Пропуск Дашков Андрей
– Как хочешь. Ну, мне пора.
Встала я и джинсы отряхиваю. А он тоже вскочил, руками размахивает, свою программу втюхать торопится:
– Все беды – от пороха и бензина. Раньше, пока эту гадость не изобрели, люди были чистыми и добрыми, а миром правила любовь…
«Никогда такого не было!» – подумала я, но не стала перебивать. Что толку с психом спорить? Себе дороже…
Закончил он тем, что надо весь бензин сжечь, от машин отказаться, пушки повыбрасывать, к незамысловатой естественной жизни вернуться. И, само собой, двухколесному идолу хвалу воздать за то, что природу-матушку не загрязняет. Объявить его единственным возможным средством передвижения. Дескать, другая эпоха начнется, когда спешить перестанем, друг дружку давить, угаром травить и пульками дырявить.
С последним утверждением я, может, и согласилась бы, но во всей этой картине не было ни капли правдоподобия. «Монах-воин» показался мне сущим младенцем. Да вдобавок еще и обманутым. У голубоглазой, пожалуй, и то больше здравого смысла имелось.
– Как же ты ересь искоренять будешь, дурашка? – спрашиваю.
– Проповедями заумными? Так тебя на первом же суку вздернут!
Тут он, наконец, фонтан свой заткнул, цепь с шеи снял, замок на ней расстегнул и выпрямил цепь так, что превратилась она в гибкий прут.
– Ха!.. – сказала я, но только это и успела произнести – не то что до пушек дотянуться.
Дважды раздался короткий свист, в глазах сверкнуло, и мне показалось, что мою голову мгновенно обрили с обеих сторон. Потрогала – нет, волосья на месте. Уши тоже.
– Неплохо, – говорю. – Но ради баловства ты больше так не делай. Это я спокойная, а вокруг полно нервных дядек со стволами. Они тебе твою цепь в задницу затолкают и потом из глотки вытянут. Просто так, для смеху… Соображай лучше, чем на расстоянии орудовать будешь.
– Посмотрим! – подмигивает псих и улыбается. Наивняк непрошибаемый! Симпатяга, хоть и молокосос. Щечек гладеньких еще бритва не касалась. Попался бы ты мне раньше, до того как башкой повредился, – может, и получилось бы у нас что-нибудь путное. Все-таки ужасно жалко будет, если убьют тебя, дурака…
– Без пушки в этих краях ловить нечего, – мягко пытаюсь втолковать ему прописные истины. – Возвращался бы ты домой, а? Завязывай с этим своим искоренением, пока тебя самого не искоренили…
– Э нет! – отвечает. – Ты меня с пути не собьешь. Я советов не принимаю, тем более от еретиков. Меня предупреждали, что препоны возникнут. Особенно велели красивых баб остерегаться. Я обет дал. Когда десятерых еретиков в свою веру обращу, тогда и вернуться смогу. Кстати, ты не хочешь быть первой?
– Нет уж, спасибо, – отказываюсь я. Насчет «красивой бабы», конечно, приятно было услышать, однако я велела себе сопли не распускать. Жизнь даже секундной слабости не прощает. Расслабился – получи пистон!..
– Тогда я дальше поехал, – говорит псих.
– И все-таки не советую. Тут днем ездить опасно, а ночью и подавно.
Махнул он рукой и заворчал себе под нос – что-то про «невидимое солнце» с лучами-спицами, которое ему дорогу освещать будет. Интерес ко мне потерял. Счел мой случай безнадежным. Вот это правильно. Я и сама себя давно в безнадежные записала…
Тут бы задержать его любой ценой! Никогда не прощу себе, что шины велосипедные ножиком не проткнула. Может, тогда уцелел бы монашек этот. Впрочем, нет – кого я хочу обмануть? Фанатиком он был, вслепую на рожон лез. Не в ту ночь убили бы его, так в следующую. Фанатики долго не живут.
В общем, расстались мы уже в потемках. Он дальше покатил, громко насвистывая, а я место для ночлега принялась искать. В ложбине остановилась, от которой глубокий овраг тянулся. Черный ход то есть, – если вдруг автобус бросить придется. На склоне – что-то вроде осыпавшейся землянки. Ночью в ней прохладно и сыро, однако все же укрытие. Детишкам велела так лечь, чтоб телами друг друга согревали. Сама поодаль устроилась. Кто б меня согрел?
Долго заснуть не могла, ворочалась. Все вспоминала монашка юного, сладенького; представляла его, неумелого, но горячего, у себя под боком, пока между ног не захлюпало. Вот сучка развратная!.. А что?! Уж я бы мальчишку от этой дури вылечила!
Так и случилось наутро, однако лучше б я его больше не видела. Ночь спокойно прошла. С первыми лучами солнца завела я двигатель и себя на том поймала, что спешу куда-то. Неужели за пацаном соскучилась, дура старая?!.. Совсем немного проехала в рассветной тишине, когда снова на психа наткнулась. Только на этот раз ему было не до проповедей бредовых и даже не до ухмылок. И веселья беспричинного в нем поубавилось, чему имелась веская причина.
Лежал мой монашек на обочине, а велосипед его искореженный поодаль валялся. Сначала решила, что авария с рухлядью приключилась, но как ближе подъехала, стало ясно: верно я ему судьбу с вечера напророчила.
Оба колена у парня были раздроблены, а в теле я насчитала несколько ножевых ран. Лицо – один сплошной синяк. На губах его кровавая пена булькала. Жить ему оставалось от силы минут десять. Ни цепи, ни куртки, ни сапог, ни джинсов на нем уже не было. Обобрали дочиста…
Знаете, каково человеку голым и беспомощным на виду у всего мира подыхать? Не знаете? Я вот тоже, к счастью, не знаю и никому этого узнать не пожелаю…
Остановила автобус, ребятишкам велела не выходить и на велосипедиста изуродованного не глядеть. Хватит с них зрелищ печальных. Так и тронуться недолго…
Подошла, наклонилась над лежащим. Он меня не сразу узнал, а когда резкость навел, улыбнулся как-то жалко и попросил:
– Пожалуйста… Помоги мне…
Ничем я ему уже помочь не могла. Разве что смерти зубы заговаривать, так ведь смерть на эти уловки не покупается… Хотела голову его приподнять, а он мне:
– Нет, не надо… Просто… побудь рядом…
– Хорошо.
– Знаешь… Так не хочется умирать… Понимаешь… у меня никогда… никогда… женщины не было…
И заплакал.
Смотрела я, как пузыри розовые на его разбитых губах лопаются, и сама чуть соленым не умылась. Ох ты, девственник мой несчастный! Зачем же тебя сюда принесло, заморыш зеленый?! Что ты здесь мог найти, кроме страдания? Какая ж это сволочь тебя на верную погибель отправила, по уши дерьмом напичкав?
Растрогал он меня до чертиков. По правде говоря, еще и тем, что у меня обратный случай был: мне почему-то девственники ни разу не попадались…
Я без лишних слов джинсы расстегнула, а он пытался ко мне руки израненные протянуть.
– Лежи, – сказала я. – Сама все сделаю.
Села на него сверху, положив рядом пистолеты – на тот случай, если кто посторонний нашей любви предсмертной помешать вздумает. Подвигалась маленько и осторожно, чтоб психу дополнительную боль не причинить. Не знаю, что он при этом чувствовал, но мне было ясно: ничего у нас не получится. Только тогда парень затвердеет, когда мертвым станет.
Тем не менее я сделала вид, будто он в меня вошел. Потом поднесла его окровавленные ладони к своей груди. Дала соски потрогать. Пальцы у него были как деревянные. Поцеловала в губы неопытные, ощутив лишь горечь. Языком их раздвинула, его языка коснулась. Слабая дрожь в худом мальчишеском теле зародилась, но не суждено ему было испытать наслаждение. Я прикусила губу и застонала… Никогда с мужиками не притворялась, но сейчас был особый вариант. Даже умирающий должен иметь шанс за что-нибудь зацепиться. Или за кого-нибудь…
И недаром я старалась. Снова в глазах его жизнь засияла – последним, догорающим светом. Для меня это наградой стало. Будто позволили мне заглянуть сквозь замочную скважину туда, где счастливчики обитают. Где все длится только миг… и никогда не прекращается. Впервые поняла, что есть эфемерные вещи, которые цены не имеют. Жаль, понимание слишком поздно приходит.
– Все-таки ты красивая… – прошептал он, глядя снизу вверх. По-моему, он меня толком и не рассмотрел – разве только ореол вокруг головы. Лучи восходящего солнца его слепили, пробиваясь сквозь мои распущенные волосы, и видел он не то, что было на самом деле, а то, что в его воспаленном воображении возникало.
Поддеть его хотелось насчет красивых баб, которых остерегаться надо, чтоб с пути не совратили, но вовремя язык прикусила. Он ведь вроде уже и не со мной был, а с ангелом, на той стороне встречающим. Все равно я его провожала и точно для него навеки останусь единственной…
– Спасибо тебе, – прошептал он под конец еле слышно. – Теперь и помирать легче… Значит, я могу сказать, что любовь в этой жизни испытал… Недолгую, но дело ведь не во времени, правда?..
– Правда, правда, – кивала я, а сама бедрами ощущала его начинавшуюся агонию.
Вскоре умер псих с тихой улыбкой на губах. Жизнь из него через зрачки в небо выпорхнула и где-то там, между облаками, затерялась…
– Твою мать!!! – заорала я, задрав голову кверху. Так завопила, что детишек перепугала. Пришлось кулак себе в зубы сунуть; до крови кожу прокусила.
Когда боль схлынула, поняла я: не могу психа на обочине бросить. Не допущу, чтоб улыбка его невыразимая в оскал черепа превратилась, а сам труп – в пугало придорожное. Не ему это нужно – мне. Чтоб дальше жить в ладу с собой. Решила похоронить паренька, хоть и предстояло потратить на тяжелую работу несколько часов.
Под палящим солнцем ножом и руками земельку ковыряла; все ногти себе пообламывала, пока могилу вырыла. Закопала монашка, который девственность свою со мной толком и не потерял. Сверху, над насыпью, велосипед взгромоздила. Какой-никакой, а памятник. Думаю, паренек доволен был бы. Он ведь этим дурацким звездочкам и спицам всерьез поклонялся.
Но, кажется, в последние минуты было у него просветление – такое, что многим «нормальным» и не снилось. Что он там о любви недолговечной шептал? Я до конца не разобрала. Какую-то тайну он с собой в могилу унес – ту, которую я ему подарить сумела, а сама еще и не разгадала…
Детишкам по-настоящему благодарна осталась – за то, что не подглядывали и делам нашим интимным не мешали. Сидели тихо и ждали испорченную «мамочку». Не знаю, слышали ли они шепот наш. Хотела бы я, чтоб они подольше самого худшего не касались. Слишком много смертей вокруг; слишком мало любви. Скольких еще такой расклад искалечит?
«Дело не во времени…» – псих сказал. Может, ему перед кончиной истина открылась? Однако я только жутчайшую пустоту внутри ощутила; остаток мутный растраченной любви своей умирающему отдала. С сердца загрубевшего корку содрала, а под нею – ничего. Как теперь жить? Но я твердо знала, что дальше поеду, даже если превращусь в манекен ходячий – тупой и почти бесчувственный…
Поехала.
18. ОН
Когда снаружи наступила приятная, ласкавшая зрачки темнота, я выбрался из своего склепушки и потащился взглянуть на девку, разом превратившись из охотника в дичь. Каждую секунду приходилось опасаться, что неуловимая зверюга вцепится в глотку. Голод терзал изнутри. В общем, я оказался ходячим недоразумением, а недоразумения, как правило, долго не живут.
Уже на подходе к пещере услыхал громкие стоны. Меня аж пот прошиб – неужели рожает?! Стоны звучали вполне эротично, однако баба была явно не в той поре, чтоб принимать кобеля. Все же, опасаясь хитро подстроенной ловушки, я не стал кидаться внутрь очертя голову, а тихо крался вдоль стеночки, пока не увидел брюхатую, распростертую на камнях и вполне натурально корчившуюся от боли. Возле нее тлел свечной огарок и валялся пустой мех для воды, который она, видимо, собиралась наполнить из речки, да так и не успела.
Жутко не хотелось отлипать от стенки и подставлять задницу под удар. Слишком уж много закоулков в чертовой пещере! Однако мне по-любому недолго осталось; все равно подыхать – сутками раньше, сутками позже. А тут такой козырь у бабы между ног вытащить можно! Грех не воспользоваться удобным случаем…
И я двинулся принимать роды. На этот свет пролазим в муках, а отправляться на тот – удовольствие ничуть не больше. Я приближался к измученной схватками молодухе так, чтобы все время видеть ее темечко. Стерва упорно не выпускала пистолетов из рук, хотя держалась на пределе: ее кожа блестела от обильного пота, костяшки пальцев были разбиты, а нижняя губа прокушена до крови.
На ней был просторный и не очень чистый балахон, смахивающий на обыкновенный мешок с дырой для головы. Балахон задрался почти до самой груди, и я видел голое пузо, казавшееся неправдоподобно огромным яйцом.
Вдруг баба истошно заорала и засучила ногами. Шлепки ступней по каменной поверхности гулко отдавались под сводами пещеры. Потом боль, кажется, немного отпустила, но пары секунд мне хватило, чтобы метнуться к лежащей, наступить сапогами на ее запястья и отобрать обе пушки.
Счет сравнялся, и я подмигнул девке почти дружески. Когда она увидела меня, ее и без того перекошенная физиономия исказилась еще сильнее. Не уверен, что она отличала реальность от бреда. Не знаю, за кого она меня приняла, но, по-моему, она была достаточно опытна, чтобы не питать иллюзий даже в бреду. В ее глазах сверкала лютая ненависть, а пасть извергала грязные ругательства вперемежку со страдальческими воплями. «Долбаный слизняк» было самым ласковым из ее выражений.
Чувствуя себя намного лучше, я ухмыльнулся и заглянул туда, откуда должен был появиться гвоздь программы. Никакого специального инструмента, кроме ножа, у меня не было, и если парень задержится еще на полчаса, мне придется выбирать – или он, или его мамаша. Поскольку баба не представляла для меня ни малейшего интереса, выбор был однозначен. Легкое движение лезвием – и добро пожаловать в ад!
Кстати, зрелище и без того было не для слабонервных, однако я никогда не страдал излишней впечатлительностью. Под девкой образовалась целая лужа розоватой слизи. Рыча от бессильной ненависти, она пыталась зацепить меня своими когтями, но я находился вне досягаемости. Ох и сука! Такая, пожалуй, себя не пощадит, лишь бы в чужие шаловливые ручонки не даться.
Ее оскаленная рожа в тусклом свете огарка напоминала кусок багровой резины, которую кто-то безжалостно мял, – и я подумал о том, что мог бы избавить ее от боли, если бы мои травки и пилюльки остались при мне. Так-то, дурочка: не плюй в колодец!.. А насчет ножа я, кажется, погорячился: мамаша с ее выменем нужна будет, как минимум, еще несколько месяцев, чтобы выкормить детеныша. Позарез нужна. Где ж я молоко достану в этих чертовых горах?..
Когда у нее между бедер, наконец, появилось нечто, имевшее приятный синюшный оттенок, я решил, что все обойдется и надо бы сбегать за водой. Схватил мех, обернулся… и наткнулся на неподвижный взгляд – две желтые льдинки висели в стынущей мути. Зверюга стояла совсем близко, в трех шагах от меня, и не возникало сомнений в том, что всего секунду назад она запросто могла разорвать мне шею.
Могла, но не разорвала. Несмотря на то что мои подошвы примерзли к камням, в голове вяло подергивались мыслишки. Зверюга соображала лучше, чем положено природой четвероногой твари, а значит, скорее всего, за нее и теперь соображал тот, «другой». Она не тронула меня, а я был единственным человеком, который находился рядом с бабой и при случае помог бы ей разродиться. Что из этого следовало? Только то, что я сам стал кем-то вроде Барина – двуногим животным под присмотром неусыпного ока…
Пользуясь случаем, я рассмотрел зверя получше. Это была одичавшая овчарка, гораздо крупнее волка и почти сплошь черной масти. Лобастая голова, уши торчком, шерсть на загривке топорщится, как иглы дикобраза, широченная грудь, каждая лапа размером с мою ладонь. А «хозяйская» метка на овчарке все-таки была, но не нашей работы – какое-то клеймо сбоку на шее, окруженное пятном паленой шерсти. Совсем свежее клеймо; недавний ожог отливал истерзанным мясом.
Можно было элементарно пристрелить собаку прямо сейчас, но тогда очень скоро пришлось бы встретиться с ее хозяином, а это пока не входило в мои планы. «Чужой схрон – чужой закон», – гласило правило номер три. И я решил принять предложенную игру. Бросил перед лобастым пустой мех и ждал, что будет. Овчарка понюхала его, взяла аккуратно, чтоб не продырявить своими огромными клыками, и потрусила к выходу из пещеры.
Такой контроль был достоин восхищения и, конечно, вызывал тревогу.
Если кто-то научился проделывать подобное с собаками, то мог добраться и до двуногих, а это уже табу. Древнее, неписаное, но до сих пор ненарушаемое. И, кажется, наконец объявился парень без сентиментальных предрассудков. Сколько времени осталось до того, как он начнет поднимать на ноги дохляков-убийц? И во что тогда превратится наша гнилая планетка, трудно даже вообразить. По крайней мере одними дохляками не обойдется. Воевать придется с призраками, надевающими чужую плоть, а это почти неотличимо от кошмарного сна. На хрена, спрашивается, такая жизнь? Хаос тотального контроля – по-моему, все уже было когда-то…
Между тем становилось холодно. Я ничего не жрал целые сутки и ощущал некоторое замедление реакций, будто какая-нибудь паршивая ящерица. Пришло время сунуть рыло в чужие запасы.
Пока девка тужилась, я улучил минутку и залез в ее автобус. Нашел под лавкой две старые рваные куртки, пропахшие бензином, и ящик, на котором сохранилась армейская маркировка. Ящик оказался доверху набит консервными банками с тушенкой. Раз девка сумела добыть такое невероятное богатство, значит, мозгов ей не занимать. Приятно иметь дело с умными людьми!
Я вскрыл одну банку ножом и жадно съел половину содержимого. Подкрепившись, обнаружил, что вся задняя часть салона забита поленьями, будто сарай истопника. Я выволок наружу охапку дров и развел костер. Дым сразу же потянулся вверх – свод пещеры не был сплошным. Снова пришлось надеть темные очки. Я сунул в огонь лезвие ножа. Нехитрая стерилизация.
Тут вернулась псина, умудрившаяся наполнить мех водой и притащить его обратно, почти не расплескав. Ее челюсти были сомкнуты на узкой горловине, и когда я протянул руку, чтобы взять мех, она издал недовольное глухое рычание, однако разжала зубы. Теперь я разглядел собаку полностью. Это был кобель – молодой, неплохо откормленный и снабженный от природы внушительным оборудованием. Выполнив порученную работу, он забрался под автобус и зыркал оттуда своими мутно-желтыми подфарниками.
Молодуха ревела, исторгая из своего чрева младенца. А вот его молчание внушало мне тревогу. Я уже видел пару мертворожденных, третьего разочарования не перенесу. Рак сожрет меня раньше…
Я повернулся к роженице с ножом в руке. Раскаленное лезвие отливало пурпуром…
Приготовься, детка…
Младенец был синий, скользкий от покрывавшей его слизи и мягкий, чертовски мягкий. На какую-то секунду мне даже показалось, что он растечется, будто студень, у меня в ладонях. Пуповина, похожая на червя, медленно растягивалась. Я перерезал ее ножом и завязал так, как учила Масья. Потом осторожно взял ребенка за ноги и поднял вниз головой.
Он молчал.
Шлепнул по заднице.
Он молчал.
Зато его мамаша материлась, плюясь слюной, и билась затылком об камни.
Я приложился губами к малюсенькому ротику и выдохнул в него воздух.
При этом меня чуть не стошнило от омерзения, но я уже начинал любить этого уродца. Как самого себя.
И вот он судорожно дернулся, а потом завизжал. Чистой ткани не было; я завернул его в куртку и побыстрее сунул в руки обезумевшей бабе, которая уже пыталась встать. Наверное, решила, что я хочу съесть живьем ее ублюдка.
Угомонись, дура! Плохо ты думаешь о нас, ночниках. Мы почти безобидны… пока не приходит время менять шкуру. Не сомневаюсь – окажись моя нога поблизости от ее головы, она впилась бы в сапог зубами. Быстрее, чем лобастый пес.
Ох уж эти животные инстинкты! Я кое-что знаю о них. И будь я проклят, если в этот раз не сумею их использовать!
Я достал из кармана ошейник, который нежно позвякивал сочленениями. Глаза у бабы выкатились дальше, чем можно было вообразить. В одну секунду она поняла все.
Для иных бродяг потерять свободу гораздо хуже, чем потерять жизнь. Эта была из их числа.
…Застегнуть ошейник на ее коричневой шейке мне удалось только после нескольких минут отчаянной борьбы. Но все-таки удалось. Правда, для этого пришлось врезать девке по челюсти. Как ни странно, псина не пыталась мне помешать.
Пока мамаша была в отключке, младенец истошно визжал. И теперь его рев казался мне лучшей музыкой на свете.
Ну а потом я забрался в автобус, доел остаток тушенки из банки и заснул сном человека, который еще надеется проснуться – и не в последний раз.
19. ОНА
Ну а напоследок и с работорговцами встретиться довелось. Признаться, искушали они меня сильно, и получилось чуть ли не самое трудное испытание. Вроде и опасности особой не было, а осадочек от той встречи поганый остался. Поганый до чрезвычайности.
Однако не такой, как прежде. С работорговцами можно хотя бы по-человечески разговаривать. Они в основном еврейского племени и никого без нужды не валят – потому что выгоду свою завсегда знают и видят наперед. Умные они, суки. От дохляка какая выгода? Ну разве что одежонку да сапоги с него снимешь, в лучшем случае пушку прихватишь – но это для них не товар. Слишком мелко. У них счет на караваны идет. И повсюду все схвачено. Организовано здорово. Уважаю, но не люблю. Их никто не любит. Трудно любить того, кто умнее тебя в десять раз и вдобавок мозгами своими сумел правильно распорядиться.
Потому и живут работорговцы лучше других. У этих свиней дома роскошные, с удобствами – сортиры, кондишн, ванны, мебель мягкая. Да и базы мобильные, на колесах, ничем не хуже. А в домах тех и на базах – слуги, повара, наложницы, охрана… И стала я все чаще подлую вещь замечать: бывшие бродяги к торговцам служить нанимаются – особенно те, кто с лишком доли нашей кочевой хлебнул и до старости дотянул. Меняют свободу на безопасность. Волки сторожевыми псами становятся. Или болонками. Я их не осуждаю, но, по мне, лучше в канаве придорожной под дождичком весенним сдохнуть, чем до смерти в холуях ходить и живым товаром ворочать.
Короче, я на ярмарке оказалась. Хорошее мероприятие, веселое – для тех, кто сюда по своей воле и без стального ошейника притопал. Автобус на стоянку загнала, оружие на хранение сдала, прогуляться пошла, развеяться. И буквально через час Одноглазого Осипа встретила. Да-да, того самого, под которого Ванька канать пытался, да все не дотягивал. Рожей не вышел – смазливая слишком рожа у Ваньки была. Но разговор не про Ваньку.
Оказывается, бывший Черный Мститель здешние сортиры выскребает. Никаких лошадок и близко нету; пешком еле шаркает, ведро с собой таскает. Прослезиться можно – такое жалкое зрелище!
Я его впервые в жизни увидела, но по описаниям узнала, хоть он и в старичка усохшего превратился. А ведь известнейшая была личность! О нем среди бродяг по сию пору легенды ходят, да и не только среди бродяг. Песни душещипательные сложены; места памятные на старых картах отмечены. Кое на кого Черный Мститель настоящий ужас наводил. По одной из легенд, Осип сдох славной смертью, сражаясь в одиночку с целой бандой. Он якобы двадцать человек положил, прежде чем его самого на тот свет отправили. Я в детстве о нем столько всего у бродяжьих костров слышала! Вот и верь после этого молве людской!
Да, потускнела легенда; позолота с нее слезла, одна ржавчина коричневеет. Подошла я к Осипу, прикурить попросила. Смотрит он мимо меня и ни черта не понимает.
– Эй, Одноглазый, поедешь со мной? – спрашиваю.
Молчит. И, что хуже всего, бессмысленно улыбается. Всем доволен, значит.
– Да что это с тобой? – говорю. – Очнись, Мститель! Брось ведро свое, напарником моим будешь. Так и быть, уважу тебя за прошлые твои заслуги…
Он рот открыл, пеньки гнилые показал. Прошептал что-то невнятное. Я только одно разобрала, что просил он не трогать его. На шаг отодвинулась, а старикашка все бормочет:
– Не обижайте маленького Оську. Маленький Оська хочет домой…
Меня мороз по коже продрал. Не Мститель это был, а одна лишь видимость. Будто из Одноглазого нутро его вынули и чучело говорящее набили. Вот чертова кукла!.. Потом пятно у него спереди на штанах проступило – стало быть, обдулся он. Не от страха, а просто потому, что время пришло пузырь опорожнять. Жуткая штука. У меня даже мыслишка мелькнула, что пристрелить его было бы правильно. Вроде как услугу оказать. Кому? Тому Черному Мстителю, который раньше был, – настоящему. И бродягам нынешним, чтоб не постигало их горькое разочарование… Задавила я в себе мыслишку эту. Не мне теперь решать, кого пристрелить надо.
Поглядела я в единственный глаз Осипа, на окурок потухший похожий, и впервые задумалась: во что же превращается в конце концов любая жизнь; что от нас, молодых и злых, остается? Неужели одна только оболочка шаркающая и старческую кислую вонь распространяющая?.. Тоска меня взяла невероятная, возрасту моему цветущему несвойственная. Ну да ладно. Я знала, как тоску заглушить.
Завалила в бар, который назывался «Крючок». С намеком название; вот и думай, о каком крючке речь – о спусковом или о том, который глупая рыба заглотить торопится вместе с приманкой. Однако ж я не рыба, чуток умнее…
Мужики на меня жадно пялились, пока я между столиками лавировала, но приставать никто не смел. На своей территории торговцы шалостей не дозволяют и нарушителям заведенного порядка спуску не дают. В углу я приметила вышибалу с нашивками службы безопасности одного из самых крупных воротил. Бугай скромненько за столиком сидел и водичку дул. Был он единственным во всем заведении, у кого пушка при себе оставалась, и трезвым как стеклышко.
Поэтому за тельце свое, изрядно потасканное, я не опасалась и к тому же иллюзию питала, будто у меня на морде отвращение ко всему кобелиному роду нарисовано или по крайней мере уверенность, что я сама себе привыкла удовлетворителя выбирать.
Тем не менее я глазками по сторонам постреливала – все-таки не каждый день в такой кодле на равных трусь!.. Как назло, ни одной знакомой рожи. Слишком далеко, видать, от привычных дорог забралась. Зато в баре парнишка смазливенький на гитаре бренчал и песни бродяжьи пел. Местных губошлепов развлекал, значит.
Переврал он песни наши, хоть нота в ноту их повторял, слово в слово.
И «Последний патрон» спел, и «Пьяную куреху[6]», и «Тоску голодной собаки», и «Кровавый камень», и даже «Гитара не лжет». Ну разве не насмешка, а?! Липовая у него получалась романтика. Я такой лажи за всю жизнь не слыхала. Было его пение словно фальшивая монетка. Внешне – подобие полное, но металл легковесный. Слишком чистенько, слишком правильно голосил, а в нужных местах до хриплого надрыва поднимался, слезу жалобную из пьянчужек давил, мерзавец.
Лично мне сразу стало ясно: ни разу жалобщик этот в поле не замерзал, товарищей не терял и в болоте не валялся, а был тут тоже вроде игрушки заводной или шлюхи платной. Только его нанимали не кочан попарить, а чтобы «чуйства» пощекотать…
Стараюсь не слушать, сижу, пью. Вскоре ко мне и агенты торговые подсели. Прослышали уже про автобус с детками! Тараканы гребаные… Это была та самая шушера, что за комиссионные работает. Хотели взять меня в оборот, как дешевку раскрутить, но я тертая, не далась. Переупрямила паразитов этих, и поехали мы к хозяевам ихним, к серьезным людям. К тем, которым за товаром бегать уже без надобности. Потому что к ним все сами прибегают и в зубах добычу приносят. А они куски шавкам своим раздают. Дрессировщики, мать их…
Восприняли те меня всерьез и обхаживали по-всякому. Кажется, они кайф от самой сделки ловят, от процесса. Короче, предлагали они мне за мой выводок много чего. Особенно один поц жирный старался, долго меня убалтывал, бухлом и сигаретками угощал. Щедро давал. Хватило бы и на тачку бронированную, и на пару ящиков патронов, и на запас жратвы в консервах, и на целый арсенал, и на аборт (потому как «залетела» я, а ублюдков плодить от лесных братьев очень уж не хотелось). И даже на пакетик «дури» осталось бы. Толстый такой пакетик. Года на три растянуть можно было, если торчать не слишком часто. Чуть не забыла: жирняга еще вибратор мне преподнес – без аккумулятора, правда. Понимаю, говорит, обстоятельства вашей нелегкой жизни. Опять же как в песне: «ночь голодная, постель холодная…»; с витаминами и гормонами сплошная напряженка. Посочувствовал, значит. Засунь его себе в задницу, свое сочувствие! И вибратор заодно…
Потом он главный козырь достал. Само собой получилось – вроде не он меня, а я его раскрутила. Пропуск он мне совал – до того самого места, куда я во что бы то ни стало добраться решила и ради этого даже честью своей бродяжьей пожертвовала. Пропуск, он говорил, по всей форме составленный, проблем не будет, – но только на одну твою «персону». Бери его – и лети без помех, пташечка, никто тебя там, в конце, не тормознет. Это ж ведь самое обидное, если в конце пути тяжкого от ворот поворот дадут, не так ли?
Так, так. Я кивала, соглашалась вроде, самогончик чужой потихоньку сосала через соломинку, а сама гадала: за что ж мне такие муки, а? За что перед выбором трудным ставите, к стенке припираете, на больное место давите и дерьмо мое увидеть хотите? Бывает, годами землю зубами грызешь – и напрасно, а тут все само в руки плывет. Детишек только этих никчемных отдать надо было.
Что выберешь, девка?
Выбрала…
20. ОН
…Дни тянулись как сопли; ночи пролетали мимо, словно черные птицы, – оставляя все более заметные тени на моем лице. Тени углублялись и превращались в морщины. И с каждым новым утром я чувствовал себя немного хуже, а девка, наоборот, – полностью оправилась после трудных родов.
На исходе второй недели нашего совместного житья-бытья стало ясно, что эта сука не сломается и что моя главная забота – не дать ей ни единого шанса прикончить меня. Когда мне требовалось восстановить тающие силы (а это случалось все чаще и чаще), я пристегивал стальную цепь от ошейника к покореженному бамперу автобуса и несколько часов отдыхал в относительной безопасности.
Оставалась еще проблема под названием «лобастый», но пес большую часть времени был занят добыванием свежего мяса. Получалось это у него неплохо. Пару раз он притащил в пасти теплых кроликов, а однажды приволок заднюю ногу барана. Далеко охотился, мерзавец, может быть, даже спускался на равнину. Так что голодовка нам пока не грозила.
Приближалось лето, и будь я счастливым папочкой, мог бы рассчитывать на мирную, почти идиллическую житуху в пещере, пока ребенок не подрастет. Впереди было три-четыре теплых месяца. Скорее всего у меня не осталось столько времени…
Частенько я наблюдал, как баба кормит младенца грудью, и что-то переворачивалось во мне. При этом она обращала на меня не больше внимания, чем на овчарку. Она не произносила ни слова, а во взгляде сквозило только бесконечное презрение.
Но мне было плевать на нее. Мне казалось, что с каждой каплей молока, исчезающей в глотке ребенка, смертельная болезнь, которая гнездилась в моем теле, замедляет свое наступление. Таким образом, я не избежал участи всех обреченных. Предсмертные иллюзии – хуже не бывает.
Пришлось выдавливать из себя эту блажь, пока ситуация не предстала в безжалостном свете правды: я – старик, слабеющий с каждым днем; рядом со мной – безоружная шлюха с детенышем на руках, в любую секунду готовая выцарапать мне глаза, и кобель под посторонним контролем. Та еще компания. Та еще семейка…
Я ужаснулся тому, сколько драгоценного времени потрачено зря, и в тот же вечер начал собираться в дорогу.
Семейка… Я многократно пробовал это словечко на вкус. Вертел так и эдак. Повторял про себя. Звучало неплохо. Три жизни за одну. Не дорого ли берешь, ночник?
У меня еще был выбор.
Честное слово, я полюбил детеныша.
21. ОНА
…И теперь вот перед указателем стою. Ярмарка позади осталась – день пути до нее. Триста километров сплошных сомнений… Стою и разглядываю то, во что уже и не очень верила, до чего добраться не чаяла. Огромный такой указатель, на щите двадцатиметровом, не меньше. Чистенький, светящийся, нигде не облупившийся. В любое время дня и ночи издалека его видно, от самого горизонта. Будто и грязь к нему не пристает, и дождь не точит, и град не бьет, и ураган не валит.
На щите одно слово короткое. Три громадные буквы, каждая с меня ростом, последняя «Й». Остальные две оказались не те, что я сперва подумала. Написано там было вот что: «РАЙ». И циферки сбоку выскакивали какие-то неуловимые – расстояние, наверное. Фокус с циферками я так и не просекла; должно быть, для каждого они разное обозначали. Недаром ведь жизнь учит: каждому – свое.
Голубоглазая меня за рукав дернула, спрашивает:
– Что это, мамочка?
– Тут тебе будет хорошо, дочка, – отвечаю. – Тут всем будет хорошо.
Тронулась. Проехала еще метров пятьсот и сразу поняла: это и есть вход, без обмана. Иначе и быть не может. От всякой шушеры надежно защищенный. Верно евреи говорили – без пропуска не проскочишь. По обе стороны дороги – бетонные купола, доты. Повсюду расставлены крепкие ребята в черной форме с крылышками. Здоровые, сытые, благополучные и хорошо вооруженные. Заграждение из колючей проволочки тянется на север и на юг до самого горизонта. Через каждые сто метров – вышки с прожекторами и пулеметами. Поодаль вертолеты ревут. В общем, мышь не пролезет и муха не пролетит. И тут же, рядом, заправочная станция. Наверное, чтоб хватило бензина на остаток пути – тому, кто последние капли истратил.
С какой-то внезапной обреченностью и горьким привкусом желчи во рту подъезжала я к шлагбауму. Подобный привкус появлялся у меня всякий раз при встрече с непреодолимой силой, когда оставалось только отступить, бежать и надеяться, что не настигнет, не раздавит и не раскатает в тонкий лист. Но сейчас я сама ползла навстречу этой силище, преодолев тысячи километров и множество преград.
Девять кругов рая – как вам такое понравится? Что-что? Не сходится? А вы сколько насчитали? Меньше?! Смешные люди! Может, я не обо всем рассказала! Где ж вы видели бабу, которая первому встречному всю свою подноготную выложит, до самого донышка раскроется, до бабьего скользкого нутра?.. Что, и такую видели?! Завидую вашему опыту… Ну нет, лично я наизнанку выворачиваться не намерена; пусть хоть что-нибудь сокровенное останется, чужим интересом не залапанное… Но как бы там ни было, я ни о чем не сожалею. Рай – разве это не единственная стоящая цель?
Возле шлагбаума меня уже поджидал красавчик-офицер. Весь в белом, молодой и лощеный. Тоже с крылышками, причем с большими. И ухмылка на роже непременная, однако без этой кобелиной подлости. Поняла я: не хочет он меня – и все тут! Хоть голая перед ним выплясывай. Но и не «голубой» он, здесь что-то другое… Неужто кто-то впервые не бабу сисястую во мне увидел, а человека? От такой мысли, от одного подозрения, я себя еще хреновее почувствовала. Смутилась, что ли…
Черное воинство на меня стволы наставило, и сделалось мне чрезвычайно неуютно. Только дернешься – и на куски тебя пулями порвут, в пыль превратят. Но только по команде. Они ж натасканные, ангелочки эти, все по команде сверху делают. Таких псов по миру расселить бы, чтоб порядок навели, справедливую и безопасную жизнь наладили, а они здесь, в окрестностях райских, ошиваются… Брезгуют нами, что ли? За ничтожество наше презирают?..
Этот, в белом, был тут вроде за главного. На поясе у него кобура болталась, да еще какие-то ключи золотистые были привешены. Потом я доглядела, что он только на вид молодой, а глаза у него… бездонные. Страшные, оттого что вечность в них. Все он видел, везде побывал, и мне будто бы заранее все простил, всю мою мерзость…
Да что это со мной творится?! Неужели влюбилась я, идиотка? Что называется, с первого взгляда…
Красавчик на ступеньку поднялся, в салон заглянул и голубоглазую, которая ближе всех сидела, по головке погладил. Я ожидала, что та взбрыкнет, но ничего, ласку постороннего приняла, и даже лицо у нее заметно посветлело.
– Так, так, – говорит белый с крылышками. – Кто тут у нас?.. Ага. Раз, два, три, четыре… Двенадцать человек. Всех довезла?
– Да, начальник, – отвечаю.
– Молодец. Стало быть, можешь проезжать.
Я ушам своим не поверила.
– Не шутишь? А как же пропуск? Мне говорили, вроде пропуск нужен…
– Ну, раз детишек невинных от пуль, всяческого зла, насилия и дьявольских козней уберегла, сюда доставила, значит, заслужила ты спасение. Говорю тебе: сегодня же будешь в Царствии Небесном. Если поторопишься, засветло успеешь. Автобус этот – и есть твой пропуск, поняла?..
Охренеть можно!
– Только дети сами пойдут, – добавил он. – Отсюда каждый своим ходом добирается.
Я сидела ошарашенная. Глядела, как сосунки мои из автобуса вылазят, под шлагбаумом высоким, не сгибаясь, проходят и вдаль идут – тихо так, мирно. За руки взялись, мальчики и девочки вперемежку, уже и не разберешь, кто есть кто. На лицах – свет и спокойствие. Мирная радость, значит. Только голубоглазая напоследок обернулась и впервые улыбнулась мне. Но не печально, а с надеждой, будто встретиться нам еще придется. А может, благодарила меня так.
Сижу и думаю: сказать ему, что я не о детишечках, а о себе больше беспокоилась, или не нарываться? А у него улыбка такая на роже – дескать, знаю все, девка, насквозь тебя вижу! И про Павла знаю, и про Ваньку, и даже про то, про что ты сама уже позабыла…
Тут меня будто кто-то за язык дернул; дурочкой прикинулась, спрашиваю с недоверием, как если бы с первого раза не поняла:
– А за что ж, позвольте узнать, такое ко мне благоволение? Я вроде под иконами вашими лоб не расшибаю, «дурью» иногда балуюсь, на совести своей трупы имею, а также дела разные, непотребные…
Он на меня как-то странно поглядел и сказал после паузы:
– Дела, говоришь, непотребные?.. Ох, простая твоя душа – может, тем и спасаешься! Ты знаешь хоть, несчастная, с кем тебе на дороге встретиться довелось?
Обижаешь, начальник! Я себе отчет полный отдаю и ничего из ряда вон выходящего не вижу. Жизнь, по-моему, во все времена одинаковая. Лучше уже не будет, а хуже некуда. Это моего папаши слова. Может, ему и виднее было, но я с ним не согласна. Иногда сама себе веселье устраиваю… Насчет встреч моих – обычные встречи, пусть даже и опасные по большей части. Бандиты как бандиты, бродяги как бродяги, торговцы как торговцы. Весь прочий люд тоже особого интереса не вызывает. Разве что парень тот, с руками-ледышками, фокусник чертов, шакалиный родственник… Так ведь он позади остался, в безвестности сгинул, правильно?.. И вообще – легко тебе рассуждать! Стоишь тут, чистенький и сытый, уму-разуму меня, немытую, учишь!.. А несчастной я себя не считаю, напрасная твоя жалость. Живу еще – тем и счастлива…
Вслух я, конечно, этого не сказала, только ухмылочку стервозную в ответ изобразила.
– Все в порядке, – говорит красавчик. – Проезжай!
Кнопочку на пульте нажимает, и шлагбаум бесшумно поднимается. А все эти солдаты в черной форме, что по обе стороны стоят, стволы отводят и дружелюбно так улыбаются – дескать, раз своей тебя признали, значит, теперь путь открыт. Добро пожаловать! Даже погремушек отбирать не станем…
Поглядела я на этот самый путь – шоссе классное, прямое как стрела и гладкое, будто стеклянное, а в конце – что-то сияет и сверкает: то ли дворец, то ли целый город. Лестница широченная в самое небо уводит, облака нежно-золотистые над нею плывут, а еще выше звезды таинственно мерцают. Все не так, как на остальной грешной земле. И свет оттуда, сверху, льется, какой-то удивительно теплый свет. В его лучах даже боль уходила – из тела, а также из души. Гадость черная вытекала, и оставалась одна лишь чистая вера. Освежающая, словно вода родниковая посреди пустой выжженной равнины. Пей, пока вдоволь не напьешься, странница усталая, бродяга неприрученная… Все зло я забывала, мне причиненное. Даже то, что у лесных братьев пережила… И любовь чью-то ощутила. Будто кто-то меня любит, несмотря ни на что, и ждет. Всегда будет ждать. Вечно.
Притягательно, завлекательно, ничего не скажешь. Но на меня отчего-то снова тоска внезапная напала. Что ж это, думаю, конец, приехали? Неужто отвоевалась, девка? Пора тебе на покой? Хочешь в Одноглазого Осипа превратиться, сортиры небесные выскребать?!
Нет, чего-то мне еще хотелось, сама не знаю – чего именно. Чувствовала: не все пока сделано здесь, далеко не все. Закралась мыслишка: а вдруг где-то, в эту самую минуту, другой автобус через завалы продирается, наставником безоружным ведомый?.. Ну и мужика хотелось, если совсем честно. Конечно, неудобно как-то перед красавчиком было за похоть свою неуемную, однако ж все равно от него ничего не скроешь. А кроме того, я инстинктом поняла, что не против он любви, на сексе замешанной, хоть и грязноватая она получается, любовь человеческая…
– Спасибо, – говорю. – Клевые вы ребята. Но я к вам, может быть, позже заеду. Если получится.
– Ну смотри, – говорит этот святоша без малейшего сожаления. – Но учти: твой пропуск аннулирован. Захочешь вернуться – придется новый добывать.
– Учту, – отвечаю, а сама думаю: «Неужто ты решил, что я собираюсь дважды на халяву проскочить?».
– Заправиться хоть можно? – на всякий случай интересуюсь.
– Отчего же нет? – плечами пожимает.
Я насчет двухсот литров заикнулась было, но доперла, что такое богатство мне не по карману.
– Бесплатно, – обрадовал красавчик. – Чем больше с собой возьмешь, тем длиннее путь твой окажется.
Что-то не понравилось мне в этой последней фразе, хоть и не от злости сказано, а от доброты. Настолько не понравилось, что решила я ихним бензином пренебречь. «Длинный путь» – это ж по-разному понимать можно! И вообще, я давно усвоила: то, что тебе вроде бы «бесплатно» достается, потом дороже всего обходится. За дармовой кусок по полной программе спрашивают, а я сроду долги заводить не привыкла.
Сдала задом, развернулась и медленно потарахтела на восток.
Медленно – потому как соображала. Прикидывала, куда двинуть дальше. Где я еще не была?.. Аборт решила не делать, коновала знакомого от работы избавить. Раз чужих ребятишек от смерти спасла, зачем же собственное дитя в утробе гробить? Ему ведь тоже шанс надо дать! Пусть свет поглядит; авось судьба его счастливее моей будет!
Значит, осталось бабе-дурехе гулять-веселиться от силы несколько месяцев, а потом нору поглубже искать придется, когда брюхо неподъемным станет. И уж в эти-то месяцы я на полную катушку оторвусь! Душа неугомонная свободы и потехи просила!
В заднице у меня зудело, в мозгу отчаянно свербило – на подвиги тянуло, на поиски приключений. Объездила полсвета, в раю почти побывала… Что же дальше?
В ад заглянуть, что ли? Хотя бы одним глазочком… Может, там еще веселее, а? Скажите только, где пропуск взять? И какой он из себя, этот пропуск? Кого мне в следующий раз в автобус сажать?
Да ладно, шучу. Ничего не говорите. Сама дорогу найду. И пассажиров тоже.
Так даже интереснее, когда не знаешь, что тебя впереди ждет.
Май – июнь 2000 г.
Читать бесплатно другие книги:
