Мы все из Эльсинора Корепанов Алексей

Исколесив на такси окрестности доброго десятка забегаловок Северного пригорода, зажатого между рекой и заводскими корпусами, и заглянув в каждую из них, Дагл Синкер так ничего и не добился. Он уже собирался изменить тактику поисков и поджидать Рина Малайна возле дома, хоть и до вечера, – но тут ему, наконец, повезло. Рин брел по тротуару в сторону тускло-желтого куба питейного заведения у перекрестка, и ничто в его сутулой фигуре не напоминало бравого молодого капрала, каким он был когда-то – три с лишним десятка лет назад. Оба они были тогда капралами, выпускниками одной академии, и направление получили в один гарнизон. А уже потом пути их разошлись.

Прошедшие годы очень сильно изменили Рина Малайна, но Дагл Синкер все-таки узнал его.

Скомандовав такси остановиться, Дагл вышел из послушно раздвинувшей дверцы коробки, очертаниями своими смахивающей на ботинок, и, запахнув свой дорогой плащ, зашагал навстречу бывшему однокурснику.

– …В отставке, Дагл?

– Нет. Консультант, штаб Пятого сектора, Юг.

– О! – Рин Малайн чуть не поперхнулся мятным ликером; Синкер угощал. – Так ты дослужился до центуриона?

– До дубль-центуриона, – уточнил Синкер.

Рин Малайн стиснул зубы и с силой потер небритую щеку. Залпом допил свой бокал и уставился сквозь прозрачную стену пивной на малолюдную улицу. Дагл же со своим «мас ла плана» разделаться не спешил, делал мелкие редкие глотки, наслаждаясь ароматом смородины и ежевики, приправленным легкими кедровыми нотками. Он смаковал вино и поглядывал на угрюмого Рина Малайна – явно не первый был сегодня у Рина этот бокал, и совсем неживыми казались его впавшие, затуманенные глаза, и подрагивали пальцы, и темные, с сильной проседью волосы неряшливо налезали на уши.

– До дубль-центуриона… А я выше дивизион-майора так и не добрался.

– Расскажи, – Дагл Синкер взял со стола высокую бутылку и вновь наполнил бокал Рина.

Малайн мрачно усмехнулся:

– Издалека придется начинать. С Периферии.

Именно там, на Периферии, много лет назад произошло первое столкновение с неведомыми до тех пор лумийцами. Столкновение, которое переросло в довольно длительное военное противостояние, принесшее немало хлопот Земной Ассоциации.

– …Они в последний момент увернулись… и наших в плен взяли… Два экипажа, со всеми потрохами. Мы же тогда ни слухом ни духом не знали про их нейтрализаторы… Мы же вообще про них почти ничего не знали… – Рин Малайн уже выговаривал слова с трудом, делая длинные паузы и тяжело дыша. Бутылка мятного была наполовину пуста, а Дагл Синкер не управился еще и с первым бокалом. – Два экипажа, на самом выступе… И сына моего, он оператором на средней позиции… Поддержка чуть позже развернулась, сунулась – а там завеса. Но одного все-таки достали, попался на импульс. Лумийцы тоже прокололись – опять же, из-за недостатка информации…

Рин Малайн смотрел на бесстрастного собеседника, холеного, моложавого, вполне, наверное, довольного жизнью и собой – но видел не Дагла Синкера, давно забытого однокурсника, а того лумийца, первого неземлянина, с которым ему довелось столкнуться на своем веку. Лумиец был смуглым, высоким и неповоротливым, он совсем не походил на воина, бойца, и в его черных выпуклых жабьих глазах не отражалось никаких чувств. Переводчиков с лумийского тогда, в те первые дни, разумеется, еще не было, специалисты по мнемосканированию и ментоскопии, как обычно, маялись от безделья в другом секторе и могли прибыть только через сутки-другие – и пленного заперли в одном из штабных помещений, предварительно убрав оттуда все оборудование. И, разумеется, по распоряжению дивизион-майора Малайна, была обеспечена его усиленная охрана.

С этим лумийцем были связаны все надежды Малайна на то, что он вновь увидит сына. Увидит живым, целым и невредимым. Артиса можно будет обменять на этого пучеглазого увальня. Вернуть. И других тоже. Да, вернуть всех, захваченных в плен. Но главное – сына… Если, конечно, и Артис, и другие действительно захвачены в плен, а не убиты и сожраны этими чужаками. И все-таки это был шанс…

Стычки на выступе продолжались, патрули сообщали о появлении все новых групп противника, и ночь для дивизион-майора выдалась очень тяжелая. Ситуация была самой худшей из всех, какие можно представить – штаб не располагал данными о возможностях противника, да, собственно, и о его намерениях. Что это было – непреднамеренный контакт? Разведка боем? Или речь шла о спланированном вторжении в пределы Земной Ассоциации? И откуда они взялись, эти неземляне?

Да, потом постепенно все прояснилось, и оказалось, что, по большому счету, произошло недоразумение, вызванное разным мировоззрением, специфическим толкованием некоторых процессов, не совпадающим в определенных моментах восприятием действительности. Те события не были тщательно подготовленной агрессией, направленной против Земной Ассоциации. Лумийцы просто осваивали территории, которые издавна считали своими, даже не подозревая о том, что в тех местах уже обосновались земляне. Все это стало известно потом – а тогда, в первые часы, дивизион-майор Малайн не знал ни черта. Но выступ удерживал, и руководил своими парнями, и делал все, что обязан был делать… вернее, что мог. Всю ночь. Ту, самую длинную первую ночь. Не позволяя себе думать о сыне – и постоянно думая о нем, единственном сыне, Артисе… Сын, плоть от плоти, самая родная кровь…

А утром обнаружилось, что пленник мертв. Охрана была на месте, проникнуть в помещение никто не мог, ни через стены, ни через пол, ни через потолок; да и вообще, даже муха (водись здесь мухи) не залетела бы на территорию штабного комплекса незамеченной – при пяти уровнях защиты с самом совершенной, сверхчувствительной сигнализацией. И тем не менее…

Тело пленного лумийца мешком лежало на полу, и жизни в нем было не больше, чем в мешке. А в углу, прислонившись спиной к стене, сидел на корточках еще один лумиец – голый, тонкий как червяк, покрытый какой-то слизью, с такими же жабьими, ничего не выражающими глазами.

Когда прибывшие, наконец-то, мнемотехники покопались в сознании неведомо как проникшего в штаб неземлянина и доложили о результате дивизион-майору, у Рина Малайна не осталось сомнений в справедливости собственного предположения. Никаких данных мнемотехникам добыть не удалось: сознание лумийца было либо пустым, как Земля в первые дни творения, либо надежно защищенным от взлома.

Это не имело принципиального значения для Рина Малайна. Ему был ясен план лумийцев. План, успешно претворенный в жизнь.

Тот, первый, пленник располагал сведениями, которые могли бы помочь землянам справиться с агрессией. Понимая, что вызволить его не удастся, лумийцы сделали ставку на своего рейнджера, подобного ниндзя, обладающего сверхспособностями… а может, и не было никаких сверхспособностей – просто лумийцы умели создавать какие-то каналы проникновения, неведомые землянам, каналы, судя по всему, односторонние – ни

пленник, ни рейнджер не смогли вернуться к своим. Рейнджер ликвидировал пленника – то ли подчиняясь приказу, то ли его так запрограммировали… Никакой ценности, в отличие от первого лумийца, он для землян не представлял – со своим стертым или наглухо блокированным сознанием – и дальнейшая его судьба теперь зависела от тех, в чьи руки он попал.

Для Рина Малайна подобный поворот событий означал только одно: он потерял сына. Навсегда потерял сына. Окончательно и бесповоротно. Боевые действия продолжались, весь сегмент трещал по швам, лумийцы прежних ошибок не делали, и о новых пленных можно было только мечтать. Силы быстрого реагирования на поверку оказались вовсе не такими эффективными, как считалось, – и все отчетливее становилась угроза прорыва.

Реальное столкновение было настолько не похожим на разные учебные ситуации, состряпанные военными, никогда не видавшими войн, что кое у кого в те первые дни сдали нервы.

Услышав вердикт мнемотехников, дивизион-майор Рин Малайн, сам не свой от продолжающихся потерь личного состава, собственноручно застрелил бесполезного, не реагирующего ни на что чужака-рейнджера…

– …Ну откуда мне было знать, Дагл! Я же не фантазер, я военный! Да как бы мне в голову могло взбрести, что никакой это не рейнджер, а ребенок, что они так размножаются… Ну, вот тебе, – Рин ткнул пальцем в Дагла Синкера и чуть не опрокинул свой вновь наполненный бокал, – тебе могло бы такое взбрести в голову? А, Дагл?

Синкер неопределенно развел руками:

– Трудно сказать. Видишь ли…

– Да что там трудно! – перебил его побагровевший Малайн. – Никому и никогда такое взбрести в голову не может! Ур-роды лумийские…

Даже когда вооруженное противоборство было прекращено и две цивилизации начали налаживать взаимовыгодные партнерские отношения, лумийцы не сочли нужным посвящать землян в детали своего способа продолжения рода. Как уже потом объясняли отстраненному от командования Рину Малайну, зародыш вызревал в теле взрослого лумийца, потом отпочковывался от него и в считанные часы превращался из комочка величиной с кулак во вполне сформировавшееся существо. Сформировавшееся физически, но не психически и умственно. Как обеспечивалось его дальнейшее развитие, землянам было неведомо.

Это сообщение совершенно ошеломило Малайна, и он не мог вспомнить, когда и как в голове его возник образ безнадежно засохшего дерева, сквозь кору которого, у корней, пробивается зеленый побег какого-то другого растения. Начало новой жизни сопровождалось непременным завершением жизни прежней. Носитель зародыша умирал, вскармливая в себе собственную смерть…

И этот акт, насколько смогли уяснить земляне, вовсе не являлся для лумийцев трагедией. Такая смерть, при всей парадоксальности данного утверждения, была атрибутом их бытия. Атрибутом – то есть неотъемлемой принадлежностью, постоянным свойством. Впрочем, любая смерть – непременное свойство бытия…

И только тогда Рин Малайн узнал, что убил не вражеского агента, а ребенка. Младенца. Новорожденного.

Малайна отстранили от командования и отозвали с Периферии, и до самого конца боевых действий он не видел больше ни одного лумийца.

Зато он увидел сына. Артиса, целого и невредимого. Вернувшегося из плена вместе со многими другими.

Потом Артис, так же как и сам Рин Малайн, уволился из армия, и они стали жить втроем – Рин, Артис и Уни…

Нельзя сказать, что Малайну не вспоминался тот убитый им ни в чем неповинный младенец, но отставной дивизион-майор старался не копаться, уподобляясь мнемотехникам-ментоскопистам, в подвалах собственной памяти, и совесть, в общем-то, не донимала его. В конце концов, говорил он себе, на войне, как на войне. А еще ему очень по душе пришлось стихотворное высказывание персонажа какого-то сериала. Сам сериал, как и тьма-тьмущая других, не запомнился, а слова – запомнились. И лежа в ночной темноте рядом со спящей верной Уни, Рин Малайн молча повторял:

А потом произошло ужасное – через год после возвращения из лумийского плена Артис покончил с собой. Перерезал себе вены в ванной, когда никого не было дома, и не оставил никакой предсмертной записки. Артис был завсегдатаем игровых залов, и можно было предположить, что он кому-то крупно задолжал – а за долги в Северном пригороде спрашивали строго, очень строго…

Но Рину Малайну, как и тогда, в начале стычки с лумийцами на Периферии, все было ясно. Сын мало рассказывал о своем пребывании в плену, но именно там этим тварям удалось внушить ему установку на самоуничтожение. Потому что к тому времени они уже пронюхали, кто убил их младенца. И решили отомстить. Отомстить изощренно, отняв у Рина Малайна самое дорогое – единственного сына.

Именно так думал не находящий себе места от горя Малайн. И вновь, как когда-то, ничуть не сомневался в справедливости собственных выводов.

– …Они убили его, Дагл! Понимаешь? У-би-ли!.. – Рин раскачивался из стороны в сторону, чуть не падая со стула, и бокал трясся в его руке. – Их тогда развелось у нас видимо-невидимо, этих лумийских ублюдков, этих жаб… Они смеялись мне прямо в лицо… я видел… я чувствовал… Они убили его…

Рин Малайн уже распрощался с армией (а точнее – армия с ним), он был отставником, но у него осталось право на личное оружие. И он пустил в ход это оружие. Один лумиец скончался на месте, у дверей торгового представительства, другой протянул еще час или два.

На суде Рин Малайн высказал все, глядя на осунувшуюся от слез Уни. И заявил, что ничуть не раскаивается в содеянном. Он был готов всю оставшуюся жизнь провести в тюрьме, без надежды на смягчение приговора, ему было все равно, и он жалел только о том, что успел прикончить всего пару этих жаб, из врагов превратившихся в партнеров землян.

Разумеется, присутствовавшие в зале суда представители Лумии отвергли утверждение Малайна насчет того, что они, из мести, запрограммировали Артиса на самоубийство. Точнее, даже не так. Создавалось впечатление, что они просто не поняли, в чем Малайн их обвиняет.

Решение суда оказалось для отставного дивизион-майора полной неожиданностью. Лумийцы, как потерпевшая сторона, ходатайствовали о том, чтобы преступника передали им, гарантируя сохранность его жизни. Малайну осталась неизвестной их аргументация – но в итоге это предложение было принято судом.

И Рин Малайн отправился за тридевять земель, на Лумию, преисполненный мрачной уверенности в том, что его будут жарить на медленном огне и отрезать от его тела кусок за куском… кусок за куском… Долго, очень долго.

Ему было все равно.

Он не боялся физических мук – они не могли оказаться сильнее его душевной боли.

– …Так я попал на Лумию…

– Я знаю, – отозвался Дагл Синкер. – О твоем деле сообщали все масс-медиа.

– Значит, прославился на всю Сферу, – криво усмехнулся Рин Малайн. – Вкусил всемирной славы…

Казалось, парабола его опьянения вдруг пошла на спад, и он выглядел теперь гораздо более трезвым, чем раньше, хотя продолжал исправно поглощать довольно забористый ликер.

– Они мне там все время мозги пудрили… Взаперти не держали, хотели показать, какие они хорошие… Много всякого про себя рассказывали, и душеспасительные беседы вели, все чего-то выпытывали… И так, и этак… Я им объясняю, про сына, – а они дурачками прикидываются. – Рин Малайн скрипнул зубами и резко, со стуком, поставил бокал на стол, расплескав ликер. – Ну, тогда я им! В общем, чуть не прикончил одного… – Рин опять заскрипел зубами. – И после этого они меня… назад… И знаешь, что сказали напоследок?

Дагл Синкер молча повел плечом.

– Мы, говорят, знакомились с вашей культурой. Знакомились они, твари! Вы, говорят, так и остались в Эль… Эльсиноре. Ты знаешь, что такое Эльсинор?

Синкер опять пожал плечами.

– И я не знаю. А спрашивать не стал. Но я другое знаю, – Малайн покачнулся и наставил на собеседника указательный палец. – И ты тоже знаешь, и все мы знаем. Теперь этих тварей здесь нет. Убрались ко всем чертям!

Синкер удивленно поднял брови:

– Ты думаешь, что лумийцы… – Он откинулся на спинку кресла, озадаченно обхватил ладонью гладкий подбородок. – Значит, решили, что мы недостойны общения… Вот в чем дело. Тогда понятно, почему они так внезапно, без объяснений…

– Да нет, просто струсили! Я так думаю. Испугались, гады, моей мести, и мести других. Может, не только Артис…

Дагл Синкер с сомнением взглянул на бывшего однокурсника, но промолчал.

Он молчал, и смотрел на сгорбленного, усохшего Рина Малайна, и вновь думал о своем.

Много лет он ничего не слышал о Рине Малайне, и если бы не случайность…

Синкер долго наводил справки – и вот, наконец, разыскал этого человека. И теперь собирался сказать ему несколько слов. Для того он и прибыл сюда, на задворки метрополии, в глухую провинцию, пристанище тех, кто не преуспел в жизни.

Когда-то курсант Малайн жестоко обидел курсанта Синкера, выставил на всеобщее посмешище, унизил в глазах девушки. Такое не прощается.

– И все-таки лумийцы ушли не потому, что испугались, – сказал Синкер. – С их-то вооружением… Они просто не хотят иметь с нами дела. Ну да ладно.

Он пригубил свое вино и, прищурившись, спросил:

– Как там твоя… Уни?

Малайн поднял на него больные глаза:

– Уже никак… Два года уже никак…

– Соболезную.

Cинкер подался к серому, потрепанному жизнью человеку и медленно, отчетливо добавил, упиваясь собственными словами, чувствуя, как сладко, упоительно теплеет в груди:

– А ведь Артис – вовсе не твой сын.

«Эльсинор…» – отзвуком пронеслось в глубине…

Украина, г. Кировоград