Бертран из Лангедока Хаецкая Елена
А что случилось-то, того объяснить не соизволил. Больно жирно с этих крестьян будет.
На рассвете в деревне объявился Рено. Сперва нашел тех солдат, что поросенка крестьянского словить успели и уже над костром зажарили. Как раз съесть готовились, уж и слюни пустили. Двое вертел осторожно поворачивали, третий сковороду на длинной ручке держал, жир, с поросенка капающий, ловил, чтобы потом лук на нем поджарить. Встрепанная женщина чистила луковицу за луковицей. Шелуху в огонь бросала, а очищенные луковицы – себе в задранный подол, открыв крепкие ноги в перевязанных крест-накрест обмотках и деревянных башмаках.
Рено женщину по заду потрепал, к поросенку носом потянулся.
– Смотри ты, – сказал один из солдат эн Константина, – Рено! Вечно он вовремя придет. Чуешь ты, что ли?
– Чую, – подтвердил Рено, усаживаясь возле костра на солому (специально натаскали из крестьянских домов; и воинам господским удобно, и крестьянам не в убыток, небось от холода блохи передохнут).
– Как же ты нашел нас? – спросил молодой солдат.
– По запаху, – сказал Рено.
Ему поднесли, надев на широкий нож, нежное, истекающее жирком мясо. Улыбку в бороде пряча, Рено зубы в него вонзил, похвалил невнятным мычанием.
Остальные тоже чавкать принялись. И растрепанной женщине кусок уделили.
Рено новостями делиться не спешил. Голоден был, да и замерз. Обтер лицо ладонью, нож о штанину очистил от жира, в ножны спрятал. Поблагодарил за угощение, встал.
– Где господин-то наш? – поинтересовался у солдат.
Те показали, в каком доме остановился эн Константин. Рено неспешным шагом туда и направился.
Эн Константин спал на полатях, во сне вольно разбросав руки и приоткрыв губы. Крепко спит меньшой брат Бертрана де Борна, едва слюну из угла рта не пускает. Намаялся. Поневоле умилился Рено, вспомнив эн Константина ребеночком, младшим из воспитанников дядькиных. Старший-то, Бертран, уже подвиги совершать пытался, мечом вовсю махал, а Константин в ту пору еще дитем был. Нежный, тоненький. После уж, неожиданно, в один год, вырос, в плечах раздался, хрупкость детскую утратил. Ничего от того трогательного мальчонки не осталось в эн Константине. И все равно нет-нет, да вспомнится Рено, как обижал Константина неугомонный и дерзкий старший братец и как, наплакавшись, засыпал Константин где его сон застигнет, – то на лавке в людской, то на псарне, то прямо посреди двора…
Эн Константин открыл глаза.
– Я не сплю, Рено, – проговорил он спокойно.
Рено удивления ничем не показал. Сел на сундук против полатей, кулак в бедро упер и бороду на Константина наставил. Молчал.
– Был в замке? – спросил его Константин.
Рено кивнул.
– Все выследил и осмотрел, – добавил он. Вздохнул протяжно и вдруг рыгнул, запахом лука и жареной свининки Константина обдав. – Трудно будет выкурить их оттуда… Хорошо, про подземный ход не ведают, но коли придется брать Аутафорт прямым штурмом, не слишком нам это поможет.
– Да кто там засел-то? – нетерпеливо спросил эн Константин. И высказал с замиранием сердца, будто страшась опасного зверя потревожить: – Граф Риго?
Рено покачал головой.
Константин приподнялся на локте.
– Альгейсы?
– Нет, – сказал Рено. – Ваш старший брат Бертран.
Факел в одной руке, меч в другой, – Бертран обежал всю башню. Дважды оскользнулся на собачьем дерьме, отчего в бешенство впал и толстого белого щенка, выскочившего навстречу с радостным воплем, зарубить хотел. Хорошо, Хауберт удержал – брабантский головорез неотступно при Бертране находился, опасаясь, как бы не случилось чего-нибудь такого… непредвиденного… из-за чего «одиннадцать апостолов», скажем, не получат обещанных денег.
Ни следа Константина эн Бертран в замке не обнаружил. Если не считать пса, да еще, может быть, каких-нибудь попрятавшихся слуг, башня была пуста.
Брабантцы вытащили из-за котла необъятную стряпуху. Господа Аутафорта весьма ценили эту достойную женщину, а с собой не взяли по той лишь причине, что в подземный ход она не пролезла.
Сперва щипали и гоготали, слушая, как она ругается. После приласкать попытались, однако схлопотали увесистых тумаков, по два на брата – самое малое. Убедившись в том, что бабу словили разворотистую, оставили ее в покое.
Спросили, где господа-то.
Стряпуха лишь ругалась невнятно и лишить ее жизни просила. Мол, по всему видать, последние времена настали, коли такие зловредные мужланы в благородном замке хозяйничают.
Так ничего от глупой бабы и не добились. Отпустили ее к котлам – пусть варит.
Убедившись в том, что замок действительно оставлен и что ни Константина, ни Агнес, ни Гольфье-малого здесь нет, Бертран спустился из оружейной на третий этаж, где помещались спальни и были печи. Сдернул на пол со стены ковер, подняв тучу пыли, сердито ногой пнул. Под ковром обнаружилась плесень.
Подбросил несколько поленьев в печь. Еще раз огляделся по сторонам, снял шлем, расстегнул пояс и бросился на кровать, спугнув мышь, которая точила под шкурами забытую корку.
Стоило бежать сюда! Мчался ведь по винтовой лестнице, едва не упав по дороге, – так спешил в опочивальню, еще теплую, еще надышанную. А ведь и вправду, по всему видать, что гордая Агнес де ла Тур и недотепа Константин недавно с этого ложа поднялись.
С досады переворошил все одеяла, разбросал плащи и рубашки, на сундук в спешке вываленные, – торопились, когда убегали, захватили первое, что под руку попалось.
Красивые рубашки. Теплые плащи с меховой оторочкой. Шитье золотое и серебряное, вышивки искуснейшие…
Запрокинув голову, Бертран рявкнул в пустое пространство:
– Хауберт!
Знал: где бы ни был наемник, непременно услышит.
По всей башне, по всем четырем ее этажам и уж конечно по винному погребу, грохоча, бродили брабантские солдаты – свора полудиких псов, дуревших от скуки после того, как в этой стране закончилась война. Теперь только и гляди, чтобы в горло своему нанимателю не вцепились…
Бертран еще раз крикнул:
– Хауберт!
И почти тотчас же, раздосадованный, повернулся на скрип двери. А это сам Хауберт-Кольчужка на зов пожаловал. Как не откликнуться, коли эн Бертран призывает столь настойчиво… Красная с мороза рожа глянула из кольчужного капюшона. Толстая рожа. И всегда-то румяная, а сейчас и вовсе пылающая, будто печка. Щеки у брабантца, как у младенчика. Кольчужный ворот подпирает их, будто нарочно ради пухлости подвязанный. На руках у Хауберта возится давешний белый щенок, тяпнуть норовит.
– Нету их, – доложил Хауберт, невольно расплываясь в улыбке. – Никого нету. Ни госпожи, ни брата вашего.
– Может, есть да вы не признали?
– Насчет госпожи – не скажу. Ребята поймали у котлов какую-то бабищу, говорит – стряпуха. Может, это и есть госпожа… Да только очень уж сомнительно. Норовом та баба – сущая корова, да и из себя – в четыре обхвата…
– Болван, – сказал Бертран.
Хауберт ухмыльнулся.
– А что до господина, то тут, мессен, ошибки быть не может. Ежели он вам и вправду брат родной, то уж его-то мы бы всяко узнали…
Бертран зашипел от ярости.
– Так что, – невозмутимо продолжал Хауберт (а улыбка невинная и глаза ясные-ясные), – ушли они неведомым путем. Нет их в замке. Никого нет.
– Понял уж, – проворчал Бертран.
– А пес-то охотничий, – заметил Хауберт, тиская щенка.
Бертран отмолчался.
– А вы зарубить его хотели, – укоризненным тоном продолжал Хауберт.
Бертран продолжал молчать. Хауберт вздохнул всем брюхом, так что загудело, будто в бочке, и глубокомысленно произнес:
– Тут, должно быть, ход подземный есть… Да только кто же знал…
– Вот именно, – сказал Бертран.
Пес, разыгравшись, вцепился Хауберту в кисть руки. Хауберт потрепал его за длинные уши.
– Ишь ты, свирепость показывает… А вы еще зарубить его хотели… Лучше отдали бы мне, если вам не нужен, а?
Бертран не ответил.
Хауберт отпустил щенка на пол. Толстый щенок, прижав уши, принялся усердно вытаскивать из-под Бертрана оленью шкуру.
Хауберт сказал:
– Видать, знал кто-то про ход, коли ушли, а? А вы про него не знаете, а? Может, еще нагоним…
– Это сука моего брата, – проговорил Бертран, с интересом наблюдая за потугами щенка.
– Точно, – оживился Хауберт. – Не иначе, как эта сучка, домна Агнес… Замок-то, что ни говори, в приданое ей достался. Почему бы ей не знать здесь каждый закоулок?
– Ты, свиное отродье! – заревел Бертран. – Какая она тебе «сучка»!
Хауберт моргнул и надул губы.
– Я дело говорю… Мне-то что, мне никакой разницы, как госпожу эту называть…
Поуспокоившись – правда, далеко не сразу – Бертран пояснил:
– Да я про щенка. Сука белая у Константина, видать, ощенилась. Славный щенок.
Хауберт, не отвечая, вышел прочь. Обиделся.
Бертран лежал, смотрел на огонь и на откормленного белого щенка и думал о том, что в Аутафорте, конечно же, имеется подземный ход. И знает об этом ходе домна Агнес де ла Тур. Теперь еще и братец Константин. А он, Бертран, не знает.
Бертран хлопнул ладонью по одеялу рядом с собой, и щенок тотчас запрыгнул к нему. Бертран потрепал его за длинные шелковистые уши.
– Ну что, урожденный де ла Тур, – сказал он. И вздохнул. Глаза его начали закрываться.
Наемники разбрелись по замку. Делали вид, что подземный ход ищут. И будут искать, пока до винного погреба не доберутся.
Кто-то подложил в печь еще одно полено. Бертран тут же встрепенулся, из вороха одеял и шкур высунулся.
– Кто здесь?
– Я, Итье.
Второй сын, четырнадцатилетний подросток, отцова гордость, материно несчастье. Такой же, как сам Бертран, рослый, только в плечах поуже – не вошел еще в силу. И лицом на отца похож – те же удлиненные черты, такие же темные лучистые глаза и рыжеватые волосы. А уж как упрашивал взять с собой в разбойничий набег на владение дядино! Старший сын, даром что отцовым именем наречен, лишь на лютне бряцать горазд (правда, бряцает куда лучше своего знаменитого отца, но не о том сейчас речь). А этот как услыхал – так прямо затрясся, в глазах слезы: возьми да возьми. Мать, госпожа Айнермада, лицом окаменела, но спорить с Бертраном – знала – бесполезно. С самого начала Бертранова затея представлялась ей безнадежной, да только госпожу Айнермаду никто и не спрашивал.
Бертран сперва не сказал сыну младшему ни да, ни нет; а после все-таки взял с собой.
– Говорят, стряпуха какая-то обнаружилась? – спросил Бертран сонно.
Итье поморщился.
– Ужасная женщина.
– А готовит она как, тоже ужасно?
– Откуда мне знать…
– Что, на кухне мясо осталось или все слопали? – осведомился Бертран.
– Осталось.
– Ну так принесите сюда, ужинать будем, – велел Бертран. – И скажите Хауберту, коли еще не пьян, чтобы у ворот хотя бы двух своих бандюг выставил.
Итье скоро вернулся в опочивальню – с красным пятном на щеке и большим серебряным блюдом, полным мяса, в руках.
Бертран повелел снять с себя латные рукавицы и кольчугу, ибо на кровать повалился, как был, в кольчуге и грязном плаще. Итье помог батюшке от лишнего груза освободиться. Воды раздобыл, чтобы умылся батюшка.
– Где Жеан? – спросил Бертран сердито.
Итье пожал плечами.
– Когда подходили к замку, с нами был, а дальше – кто ж за ним смотрит…
Умывшись вслед за отцом, Итье подсел на кровать, сунул щенку косточку, и они с отцом принялись за ужин.
Искоса поглядывая на сына, Бертран наконец спросил:
– Кто это вас приложил?
– Хауберт, – ответил Итье с набитым ртом. И покраснел слегка.
– За что?
– За ваше распоряжение насчет охраны ворот. Сказал: как поступать, и без меня знает.
Бертран головой покачал.
– Что ж вы не передали ему, что это я велел?
– Не успел.
– Ну хорошо, он вас приложил – пьяная брабантская скотина, что с него взять… А вы?
Итье отвернулся.
Бертран слегка потянул его назад за волосы:
– Ваши предки, Итье де Борн, сражались в Святой Земле. А вы позволяете всякой сволочи бить себя.
Итье молчал. Бертран выпустил его и снова принялся за мясо. Помедлив, Итье последовал его примеру. Он так ни слова и не проронил.
В конце концов молчание прискучило Бертрану.
– Нашли ход?
– Нет.
– А винный погреб?
– Почти все пьяны, – спокойно ответил Итье.
– Ладно, пусть. Заслужили. А где Юк?
– Дрыхнет где-то.
– Цел?
– Что ему сделается…
– Раненых много?
– Двое, вроде бы. Хауберт говорил. Еще говорил, что один к утру помрет.
Бертран отставил блюдо.
– Заберите это. И щенка возьмите. Хауберту не отдавайте. Слишком хорош для такого мерзавца. Пусть лучше ваш будет или Эмелине подарите – она давно такого хотела. Ступайте. Я спать хочу.
Помолчал, а после добавил почти блаженно:
– А Аутафорт теперь мой. Только мой.
И почти тотчас безмятежно заснул.
Через четыре часа, разбуженный первым солнечным лучом, поднялся. И сразу улыбнулся, вспомнив, где находится и почему.
Итье де Борн всю ночь не спал – переживал свой первый бой, а то просто, без всякой думы, со щенком играл и холодное мясо жевал, время от времени уделяя щенку лакомый кусочек. Так и просидел рядом с отцом всю ночь, глаз не сомкнув.
В который уже раз подивился Итье на отца своего и господина: единственный, может быть, из всех людей просыпался Бертран де Борн с улыбкой, как будто ожидал от жизни одной только радости.
Утро застало Хауберта в винном погребе. Прибегнуть к обильным возлияниям заставил капитана пренеприятнейший казус: нахальный юнец, оруженосец господский, сперва нагло отдавал ему – Хауберту-Кольчужке! – распоряжения, как должно командовать «одиннадцатью апостолами», а после, когда Хауберт проучил сопляка, – смазал ему по толстой румяной физиономии, обругал и пригрозил убить. Самое неприятное заключалось в том, что Итье де Борн, хоть и сопляк, а ведь действительно убьет.
Утешив добрым вином из господских бочек душеньку, опечаленную гнусными поступками окружающих, Хауберт мирно заснул.
И вот, едва настал рассвет, как свалилась новая напасть: замерзший солдат трясет капитана за плечо и требует прислать смену. Едва продрав глаза, капитан заревел:
– Ты как посмел уйти!
– Там Клаус, – сипло сказал солдат. – А я отсюда никуда не пойду. Ты что, взялся уморить нас на этом собачьем холоде?
Хауберт пинками и проклятиями выгнал на мороз двух полусонных брабантцев, а следом за ними выбрался из погреба и сам – поглядеть, что происходит вокруг.
Ничего из достойного изумления не происходило. Убитые – их снесли на первый этаж башни – за ночь окоченели. Всего их, насчитал Хауберт, было четверо. Пятый остывал наверху, в оружейной, в башне, коли за ночь действительно помер, как собирался.
Пройдя еще несколько шагов, капитан обнаружил Итье, сына эн Бертрана. Уморившись, малец лежал на сундуках с приданым домны Агнес. И белый щенок спал на его руке.
Итье сел. Щенок с готовностью вскочил и замахал хвостом.
Хауберт остановился.
Несколько секунд оба настороженно смотрели друг на друга. Затем Хауберт широко улыбнулся и сказал Итье, что не сердится. Итье не ответил – только губы дрогнули, слегка покривившись.
– Где эн Бертран? – спросил Хауберт.
Итье несколько раз провел ладонями по лицу, словно стряхивая сон. Поглядел в узкое оконце. Утренний свет безуспешно пытался прорваться сквозь толстые стены.
– В это время отец всегда в часовне, – сказал Итье холодно.
Хауберт поднял широкие светлые брови.
– Вот как? – промолвил он.
– Да, – сказал Итье. – Отец очень благочестив и набожен. У тебя было время это заметить.
– М-м… да, конечно, – протянул Хауберт.
Он, Хауберт, конечно, примечал, что эн Бертран никогда не употребляет бранных слов. И молится усердно. К сожалению, походная жизнь не всегда…
– Каждое утро, встав с первыми лучами, мой отец отправляется в часовню, как и подобает доброму католику, – с торжеством продолжал Итье, – и истово молит Господа простить не только свои грехи, но также и те, что совершали его родители, дабы души их были укреплены этими молитвами.
– Похвально, – пробормотал Хауберт, несколько сбитый с толку. – А что, родители эн Бертрана совершали какие-то ужасные грехи?
– Нет, – ответил Итье еще более высокомерно, – родители эн Бертрана были весьма благонравные и уважаемые люди. По убеждению отца моего и господина, они совершили лишь один непростительный грех…
Хауберт поневоле заинтересовался:
– Какой же?
Итье де Борн ответил:
– Зачали Константина.
Глава десятая
Адемар Лиможский
Вам уже не раз доводилось, наверное, слышать о том, что эн Бертран де Борн слагал отличные сирвенты, которые жонглер Юк разносил по всему Провансу. Знаете вы также и о том, что эн Бертран враждовал со своим братом Константином из-за замка Аутафорт и о том, что в конце концов он захватил этот замок, изгнав оттуда брата с супругой его, домной Агнес, их сыном Гольфье и всей челядью, за исключением одной только стряпухи.
В честь своей победы сложил эн Бертран несколько превосходных песен, а кроме того, сочинил и несколько других – в них он всячески бранил и поносил своего брата. А поскольку талант эн Бертрана превосходил талант любого другого трубадура, то и все окрестные сеньоры, внимая тем песням, поневоле втянулись в историю о вражде двух братьев.
И получилось так, что сделал эн Бертран свою жизнь всеобщим достоянием, и не нашлось бы в ту пору в Провансе ни одного властителя, который не принял бы в ней участия. И потому, когда эн Константин захотел искать помощи у соседей, то всяк уже знал обо всем, что произошло, и каждый составил о происходящем свое мнение.
А мнение это почти у всех соседей эн Бертрана совпадало и было таково, что начал эн Бертран чересчур заноситься, отрастил слишком длинные руки, с обычаем и приличием и вовсе считаться перестал. И таким образом сошлись все сеньоры на том, что дерзость Бертранова давно уже всем поперек горла стала.
И потому эн Константин нашел у соседей полное сочувствие и понимание.
К кому же подался эн Константин просить помощи и поддержки в праведной войне против распоясавшегося старшего брата?
Хоть и стоял Аутафорт на землях епископата Перигорского, однако ж возносить жалобы на Бертрана поехал Константин не к Перигорскому виконту, а к Лиможскому – Адемару.
На то имелись особые причины.
Как-то раньше нам уже случалось рассказывать о том, что Перигорский виконт был настоящая тряпка. Когда же доходило до распрей и кровавой потехи, толку от него и вовсе было не много. Однако же говорить о том вслух было не принято. Один только Бертран, которому вообще закон был не писан, раз позволил себе стихами о том провозгласить. Да еще жонглера своего пятнистого с этой песней по соседним замкам послал. Гильем де Гурдон, ближайший сосед Бертранов и добрый его приятель, пару раз криво ухмыльнулся; прочим же эта шутка совершенно не понравилась. Уходил жонглер от Бертрана с одним только ожогом на роже, а возвратился еще и с побоями: был двуцветный, а стал разноцветный. На том потеха и закончилась.
Еще эн Бертран пытался у виконта Перигорского жену свести. Ее домна Маэнц звали. Эн Бертран посвятил ей множество прекрасных стихов. Однако все его попытки были несерьезны. Если бы эн Бертран по-настоящему за такое дело взялся – непременно свел бы. Да только зачем ему на шею избалованная юная женщина, когда своя есть – хоть и не красавица, но преданная и плодовитая.
Как бы то ни было, а вовсе не к Перигору обращены были заплаканные взоры Константина. Прямиком в Лимож двинулся.
Виконт Адемар Лиможский – хоть и давний друг Бертранов, хоть и бились они некогда бок о бок, бунтуя против графа Риго, – а все же выслушать Константина не откажется. Хотя бы ради его жены, домны Агнес, из уважения к памяти отца ее, сеньора Оливье.
И вот, неся позор горделиво, будто корону, прибыли в Лимож эн Константин де Борн и супруга его, высокородная Агнес де ла Тур, и с ними сын их Гольфье. И тотчас же все вместе были они допущены к виконту Адемару.
У Адемара в ту пору граф Риго гостил. Приязни между ними, понятное дело, не было да и быть не могло. Мало радости Адемару вспоминать то поражение, какое ему граф Риго нанес. И добро бы только в бою разбил и армию рассеял! А то ведь землю разорил, замки посносил, деревни пожег, наемников после себя оставил – как хочешь, так и гони эту саранчу, да как ее выгонишь, коли она хуже репьев к земле прирастает?
Графу Риго Адемар тоже застрял костью в горле. Толстой костью, враз не перекусишь. Сам граф духом мятежен, мыслями широк – тесно ему на Побережье. А тут этот Адемар, такой же мятежный любитель размахнуться пошире. Вот уж правду говорят: двоим таким лучше бы не соседствовать.
Вот от каких неприятных мыслей их отвлек визит обиженного Константина де Борна, когда тот явился по-соседски излить сердечную жалобу.
Переглянулись владетели, разом о взаимной неприязни позабыв, ибо как нельзя более кстати прибыло им развлечение от тяжелых разговоров и еще более тяжелого молчания.
Эн Константин пришел не один. Был бы один – живого бы места не оставили, всего бы насмешками изъязвили (на это граф Риго скор). Следом за Константином супруга его шла, в полном трауре, волосы под темным покрывалом, лицо бледное. Рядом с домной Агнес – мальчик, ее сын.
Остановились.
Глядит граф Риго, густые брови хмурит. Адемар же разволновался, пухлые руки потирать стал.
Эн Константин де Борн приветствовал графа Риго от души – благодарен ему за то, что Борн и Аутафорт не тронул. А нужно заметить, что в ту пору, когда граф Риго карал мятежный Прованс, сильно перетрусил Константин, хотя виду старался не показывать.
Виконт Адемар между тем приглашать за дружеский стол гостей начал. Домна Агнес стояла не шевелясь, строгая и печальная. И перед этой женщиной сразу скис Адемар, всю свою словоохотливость растерял.
Был виконт человеком уже пожилым, невысоким, пухленьким. Кто бы поверил, на него глядя, что это – один из могущественнейших властителей Страны Ок, с кем и северные короли считаются. И повадки у Адемара забавные, да только улыбаться, на них глядя, мы никому бы не посоветовали.
Пока домна Агнес хранила ледяное молчание, принялся эн Константин многословно обиды изливать.
Виданное ли это дело, чтобы брат пошел на брата! (Так он начал.)
Граф Риго, который – едва лишь возможность выпадала – враждовал не только с отцом своим, старым королем Генрихом, но и с братьями, только хмыкнул, услыхав, как ловко эн Константин к делу приступает.
Однако этой усмешки эн Константин не заметил, ибо горем как бы ослеплен был. Низал слова, как бусы на нитку, плел и вил историю бедственную.
Виконт Адемар слушал – мрачнел.
Хоть сердцем Адемар всегда к Бертрану склонялся, но не мог не признать: совершил Бертран поступок весьма гнусный. И напрасно считает эн Бертран де Борн, что новая выходка так запросто сойдет ему с рук, как сходили все прежние. Ибо замок Аутафорт отдан старым Оливье де ла Туром в приданое дочери его, домне Агнес. А совершать подлое ночное нападение, да еще нанимать для того брабантцев, которые наводнили страну с тех пор, как… кх-х!.. словом, с недавних пор, – и вовсе со стороны Бертрана бесчестно.
Но мало того, что эн Бертран поднял руку на законного властителя Аутафорта и своего родного брата. Преступил он также клятву, которую дал старому сеньору де ла Туру, а именно: не посягать на Аутафорт, покуда жив господин Оливье…
– Так ведь умер эн Оливье, – напомнил граф Риго.
Все осенили себя крестом, кроме домны Агнес – та не шелохнулась даже. Ни одной ресницы, кажется, у нее не дрогнуло.
Эн Константин смутить себя не позволил. Что с того, что скончался Оливье-Турок? Ведь умер он во время паломничества и погребен с великими почестями в Иерусалиме. Сейчас у старого праведника сердце кровью на небе обливается, когда он видит, какую несправедливость совершили над его дочерью.
А граф Риго, в кресле без спинки развалясь, ляжки толстые почти бесстыдно расставив, руки, рыжим волосом поросшие, в бедра уперев, широкий лоб под золотыми кудрями пригнув, на жалобщика в упор глядел. Глядел, глядел да и брякнул вдруг:
– Эк удивил! Уж так в нашей стране заведено, эн Константин, чтобы младший сын имел больше, нежели старший…
Константин, в отличие от брата своего Бертрана, с королевскими сыновьями дружбы не водил, в ссоры их между собою не вникал, а потому намек понял плохо. Риго же омрачился, стоило ему подумать о своей отвратительной семье, где старшим вершки, а младшим корешки.
– И вот теперь, когда эн Оливье скончался в Святой Земле, – продолжал, как ни в чем не бывало, эн Константин, – счел этот безбожный, бессовестный, развращенный Бертран, что руки у него развязаны. По правде сказать, мессены, мой брат будто с цепи сорвался. Не для одного меня – для всего края он страшная угроза. Кто знает, на чьи земли посягнет он вослед за моими? А наемники, эти голодные псы или, лучше сказать, волки, только и ждут новой команды: ату, ату!..
Слушал граф Риго горестную повесть о том, как эн Бертран брата своего ночью прямо из постели в холодный снег выкинул, – губы кусал, чтобы не расхохотаться. От смеха этого неуместного одно лишь его и удерживало: безмолвное присутствие домны Агнес.
– Каков, однако же, подлец твой брат, – сказал наконец граф Риго, забавляясь.
– Так ведь ваша милость хорошо его знает, – с жаром подхватил эн Константин.
– Да, – уронил граф Риго. Голову набок склонил, Константина разглядывать стал.
Ростом Константин поменьше, чем брат его, в плечах пошире, волосом темнее. А главное – света того в глазах нет, который остается, как говорят, после того, как младенца ангел поцелует. По какой причине не захотелось ангелу Константина целовать – неведомо. Одно ясно было с первого взгляда: на Бертране почила некая благодать, а на Константине никакой благодати не почило.
Запустил граф Риго короткие толстые пальцы в густую шевелюру, голову звучно почесал. Ничего пока обиженному Константину сказать не мог.
Домна Агнес наконец шевельнулась, плащом прошумела, браслетом о невидимое под плащом ожерелье звякнула. И сказала эта гордая женщина:
– Вот, стою перед вами – дочь Оливье де ла Тура. Будто служанка последняя, ваши пустые разговоры слушаю. Неужели гнев до сих пор не посетил сердца ваши? Виконт Адемар, – она повернулась к пухленькому виконту и неожиданно лицо ее вспыхнуло, будто над пламенем она наклонилась (Адемар даже поежился), – вы, наш друг и сосед, знавший моего отца и брата…
Читать бесплатно другие книги:
