Карнавал Герасимов Сергей

1

Протерозой, 4 марта, 15-54.

«Давайте придумаем название этому явлению природы», подумала она, имея в виду мартовский снег, требующий названия или хотя бы эпитета. Снег сползал с неба уже третьи сутки без перерыва.

В 16-00 ее рабочий день заканчивался, и в 15-54 Одноклеточная К.Н., положив на лопатки свою основательно утомленную совесть, вышла на порог. Жизнь никогда не стоит на месте; обычно она переползает куда-то – медленно, как виноградная улитка. Улитка ползет по листку, уверенная, что с ней ничего не случится, а листок уже оторвался от стебля и падает в реку, и река несет его в водоворот. Одноклеточная еще не знала об этом.

Она вышла на порог; ветер обрадованно насыпал за воротник жменьку сухого снега, будто сахар в кулек. Одноклеточная так и не успела придумать названия этому явлению природы. Подразумеваемая дорога к остановке троллейбуса шла через парк. Направление было намечено ниточкой следов (такой узкой, будто с утра здесь проходили одни канатоходцы), нога, поставленная точно в след, обязательно, но непредсказуемо, сползала вправо и влево, поэтому Одноклеточная не раз замирала в очень балетных позах. К остановке она приблизилась после получаса хореографических упражнений; дважды лживый троллейбус, мелькнув сразу двумя номерами, проехал и не остановился. Ни один из номеров не водился в этих местах.

А на остановке было ветрено и пустынно. Одноклеточная загрустила. Грусть, грусть, грусть – постоянная, как сахар при диабете. Ее грусть не могли поколебать даже ежедневные порции неприятностей разного свойства; неприятности прилипали к грусти как-то сбоку, а грусть существовала сама по себе. То была грусть несбывшейся мечты, грусть молодости, которая еще не ушла, но уже отвернулась, приготовившись уходить. С молодостью было ясно все, но в чем состояла мечта, Одноклеточная не смогла бы объяснить.

Пустоту остановки скрашивал столб в бахроме объявлений, два зеленых скелета скамеек, мерно покачивающийся колокол урны и крашеная блондинка с распущенными волосами – у объявляющего столба. Одноклеточная застеснялась самое себя и, чтобы рассеять стеснение, слегка прошлась. Став рядом с крашеной, она прочла объявление: «Приглашаем на работу молодых эфективных девушек без комплексов». Вот так – именно эфективных. Три одинаковых объявления и каждое – с одной «ф». Крашеная, читавшая объявление, явно принадлежала к типу эфективных девушек. Одноклеточная застеснялась еще больше и снова прошлась. У скамеечных скелетов она остановилась и попробовала представить, как выглядели когда-то еще живые скамейки. Оказалось, что выглядели они непригодными для сидения. Применяя метод рассуждений реакционного Кювье, Одноклеточная определила, что скамейки вымерли шесть лет назад (шесть слоев отвалившейся краски); она расчистила снег рукавичкой, чтобы поставить сумку, но сумку ставить не стала. Крашеная оторвала розовый телефончик и пыталась прочесть расплывшийся фломастер. Напрасно.

Войдя в троллейбус, Одноклеточная села и задумалась о чем-то расплывчато-мечтательном. Была почти оттепель, но стекла были подернуты памятью о недавних морозах – ледяными цветами и серыми пятнами, которые продышали любопытные дети. Одно из таких созданий устроилось напротив: девочка улыбалась во весь рот с выпавшими передними зубами, торчащие клыки делали ее похожей на маленького вампира. В данный момент Одноклеточная мечтала о большой любви. Это была самая неконкретная тема для мечтаний, потому что большой любви Одноклеточная не встречала. Маленькой – тоже. А вот маленькой ненависти в ее жизни было предостаточно. Удрученная этим парадоксом, Одноклеточная чуть было не проехала свою остановку.

Входя в метро (скользко-тающая гранитная пещерка), она пока продолжала мечтать о большой любви. На эскалаторе устроилась еще одна девушка эфективной наружности; вокруг нее обвился самодовольный нахал. Пальцы самодовольного нахала паукообразно шевелились. Соскользнув с эскалатора, парочка отошла в сторону и продолжила свои манипуляции.

В вагоне было в меру тесно. Одноклеточная стояла, глядя на свое призрачное отражение, провалившееся внутрь прозрачного стекла. Отражение радовало печальными романтическими глазами (глаза были чуть великоваты, зато с пушистыми белыми ресницами), белая вязаная шапочка прекрасно сочеталась с белой шубкой и невидимой на отражении жидковатой русой косой. Белая шубка оканчивалась намного выше колен, но никто не обращал на это внимания. Сзади, у плечей, стояли четыре военных красавца в форме защитного цвета. Форма одного из них выглядела поновее. Красавцы разговаривали, перегибаясь через голову Одноклеточной, и толкали ее твердыми мускулистыми торсами. Увы, в этих проникновениях не было ничего мужского – так опираются на забор.

Одноклеточная села. Вязаные колготки натянулись на коленях и стали полупрозрачны. Этот замечательный факт не был никому интересен. Вот если бы я была мужчиной, подумала Одноклеточная. Конечно, если бы она была мужчиной.

Просидев совсем немного, она встала. Ей показалось, что в вагон вошло слишком много людей, и будет трудно пробираться к выходу. Народ стоял плотно. Одноклеточная не умела обращаться к незнакомым людям; она попыталась раздвинуть людей локтями, но вышло слишком робко. Тогда она попробовала зарыться в щель между двумя шубами. В этот момент раздвинулись двери; Одноклеточная провалилась в мягкую пушистость зайцев, лисиц и прочих искусственных зверей; еще секунда – и в вагоне стало пусто.

Она огляделась, готовая сесть снова, все еще не предчувствуя водоворот.

Вдоль вагона проходил нищий идиот. Если идиот остановится, то нельзя будет не дать ему денег. Деньги нужно будет искать в сумочке; она будет искать, а идиот будет смотреть своими рыбьими глазами, и все вокруг тоже будут смотреть на низ. Одноклеточная не выдерживала посторонних взглядов. Но если достать деньги заранее, то идиот обязательно подойдет, на это у него ума хватит. А сколько нужно давать? Тысяча – это очень много, но за тысячу не купишь половинки хлеба. Она решила сделать каменное лицо – вдруг идиот пройдет мимо.

Идиот подошел и остановился.

Это был крупный представитель человеческой породы. Назло Гегелю, природа совершила переход качества в количество. В огромной длинноволосой голове явно не было ни одной мысли. Идиот промычал и оттопырил нижнюю губу. Губа его тоже была огромной величины. Одноклеточная стала искать деньги. Почему-то все бумажки были пятитысячными. Она подняла глаза. Окружающие смотрели именно на нее, а те, которые отвернулись, наверняка прислушивались.

– Вот, – сказала она и дала идиоту пять тысяч. Ей удалось не коснуться липкой руки.

– Ээ! – сказал идиот, – оаа.

Может быть, это означало «спасибо».

У выхода из метро стоял газетный киоск, очень обрекламленный. Проходя, Одноклеточная взглянула сквозь стекло. «Эротика за стенами монастыря» – жизнерадостно завлекала обложка журнала. Следующий переулок Одноклеточная прошла, размышляя о преимуществах эротики за стенами монастыря. Несмотря на несколько привлекательных картинок, которые представились ее неопытному внутреннему взору, она не смогла убедить себя в преимуществе монастыря. Снег в переулках был утоптан до гипсовой твердости, он был так бел и лишен деталей, что глаза пугались собственной слепоты. Одноклеточная стала смотреть вперед. Впереди худющая дворняга скакала через поле снега с видом боевого коня. Ей бы всадника и флаг, подумала Одноклеточная и зачем-то обернулась. И сразу заметила идиота из метро, который следовал за ней на вежливом отдалении.

Ой! – подумала Одноклеточная и решила сделать шпионский крюк, чтобы избавиться от хвоста.

Она погуляла по людному центру города, изредка оглядываясь и ошибаясь. Но улицы уже стали темнеть, и она остановилась на углу, выбрав для ожидания черную вытаявшую полянку. (Такие полянки виднелись здесь и там – здесь и там теплые подземные артерии города близко подходили к поверхности.) Она решила подождать десять минут на всякий случай, но прождала только пять. Дневная усталость навалилась на нее, как наваливается перегрузка на пилота, делающего мертвую петлю. «Ну и пусть», решила она и двинулась к дому. У ворот ее забросали снежками мелкокалиберные соседские дети. Это выпустило на свободу целый поток ненужных воспоминаний. Соседские дети были регулярно науськиваемы своими мамами, а мамы эти, бывшие школьные подруги Одноклеточной, в свое время превращали ее жизнь в кошмар. В свое время на спине Одноклеточной рисовали клеточки, потом вырезали такие же клеточки на спине ее (всегда клетчатого) пальто, потом ее стали называть Инфузорией. Теперь то же самое продолжалось во втором поколении. Однажды Одноклеточная, собрав воедино все свои зверские качества, попыталась вежливо пожурить одного из соседских, особенно обнаглевших, мальчиков, на что получила ответ в форме трехэтажного мата и вломившегося в квартиру возмущенного отца.

Из всех человеческих занятий самое интересное – это превращать чью-то жизнь в кошмар. Если нет, то почему история состоит из одних кошмаров?

Она поднялась лифтом на седьмой этаж. (Лифт был тесен и грязен, с универсальными надписями на каждой из стен. Настенная живопись не удивляла оригинальностью). Открыв дверь, она увидела свою комнату, – свою, но не родную из-за отсутствия приятных воспоминаний. Комната напоминала человека, который не спешит повернуться к тебе лицом; она так и вошла в спину комнаты. Уже полтора года Одноклеточная жила одна, после смерти бабушки Тимофеевны. Будучи жива, Тимофеевна советовала поскорее выходить замуж, до квартиры в центре охотники найдутся. Охотники действительно находились, и действительно до квартиры. Но Одноклеточная пока не вняла мудрому совету бабушки Тимофеевны.

Она не включила свет, зная положение каждой вещи. Вещей было не так уж много. Она прошла во вторую комнатку, очень маленькую, но очень родную, свою. Здесь ей еще меньше хотелось включать свет. Каждая вещь здесь была как кактус с тысячей ядовитых колючек, о которые нельзя не пораниться. Каждая колючка соответствовала одной несбывшейся мечте. Одноклеточная прошла мимо диванчика, на котором некогда сиживала Тимофеевна, и никогда не сиживал человек, нужный и дорогой именной ей, Одноклеточной. В комнате было почти светло – мощные лампы, висящие над провалом Второй Авеню, отбрасывали свой бесплатный отблеск и сюда. Подходя к окну, Одноклеточная все же наткнулась на одну иголку-воспоминание. В прошлую зиму (с ноября по март) она замечала, как некто молодой и красивый, возможно, безнадежно влюбленный, каждую пятницу звонил из автомата. Обычно ему не отвечали сразу; молодой и красивый долго гулял, в любую погоду, и настойчиво звонил снова. Одноклеточная включала зеленую лампу на своем столе и незнакомец глядел на ее светящееся окно, просто потому, что ему нужно было куда-то смотреть. А может быть, он думал, кто это включает уютную зеленую лампу каждую пятницу в пять минут девятого? Может быть, он думал о девушке, которая сидит за столом, задумчиво опираясь на руку? Девушка, опирающаяся на руку, в это время сидела у темного соседнего окна и смотрела вниз, мечтая, что однажды телефон испортится, тогда она спустится и предложит молодому и красивому воспользоваться своим телефоном, а потом… В начале марта, за час до прихода незнакомца (это был вьюжный вечер без снега, весь надувшийся ветром) она спустилась к телефонной будке и перекусила провод кусачками. Потом стала в подъезде и начала ждать. Без пяти восемь она совершенно ясно поняла, что никогда не найдет в себе смелости подойти к незнакомому человеку. От сознания этого она едва не заплакала, отвернулась и пошла в дом. Когда она подошла к своему окну, внизу уже никого не было. Часы показывали пять минут девятого. Молодой и красивый больше никогда не появлялся под ее окнами.

Она осторожно подошла к окну, стараясь не наткнуться на еще что-либо. Из глубины города доносилось умное урчание механизмов, возившихся в снегу. Мощные голубоватые лампы над провалом Второй Авеню освещали снежную пустоту и единственную человеческую фигуру, подпирающую стену. Одноклеточная с ужасом узнала идиота из метро.

2

Она вела дневник. Дневник – это слово было и слишком большим, и слишком малым – просто жалкие попытки записать невыразимое. Дневник мерцал, но не как звезда, а как прерывистое дыхание тяжелобольного – вот, кажется, уже ничего нет и быть не может, и вдруг в тишину врывается еще один отчаянный всхлип. Дневник начался еще в розовые годы детства, память о которых уже растаяла, как старое мороженое, и после возобновлялся не менее десяти раз. Каждый раз Одноклеточная записывала все что могла, и, внутренне исчерпавшись и отчаявшись, навсегда прятала заветную тетрадь. Но проходили годы и «навсегда» теряло свою зловещую значительность. Тогда все начиналось снова. Эти циклы были неизбежны, потому что Одноклеточная относилась к тем редким людям, которые могут видеть то, чего никто не видит (каждый из них видит свое), и знают то, чего никто другой не знает. Однако, она не умела выразить ничего из того, что видела или знала.

Она задумалась, глядя на громадную, в полокна, сосульку. Кожа сосульки была бугристой, как кожа бронтозавра, а бронтозавра Одноклеточная представляла себе в виде десятитысячекратно увеличенной земляной жабы (может быть, реминисценция из детского Конандойля). Преломляя зеленый свет лампы, сосулька превращала его в светло-сиреневый, бархатный и нежный цвет только что распустившегося микроскопического цветка сирени – в цвет самой потаенной глубины этого цветка. Она никогда не смогла бы выразить это словами. Были и множества других, видимых ей, призраков, которые всегда медленно умирали, пронзенные неосторожным словом, – например? Например – вечер с последним приступом мороза, когда воздух стал стеклянным и вморозил в себя неподвижность окружающей темноты и бликов; она шла, оставаясь неподвижной (любое движение обжигало холодом) и казалось, что то же самое чувствуют деревья вдоль аллеи – от этого деревья становились несчастными и дружественными ей существами; потом провыли две пожарные машины, прожигая предельную фиолетовость еще более фиолетовыми вспышками; тогда деревья вдруг ожили и упали на снег примерзающими тенями; тени сдвигались рывками и снова примерзали, а цвет их был уже ультрафиолетовым; потом мигалки пронеслись вперед и из огней осталась единственная звезда, вплетенная в ветви (низкие и грязные пятна окон не в счет). Увидев звезду, Одноклеточная остановилась и выдохнула пар, и звезда в облаке пара вырастила сначала четыре, потом шесть, потом снова четыре луча. И все это было невыразимо.

Она начала писать.

«Сегодня случилось два случая. Но про второй я писать не буду. Первый.»

Первый.

В переулок въехали две машины, синхронно повернули и стали рядом. Так же синхронно раскрылись дверцы и из каждой машины вышли трое. Все шестеро были одинаковы в смысле спортивных костюмов, спортивных фигур и выражения спин (спина всегда выражает честнее, чем лицо). Один из шести обернулся. Его лицо совсем не изменилось за восемь лет, хотя фигура подросла в сторону одного общего и наверняка кем-то одобренного образца. Всех шестерых будто отливали в одной форме. А машины были очень дорогими, это Одноклеточная заметила. Итак, сегодня утром она встретила своего школьного знакомого, одного из самых ревностных своих мучителей. Но даже мучительство не могло задержать этого человека в ее памяти – это был один из тех серых людей, о которых забываешь через секунду после того, как с ними расстался. В своей жизни Одноклеточная порой встречала уникальных людей; мучитель – уникальный в своем роде, это уникальная посредственность, уникальное ничто. Как всякое ничто, Мучитель имел уникально раздутое самомнение (реакция компенсации), очень примитивное самомнение. В наше время беспросветная тупость и безликость – это преимущества: во-первых, они позволяют заработать деньги, и быстро; во-вторых, они позволяют смотреть на всех свысока; в-третьих, в эпоху почти всей тупости реакции тупого человека наиболее быстры и адекватны – такой заклевывает тебя, как индюк павлина. (В скобках, о тупости. Вчера в метро к ней обратился пьяненький: «Девушка – вежливо! – как по-вашему, отчего мы живем хуже всех? Виноваты они? (палец вверх) или народ?» «Дураков много», – ответила Одноклеточная. «Дайте пожму вашу руку!», – воскликнул пьяненький.) Но вернемся к Мучителю. Характер у этой ходячей глупости всегда был противным, и со странностями, иногда его отношение к Одноклеточной становилось почти дружеским, порой – просто никаким. Их отношения прерывались долгими периодами неотношений; Одноклеточная была рада никак к нему не относится, но проходило время и он появлялся на горизонте. Потом он начинал заходить в гости и навязывать себя (что нисколько не мешало ему изощряться в мучениях); Одноклеточная снова терпела его надоедливые излияния, мечтая от него отделаться. Отделаться от него было труднее, чем от хронической экземы. Однажды он украл у Одноклеточной книгу об искусстве Возрождения – просто так украл, зачем ему такая книга? – украл нагло, не скрываясь. Для Одноклеточной это было неожиданное счастье – после кражи Мучитель не поддерживал отношений года четыре, не меньше. Потом стал заходить снова, но редко. Его приставания тоже стали редкими, что уже можно было терпеть. Одноклеточная кое-что слышала о его судьбе. В годы наибольшего расцвета государственной глупости он, как самый подходящий экземпляр, всплыл было на поверхность, но потом утонул снова. Еще Одноклеточная помнила, что Мучитель считал себя гениальным композитором, но только не знал нот и не умел играть ни на одном инструменте, именно это мешало развернуться его творческому дару. Именно это было темой его былых, самых длинных, излияний.

Одноклеточная решила не узнать друга детства. Увы.

– Инфузория! – обрадовался Мучитель. – Как, узнаешь меня?

Одноклеточная сдержанно кивнула.

– Ну иди сюда.

Она подошла и остановилась, не зная, о чем говорить.

– Ты подожди, тут одно дело, потом поговорим.

Она попробовала сказать, что спешит на работу, но промолчала.

– Ты отойди, не стой тут рядом, – сказал Мучитель.

– А у вас секретный разговор? – вежливо спросила она.

– Ага. Отойди, я сказал.

Одноклеточная отошла в сторону, обидевшись. Она постояла минут пять, размышляя на тему хамства. И еще ей было жаль чего-то. Уйти она стеснялась, все же ее позвали.

«Первый. Сегодня я встретила школьного друга, – продолжила она дневник, – забыла, как его зовут. Буду называть его Мучителем.»

Почему-то исчезли слова. Она посидела, глядя в пустое окно с сосулькой, но слова не приходили. Она встала и подошла к окну. Идиот из метро пропал. «Слава Богу», – подумала она и в этот момент в дверь постучали. Она замерла. Стук повторился, потом царапанье. Но у двери был звонок с фамилией.

Звуки продолжались. Она подкралась к двери. Глазка не было и о личности стучавшего можно было только догадываться. Сильный удар. Она вздрогнула.

– Кто там?

Еще удар.

– Не надо стучать, звоните, пожалуйста.

Еще удар.

– Кто там? Скажите, я открою.

– Ээ! – сказали за дверью. – Оаа.

Может быть, это означало: «а вот и я, открывай».

– Уходите, пожалуйста, – сказала Одноклеточная.

Стук прекратился.

Она взяла стульчик и посидела у дверей, ожидая повторения. Но повторения не было. Когда она подошла к окну, идиот стоял на старом месте. Как же он нашел мою квартиру? – подумала Одноклеточная, – неужели по запаху?

Успокоившись, она снова вспомнила об утреннем происшествии.

Буду называть его Мучителем – об этом она подумала еще утром. Стоя в стороне, она наблюдала, как в дальнем завороте переулка появился мужчина с небольшим портфелем. Мужчина шел, глядя под ноги, – из-за плохой дороги и ветра со снегом. Подойдя совсем близко, он поднял глаза и остановился. Неловким движением он было дернулся назад, но его ноги не сдвинулись. Мучитель подошел к нему и ударил. Портфель выпал, раскрылся, из него посыпалась бумага. Мучитель ударил еще раз. Незнакомец упал лицом вниз и остался лежать. Мучитель выбрал удобную позицию сбоку и стал бить упавшего ногой в лицо. Лицо мужчины зарылось в снег, поэтому Мучитель бил не носком, а всем сводом сапога. При каждом ударе голова лежащего подпрыгивала и возле нее подпрыгивал фонтанчик снега.

Потом Мучитель подошел к машине и позвал Одноклеточную. Похоже, что главное было сделано и появилось время для душевного разговора. Остальные пятеро пошли добивать лежащего.

– Ну как дела? – спросила Одноклеточная.

– Дела хорошо, женился.

– А что жена?

– Жена хорошая, любит меня сильно.

Они поговорили в том же духе еще несколько минут. Одноклеточная узнала, что жена восемью годами старше Мучителя; до самой своей свадьбы эта женщина была синим чулком, но не по призванию, а потому что была никому не нужна. Даже во время свадьбы она не совсем представляла, для чего выходят замуж. Бедняга, как она, наверное, мучилась в своей семье, если сбежала оттуда к Мучителю.

– Говоришь, сильно любит? – спросила Одноклеточная, чтобы что-нибудь спросить.

– Еще бы! Меня нельзя любить не сильно, – Мучитель раздулся от гордости, – ты же меня тоже сильно любила, помнишь?

– Да? – спросила Одноклеточная.

– Ну да.

– Да, – сказала она, – помню.

– Ну и дура тогда, – сказал Мучитель, – только все равно ты мне не нужна.

– Тогда я пойду? – спросила Одноклеточная.

– Иди, иди, – сказал Мучитель.

И она пошла. Около лежащего мужчины снег был красным, но уже чуть присыпанным сверху, будто мукой. Она дошла до конца переулка и только тогда обернулась. Машин не было.

«Буду называть его Мучителем, – продолжала писать она. – Сегодня я ему призналась в любви, хотя не люблю. Я никогда еще никому не признавалась в любви. И мне не было стыдно признаваться, только было стыдно потом. Он побил какого-то человека, а я стояла и смотрела. Про второе я не хотела писать, но напишу. Сегодня мне в двери ломился идиот. Сейчас он стоит на улице у дома. Наверное, простоит до самого утра. Не знаю, как я потом выйду. Пора спать.»

Но спать ей не хотелось. Она все вспоминала и вспоминала то чувство странной грусти, которое необъяснимо и неуместно посетило ее в тот момент, когда Мучитель нахамил ей. Что это было? Что это было? Она снимала слои воспоминаний, как реставратор снимает слои поздней бездарной краски, и наконец добралась.

Это случилось в первый раз – в самый первый день, когда она познакомилась с Мучителем.

Тогда они оба были совсем детьми.

Тогда они спускались по лестнице, и был оранжевый солнечный вечер. Так было, хотя этого не могло быть. Памятью разума Одноклеточная помнила, что то был обычный школьный день – день, а не вечер, – и вообще солнца не могло быть, потому что на школьной лестнице не было окон. Но какой-то другой памятью она помнила и широкое окно в стене, и оранжевый свет заката, и его слова, и свое молчание в ответ на его слова, и свои мысли в ответ на свое молчание. Она помнила, как это было – они спускались по школьной лестнице, и был оранжевый солнечный вечер. И тогда Мучитель сказал:

– Давай с тобой будем дружить всегда.

Она вначале не поняла его и переспросила:

– Как, всегда?

– Ну всегда-всегда. И никто нас не разлучит.

– До самой смерти?

– До самой смерти.

Она не ответила.

Он продолжал говорить что-то в том же духе, а она молчала. Наконец, она согласилась:

– Хорошо, мы будем дружить всегда.

И после этого она больше не говорила, а только думала. Она думала очень серьезно. Она думала о том, что такие слова не говорят просто так, и еще думала о том, какая она счастливая. Потому что такие слова говорят не всем. И был оранжевый вечер, которого не могло быть.

Было еще одно впечатление сегодняшнего дня, которое никак не хотело вспоминаться. Это мешало заснуть. Она лежала, глядя в темный потолок, перебирая память, как четки. И вот оно. Наконец.

Когда она в последний раз взглянула на Мучителя, то наконец поняла, что именно напоминало ей его лицо.

Напоминало все эти годы.

3

Протерозой, 10 марта

Лаборатория находилась на двадцать восьмом этаже. Большое окно подходило к самому полу, открывая распластанные перспективы родного города. Внизу ползали машины и трамваи. Трамваи были интереснее: они часто здоровались при встрече, включая фары, а иногда останавливались друг напротив друга и целовались, как малознакомые собачки – в щеку. Обычно целовались трамваи с одинаковыми номерами, но сегодня остановились второй и седьмой. «Извращение», подумала Одноклеточная и вернулась к работе.

По утрам она работала с крысами. С белыми, голохвостыми, лабораторными. Крысы, в отличие от людей, все имеют свое лицо и тем интересны. Это обстоятельство Одноклеточная заметила не сразу, но, заметив, сразу полюбила крыс, как родных. Особенно родной была Муся. Муся была добрым и застенчивым зверьком; на беговой дорожке она всегда пристраивалась сзади, за что и получала удары током. Одноклеточная на ее месте вела бы себя точно так же – она бы стеснялась расталкивать других крыс. За это Одноклеточная и любила Мусю, за характер. Вчера Муся перенесла одну из непонятных черепных операций (ради которых здесь, собственно, и держали крыс) и на сегодня ее избавили от обязательной беготни. Муся сидела на дне стеклянного ящика и смотрела на Одноклеточную. Сегодня она смотрела особенным, почти разумным взглядом – не на руки человека, а в глаза. «Муся, умничка ты моя», подумала Одноклеточная. Муся отвернулась, прочитав нежность во взгляде.

Одноклеточная сделала последние записи в журнале и еще раз взглянула на Мусю. Муся делала зарядку – беззвучно царапалась лапками о скользкое стекло, имитируя попытки выбраться. «До свидания, лапочка», подумала Одноклеточная и отправилась в кабинет хирурга.

Фамилия хирурга была Лист, это не позволяло догадаться о его национальности, зато позволяло практиковаться в угадывании. Лист имел большую рыжеватую шевелюру и усы, отращиваемые под Энштейна. Однако у великого Альберта усы подчеркивают печаль глаз и оттого сами выглядят чуть печально. Усы же Листа выглядели бодро, по-саддамохусейновски. Визит к Листу был одной из неприятностей дня.

Одноклеточная прошла по пустому, совершенно белому и узкому, как щель, коридорчику. Длина ее шагов сократилась вполовину. Если Лист будет в настроении, то он не пригласит ее сесть, а взглянет снизу вверх из-за своего широкого стола и порадует новой медицинской шуточкой. «Одноклеточная, ты че бледная, как спирохета?» – например, спросит он, и Одноклеточная сразу покраснеет и опустит глаза. Но хуже, если он будет вежлив и пригласит сесть.

Она постучалась и приоткрыла дверь на полладони – так, чтобы в щелку мог пройти только звук, а не что-либо материальное.

– Можно?

Молчание. Боже мой, он сегодня не в духе.

Она сделала щелку шире и протиснулась в кабинет. Лист писал, не обращая на нее внимания. Не дописав четвертую строчку (Одноклеточная считала), он отложил ручку.

– Садитесь.

Она села.

– Ну? – спросил Лист и сделал спокойно-страшное лицо. Его лицо выглядело, как асфальтовая дорожка, которую видишь, перегнувшись над балконными перилами тридцатого этажа.

– Что ну? – тихо спросила Одноклеточная.

Лист помолчал еще немного.

– Ах, что ну? – спросил он с интонацией: ты виноват уж тем, что хочется мне кушать. – Это я вас спрашиваю что.

– Что? – опять спросила Одноклеточная.

– Это вы дали больным мяч? – Лист не выдержал игры в паузы.

– Да.

– А кто вам разрешил?

– Никто, – сказала Одноклеточная, – я больше не буду.

– А вы не такая уж простая, – сказал Лист.

Одноклеточная съежилась в кресле, чтобы выглядеть попроще.

– И не нужно мне притворяться! – сказал Лист. – Я понял все эти ваши попытки. Это все попытки завоевать дешевый авторитет. Вы бы работали лучше!

– Я и работаю, – сказала Одноклеточная, – я вам журнал принесла.

Лист взял журнал и начал листать. Он листал профессионально, почти не глядя и замечая абсолютно все. Он был медицинским гением. А характер – так все они, гении, одинаковы, подумала Одноклеточная с внутренним вздохом.

– Ага! – хищно обрадовался Лист, – в который раз вы невнимательно ведете записи!

– В который? – спросила Одноклеточная.

– Вот у вас, – сказал Лист, – записано, что прооперированная вчера крыса номер двести девяносто семь прошла Т-лабиринт девятого уровня за пятьдесят секунд.

– Да, – сказала Одноклеточная и вытянула шею, чтобы увидеть, что такого страшного она написала. Шея почти не растягивалась, а отклеиваться от кресла было страшновато.

– Этого не может быть, это чушь, – сказал Лист.

– Нет, я точно помню.

– Если точно, то проверьте данные еще раз, после окончания рабочего дня.

– Хорошо, проверю, – обрадовалась Одноклеточная, – можно идти?

– Идите.

Выйдя из кабинета, она постояла у окна, чтобы отдышаться. Серое небо мрачно глядело на грязно-серый двор лечебницы № 213. Всего в городе было около четырехсот лечебниц. Эти белые высотные здания, все одинаковой квадратно-столбовой архитектуры, знакомо выделялись на фоне убегающих перспектив города. Любые другие здания были ниже. Одноклеточная вздохнула и направилась к лифту.

Спортивный зал был на первом этаже. Больные жизнерадостно играли выпрошенным, наконец-то, мячом. «Попытка завоевать дешевый авторитет», вспомнила Одноклеточная и слегка кашлянула, прежде чем что-то сказать. Правда, в ее руках была папка, это меняло дело. Если отобрать у них мяч, то с папкой ничего не выйдет. Что же делать?

– Больные, пожалуйста, подойдите все сюда, – неуверенно сказала она. Ее услышали.

– Вот… (она не умела просить и поэтому всегда мучительно и неверно подбирала слова) вот, у меня эта папка…

Больные прекрасно знали папку.

– Ничего не получится, – сказал один из больных, – если вы отберете у нас мяч, то никто не согласится.

– Но вот, эта папка… – продолжала Одноклеточная.

– Да все понятно, – сказал больной, – вы оставляете нам мяч, а я вам сделаю папку, договорились?

– Договорились, – сказала Одноклеточная.

Наверное, это и называется дешевым авторитетом, подумала она.

Одноклеточная отдала папку. Они пошли к раздевалке, разговаривая по пути.

– Но это же все чушь, – сказал больной.

– Да, все чушь, – сказала Одноклеточная, одновременно соглашаясь и отвечая собственным мыслям. И то, и другое прибавляло смелости.

– Тогда зачем все это делать? – спросил больной.

– Вы прекрасно знаете зачем, – сказала Одноклеточная, – вы прекрасно знаете, что в стране всеобщее обязательное среднее здравоохранение, поэтому каждый обязан лечиться по три часа в день, кроме субботы и воскресенья. Это огромное достижение, в других странах этого нет.

– А вы были в других странах?

– Нет, но это же и так понятно. Бесплатное среднее здравоохранение, доступное каждому, – это замечательно. Если люди здоровы, то они хорошо работают, приносят пользу себе и обществу, хорошо живут.

– А кому нужны папки?

– Ну, папки-то никому не нужны, – согласилась Одноклеточная. – Только ведь есть закон об обязательном среднем здравоохранении. Раз закон есть, то его нужно выполнять. Если хоть один человек будет уклоняться от охраны здоровья, это уже нарушение закона. Законы нарушать нельзя. За месяц кто-то обязательно умрет, а кто-то обязательно родится. Поэтому переписывать население нужно каждый месяц.

– А зачем же вы сжигаете папки и переписываете всех заново? – спросил больной.

– Неужели непонятно? Ведь если папки не сжигать, то кто-то недобросовестно подложит старую папку вместо новой. Кому же хочется каждый месяц ходить и переписывать заново людей?

– Ладно, – сказал больной, – но все равно, я бы в эти ваши лечебницы не ходил. Какой от них толк, если все равно нет лекарств?

– Это сейчас нет лекарств, потому что у нас экономический кризис. Когда-нибудь он кончится.

– А экономический кризис потому, что никто не работает, все только лечатся, – заметил больной.

– Но мы же лечим не только лекарствами, есть еще травы, народная медицина, общие занятия по гигиене, просто отдых. Все это полезно. И мы вас воспитываем, лечим душу.

– Угу, – сказал больной и замолчал.

Они вышли на улицу. Одноклеточная подробно объяснила больному, где находится нужный дом № 204/2. Больной вежливо выслушал. Одноклеточная знала, что все папки пишутся больными, и все они пишутся под копирку, в двух экземплярах; и никого переписывать он не станет, а погуляет свои три часа на воле, а потом принесет папку месячной давности, которая на самом деле есть папка многомесячной давности. Или многолетней. Но сама Одноклеточная не могла делать перепись населения. Однажды, несколько лет назад, она попробовала – и первая же старушка отказалась назвать свое имя. Старушке очень не хотелось идти в лечебницу. На уговоры старушка не поддалась.

На улице Одноклеточную поджидал знакомый идиот. Он оказался совсем не опасным, а только прилипчивым и добрым; он ходил за Одноклеточной, как собачка. Документов у идиота не было, поэтому ходить в лечебницу его не заставляли.

«А, собственно, почему? – подумала Одноклеточная. – Он же не хуже других.»

Идиот многое понимал, но говорить не мог. Одноклеточная подозвала его.

– Хочешь, пойдем обедать? – спросила она.

– Эээ.

– Ну пойдем, – она сделала приглашающий жест. Идиот отошел в сторону.

«И тут у меня не вышло, – подумала она, – такая я несчастливая.»

К концу дня она снова зашла в кабинет Листа.

– За мной уже неделю ходит больной человек, – сказала она. – Он психически болен, у него нет документов. Поэтому он не лечится. Это неправильно.

– Что это ты трепещешь, как предсердие? – пошутил Лист. – Он тебе родственник?

– Нет, просто так; это нарушение правил.

– Так, говоришь, нет документов?

– И никто о нем не заботится.

– Это не твоя забота, – сказал Лист и записал несколько слов, – правда, мы можем его поймать и лечить.

– И вылечим?

– Нет, не вылечим. Но ведь закон обязывает нас лечить каждого, а не излечивать. Поэтому нарушения правил не будет.

– Но у него же нет документов, как мы его оформим?

– Ладно, – сказал Лист, – не хочешь – не надо.

– Тогда я пойду? – спросила Одноклеточная. – Мне еще работать с крысами.

– Не нужно, – сказал Лист, – я уже все проверил сам.

Он протянул ей журнал. Одноклеточная прочла.

– Но этого не может быть, – удивилась она.

– Чего не может быть? Ты имеешь в виду интеллект?

– Нет, просто крыса номер двести девяносто семь никогда бы не набросилась на своих сородичей. А тем более на человека. Она очень добрая. За это ее все обижают, а она – никого.

– Вот как? Твоя любимая крыса за сегодняшний день загрызла уже четырех, среди них двух старых самцов по триста грамм каждый. А ты говоришь, что ее обижают. Но это важная информация.

Он снова записал.

– Я заметила в ней одну странность, – сказала Одноклеточная, – сегодня утром она смотрела не на мои руки, а в глаза. Я была удивлена.

Лист записал и это.

– А теперь, – сказал он, – тебя ждет один сюрприз. Ты любишь сюрпризы?

Одноклеточная пожала плечами.

– Это будет большой сюрприз. Увидишь, как только выйдешь за двери.

– Значит, мне идти? – спросила Одноклеточная.

– Иди. Может быть, ты уходишь надолго.

Она обернулась.

– А как же двести девяноста седьмая? Кто будет за ней ухаживать?

– Никто не будет, – сказал Лист, – потому что я уже взял ее мозг для исследований. Я вас не задерживаю.

Когда Одноклеточная вышла, он посидел с минуту неподвижно, прислушиваясь к звукам за дверью. Ничего необычного он не услышал. Потом он взглянул на записи в блокноте. «Возможен эксп. на Ч. – без документов!» – третья запись с конца.

4

– А вот и вы, – сказал человечек и протянул к ней руку с черной книжечкой, – сейчас вы пройдете со мной.

– Зачем? – спросила Одноклеточная.

– Вам наручники надевать или нет? Если будете спрашивать – надену.

– Не буду, – согласилась Одноклеточная – лучше не надевайте.

– А если вздумаете бежать, – сказал человечек, – то я вас поймаю или застрелю. Вижу, что вы уже собрались бежать. Не выйдет.

– Нет, я не буду.

– Правильно, – человечек похлопал себя по боку, – у меня пистолет. И не думайте, что я маленький, я метр пятьдесят пять. А маленькие всегда быстро бегают. Вы замечали, что среди чемпионов по спринту все маленькие?

Страницы: 1234 »»