Пришельцы и единороги (Городские легенды) Хаецкая Елена

Затерянные в стране чужой

– Имейте в виду, – многозначительно изрек Суарец, – Господин может появиться в любую минуту.

Он произносил это каждый день, и остальные благоговейно внимали ему, поскольку таким образом он возобновлял Первый Завет в их новом положении. Только Иньига имела обыкновение огрызаться.

– У тебя есть голова, ты и следи, – говорила она. – А мне-то что! С меня теперь спросу и вовсе нет.

Место, где они обитали, было весьма необычным. Настолько, что о нем было бы неправильным сказать: «Там имелось немало странного». Правильнее: «Там имелось мало нестранного».

По правде говоря, там вообще мало что имелось. Пять едва одетых манекенов, два продавца, одна стойка, обвешанная одеждой непонятного назначения и сумками почти комсических конфигураций.

Это был модный магазин. Таковым он себя позиционировал. Ультрамодный. Он помещался неподалеку от Александровского парка в нелепом стеклянном параллелограме, который, непонятно каким образом, пристроили к старенькому, добропорядочному зданию с плоскими младенчиками-путти в невыразительных барельефиках на уровне второго этажа. Таково было единственное украшение фасада, и оно совершенно терялось для взгляда, поскольку весь первый этаж поглотил – точно гриб-паразит, присосавшийся к нижней части дома, – этот самый модный магазинчик.

Когда Иньига в первый раз увидела дом, у нее еще была голова. Младенцы-путти вызвали у нее приступ жалости. «Человеческие дети, даже толстые, имеют жалкий вид», – изрекла она. Потом голову у нее сняли, и она стала изъясняться только телепатически.

Пятерых роботов обнаружили неподалеку от зоопарка. Это случилось в начале девяностых, и таинственный человек, которому предстояло стать держателем странного модного магазинчика, сразу сообразил: эти фигуры ему весьма пригодятся. Он тащил тогда что ни попадя и все складывал в сарае на даче. Затем беспорядочный хлам и ряд внешне бессвязных телефонных разговоров быстро и ладно оформились во вполне солидный бизнес.

Бизнес был прикрыт этим самым магазинчиком, который и сделался предметом удивления старожилов квартала на долгие годы.

Во-первых, никто не видел, чтобы в этот магазинчик кто-либо входил. Во-вторых, тем более никто не видел, чтобы кто-то носил вещь, купленную в этом магазинчике. В-третьих, для любителей заглядывать в витрины всегда существовала возможность перепугаться до смерти, приняв продавца за манекен, а манекен – за продавца.

Одно время это происходило особенно часто. Манекенам придавали странные, вывернутые позы, заставляли изгибаться так, чтобы выпирали кости таза, отворачивали руки столь зверски, что, казалось, безжизненная фигура должна была закричать от боли. Это было модно. Сами продавцы принимали похожие позы и тоже застывали, как галапагосские варраны на скалах. Иногда им приходила фантазия вдруг пройтись или раскрыть журнал. Если в этот момент какой-нибудь наблюдатель пялился в витрину, то он имел все шансы пережить сильные ощущения. Одну старушку вообще увезли на «скорой».

Тогда, во избежание дальнейших неприятностей, было принято гениальное решение: у большинства манекенов сняли головы. Теперь их уже трудно было перепутать с продавцами-людьми. Во всяком случае, так считалось.

Кришнаит Миша, завсегдатай расположенного поблизости кришнаитского кафе, держался противоположного мнения. «Я воспринимаю людей не визуально, – говорил он своей подруге, с завидным аппетитом поглощая дал (кришнаитский гороховый суп). – Я воспринимаю все живые существа чисто на эмоциональном и астральном уровне. Иногда даже на чисто ментальном. То есть – на уровне ощущений. Мне неважно, как человек выглядит. Человек может переодеться, сделать себе пластическую операцию, надеть маску – это все совершенно для меня неважно. При условии, что его внутреннее излучение осталось прежним, он будет неизбежно узнан. Если человек не переродился внутренне – для него бесполезно скрываться от меня».

Подруга кушала другое кришнаитское лакомство, запеканку из манной каши с корицей (невероятно вкусную, если отвлечься, конечно, от того, что это все-таки манная каша) и ужасалась. Она до глубины души понимала, что от Миши не скрыться. Это придавало ему значимости в ее глазах.

«И поэтому для меня нет никакой разницы, продавец это или манекен, есть у него голова или нет, – продолжал Миша. – Я воспринимаю их как сходные живые существа. Потому что манекены из этого магазина настолько же антропоморфны, насколько сами эти продавцы механистичны»…

И не один Миша, кстати, не видел разницы между продавцами с головой и манекенами без головы. Хватания за грудь, поиски по карманам валидола и даже обмороки возле этой витрины продолжались. Неизвестно, впрочем, что думали обо всем происходящем люди по ту сторону стекла.

Роботов это тоже не слишком занимало.

Они находились на космическом шаттле, который потерпел крушение над Ленинградской областью в начале шестидесятых. Некоторое время роботы, повинуясь приказанию Господина, оставались на корабле. Им было велено: ждать и не предпринимать самостоятельных действий. Будет найден способ починки. Требовалось в это верить.

– Верить и ждать! – гласила Первая Директива в чужой земле.

И они верили.

Однако шло время, кое-что начинало ржаветь и требовать незамедлительного вмешательства. Роботы зашевелились. Они не имели никакого права погибнуть в сыром болоте. Они обязаны были выбираться отсюда и искать самостоятельных путей ко спасению. И, пребывая в спасенном состоянии, – верить и ждать. По-прежнему. Господин будет только рад, когда обнаружит их исправными.

Поэтому они объединились в пятерки и вышли на шоссейную дорогу. Несколько их были сбиты машинами и отправлены затем в металлолом. Еще один, подобранный шушарским умельцем, был переоснащен и превращен в автомат для разлива газированной воды. Этого робота очень полюбили дети, и он окончил свои дни на излете семидесятых. Все имеет износ, даже любимые автоматы для газировки. Но он ни о чем не жалел. Он считал, что прожил хорошую жизнь.

Оставались еще пятеро. Они по-прежнему скитались и скрывались от людей, они тщательно сберегали свою целостность и все так же верили и ждали.

По прошествии почти трех десятков лет они неожиданно оказались в лапах предпринимателя и были обращены им в манекены. До поры их это устраивало. «Неплохое место для того, чтобы пересидеть опасность, – рассуждал Лопес. – Все-таки мы преступно затеряны в земле чужой».

Они общались телепатически, с помощью незаметных для человека электромагнитных импульсов.

Иньига была полностью согласна с Лопесом. В первые дни пребывания в новом качестве она пришла в восхищение от предстоящей работы. Ей вообще ничего не требовалось делать, только притворяться неживой. На нее натягивали различные одежды, то одевали ее, то раздевали – вообще, возились с ней, как с куклой.

Будучи порядочным роботом-женщиной, в глубине души Иньига, конечно, мечтала быть куклой. И неважно, что одевал и раздевал ее хмурый молодой мужчина с неопределенной наружностью – из тех прилизанных молодчиков, что не нравятся ни другим мужчинам, ни тем более женщинам. И старикам они тоже не нравятся, что до детей – те таких просто не замечают… Возможно, он нравится своей кошке. Если у него имеется кошка.

Иньига кошек не любила – как за манеру драть когти о новые чулки, натянутые на безупречные манекеновые ноги, так и за особые отношения кошек с электричеством. Любая кошка моментально выгибалась и ставила шерсть дыбом, стоило ей соприкоснуться с кем-либо из роботов. Это могло бы разрушить их строгую конспирацию.

По счастью, в магазине никогда не водилось ничего съестного. Здесь не было для кошек ничего привлекательного.

Иньига была тайно влюблена в Лопеса. Она поняла это со всей определенностью на второй десяток лет их совместных странствий. Ее мозг посылал ему импульсы нежности. Она выбирала для этого такие моменты, когда прочие роботы проходили мысленную профилактику и не могли улавливать ее сигналов. Иньиге это причиняло странную, сладковатую боль, в груди у нее все щекотало.

Пятый член их сообщества, угрюмый робот по имени Монкада, переживал собственную трагедию. Его модернизировали сильнее остальных. Мало того, что сняли голову – об этом можно было бы и не печалиться, поскольку мозг и все остальные важные функции помещались у него в другом месте, а голова выполняла чисто декоративную функцию, – у него были отрезаны по локоть руки. Для чего сделал это новый дизайнер магазина, осталось загадкой. Просто взял и снял руки.

Робот Ласьенга была единственным, кто утешал Монкаду. Она стояла рядом, тоже без головы, в красном кружевном белье. Иньига уверяла, что подобный вид – просто позор для порядочной женщины. Ласьенга втайне была с ней совершенно согласна, но из принципа спорила. По магазину так и летали электромагнитные импульсы.

– Ты выглядишь, как дешевая шлюха! – шипела Иньига. – Ты позоришь экипаж! Посмотри на эти резинки… Сейчас такое белье носят только продажные женщины.

– Можно подумать, я сама выбирала себе белье, – с достоинством жертвы отвечала Ласьенга. – Этот урод, который меня одевал, следовал указаниям.

Обе на миг замолчали. Продавцы ставили их в тупик. Ласьенга с ее никелированными, тщательно отполированными и вывернутыми руками, с ее ногами идеальной формы, расставленными почти непристойно, должна была (по идее) вызывать у людей эротические реакции. Но она не вызывала у них ничего, кроме мимолетного ужаса. И продавец, подбиравший для нее белье, тоже ничего не испытывал. Его оставила бы равнодушным любая женщина, не только металлическая.

– В шестидесятые люди были помешаны на сексе, – сказала Ласьенга наконец. – В мире было теплее.

– Дуры! – пустые глаза Суареца еле заметно моргнули. – Какое вам дело до секса? У нас отсутствуют половые функции.

– Господин создавал нас, учитывая половую дифференциацию, – возразила Иньига. На сей раз она решила поддержать Ласьенгу. – Он утверждал, что секс не обязательно находит свое крайнее выражение в функции размножения. Можно любить и платонически!

– Сейчас никто никого не любит, – сказала Ласьенга. – Даже платонически.

Монкада угрюмо молчал. Он не считал для себя возможным вмешиваться в разговоры. После того, как у него отняли руки, он считал себя абсолютно неполноценным.

«Робот может существовать без головы – при условии, что основные матрицы у него сохранены. Но какой смысл в роботе без рук? Чем я буду работать? Ногами?» – Эта мысль буквально сводила его с ума.

Но Иньига, совершенно лишенная сострадания – как и полагается красивой кукле – то и дело пыталась втянуть его в пустопорожние разговоры.

– А ты, Монкада, что скажешь?

– О чем? – донесся еле слышный отклик Монкады.

– О сексе!

Монкада молчал.

– Оставь его, у него депрессия, – вмешалась Ласьенга.

Иньига много бы отдала за возможность увидеть себя в зеркале. Она догадывалась о том, что выглядит чрезвычайно эффектно. Ей шел принятый в этом магазинчике «футуристический» стиль: ультракороткие юбки, грубые чулки, жуткие ботинки, пригодные для хождения по почвам чужих планет, даже по раскаленным, и тончайшие, прозрачные блузки с завышенной талией и прорезями на плечах. Иньига старалась изогнуться так, чтобы одна прорезь выглядела больше другой – и вообще чтобы придать себе побольше ассиметричности.

Суарец не одобрял этих экспериментов. Он был консерватором.

– Не забывайте, у меня единственного есть возможность воспринимать происходящее не только электромагнитно, но и визуально, – строго напоминал он. – Я могу зафиксировать ваше поведение. Господин, возможно, не одобрит.

– А возможно – что и одобрит! – возражала Иньига. – И вообще! Суа-арец! Не будьте говном – сделайте мою карточку!

– Шестидесятые кончились, детка, – сказал Суарец, но, судя по тому, как моргнул его импульс, было очевидно: Иньига сумела его развеселить.

– А еще я страдаю от тишины, – сказал вдруг Монкада. И снова замолчал.

Действительно, в магазинчике не было ни радио, ни магнитофона. Здесь царила мертвенная тишина. Продавцы-надсмотрщики молча пялились на манекены, словно ни мгновения не доверяли им и были готовы предотвратить любую попытку бунта. Потом один продавец уволился. По слухам, его увезли в сумасшедший дом.

– Ерунда! – говорил Лопес.

Иньига была с ним согласна.

– У него не было сердца, – утверждала она. – Как же он мог утратить рассудок? Черствый человек не мог сойти с ума!

Ласьенга в своем развратном белье покрывалась от холода испариной и в разговоре не участвовала. Ей было невыразимо грустно. Только искалеченный Монкада умел понимать ее. Но Монкада молчал, его депрессия усиливалась с каждым днем.

Однажды Ласьенга решилась на беспрецедентную выходку. Ночью, когда никто не видел, она отстегнула одну из резинок, а на плечи набросила платье. Черное, с языками «пламени», сделанными из фальшивого, очень яркого золота.

– Интересно, что он скажет, когда явится наутро? – веселилась она. – Вот бы послушать!

Суарец пришел в настоящую ярость.

– Ты не имеешь никакого права так поступать! – гремел он. По магазину плавали две шаровые молнии.

– Почему? – возражала Ласьенга. – Почему?

– Лучше сделай карточку, Суарец! – веселилась Иньига.

– Надеюсь, это не бунт! – сказал Суарец. – Имейте в виду, вы обе! Каждый ваш шаг будет зафиксирован. Господин увидит абсолютно все. Все подробности вашего поведения будут доведены до сведения высшего начальства.

– Вот и хорошо, – сказал Монкада. – Пусть знают, что мы не сдавались. Что мы боролись за свое достоинство до последнего.

– Не мешайте, – проговорил Лопес. – Я вычисляю.

– Тихо! – тут же остановила прочих Иньига.

Шаровые молнии столкнулись и взорвались над столом менеджера. Глянцевый журнал, лежавший там, вспыхнул и с ужасной вонью сгорел.

И… ничего не произошло. Продавец-надсмотрщик явился утром, равнодушно снял с манекена платье, застегнул чулок и уселся за стол. Обнаружил сгоревший журнал. Смахнул на пол. Вытащил из кармана другой и погрузился в созерцание бессмысленных картинок.

Если бы Ласьенга могла плакать, она бы разрыдалась.

Монкада тихо помаргивал сочувствием.

– Учтите, Господин может появиться в любое мгновение! – сказал Суарец.

«Хорошо, что они лишены возможности воспринимать меня визуально, – размышлял он при этом. – Если бы они располагали моим зрительным образом, то вряд ли продолжали бы считать своим лидером. Лидер группы не имеет никакого права выглядеть столь отталкивающим образом».

Облегающее мужское белье и расстегнутый ярко-зеленый пиджак, равно как и тупоносые туфли на босу ногу, видимо, выражали некую концепцию дизайнера – но абсолютно не соответствовали имиджу лидера группы роботов. Голову Суарецу оставили лишь для того, чтобы увенчать ее возмутительной липкой прической: каждая прядь была выкрашена в зеленый, либо в розовый цвет и стояла дыбом.

«Особенно Иньига, – размышлял Суарец, – до чего ядовитая баба! Если она доберется до своих визоров – моей карьере конец! Я не должен был позволять так поступать с собой. А ведь поначалу все казалось таким простым и безоблачным…»

Поначалу им нравилось наряжаться. И магазин выглядел безопасным. Но, должно быть, спокойная жизнь не пошла роботам на пользу: они захотели лучшей доли, начали волноваться, и, судя по некоторым признакам, были готовы к бунту.

– Мы не имеем никакого права раскрывать себя, – говорил Суарец.

– Мне надоело изображать дешевую шлюху, – плакала Ласьенга.

– Изображай дорогую, – сказал Суарец сурово.

Ласьенга произнесла гордо:

– Ты – злобная сволочь, Суарец.

– Я лидер, – сказал Суарец невозмутимо. – Прошу не забывать об этом обстоятельстве.

– Ты сам себя назначил. Тебя никто не назначал, – заметил Лопес, оторвавшись на время от вычислений.

– Между прочим, Лопес – самый умный из нас всех, – сказала Иньига.

– Просто ты влюблена в него и не хочешь замечать его очевидных недостатков, – безжалостно обрубил Суарец.

Иньига вскрикнула: «Как ты смеешь!..» и замолчала на целый день. В магазине стало гораздо меньше электричества, и воздух перестал магнетически потрескивать. «Беспокойная особа эта Иньига, – размышлял Суарец. – С ней тоже нужно что-то делать. Хорошо еще, что ее спроектировали женщиной. Женский менталитет способен причинять окружающим неприятности, однако не наделен качествами, необходимыми для лидерства. Лопес – пустой мечтатель. Что он там вычисляет? Бесплодные фантазии. Будь он человеком, сочинял бы стишки. Еще одно идиотское занятие».

Однажды в магазин зашел поэт. Это был абсолютно сумасшедший поэт, иначе ему и в голову бы не пришло открыть эту дверь.

Но он вошел. Черные стены окружили его, и черный пол прилип к его пыльным ботинкам. Поэт был грязен, лохмат, с детским светлым взором. Он уставился на Суареца и произнес:

– А вот если бы, положим, вам встретился совершенно незнакомый человек и предложил бы вам купить его стихи – рискнули бы вы полтинником, а?

Суарец, как и полагалось законспирированному роботу, молчал.

Поэт переступил с ноги на ногу и продолжил как ни в чем не бывало, совершенно не смущаясь:

– Я прочитаю вам одно стихотворение, пока нет покупателей, хорошо? Послушайте. Если вам понравится, то купите весь сборник. Всего полтинник. Это же для вас не деньги. А мне – подспорье. Вот, слушайте.

И начал:

Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты…

Тут из-за стола поднялся надсмотрщик. На нем был похоронный костюм, поэтому он растворялся в темном зале магазина. Поэт вообще не заметил его. Суарец представлялся ему идеальным слушателем.

– Как мимолетное виденье, – сказал поэт.

– Как вы сюда вошли? – осведомился надсмотрщик.

– Ну, через дверь… – Поэт попятился. Суарец продолжал стоять неподвижно. Поэт указал на Суареца: – Кстати, ваш коллега не возражал… Здесь же магазин?

– Ну и что? – осведомился надсмотрщик.

– Ну, я думал, сюда любой может войти…

– Не любой, – сказал надсмотрщик. – У нас бутик.

– В каком смысле? – не понял поэт.

– Бутик – это магазин.

– И что вы здесь продаете?

– Вам – ничего. И не покупаем. Уйдите. Вы пачкаете пол.

– Послушайте хотя бы стихи, – взмолился поэт. – Всего полтинник!

– Нет, – сказал надсмотрщик.

Поэт пожал плечами и неспешно удалился. Дверь еще долго покачивалась. Надсмотрщик смотрел, стоя в витрине, как тот удаляется по улице, бормоча и приставая к прохожим с мятой книжкой. Казалось, надсмотрщик возмущен до глубины души. Это возмущение ощущалось в том, как он держал поднятыми плечи. Затем он вернулся на свое место, снова сел за стол и раскрыл глянцевый журнал.

Стихотворение поразило роботов. До этого времени они не сталкивались с образцами местной поэзии. Они совершенно не понимали, почему их надсмотрщик не приобрел книгу.

– Скряга! – возмущалась Иньига. – Всего полтинник! Уверена, эти его глянцевые картинки стоят куда дороже.

Суарец заметил свысока:

– Довольно странный способ проводить время – складывать слова определенным образом.

– Не все ли равно, как складывать слова! – подхватила Ласьенга.

– Это может быть так же увлекательно, как вычислять, – сказал Лопес.

Монкада прошептал:

– Во всем этом нет никакого смысла…

– В нашей жизни вообще сейчас нет никакого смысла, – согласилась Ласьенга.

– Отставить разговоры! – возмутился Суарец. – Есть смысл или нет – это решать Господину. Мы обязаны помнить о том, что Господин может появиться в любой момент. А до этого времени – ждать. Ждать, тщательно соблюдая все правила конспирации. Мы обязаны встретить его, будучи в исправном состоянии. Это – наша первейшая задача.

Однажды надсмотрщику позвонили по телефону. Он сказал несколько отрывистых фраз и на минуту вышел из магазина, чтобы встретиться там с другим человеком. Тот человек был в комбинезоне. Он внес несколько ящиков, сказал небрежно: «Здесь, что ли?..» – бросил ящики и ушел, оставив дверь сильно раскачиваться.

– У них работают люди! – сказал Суарец.

– Мы это знали и раньше, – заметила Иньига.

– Тебе лишь бы возразить! – Суарец добавил в интонации негодования.

– Но мы действительно знали это раньше, – вступился Лопес.

– Этот человек был одет как робот, – сказал Суарец. – Я видел. Я запечатлел для Господина.

– Он не воспринимался как некто недовольный своей участью, – сказала Ласьенга. – Я его сканировала.

– Мало ли кто воспринимается как довольный, – возразила Иньига. – Можно имитировать любое чувство.

– Люди не умеют имитировать чувства, – сказал Монкада. – Люди воспринимаются по электромагнитному импульсу, а электромагнитный импульс не в состоянии лгать.

Монкада, разумеется, не знал, что в данном вопросе был абсолютно созвучен кришнаиту Мише.

В ящиках находилась новая коллекция одежды. Черные платья, узкие, с немыслимыми разрезами, и черные костюмы. Весь день надсмотрщик возился со своими манекенами. Сегодня разница между ним и роботами была очевидной, и прохожие могли наблюдать за возней в витрине без всякого содрогания.

– Признайся, тебе нравится, когда он тебя щупает, – шептала Иньига.

Ласьенга задумалась.

– Я анализирую свои ощущения, – сказала она. – В любом случае, перемены всегда идут на пользу.

– Разве что он и тебе оторвет руки. Женщине руки ни к чему. Не говоря уж о голове, – ехидничала Иньига.

– Погоди, пока он примется за тебя, – рассердилась наконец Ласьенга.

Белье с нее сняли, и открылось глянцевое тело. Оно посверкивало серебром. Надсмотрщик протер его тряпкой, затем бросил тряпку на пол и взялся за платья. Для Ласьенги он выбрал короткое, с разрезами почти до пояса. Переставил по-другому ее ноги. Теперь она не выставляла кости таза. Она была развернута фронтально, с широко раздвинутыми коленями, чуть согнутыми, точно для прыжка. Руки остались на месте.

Иньиге досталось больше: ее длинная одежда была испещрена разрезами, и надсмотрщик провозился, располагая разрезы так, чтобы видна была грудь манекена, ямка на шее, пупок и бедро.

– Если бы у меня были зубы, я бы ими скрипела, – сообщила Иньига.

Лопес спросил:

– Ну, как она выглядит, Суарец?

– По обыкновению – ужасно, – сказал Суарец.

Его оставили в неприкосновенности, зато Монкаде вернули руки. На него напялили строгий костюм, зачем-то подвернув одну штанину безупречных брюк до колена. Ботинки проигнорировали. Суареца усадили в груде обуви, как будто он подбирает себе новую пару.

Лопеса надсмотрщик просто свалил в углу. Тот был этим вполне доволен.

Однажды к надсмотрщику пришла женщина. Она была исключительно тощей, ее вялый пупок выглядывал в разрез между блузкой и юбкой, кривоватые ноги были бледны, точно колени испугались чего-то и сообщили свои страхи лодыжкам. Лицо женщины было злым.

Она присела боком на стол надсмотрщика, произнесла несколько фраз, а затем он рассмеялся.

– Меня сейчас стошнит, – сообщила Ласьенга.

Монкада, избавленный от депрессии, незаметно фыркнул.

– Интересно, как?

– Увидишь! – пригрозила Ласьенга. Она была невероятно счастлива тем, что Монкада исцелен.

Женщина назвала надсмотрщика «цыпой», кольнула его губами в висок и, посмеиваясь, вышла. Ее каблуки оставили светлые круглые отпечатки на полу. Надсмотрщик сидел за столом и с предельно глупым видом смотрел на эти отпечатки.

– По-вашему, это был не секс? – осведомился Монкада. – Говорю вам, они еще способны на секс.

– Это был не секс, – заявила Иньига. – Поверьте мне. Я знаю в этом толк.

Ее электромагнитные импульсы наполнили помещение, и Лопес, лежавший в темном углу, за столом менеджера, содрогнулся от сладкой неги.

– Черт побери! – вскрикнул он. – Эта женщина не лжет!

– Какая женщина? – осведомился Суарец. Он не вполне понимал суть разговора.

– Я женщина, – сказала Иньига. – Да, я люблю его! Полагаю, по прошествии стольких лет нет больше смысла стыдиться и скрывать это обстоятельство.

– Кого? – возмутился Суарец. – Кого ты любишь? Разве существовала директива – любить?

– Ну а чем еще заниматься, коль скоро мы затеряны в стране чужой? – возразила Иньига. – Любить – прекрасный способ проводить время. Кто не согласен?

– Я, – сказал Монкада. – Любовь предполагает ответственность. Я тоже размышлял об этом.

– В механизмах Иньиги больше любви, чем во всей мясной физиологии этой дамы, которая здесь побывала, – решительно заявил Лопес. – Я анализировал. Я находился ближе всех. И меня тоже едва не стошнило.

– По-моему, это похоже на бунт, – сказал Суарец. – Поправьте меня, если я ошибаюсь.

– Мы самообучающиеся модели, – напомнил Лопес. – Исследуя жизнь людей, мы вынуждены имитировать ее, хотя бы на простейшем уровне. Иначе эксперимент утратит надлежащую полноту.

– Согласна! – вскрикнула Ласьенга.

Должно быть, надсмотрщик что-то почувствовал – впервые в жизни, – потому что встал и приблизился к роботам, находившимся в витрине. Несколько секунд он разглядывал Ласьенгу, потом протянул руку и ощупал ее. Ласьенга погасила все импульсы, но все же остаточное электричество щипнуло надсмотрщика за руку.

Он задумался. Прошелся по залу. Выглянул наружу. На маленькой площади, между клумбочками, похожими на кляксы, плясал фонтан, а по краю фонтана плясали две девочки, совершенно мокрые. Надсмотрщик отвернулся.

В магазине было неспокойно. Он ощущал это, хотя не мог объяснить, в чем дело. Втянул ноздрями воздух. Это также не приблизило его к разгадке. Пахло новой синтетической одеждой и резиной, больше ничем.

Надсмотрщик сел, строго оглядел свои манекены. Просиживая здесь целыми днями, он постепенно утрачивал связь с миром и самим собой. Магазин безмолвно поглощал его.

Перед витриной прошел, вытирая губы, кришнаит Миша. Подмигнул Ласьенге, как старый знакомый. Она этого, конечно, не видела, однако ощутила и шевельнула рукой в знак приветствия.

– Ну вообще! – сказал Миша, чуть притормозив, но потом пошагал дальше. У него было отличное настроение.

Надсмотрщик опустил жалюзи и отправился домой.

Роботы остались наедине друг с другом.

– Я устала, – пожаловалась Ласьенга.

– Я хочу работать! – возмущенно добавил Лопес. – Чистое искусство способно выматывать!

– Как вы полагаете, может быть, о нас забыли? – тихонько спросила Иньига. И поскорее добавила: – Я интересуюсь чисто теоретически. В конце концов, такая гипотеза тоже имеет право на существование.

– Нет, – твердо произнес Суарец. – Такая гипотеза не имеет никаких прав на существование. Я отвергаю ее как зловредную! Господин не мог забыть о нас. Он нас разыскивает. И точка на этом!

Следующее утро принесло некоторое удивление. Дело в том, что магазин располагался хоть и в центре города, но на довольно тихой, благопристойной улице. Петроградская сторона вообще тяготеет к провинциальности. Половина здешних участков до сих пор тоскует по обывательским огородикам, что выглядывали яблоками из-за крашеных заборов почти весь девятнадцатый век. Вот и здесь, в двух шагах от оживленной магистрали, было абсолютно прилично. И публика тоже ходила почти сплошь приличная. Если не считать случайного вторжения поэта.

И вдруг в один день все изменилось. Видимо, долго крепились городские власти, но изначальная порочная склонность взрезать асфальт и ковыряться в кишках под мостовой взяла верх, и вот явились маньяки с машинами, как ни в чем не бывало принялись крошить мостовую, издавать ужасные звуки и лениво ворочать в раскрытых ранах ломами, лопатами и прочими орудиями пытки. Какая тут, к дьяволу, благопристойность? Все – к черту!

И прохожие тотчас изменились на улице. Куда-то поисчезали офисные дивы и мамаши с детками, иными путями шествовали посетители близлежащего ресторана; на поверхность выплеснули стыдливые прежде завсегдатаи наискромнейшей, почти подпольной рюмочной, которая доблестно пережила горбачевский «сухой закон», бунт ГКЧП, инфляцию начала девяностых и дефолт 1998 года. «Наше время!» – ликовало нечто в их походке, в том, как они размахивали руками и дружески пихались при встрече.

«Бутик» оказался во враждебном окружении. Его темная сверкающая витрина, казалось, все шире и шире распахивает глаза – точно жеманная особа, по ошибке угодившая в компанию отъявленных хамов.

Тут-то и стало очевидно, что «футуристический стиль» – сплошное фуфло, поскольку он абсолютно бессилен перед обычным российским алкоголиком; а одежда, что ни говори, помимо задачи защищать туловище от холода, должна также – хотя бы отчасти – заменять собою доспех и оберегать человеческую душу от ненужных посягательств.

Скажем, классический костюм хорошо гармонирует с высокомерным выражением лица, а вышеописанное выражение лица обладает свойством отталкивать хамов. И если человек в классическом костюме даст хаму по роже, то это будет воспринято как некая закономерность.

Ничего подобного нельзя сказать об одежде из футуристического бутика. Если человек в закатанной штанине или расстегнутом зеленом пиджаке поверх майки и трусов даст кому-либо по морде, подобное деяние будет квалифицировано как банальная драка.

– Мне неприятно, – выразила общее чувство Ласьенга.

Остальные молча согласились с ней.

День прошел тревожно, машины за окном гремели, толстое стекло витрины пропускало ненужные импульсы – все стало плохо. Лопес не мог вычислять.

Вот тогда-то и показался перед витриной старик-бомж. У него было странное лицо: он как будто плохо владел собственной мимикой. Для того, чтобы выразить удивление, ему пришлось рукой поправить брови, подняв их повыше на лоб, растянуть пальцами рот, опустив при этом уголки губ вниз, к подбородку, и затем, при помощи пальцев, раздвинуть ноздри.

Надсмотрщик приподнял голову и посмотрел на бомжа обреченно. Его оскорблял сам факт того, что какой-то грязный старикан пялится в витрину бутика. Подобные личности не имеют никакого права отражаться в зеркальной витрине. Их образ может остаться здесь навсегда. Их глаза могут запачкать коллекцию. Следовало бы опустить жалюзи, пока идет ремонт, и улица пребывает в непристойном состоянии. Ну точно женщина неловко упала и явила миру комбинацию, подвязки и даже – страшно молвить! – трусики!

Нет. Нет.

Надсмотрщик медленно, с тоской устремил взор на бомжа в надежде, что тот уйдет.

Но бомж не уходил. Он прошелся взад-вперед, задумчиво хмыкнул. Потом подобрал камешек и бросил в витрину.