли они отнюдь не от перепоя.

– Что такое? – спросил он, шаря глазами по окнам, словно надеялся увидеть там какие-то лица.

– Дети пропали, вот что такое! – закричала она. – Этот идиот Гарик взял их с собой!

– А ты где была?! – зло рявкнул Стеклов, до которого начало доходить, что Ромадин, очевидно, решил спилить дерево в ближайшем лесу.

Ближайший лес находился ПО ТУ СТОРОНУ озера.

– Где Розан? – спросил Борис, ощутив отвратительную и уже знакомую слабость в ногах. Маленький штопор медленно ввинчивался в сердце. Жена начала истерично ругаться. Он дал ей пощечину, но добился только того, что она вцепилась ногтями ему в лицо.

Ярость ослепила его; в мозгу вспыхнуло пламя и выжгло страх и боль.

Он ударил ее. Потом еще раз.

Увидел кровь, хлынувшую из носа жены, и кровь на своих костяшках. В черепе непрерывно, тяжело стучал паровой молот…

Инстинкт подсказал ему, где может находиться Розенфельд. Переступив через ноги осевшей на землю жены, он обошел дом и через парк направился к берегу озера. Гнев мгновенно улетучился. В наступившей холодности было что-то нечеловеческое. Он не помнил, как «беретта» оказался в кармане пальто, и не замечал жуткой противоестественной тишины вокруг себя. На самом деле, его уши были заложены, и ему казалось, что он передвигается среди хрупких деревьев из мокрого стекла…

Розан был на берегу – его ноги были до колен погружены в кости старых древесных скелетов. Он всматривался в мглу над озером. Уже начало смеркаться. Другой берег и лес застилала пелена, похожая на туман. Вода была неподвижна, как слой застывшего черного лака на ногтях.

Когда Марк обернулся, Борис увидел страх на его лице. И еще – неудовольствие человека, оказавшегося там, где ему не хотелось быть.

– Где они? – спросил Стеклов.

– Уплыли на лодке.

– На лодке?! – переспросил Борис. Слово «лодка» доставляло ему мучительное неудобство, как заноза в языке.

– Ну, да, – сказал Розан, ничего не понимая. – Гарик, его плоскодонка и… дети. Меня не взяли. Не хватило места.

– Ты дурак, – глухо сказал Борис. – Где они нашли лодку?

– Какого черта, Боб?! На берегу! Вон там, между деревьями…

Стеклов почувствовал, что становится трудно дышать. Над озером висело удушливое облако и оставалось только удивляться тому, что его не ощущали все остальные. В облаке уже поселились мертвецы – благодарные гостям за общество и пищу. Мир ограничился окрестностями озера; вне этих пределов продолжалась лишь вероятностная игра вроде той, которой подвержены элементарные частицы.

Он пошел вдоль берега, боясь даже подумать о том, что будет, если Гарик вообще не появится. Розан покорно двинулся вслед за ним. Примерно в десяти метрах от кромки воды существовала узкая зона, в которой можно было идти достаточно быстро – здесь кончались завалы, а кустарник рос не слишком густо.

Они шли молча, только опавшие листья влажно утопали под ногами. У Бориса вообще не было мыслей. Он отправился в бессмысленный путь вокруг озера, чтобы не возвращаться в дом, и еще не знал, что будет делать, когда этот путь закончится. А закончиться он должен был неизбежно.

Сумерки сгущались, и теперь только свет из далеких окон кое-как озарял заросли. Оглянувшись, Борис увидел панораму огней и темных фасадов. Кое-где деревья были расцвечены лампочками гирлянд. В домах, стоявших на северном берегу, готовились к встрече Нового Года. Только дом отставного прокурора выглядел заброшенным, ну и, конечно, его собственный дом. Теперь поселок показался ему городом лунатиков, местом посадки инопланетных кораблей, недоступным и обманчиво близким в слезящейся перспективе.

Розан догнал его и обдал перегаром. Марк тяжело дышал, и Стеклов понял, что тот не дойдет. Им оставалось преодолеть еще две трети периметра озера. И в этот момент он увидел лодку. Она стояла в маленькой илистой бухте и была пуста. В сумерках лодка казалась черной и похожей на огромную рыбу с распоротым животом и удаленными внутренностями. Он не заметил бы ее, если бы не косой белый крест из полусгнивших деревянных весел, лежавших на дне.

– Слушай, – сказал Розан над ухом. – По-моему, это та самая лодка…

– Гарик!!! – заорал Стеклов, но крик получился каким-то глухим и угас без эха в бездонной воронке темноты.

Могли ли ОНИ отправиться отсюда домой пешком? Наверное, могли. Особенно, если Ромадин все-таки спилил дерево… Но Борис почему-то не верил в это.

– Садись! – приказал он Розану и полез к лодке через покачивающиеся кучи древесного гнилья. Розенфельд без возражений пробирался следом, хотя Стеклов спиной ощущал его страх. Страх двигался рядом, как бесплотный двойник человека. Просто чуть более темная часть пространства, готовая слиться с озерной чернотой…

Они начали сталкивать лодку на воду. Под кормовой лавкой валялся какой-то предмет. Когда Розан тяжело завалился на нос, вода, плескавшаяся на дне, вынесла на обозрение маленький детский ботинок. Борис вцепился руками в борта лодки, загоняя занозы под ногти.

Шнурок извивался маленькой красной змейкой.

Мех был пропитан водой.

Одной заклепки не хватало.

Это был ботинок Славика.

Стеклов стал грести, чтобы хотя бы тупая однообразная нагрузка высосала из него эту ноющую боль, непрерывно тянувшуюся муку ожидания самого страшного. От весел отслаивались щепки и трухой расползались под пальцами… Он отталкивался от черной жижи, но лишь для того, чтобы еще глубже погрузиться в трясину безнадежности.

Прошло какое-то время. Справа появились огни, будто звезды в разрывах облаков, которые ничего не освещали, кроме самих себя. Они оставались единственным ориентиром в опустившемся мраке.

За спиной Стеклова раздался тихий всплеск. Через несколько секунд две руки легли ему на плечи… Это была шутка, слишком дурацкая даже для Розана. Тот не мог придумать ничего более идиотского, дикого, непристойного. И непонятно было, как он подкрался так тихо.

Борис в ярости обернулся и увидел, что это не Розан.

Он узнал поблескивавшую норковую шубку Марины, но все еще не мог разглядеть ее лица. Насколько он понимал, а понимал он мало, Розенфельда в лодке вообще не было. Остывшие ладони коснулись его шеи, и он содрогнулся. Если так сходят с ума, то его безумие было одним из самых неудобных.

Но эта тварь сзади была слишком реальной. Ее голова приблизилась вплотную. «Марина» не дышала, но пахла, как болото. Липкие руки сомкнулись вокруг его шеи. Ошейник из покрытой инеем стали… Если это и была ласка, то пригодная лишь для некрофила. Он бросил весла и попытался разжать эти пальцы, но его растертые до крови ладони соскальзывали, а ногти раздирали кожу на горле. Тонкий язык проник в его левое ухо, словно покрытая слизью улитка, и начал ввинчиваться в ушную раковину. Левая половина головы превратилась в часть гипсовой маски, и тут он вспомнил о пистолете.

Рука долго не могла попасть в карман, а когда попала, то оказалось, что «беретта» лежит неудобно – стволом кверху. Пока Борис неловко вертел его в непослушных пальцах, едва не стало поздно – он оценил ласку смерти.

Эту безмятежность.

Этот покой.

Эти смехотворные судороги насквозь фальшивой жизни…