Загадки Русского Междуречья Аристов Виктор
Для общества белой расы характерны общинные формы жизни. Одна из них – братина, строительный отряд юношей, занимающийся возведением зажель под руководством заря. По введению в зажель своих жен зажель преобразовывалась в селище, а братина, утратив изначальный вид существования, становилась общиной.
С момента прихода на столб юноша посвящался в члены одной неделимой «семьи», именуемой братина. Членов братины называли также лесными братьями или детьми пущи.
Под неусыпным надзором заря начиналось обустройство будущего селища. Юноша, прибыв на зажель, как бы утрачивал личность и казался слепым исполнителем распоряжений заря. Он должен беспрекословно исполнять все поручения, без чего невозможно преодолеть тяготы и лишения зажель. Постоянная забота, подстраховка, оказание помощи друг другу способствовали укреплению здоровья и обретению духа коллективизма. Поднять зажель в течение пяти – семи лет, в юношеском возрасте, от шестнадцати до двадцати трех лет, под силу лишь титанам, и каждый юноша вынужден стать им.
После возведения общего жилья, очага и кладбища приступали к застройке индивидуального жилья. Вековой бор, заложенный предшествующими поселенцами на этом столбе, приветствовал их своими огромными вершинами. Набравший силу ельник или сосняк вытеснял самосев лиственных пород; чахлый подлесок тонул в подушке белых мхов и хвое. Лишь заросли малины и редкий бурелом – единственная преграда для освоения этого участка земли. Корчевка – наиболее трудоемкая работа, ее старались избегать. Образующиеся при посадке леса широкие междурядья служили удобными площадками для лесоповала и транспортировки на место строительства; они позволяли сразу возделывать пашню, невзирая на гряды пней. По истечении пяти лет гряды с трухлявыми пнями и сгнившими корнями без лишних усилий вливались в общий оборот землепашества, и служили прекрасным удобрением.
Лесная подсека шла на топливо и сжигание, обеспечивая хороший сбор золы, которой пересыпали полосы. Этот вид возделывания почвы именовался подсечным.
Племена белой расы знали секрет добычи крицы (производства железа из железной руды) и с успехом использовали его в металлургии, изготавливая плотницкие инструменты. Топор мало отличался от современного по своей конструкции, но пила претерпела изменения. Мелкие клинообразные диски, обладающие стойким режущим свойством, в соединении нанизывались на цепочку или шнур, как ожерелье, до самых ручек. Пильщик, охватив контуром рук и шнура дерево, производил попеременные движения, что быстро подтачивало ствол или бревно. С помощью такой пилы вели лесоповал в паре; смазывание пилы в конопляном масле предотвращало осмоление дисков.
Возводимые строения – индивидуальное жилье – не создавались поспешно. Учитывались эстетические запросы будущей семейной пары. Никто из братины не знал, какое именно сооружение достанется ему после брачного обряда. Новые пары во главе с зарем входили в селище, и по его указу семьи занимали жилье.
Пригнанный в селище (хозяйство) скот – общее достояние племени, как и все добытое и возделанное, за исключением изб и вещей личного пользования. Так благодаря общественному труду и пользованию общественными средствами производства жили и развивались новые племена белой расы. Десятая часть всего произведенного отчислялась роду для содержания жителей старых, угасающих племен. Жилье, личность, личные вещи неприкосновенны в племени.
Первоначальную общую постройку жилья своих мужей женщины племени называли братиной, а впоследствии – светелкой, в которой долгими зимними вечерами под всевозможные песнопения сучили и пряли нить, выражали свое мнение, делились опытом. В дневное время это помещение предоставлялась девочкам, а впоследствии служило школой для томниц – девушек на выданье. Это место служило и для различных собраний племени.
Зажель – новостройка, возводимая юношами-сверстниками с четырнадцатилетнего возраста и длившаяся шесть-семь лет под руководством опытного мужа, наделенного должность ю за ря.
Место под строительство столбилось (указывалось) гардаром; при этом учитывалось, есть ли родник и какова сила белого столба вблизи него. Указанное место заселялось; количество жителей зависело от возможностей родника – источника воды: скольких жителей он способен обеспечить.
Каждый источник несет в себе энергетический заряд белого столба. Чем на более высокой ступени седьмы поколение, тем большей силой обладает столб – место, согласно которому растет энергоемкость вновь создаваемого поколения.
Так поселения концентрировались близ определенного гардара; каждый из них в свою очередь образовывал концентрический ряд вокруг географического центра всех поселений – аргаима.
Каждый член зажели обучался вести рукопашный бой, владеть всеми видами оружия и тактическими приемами боевых действий.
Когда окончено возведение зажели и полностью введены в оборот угодья и пахотные земли, возмужавшие юноши направлялись на кострище, где каждый из них, являясь как невесть, приобретал согласно седьме суженую.
После ввода жен в зажель поселение начинало именоваться селищем. Старые селища племен, откуда приходили на новый столб молодые люди, обрекалось на вымирание; земля при этом получала отдых от деятельности человека. Вновь возрожденные племена, которые вели оседлый образ жизни, в то же время являли собой момент полукочевого образа жизни в развитии поколений в целом. Название новых селищ образовывалось из первой части названия селений, выдавших своих дочерей, и второй части названия селений с мужской стороны.
Гой – так назывался юноша, возводящий на зажель селище для вновь зарождаемого племени (ср.: «гой еси» – побудительно-одобрительное приветствие, обращенное к добрым молодцам или дружине в русских былинах).
По истечении второго срока седьмы (14 лет) зарь передавал юношей родного племени новому зарю будущего племени, в котором те должны жить до скончания своих лет.
Под руководством этого заря гои, сверстники из разных племен рода, возводили общественное помещение, святыни и селище с индивидуальным жильем под будущие семьи.
В создание основы для строящегося племени входило освоение участков земли под посевные и огородные культуры, борть и сады, включая подсечно-полосный метод восстановления красных лесов (высококачественных хвойных посадок).
Юноши жили братиной. По завершении работ, срок их до семи лет, каждый гой наделялся на кострище невесть. С этого момента он утрачивал прежнее звание, гоя, и нарекался мужем; новое имя при этом давала ему жена. Фамилия, для всех единая, и проистекала от названия селища.
Гоям, посаженным на столб зажели, приходилось обеспечивать себя провиантом (но не одеждой и инструментами). По окончании возведения зажели они полностью подготовлены к ведению боевых действий.
В итоге род при создании новых племен получал готовый резерв воинства, строителей, землепашцев, охотников.
Селище – населенный пункт, выстроенный близ белого столба. Поселение поставляло в срок юных членов для образования новой жизни, само обреченное на полное вымирание. И лишь с исчезновением последнего обитателя территория земли заселялась новым племенем. Таким образом, постоянно действовал полукочевой образ жизни племен в рамках своего региона.
Расселение потомков по селищам напоминало спиралевидный путь с постепенным сжатием к центру. Чем ближе к центру располагались селища, тем большим энергетическим столбом они обладали. Центральную часть спирали занимал постоянно действующий гардар. Гардары образовывали спирали кущ, концентрируемых в аргаим.
Духовное развитие зависело от приближения к центру. Энергоемкость вия, зачатого в чреве матери плода (в спирали селищ), могла вместить в себя в соответствующем месте более мощное сея – посланца Мира Духа.
Случалось так, что в силу обстоятельств на одном и том же месте не могло вновь образоваться селище. Тогда там поддерживались на должном уровне боуи. Кладбища превращались в погосты – священные места общества.
Обитателями этих мест становились посланцы гардара; они вели аскетический образ жизни и посвящали себя Миру Духа.
Колодесь (коло) – вокруг, рядом, около; десь – конкретное место совершения свадебного обряда, предусматривающего коленопреклонение супружеской четы перед впервые встретившимися родителями, восседающими подле шатра, предназначенного молодоженам на период празднования. По центру веерообразно расположенных шатров устанавливался посох, представляющий вновь зародившееся племя или род. Этот посох и именовался колодесь. На нем нанесен маршрут следования к выстроенному селищу. Верхнюю часть Колодесь венчало фаллическое изображение. Супружеская пара и родители подходили к колодесь и последовательно, начиная с матерей охватывали его, оставляя место для охвата мужьям и сыну. Последний охват принадлежал молодой женщине. С этого момента начинался отсчет состоявшейся семьи, состоящей из трех матерей и трех отцов вместе с зачатым плодом, – семь «я».
Место, избранное для колодесь, располагалось близ источника воды с протокой (отсюда название перешло на колодец), в которую молодые женщины укладывали клочь (клок своих волос) в знак памяти о своих предках и водах, вспоивших их.
С момента касания супружескими парами посоха нового племени ведуньи из прежних селищ утрачивали власть над воспитанницами и передавали свои обязанности ведуньям вновь образовавшегося племени, а сами становились бабунями.
Невесть (будущие супруги) отправлялись на вновь выстроенное селище. Каждый нес пожиток и скарб. Сопровождающие гнали скот и несли птицу. Ведунья, возглавляющая процессию, опираясь на колодесь, первой входила в святилище огня племени и оставляла подле очага свою ношу. Здесь посох хранился до истечения последней жизни племени; лишь в редких случаях ведунья появлялась с ним в обществе.
Так как колодесь находился под присмотром бездетной Яги, в профанизированном народном сознании он превратился в сказочный атрибут ее тайнодействия. Пест Бабы Яги есть не что иное, как ритуальный посох – колодесь.
Столб – избранное место для возведения святилища огня племени, рода, кущи, гардара, аргаима. Он обладает «нервным узлом» земли, тесно связанным с зоной креста. Зона влияния столба именовалась пупа; она не заселялась.
Для усиления этого места устанавливалась трехгранная равносторонняя пирамида, именуемая гара. В центре ее возводился палец, вокруг которого монтировались в пол три разновеликих кольца – сутуги, возрастающих по диаметру от центра к периферии.
Ближнее к центру – «золотое», второе – «серебряное», а наружное – «медное». Это сооружение обладало неведомой силой, препятствующей достижению центра. Во время грозы зона становилась смертельно опасной и излучала конусообразное свечение, сужающееся к вершине пирамиды. Нередко с пода пальца срывался шарообразный сгусток энергии, именуемый расея, то есть сея света (ра). Он поднимался сквозь отверстие к вершине гара.
Палец племени имел иное обустройство. На заранее определенном месте под застройку зажель возводился столб в виде частокола из толстых стволов твердого дерева. Ошкуренные и обожженные в костре, тщательно просмоленные и одегтяренные столбы вкапывались верхней частью в землю. Образовывался двойной кольцевой цоколь будущего строения, который утрамбовывался глиной вперемешку с известью. В образовавшемся фундаменте предусматривалась емкость для хранения скрижалей (свода знаний), именуемая скрижалье.
Образованный дваран, проем между внутренней и внешней дверью, имел выход в верхнее помещение. Срубленное в лапу или шип, оно имело восемь углов. Вдоль стен крепились скамьи. По центру возвышался палец, над которым нависал болдырь, повторяющий конструкцию шатра, но в более суженной форме.
Помещение белилось известью, пол покрывался слоем белой глины. В помещении вершился тайный суд; сказанное не покидало пределов столба. Человек, прощенный судом, падал в ниц перед столбом очага, пачкая лицо его побелкой – белой глиной. «Обеленный человек» – значит прощенный.
Но столб выносил и карающие решения, и тогда виновному предлагался язын, ритуальный нож, изготовленный из капа березы, и он отдавался на суд наместника высшего пальца.
Палец – сооружение в святилище огня племени, на плоскости которого вздувался огонь, доставленный женщинами от кострища.
По прибытии с колодесь на столб селища подле святилища огня выстраивались молодые супружеские пары. После недолгого ожидания по приглашению ведуньи и огницы новые поселенцы попарно подходили к очагу и высыпали на под пальца, на груду холодных углей богате (горящие угли) из своего тлети.
Прислуга очага преподносила чете ритуальный нож-язын, изготовленный из березового капа. Этим ножом супруги слегка надрезали себе шупа – палец. Капли крови падали на пышущие жаром угли. Причастившись пальцу, они тем самым воздавали обет огню племени, заявляя о причастности к нему своей верностью. После этого ритуала супруги удалялись к семейным очагам, в дома, выстроенные их мужьями под руководством заря.
С момента жертвоприношения огню собственной крови племя считалось рожденным, а все его члены становились в кровную связь друг с другом.
В случае нарушения кровного обета виновный шел к ведунье и раскаивался в своем проступке. Ведунья оценивала степень вины и отсылала члена племени либо к очагу семьи, либо на вар пальца – суд племени.
Находясь подле пальца племени, его член вспоминал о прежде произнесенной клятве, после чего ритуальным ножом виновный надрезал себе палец. С помощью ножа, тайно напитанного змеиным ядом, вершился приговор. Жертва считалась прощенной, а душа свободной, если человек успевал достичь родника и перевернуть в нем гридню.
Удавалось это – тело нарушителя обета сжигалось на костре, что означало – он прощен. Но если гридня оказывалась неперевернутой, тело предавалось захоронению в земле, ниже по течению от этого родника.
Сутуга – обруч, изготовленный из металла. Три Сутуги вмуровывались в пол родового пальца. Устройство пальца кущи и аргаима не имело значительных отличий, только увеличивался диаметр плоскости, замкнутой кольцевым опоясом.
Три кольца, окружавшие палец, с их мощной энергетической защитой, – непреодолимое препятствие. Лишь посвященная жрица огня знала способ его преодолеть.
О волшебстве таинственных кругов ходили легенды и поверья. Мистическое отношение к кругу достигло и наших дней.
На голове жрицы огня – сутуга в виде змеи, удерживающей зениц – «глаза» змеи, которые изготовлены из горного хрусталя в виде собирающей линзы, предназначенной для добывания огня.
Огнище – сооружение по периметру пальца, обеспечивающее противопожарную безопасность от скатывания тлеющих углей с пода – плоскости очага.
Сплетенная из хвороста ракиты корзина обмазывалась с внутренней и внешней стороны глиной и укреплялась на плоскости пальца. Дно образовавшейся чаши выстилалось толстым слоем порошка из сухой глины, чтобы не обжечь основание пальца. Основное топливо для поддержания огня в очаге – выжженный уголь, получаемый в процессе тления древесины без доступа воздуха. Очаг пальца не служил для приготовления пищи и для других хозяйственных нужд, – эти функции отводились печи. Выражение «испить огненную чашу» относится к огнищу. Сохранить семейный очаг – значит обеспечить мир и покой всего ритуала, который касается огня, даруемого зоной креста через посредничество Солнца.
Болдырь – труба для дымоотвода; в отличие от монолитных устройств, с топкой в жилище, труба над пальцом, именуемая болдырь, отличалась особым складом. Ее своеобразие в опоре на переметах строения (бревнах, лежащих под крышей поперек стен), без соприкосновения с очагом. Изготавливалась она из хвороста ивы, в виде верши, направленной конусом вверх, за предел крыши. Хворост обмазывался глиняным раствором с внутренней и внешней стороны. Выходное отверстие регулировалось за счет заслонки, что обеспечивало оптимальные условия тяги и сохраняло тепло.
По мере надобности болдырь с внешней стороны белили глиной, как и все сооружение, включая палец. Основание пальца украшал борус, не подлежащий побелке. В устройстве болдыря существовала еще одна особенность при устройстве потолка, отделяющего шатровую крышу. Раструб болдыря с постепенным скатом подводился к стене; в ней предусмотрены волоконца – узкие задвижные окна, чтобы подавать слабый приток воздуха; в результате потолок как бы продолжение раструба. Болдырь украшался орнаментом.
Боров – изогнутый канал для дымоотвода в трубе; он предотвращал задувание ветра в трубу, спасал от влаги, прямого выброса пламени и тепла.
В кирпичной кладке русской печи боров играл основную роль в том, чтобы изолировать отток тепла во время топки; нередко его называют кувшином.
Устройство пальца требовало особого сооружения трубы: никаких помех для наблюдения за пляской огня на пальце со всех сторон святилища. Коленообразное сооружение в виде буквы Z изготавливалось отдельно и подлежало обжигу. Лишь после этого оно вмазывалось в трубу. Боров оснащался глиняными вьюжками, способствующими чистке дымохода и его перекрытию.
В период монголо-татарского нашествия враги нередко искали ночлег в избах. Тогда хозяева, жарко истопив печь, перекрывали боров плитой из известкового сланца, – выделения из него в сочетании с угарным газом смертельны. Вину за случившееся враги возлагали на насекомое – боров; его вслед за монголами стали называть караханом, что означает «черный хан». Такова история дошедшего до нас слова «таракан».
Враги, зная о наличии тайного покровителя домочадцев, живущего в трубе, стали взимать дань с дыма, то есть трубы (отсюда выражение «вылететь в трубу», то есть разориться). Населению пришлось отказаться от труб и топить избы по-черному, используя волоконце.
Бадь – сосуд для жидкостей, изготовленный в виде бочки трапециевидной формы, с широким основанием. Бадь изготовлялась из вербы, стягивалась обручем из корней вяза, соответствующим образом обработанных.
Бадья, всегда наполненная водой, стояла в доме, в недоступном для света месте. Вода из нее использовалась для хозяйственных нужд и в случае пожара.
Сухая бадь имела ту же конструкцию, но из твердых пород дерева, и не наполнялась водой. Эта жесткая конструкция имела дополнительные, стягивающие клинья. По внутреннему объему изготавливался водонепроницаемый сосуд из шкур буйвола, в виде кож, обработанных в квасцах и прополисе. Сосуд предназначался для лечебных ванн и купания детей.
Сухая бадь – гордость мужа. По ее размерам гость судил о дородности его супруги. В выражении «о, какая бадь!» заключался смысл «как прекрасна жена». Сухая бадь по форме действительно напоминает добрую жену, хранящую тепло домашнего очага. Температуру воды в бадь можно доводить до 60 градусов Цельсия и сохранять не подогревая долгое время. Прогрев самой воды осуществлялся за счет раскаленных в печи камней. Чтобы сохранить тепло, бадь укрывалась сверху холстом, пропитанным прополисом и воском. Когда ванна окончена, отточный канал отводил воду в заранее подготовленные емкости. Осушенную кожаную камеру вытягивали за петлю из бади и подвешивали для полного просушивания, не отделяя от краев деревянного каркаса.
Обыкновенная бадь (наливная) часто использовалась для содержания нерестовых рыб – их выпускали в запруды после паводков.
Бросо – семенной фонд. О неприкосновенности его знал каждый член племени и свято исполнял заповедь предков. Бросо в количественном отношении соответствовал страховому фонду. После сбора нового урожая страховой фонд подлежал замене и шел в употребление в текущем году. По мере обмолота создавался семенной фонд. Семенной и страховой фонды хранились раздельно – в разных амбалах (складах). Устройство амбалов над водной гладью, в пойме запруд, – гарантия от уничтожения фонда при пожарах и нашествии грызунов.
Прежде чем засыпать в закрома зерно, его сортировали сквозь решета из суровой провощенной нити, а также направляли по наклонным желобам; диаметр отверстий в них нарастал на пути движения зерна.
Амбалы обрабатывали гашеной известью, окуривали составом трав (полынь, пижма, багульник, цвет и стебли красной бузины). Семенной и страховой фонды зерна пересыпали золой лиственных пород – против паразитов злака. Злейшие враги злаковых культур – спорынья и головня. Засеянные полосы подлежали тщательному осмотру. Малейший признак, что на растениях паразиты, – и пораженные растения удалялись из посева и сжигались на костре. Растения-паразиты не только уничтожали урожай, подобно стихии огня, – головня могла уничтожить племя, а спорынья – испепелить урожай.
Замененный страховой фонд освобождали от золы по мере употребления. Промытое зерно проращивали, сушили, мололи, и оно шло на изготовление солода и яда.
В поокской земле широко культивировали овес, просо, бобы, горох. Но особое внимание уделяли гречихе. Ее называли гаруна за внешнее сходство зерна с храмом трехгранной пирамиды гара. Семенной фонд гаруны хранили особо. Считалось, что «цвет гаруны целит, молодит и бессмертье родит». Свежие стебли, листву и соцветие гречихи использовали в пищу. Особо полезным считалось сосать пережеванную кашицу из соцветий. Проделав эту процедуру несколько раз, человек уменьшал риск заразиться в течение года простудными заболеваниями.
Славились своим фондом и фруктовые сады. Яблоня считалась священным древом; она олицетворяла развитие рода. Начало ее плодоношения на тринадцатом – пятнадцатом году связывалось с началом зрелости девочек. Яблоневые насаждения культивировались долгие годы, и случалось нередко, что племена, которые прибыли на отдохнувшую землю, подавали на стол как праздничное угощение яблоки, взращенные далекими предками. В пересыпанных опилками отборных яблоках хорошо хранились семена. Изъятие семечек и их посадка поручались детям, ими руководил опытный садовник. Вкусив сочную мякоть яблока ранней весной, дети заостряли на вкусе внимание, сохраняя в памяти аромат на всю жизнь. Прививок на дереве не производилось; чистые сорта взращивались за счет искусственного опыления. С совершенствованием сортов яблонь связывался принцип вознесения по родословной седьмы.
Засев полос производился сохраненным семенным зерном, смешанным на одну треть с мелким речным песком. Взятая в горсть порция смеси рассеивалась сквозь пальцы. Этот способ посева и дал название высеваемому зерну – бросо. После засева пашни следом прогоняли мелкий рогатый скот – остриженный. Втоптанный копытами посев надежно укрывался от птиц.
Благога (благо богини га) – засеянная пашня с дружными всходами. Тяжелый суглинок поокской земли с трудом набирал плодородие; тучные земли смыты волной спешего (Балтийского) моря; поокские берега зияли белыми черепами известняка. Такие следы оставил после себя всемирный потоп. Лишь болота да тихие заводи копили плодородие.
С большим трудом население возводило террасы, используя ил и жёг леса, с надеждой ожидая всходов посеянных культур. Одомашненные буйволицы облегчали труд земледельца и служили приманкой для самцов из пущи.
На берегу реки росалки, купаясь в росах, возносили гимн ночному светилу и воспевали благога, засеянное в зажели их будущими мужьями. Заливные луга использовались под яровые и огородные культуры. Озимые посевы во избежание затопления произрастали на возвышенностях.
По мере угасания племени поля, которые ранее возделывались, использовали для культивируемой посадки леса. На этих участках высаживались хвойные породы вперемежку с ягодными кустарниками. Широкие междурядья возделывались под посев. Когда посадка окончательно приобретала формы жизни леса, остаточное население практически переходило на ягодное возделывание.
Ягодный сбор шел на мену – злаковые и крупяные культуры обменивали у населения молодых племен через ведунью или ягу. Ко времени полного угасания старого племени на возделывавшейся прежде пашне уже поднимался чистый бор, в котором возводили новую зажель. Чистый бор, оставленный последующим племенам, называли «велий благога».
Культура возделывания земли белой расой не допускала дербу (дикую поросль березняка, осины, черемухи) на возделываемой лесопосадке и использовала дикий подлесок как топливо. Впоследствии эта отдохнувшая земля подлежала подсечно-полосной обработке.
Случалось, что мор полностью истреблял поселения и дерба вступала в свои права. Осина и березняк властно вырывались на обработанный клок земли, превращая его в трудно поддающийся обработке участок. Такое место подлежало огненно-подсечной обработке с последующей корчевкой места.
ВОЕННОЕ ИСКУССТВО
Воинство – гвардия аргаима: высокомобильное воинское подразделение с опорными пунктами близ гардаров; оно обеспечивало внутренний порядок, готовое в любой момент прибыть в указанное место. Мобильность и маневренность подразделений поддерживались надежной связью посредством балагар – языка огня, наиболее быстрого способа «передачи информации»: с помощью сигнального костра, разжигаемого на господствующих высотах открытого пространства и по берегам рек (балагар – еще и распорядитель команд по подаче сигналов). В состав воинства входило обученное воинскому делу население из числа восьми – десяти поколений, а также особо отличившиеся в воинском мастерстве лица, достигшие тридцатилетнего возраста. Подразделение, сформированное для ведения боевых действий или для сопровождения лиц за границы общества белой расы, именовалось ратью.
Вой – воин низкого ранга, защитник своего племени, вставшего на путь, где оно развивало культуру белой расы под командованием ее представителя. В состав такого воинства входили дети, рано лишившиеся родителей по вине последних. Юным воинам прививалось чувство жестокости и жажда мести за постигшее их несчастье. Нередко вой сводил счеты с насильником отцом и исполнял функцию охранника собственной матери, пребывающей в резервации. Вой не отлучался от племени или рода и мог производить детей, которые подвергались кастрации (как и он сам) и причислялись к более низкой касте (ср.: «каста» и «кастрация» – общий корень у этих слов).
Рассредоточенное воинство находилось в постоянной боевой готовности, несмотря на занятость своим хозяйством. Хозяйственная деятельность воинства заключалась в основном в сооружении инженерных построек – как в военных, так и в мирных целях; помогало оно и возделывать земли, убирать урожай.
Воинство подчинялось командному лицу – представителю гардара и при необходимости служило составной частью рати. За вольности, то есть освобождение от обязанностей жизни племени, воинские поселения именовались слободами.
Мужское население селищ не имело возможности быть освобожденным от распоряжений ведуньи и своих жен и вступало в военные действия в случае крайней необходимости, отдельным ополчением. Такое мужское население именовалось зольным, то есть сидячим у очага. За допущенное самовольство мужчину называли назольным (диктующим волю). Такие неуживчивые мужчины бежали в слободы, но привязанность к дому и хозяйству заставляла их возвращаться. По возвращении их ставили на жох от костра на огласной площади, что служило грозным предупреждением.
Даже в случае нападения врага на селище мужчины ограничивались в противоборстве с врагами, но лишь до момента взывающего клича со стороны женщин – «зла». В ответ следовало мужское «вяне» (ответный клич на боевой зов зла), и с этого момента боевой дух мужчин стократно возрастал.
Слово «зла», произнесенное на вдохе женщиной, вселяло в мужчин зольн – память об усопших предках, идущих вместе с ними на приступ. Ответный зольн – вяне («преждевременная смерть»), произнесенный на выдохе, приводил врага в ужас. Сочетание кличей «зла» и «вяне» породил слово «злавяне», которое, трансформировавшись в понятие «славяне», стало впоследствии обозначать этническую общность, генетически впитавшую воинский дух.
Ужасна поступь злавянского воинства зольн; несгибаем его дух; ничто не остановит сражения. Один злавян шел против сотни врагов; восходящие потоки вибраций окрыляли его мужество, множа силу, сеющую преждевременную смерть.
Женщины боялись такого напора мужчин и всячески старались предотвратить бой. Если женщины считали, что битва закончена, они издавали клич «вяне» на выдохе – мужчины немедленно должны прекратить сражение.
Злавяне – боевой клич, клятва верности заветам предков, право пролить кровь врага. Дословный перевод означает: «с помощью предков сеять преждевременную смерть врага».
Матриархат общества белой расы категорически запрещал применение насильственной смерти даже по отношению к врагу. Лишь пир дюки (суд за нарушение законов седьмы) обладал полномочиями выносить смертный приговор.
В отсутствие этого суда правом решения наделялась женщина-мать. В условиях военной опасности, после переговоров с неприятелем она принимала решение, как обезвредить врага.
Неугомонный враг незамедлительно, по возгласу женщин «зла», подвергался обстрелу тучей отравленных стрел из легких луков.
На эти действия женского ополчения следовал ответ их мужей: под голосовой выдох «вяне» они вступали в смертельную схватку с врагом.
Зань – место застройки, предназначенное для передовых фортификационных рубежей. Застройки получали свои названия в зависимости от места расположения. Постройки по берегам рек именовались газани; вдали от рек – «разани» (ср. названия городов Казань и Рязань).
Материал для застройки зани, как правило, доставлялся из глубины территории – это экономило трудовые ресурсы и время. Готовые к монтажу городы доставлялись способом сплава.
Зани представляли собой военизированные поселения с ограниченным количеством небоеспособного населения.
Большинство газаней не были стационарными и часто использовались как наступательные средства. Способность быстро собрать и разобрать крепость, наличие транспортных путей (рек) обеспечивали высокую мобильность военизированных поселений.
Великолепие архитектурной отделки сооружений, их неожиданное появление и исчезновение удивляли неосведомленных и порождали множество сказочных сюжетов.
Сиден (дословно «вестник дня», «новый день») – так называлась зань, предположительно располагающаяся либо в устье реки Беспута, либо близ современной Каширы.
В слове нет указаний на солнечное начало (ра, ре, ри), – это говорит об отсутствии в сидене святилища огня. Возможно, этот вестник дня позднее переименован в Каширу.
С этим городом связана легенда о заре Деннице (что значит «поклонившийся дню»); он возглавил воинство, которое изгнало темные народы, вторгшиеся на поокские земли.
Денниц, возглавивший воинство семи родов (семиглавого змея), ударил по врагу, уничтожив его стан, и погнал прочь с родной земли. Сражение произошло у стен Каширы (современный герб ее сохранил изображение дракона – в память о роде Денница), за что город и получил свое название «неприступная дочь солнца».
Денниц со своим воинством отправился по следам врага в его земли. Он нес огонь мести; его небольшое войско прошло по полуденным землям, через Кавказ, по землям Палестины – вплоть до Египта. Сам Денниц погиб, но воины продолжали сражаться, устраивая ночные рейды. Местное население воспринимало их как посланников зла и нарекло войском Змея.
Города – жилой массив, предназначенный на сплав для застройки зани. Возведение городы велось на высоких, лысых местах, у излучин рек и сухопутных перекрестков. Строительство велось составом воев – юношей, лишенных седьмы, под руководством родоначальника-воеводы (этимологически воевода – тот, кто ведет за собой воев). Городы полностью зависимы от рода, так как в обязанности населяющих их людей не входили земледелие и промысел. Ремесло и животноводство – вот источники существования воев. Жены воев также не удостоены седьмы. Но рожденные ими дети брались под контроль рода с целью ввести их в русло седьмы. Потери живой силы города пополнялись за счет вновь прибывших воев. Воя и членов его семьи хоронили в земле близ города.
Ваны – разновидность фортификационного сооружения, оборонительного рубежа в засечной части пущи, предназначенного для истребления живой силы противника. Ваны – лесной лабиринт. Основная задача заставы – завлечь числом великого врага на хорошо наторенный ложный путь, ведущий в центр западни, в этот лабиринт. Приманка для врага – селения-времянки лагерного типа. Они не представляли собой материальной ценности, но вполне обеспечивали проживание, пока проводились летние работы в лесу и в поле. По обе стороны накатанной дороги или натоптанной тропы, на расстоянии двухсот метров от нее, в глубине леса, устраивался завал из лесин и подлеска. Путь уводил в лесной массив, который стоял отдельно от общей пущи. Раздел между ними – поля, луга или противопожарные лесосеки, окружавшие ваны – лесной лабиринт. Неоднократно валили лес вдоль пути следования – возникали непролазные, огнеопасные дебри. Успешно заманивали врага на тропу смерти, в узкий перешеек, женщины и подростки. Когда враг попадал в мешок, путь к отступлению отрезался за счет повала ранее подсеченных лесин. Сухостойную подсеку валили вершинами навстречу оказавшемуся в ловушке неприятелю – это полностью исключало возможность отступления.
Числом малого врага расстреливали из засад и ловушек-самострелов. Числом великого уничтожали другим способом. По звуковому сигналу, посланному по цепи, вокруг ваны поджигался лес. Центр лабиринта практически не выгорал, но медленно тлел. Из-за сильной задымленности противник не ориентировался на месте, впадал в панику и задыхался в лесу.
Ваны образовывали непрерывную цепь – передовая позиция обороны; она неоднократно повторялась в глубоком эшелонировании вокруг обороняемого центра. В зимний период ваны прекращали свои функции. Мороз и глубокие снега – это как бы сменный караул, но дежурные посты поддерживали постоянную связь посредством сигнальных дымов.
Расположение ванов известно семьям, имеющим к ним прямое отношение; оно сохранялось в тайне: «кодировалось» в виде расшитого орнамента на полотенцах, носовых платках, рубахах – путеводная нить, «карта» для путника.
Богатство орнамента ванов дошло до наших дней. Но мало кто догадывается, что вышивка на полотенце, изображающая, к примеру, огромный гриб среди маленьких елей и девочку, гонящую гусей, или женщину, несущую на коромысле воду, – это «кодированная информация» о местонахождении ванов и путях к ним.
Дереваны – отдельные единицы боевого значения в обороне рубежей внутреннего кольца ванов; непроходимые огненные котлы. Дереванами называли и дерущихся странников, драчливых людей, постоянно меняющих свое местожительство.
Полувоенизированные семейные поселения располагались в добротных индивидуальных домах, на каждую семью, надворными постройками и хозяйством. От слова «дереваны» проистекает слово «деревня», как от слова «города» – «город». Эти древние поселения стали и прообразом поселений казачества.
Население, проживающее в дереванах, стояло на первом уровне развития седьмы, то есть в первом – третьем поколениях. Возглавляли его ведуны из десятого поколения по седьме.
Подрастающее поколение взращивалось и воспитывалось в условиях дереван. С возведением новых дереван и по мере восхождения их жителей на более высокий уровень седьмы последующие поколения селились в них, оставляя старые, обжитые места своим преемникам, находящимся на более низкой ступени по развитию седьмы.
Воинов для дереван готовили с раннего детства. Вскармливание детей на козьем молоке сопутствовало быстрому зарастанию родничка – темечка, что вело к ранней изоляции энергий ребенка от энергий тонкого мира. Искусственная изоляция от Мира Духа преследовала цель привить человеку жизненные потребности и заботы. Такой человек постигал физическую жизнь через наставления и личный опыт, не уповая на духовные прозрения. Хотя в процессе жизни он зачастую оказывался исполнителем чужой воли, его чаша (чара) чиста к восприятию высокочастотных энергий. Не востребованный при жизни человека духовный потенциал, без наличия в нем земных шлаков, закладывал страдальческую основу для своего сея, жаждущего высокого духовного воплощения в грядущем поколении.
Бортня – лесная пчела; в переносном смысле – застава в засечной части пущи, с потаенным проходом к реке. Бортне вменялось в обязанность контролировать водную гладь, не допускать причаливания чужих судов в неустановленном месте, сопровождать их, то есть обеспечивать своим проводником. Береговые посты при необходимости применяли против транспорта тяжелые луки с сосудом из горючей смеси на конце стрелы. Устройство донных надолбов и ловушек, установка сельга (веревочных переметов через реку) – все это находилось под присмотром бортни.
Сплав на плотах строений на нижние зани представлял наиболее опасную и ответственную задачу, так как это занятие требовало особой подготовки и оснастки на период весеннего паводка. Выстроенные в верховье реки городы доставлялись на заливные луга, близ русла реки. Затем вязались плоты, а на них согласно маркировке штабелировались срубы.
При зажере (паводке) весенних вод плоты оказывались на плаву и после ледохода выводились на стремнину. Место по приему груза обустраивалось ловушкой-заводью, куда шли управляемые плоты. Случалось, в знак особого торжества, спускался по реке выстроенный город. После этого за короткий срок на ранее пустынном месте вырастал словно из земли новый град, ожидая своего заселения под временным присмотром посланцев бортни (их называли «бортью»).
Рона – любое фортификационное оборонительное сооружение. Устройство рона обусловливалось ландшафтом. При умелом сочетании укреплений и естественных преград создавался неприступный рубеж. Существовало два вида быстро возводимых рон – ловушек-препятствий. Это острия кольев с углом в сторону предполагаемого противника. Ряды таких кольев бывали стационарными (вкопанными) или подвижными, установленными на специальной подставке, – они приводились в боевое положение за счет вожжей (легких канатов управления). Лежащие на земле колья ощетинивались по желанию людей, сидящих в укрытии на расстоянии 250 и более метров.
Рона по способу действия напоминает современные минные поля. В виде частокола (высота колышка от 10 до 80 см) они становились серьезным препятствием на пути следования противника. Устанавливалась рона как на летний, так и на зимний период. Хорошая маскировка зимой – сугробы, а летом – высокие травы.
Ронные приспособления играли важную роль в тактике – ведь это западня для врага. Отступающая группа пробегала через не приведенный в действие участок рона, увлекая за собой неприятеля. Внезапное введение рона в боевое положение сковывало действия врага и приносило ему ощутимые потери. Замешкавшегося противника уничтожали лучники. Ронные поля назывались «пастью дракона». Дракон, по всей видимости, означает «драть коня». Попавшие в пасть дракона всадники навсегда становились его добычей.
Слово «борона», очевидно, имеет общий корень со словом «рона», – даже конструкция этих двух объектов совпадает.
НАРУШЕНИЕ НОРМ ЖИЗНИ
Гридня – родовой оберег в виде кольца с изображением змеи, удерживающей в зеве собственный хвост. Оберег изготавливался из глины с последующим обжигом; нередко рубился из дикого камня известняка или отливался из переплавленного трофейного бронзового оружия. Ее изготовлением занимался род – гардар.
Изделие вручалось ведунье на кострище несуном, накануне ночи первуна, при совершении обряда образования нового племени. После совершения обряда на кострище, по выходе на колодесь молодых супружеских пар, гридня вручалась одной из самых трудолюбивых женщин зародившегося племени. Мера оценки старания – сотканное ею холстинное полотно.
Обладательнице оберега поручалось доставить гридню в священное место выстроенного селища и уложить в родник своего племени. При этом зев змеи, изображенной в орнаменте гридни, раскрыт по ходу солнца – изображение как бы бросалось в погоню за своим хвостом, в направлении с восхода на запад. Считалось высокой честью для племени сохранить покой гридни в омывающих ее струях родника.
Но не всегда суждено ей хранить покой племени. Случалось, что член племени, усомнившийся в своей праведности или нарушивший обет, приходил в святилище огня, к пальцу, и ритуальным ножом языном, тайно напитанным змеиным ядом в высокой концентрации, надрезал свой перст. Пораженная гадючьим ядом кровь обрекала жертву на мучительную смерть. Изнемогая от жгучей боли в теле, человек спешил испить воды из родника. Но не только жар в крови гнал мученика к источнику. Главная его цель – гридня, ее несчастный должен перевернуть. Не каждый преодолевал малый путь от пальца до родника. Если человек успевал перевернуть гридню, это соответствовало всепрощению и жертву самосуда возносили на виру – погребальный костер. Но если пораженный огнем разливающегося яда забывал о гридне или, обессилев, не мог перевернуть ее, его ждала могила. (Могильное захоронение в обществе белой расы предназначалось лишь врагу.)
Прежде чем допустить человека, почувствовавшего свою вину, к очагу племени и воспользоваться языном, ведунья выведывала – добивалась признания от нарушителя, а после решала, заслуживает он наказания или нет. Удостоверившись в виновности испытуемого, она вручала ему язын и вздувала угли пальца, подлежащие окроплению его кровью. (Это единственный кровавый обряд, практиковавшийся в обществе белой расы.) В соответствии с характером вины ведунья могла вручить нарушителю и язын, не напитанный ядом.
Эхо обряда из далекого прошлого достигло и наших дней. У жителей поокских земель до сих пор бытует предание: ужаленный змеей человек должен поспешить к воде, опередив змею, которая тоже следует к источнику вод, чтобы сохранить свою жизнь. Кто окажется вторым – тот и умрет с закатом солнца.
Гридня по мере угасания племени оставалась в водах родника. Лишь со смертью последнего члена племени гридню изымали из вод и доставляли в гардар. Эта ноша вручалась вирнику, возводившему последнюю кладь для члена угасшего племени.
Обладательница длинного холста наделялась правом не только уложить гридню в родник – на нее возлагалась обязанность идти по жизни дольше всех. Длинный холст – олицетворение длинного жизненного пути, особо хранимого ведуньей и зарем.
Варвор – человек, испытывающий угрызения совести, подвергающий себя самоосуждению. Оно в обществе белой расы считалось высшей степенью осуждения. Человек, совершивший преступление или уличивший себя, виновный, испытывая угрызения совести, приходил к духовным руководителям рода, зарю или ведунье – в зависимости от половой принадлежности. Зарь не располагал полномочиями судить или принимать участие в осуждении женщин. Он не доводил обвиняемого до пальца племени и во всех случаях, невзирая на степень виновности человека, вручал его судьбу в гардару. Таким образом, виновник сразу подпадал под суд рода. Совершивший тяжкое преступление (изнасилование, убийство) затачивался в «змеиный ров» – яму с ядовитыми змеями. Если вина признана незначительной, представлялась возможность искупления. Получив особую подготовку в рати рода, провинившийся направлялся в качестве сведа в сопредельные народы. Нередко из варворов формировались подразделения наемников для ведения разведывательных действий в стане неприятеля.
По-другому дело обстояло с представительницами женского пола. Определение степени виновности происходило на огласной площади в присутствии всех членов племени. Приговор к высшей мере наказания вершился на пальце. В сопровождении огницы или яги осужденную вводили в святилище огня. Представ перед пальцом, она надрезала над тлеющими углями перст ритуальным ножом – языном; изготовленный из капа березы, он напитан ядом гадюки в высокой концентрации. Нередко ритуальный нож по указанию ведуньи подменялся на обычный и жертва пальца оставалась жить прощенной.
Наместницы гардара преследовали цель добиться от виновной чистосердечного раскаяния, особенно в тех случаях, когда речь шла о посягательстве на личный генофонд, то есть о половых связях, нарушающих законы седьмы.
Пир Дюки – праздник Змеи; во время его вершился приговор над осужденными.
Само празднество соотносилось с периодом осеннего солнцестояния. Пик торжества – момент лунного затмения, означающий, что группа посвященных жриц отправляется в плавание (за мудростью) в полуденную землю – на девятнадцать лет.
С этим праздником связано также посвящение в знак змееносца, осуществляющееся на глазах зрителей. Испытуемые опускались в огромную бочку, вкопанную в землю, выступающую по пояс над поверхностью земли. Этот огромный сосуд покрывался скатертью из пурпурной ткани с отверстием в центре. Из специальных кожаных мешков на скатерть вываливали змей. Пиршествующие с помощью клюки сбрасывали в отверстие скатерти змей – они падали в яму. Некоторое время спустя, убрав скатерть, из ямы извлекали посвящаемых в знак змееносца. Обвитые смертоносными лентами, они являлись перед публикой целыми и невредимыми. Смельчакам предлагалось повторить подобное действо, однако желающих, как правило, не находилось.
После этого в яму опускали наиболее провинившихся воров. Сведы-иноземцы, свидетели этой душераздирающей сцены, с ужасом ожидали собственной участи. Через некоторое время в яме стихали истошные вопли; оттуда извлекали почерневшие тела осужденных. Сведов ввиду незначительной вины отпускали и препровождали в их земли. Страшные слухи распространялись среди окрестных народов, и враг опасался быть незваным гостем на земле священной дюки – Змеиного царства.
В Осло, в Музее кораблей викингов, экспонируется повозка из Осебергского погребения, датируемая приблизительно IX веком. Резьба на этой повозке изображает человека в змеином рву; он оплетен клубком змей, на лице его застыл ужас. Не вызывает сомнения, что в этой сцене запечатлено событие, происходившее на пире дюки. Весьма вероятно, что тем же событием навеян и миф о Лаокооне – троянском жреце-прорицателе, задушенном змеями.
Змеиное отродье – поселения или племена (резервации), куда определялись лица, нарушившие закон или порядок общества белой расы. Любому отродью давалась возможность искупить свою вину трудовым промыслом. Величайшая награда для исправившегося – если род вручает его потомкам права на вознесение их седьмы во вновь образуемом племени. Учитывая сложность воссоздания генетического фонда общества, в большинстве своем молодые люди не считались повинными в деянии своих предков и, подконтрольные представительству гардара, не вводились в состав отродья. Неизвестность относительно дальнейшего существования собственного потомства ложилась тяжелым бременем на родителей. Лишь на смертном одре они получали сведения или встречу с отлученным от них чадом.
СМЕРТЬ И ПОГРЕБАЛЬНЫЙ ОБРЯД
В обществе, живущем по законам седьмы, переход в иной мир воспринимался как гарба, то есть распад человеческого организма на две составные части – выделившееся сея и охладевшее тело. Этот распад визуально зафиксирован в опыте духовников, наблюдающих метаморфозу ауры.
Они установили, что в момент распада сея образуется не из-за концентрации ауры вне тела (что наблюдается в состоянии белсон). Светящийся столб из области позвоночника стягивается в область сердца. Полностью прекращается свечение крови, в ней происходит полярный распад цветности. Светящийся шар энергии в области сердца, подобно осьминогу, стягивает к себе свои щупальца из отмирающих частей тела. Он сжимается в маленький сгусток, напоминающий размер и форму бобового зернышка; затем отрывается от тела и распадается на множество светящихся снежинок, которые вновь концентрируются в большие хлопья светящегося снега.
Испытатели состояния гарба, пребывая в состоянии белсон, входили в контакт со светящимися хлопьями. По их утверждению, сконцентрированная энергия сея в состоянии белсон способна привлечь часть энергии гарба, что позволяет многое пережить из жизни усопшего. Зачастую вынесенная в этом состоянии частица гарба вновь возвращалась в материализованный мир и вынесший ее становился продолжателем дела усопшего.
Нередко независимо от желаний или вовлечения в состояние белсон определенному человеку передавались учение и наработанный опыт духовного лица. Недаром в народе сохранилось поверье, что колдун умирает, до тех пор, пока не передаст на предсмертном одре свою силу другому человеку. Колдун («колодун») значит не что иное, как «близко подошедший к Миру Духа»; дословно: «коло» – рядом, «дун» – дух.
В обществе белой расы считалось высшим достоинством быть приглашенным к смертному одру человека, уходящего в иной мир. Лиц, оставленных наедине с умирающим, иногда находили мертвыми. В этом случае тела умерших не разделяли, а сжигали вместе на одном костре.
В дальнейшем, согласно наработанным знаниям испытателей гарба, хлопья света вновь преобразуются в сея и устремляются к зоне креста. В этот момент сея проходит процесс очищения от земных шлаков. Сущность этого процесса заключена в сбрасывании цветовых оболочек.
Духовники белой расы предупреждали испытателей, чтобы те не сопровождали отторгнутое сея, так как оно способно увлечь испытателя и обездушить оставленное тело.
Переход в иной мир не воспринимался членами общества белой расы как «смерть», то есть как трагическое событие, вызывающее чувство безнадежной утраты и глубокой скорби. Это связано с абсолютной уверенностью в духовном и генетическом бессмертии конкретного человека и рода, а также с возвышенной и вдохновляющей культурой погребального ритуала, способствующего непосредственному, органичному включению телесных останков человека в природный круговорот стихий: огня, ветра, воды и земли.
В отличие от зороастрийцев, хоронивших своих покойников в «башнях смерти», дабы не осквернить бренными останками ни одну из природных стихий, в постгиперборейской культуре белой расы метровое тело, напротив, приобщалось ко всем природным стихиям. Обряд кремации в этом отношении представлял собой только часть общего обряда погребения. С него как раз и начинался похоронный процесс; завершался он преданием праха земле, именуемым тризной, что значит «третья память»: память огня – память воздуха – память земли.
По окончании земного пути тело человека возносилось на вира и предавалось стихии огня (вира – настил на верхней части клади, предназначенной для возложения тела усопшего с целью предания его огню). Вирник – представитель племени или рода, возводил кладь погребального костра из соответствующих пород деревьев, за исключением хвойных. Если огню предавалось тело женщины, возводилась березовая кладь. Труп мужчины сжигали на клади, возведенной из дуба. Подручный вирника – несун доставлял огонь племени и подносил его к клади. Мужчины племени, взявшись за руки, двигались вокруг костра, вторя движениям вирника. В своем хоровом бессловесном пении с помощью выразительных движений и жестов они сообщали о земном пути усопшего, о его предках и потомках, о его делах и заслугах.
Вирник изымал останки из прогоревшего погребального костра, укладывал в ягол (глиняный сосуд) и препровождал в составе шествия племени на боуи – кладбище. Пепел собирали отдельно и в горшке ганза выставляли подле ягола до срока летнего солнцестояния; после этого его отправляли на шугарник – место проведения тризны, расположенное возле родника.
После погребального костра процессия перемещалась на боуи – кладбище, предназначенное для предания скелетных останков стихии воздуха. Боуи устраивалось вблизи источника, но ниже по течению от селения. Источник именовался родником. Здесь заканчивался путь человека в обществе.
Прибыв на зажель для построения своего жилища, гои – будущие зачинатели нового племени – сразу выстраивали общественное жилье братину. За этим следовало обустройство боуи со святилищем огня племени на месте белого столба.
На боуи выстраивалась бдынь – каменный постамент под ягол. Наличие каменных скоплений говорит о количестве погребений. По количеству камней в скоплении следует судить о числе членов племени, принявших участие в ритуале почтения памяти усопшего и установлении ягола (урны с останками) после предания мертвого тела огню. Первые захоронения имели больше всего камней; последние насчитывали до сорока. Обычай запрещал захоронение иноплеменников и членов своего племени, нарушивших завет и не сумевших перевернуть в роднике гридню.
Уменьшение количества камней в бдыни свидетельствовало о постоянном отселении молодых людей в выстроенные ими селища и вымирании этого селения.
С первого дня заселения селища боуи находилось под присмотром прислуги ведуньи – огницы. С истечением срока деторождения – тремя родами до тридцати лет – место у пальца переходило к бездетной женщине того же племени или специально посвященной от имени гардара. Ей поручалось следить за боуи и содержанием яголов. Будучи их хранительницей, она являлась как бы матерью всех усопших, за что нарекалась наместницей богини га в племени. С этого момента она утрачивала свое имя и именовалась ягой.
Боуи – священное место для племени, рода, кущи, аргаима. Спустя семь поколений после исчезновения племени боуи начинало вновь принимать останки обитателей зарожденного племени. Камни из скоплений бдынь омывались в роднике и использовались для возведения новых бдынь..
Бдынь имела вид сужающегося кверху сруба. Каждый венец сруба сужался на величину среза бревна в каждый ярус с каждой стороны. Скреплялась бдынь «в лапу». Объем строения заполнялся речными камнями (их приносили участники совершения погребального обряда) вперемешку с землей.
Ягол – сосуд, глиняный горшок; обожженный в погребальном костре, предназначался для останков усопшего. После кремации доставлялся на боуи и устанавливался на постаменте – бдынь. С этого момента ягол находился под присмотром яги.
Газна – сосуд для сбора и хранения мелких фракций – останков тела, подвергшегося кремации на погребальном костре. Изготавливался сосуд следующим образом: корзина со всех сторон обмазывалась вязкой массой белой глины; в наружный слой втиралась холстина. Затем изделие сохло в тени, в хорошо продуваемом месте. Внутренняя часть набивалась берестой и холодным углем. Газна устанавливалась в специальный сруб и обкладывалась также берестой, вперемешку с ранее выжженным углем.
В период летнего солнцестояния горшок с пеплом приносили на ритуальное место – шугарник, расположенное на ровной луговине или поляне близ родника. Содержимое газны разбавлялось водой, и образованная зольная шуга заливалась в щели рассохшейся земли. Освободившийся сосуд наполняли едой и по очереди вкушали из него поминальное угощение. По окончании тризны горшок кололи, а черепки укладывали в перекат реки – брод.
Тризна – третья память об усопшем члене общества белой расы.
По окончании земного пути тело человека возносилось на виру и предавалось стихии огня. Непрогоревшие останки тела укладывались в ягол и выставлялись на боуи, подвергаясь стихии ветра.
Оставшийся пепел с золой доставлялся на ритуальное место, расположенное близ родника или реки. Тризна совершалась в строго определенное время независимо от срока предания тела огню – первой памяти. Эта дата приходилась на период летнего солнцестояния, когда земля особо страдала от безводья. Растрескавшаяся земля жадно поглощала разбавленную водой золу погребального праха.
Из года в год близлежащие племена доставляли на это место, именуемое шугарник, прах усопших и заливали его в образовавшиеся щели земли – третья дань памяти человеку.
ЗАКАТ АРИЕВ. ВЫРОЖДЕНИЕ ОКСКОЙ КУЛЬТУРЫ
А.В. Барченко, опираясь на тайную тибетскую доктрину «Дюнхор» и секретные материалы тамплиеров, датирует окончание «золотого века» гиперборейской культуры VII тысячелетием до нашей эры и связывает его с исходом индоариев на юг во главе с предводителем Рамой. Окская эзотерика вносит в это предание весьма принципиальные уточнения и дополнения. К VII тысячелетию общество белой расы начинает все чаще подвергаться агрессивному напору темных народов, не знающих учения света и закона седьмы или пренебрегающих ими. Один из таких набегов оказался катастрофическим по своим последствиям: отравлены родники, сровнены с землей погосты, разрушены культовые сооружения. Ущерб, нанесенный обществу белой расы бактериологической диверсией, порвал связи племен, взращенных в соответствии с законом седьмы. Многие вознесенные в макуши практически уничтожены. Не готовая к отражению столь многочисленного нашествия, видя разорение своих святынь на торе кущ, выступила мужская община. Игнорируя глас женщин, она стянула под свой стяг первунов, чтобы ответным ударом покончить с ненавистным врагом. Обязав втор свято исполнять заповедь старших братьев – хранить землю и предавать память о прошлом потомкам, – первуны встали на тропу поруни (тропу войны).
Таким образом, воинство лишило матриархат права на владение куцепой – символом женской власти: это рукоять женского холодного оружия, говорящая о личной принадлежности ее женщине-воительнице, именуемой Руса. Форма и внешний вид рукояти изображали мужской фаллос. Изготавливалась рукоять из пластин бересты, которые нанизывались на откованный ромбовидный хвостовик оружия. Объединение берестяных пластин осуществлялось за счет прополиса – пчелиного клея. Завершение набора рукояти обеспечивалось металлической шайбой; поверх ее производилась клепка хвостовика со скрытой нишей или украшением, хранящим в себе кристаллизованный змеиный яд. Легко поддающаяся обработке рукоять обладала свойством, впечатываясь в кисть, хранить тепло во время использования оружия и обладала высокой способностью к трению. Рукоять женского оружия означала полную власть над мужским началом. Женщин, владеющих этим оружием, называли куцепами. Впоследствии и мужчин-русов инородцы нарекли куцепами за их неподатливость соблазну иноземок. О таких мужчинах говорили, что они куцепые, то есть без детородного члена. До наших дней сохранилось полубранное слово «кацап» (так украинцы уничижительно именуют русских), но певоначальный смысл его давно утерян.
В план действий мужского воинства вошло два положения: 1) установление законов седьмы на пути следования ариев в южном и юго-восточном направлениях; 2) колонизация «темных народов» (при сохранении собственного генетического фонда) и пропаганда учения света.
Духовное воинство, выступившее в южном направлении, состояло из перворожденных детей родов «семиглавого змея», получивших особую подготовку для совершения своей миссии. Встав на тропу войны, духовное воинство умело сочетало внушение с принуждением.
Из числа еще девяти неокрепших родов и для защиты своего генетического фонда от бактериологической диверсии существовал «золотой фонд»; в него входил каждый двенадцатый, третьерожденный житель вместе со своими родителями и скарбом; им предстояло переселение.
Продвижение происходило посезонно, каждый год вперед высылалась группа людей – искать место будущей стоянки. В их обязанности входило возведение на месте полного ансамбля гардара, – при этом использовались силы местного населения. Теперь переселенцы назывались гарамыками – искателями места своим богам. Горемычный народ знал, что ради просвещения других народов, прославляя культ женщины и огня, покидает родину навсегда.
Коренное население приветствовало гостей и всячески содействовало им. Молва неслась впереди экспедиции. По достижении намеченной точки они, к немалому удивлению, созерцали свою мысль: готовые храмы встречали их, чтобы быть освященными из тлети гарамык. В походе пользовались самым необходимым. Застигнутые зимой, нередко, чтобы не стеснять коренное население, использовали для жилья и проповедования гроты. Местные жители встречали и провожали гарамык как солнце, дарующее тепло и свет знаний. Пристанище гарамык называли пещерой (дословно – «сошедшее с небес»). Невероятная возможность пребывания гарамык на морозе практически без одежды – своеобразный штрих, свидетельствующий о их неразделимости с окружающим миром. Продвигаясь постепенно с севера на юг, гарамыки утверждали свою культуру среди народов, населяющих эти земли. В конце концов их путь привел к рекам Инд и Ганг.
Трудным оказалось их продвижение вперед: непролазные лесные дебри, стремнины рек, суровые климатические условия. Местное население удивлялось: гарамыки выходили из пещер, временно используемых для жилья, в одних набедренных повязках. Говорили – им не страшен холод, – ведь в груди у них горит маленькое согревающее солнце. Единственное украшение – обруч в виде змеи, заглатывающей свой хвост, – венчало чело. Обруч символизировал нагов, посвященных в знак змееносца и способных концентрировать ауру в форме «огненного змея». Обладатель укрощенного змея наделялся «обоюдоострым мечом», способным целить и разить. В русских народных сказках герой отсекает голову животного, а оно принимает человеческий вид.
В конце своего пути гарамыки достигли мест, где уже утвердилась культура белой расы, ранее принесенная сюда Рамой и его сподвижниками (об этом дальше). И новые мигранты по этой и другой причине вынуждены продолжить поиск места своим богам, оставляя после себя еще дышащую «теплом огненного яйца черной птицы» землю Индостана. Их путь пролегал к берегам Туманного моря (Тихому океану), к берегам Амура, название которого на архаичном языке означало «Последнерожденная дочь».
Для преодоления этого пути потребовалось три жизненных поколения по 49 лет: 3 ґ 49 = 147 лет. Эта цифра часто фигурирует в сказаниях, что подтверждает высказанную мысль. Цифра 147 неделима, кроме как на семь. В результате такого деления получается 21, то есть возраст вступления в брак. Значит, в период движения гарамык сменилось семь брачных поколений. Согласно седьме, именно в седьмом поколении полностью обновляется материнская кровь и начинают формироваться духовные и физические качества предыдущих поколений.
По-своему представлена в русской народной памяти и древняя история индоариев, в частности история арийских миграций с севера на юг под водительством знаменитого воителя и вождя Рамы, – его имя впоследствии дало название великому индийскому эпосу «Рамаяна». Согласно архаичным русским легендам, Рама – великий сын русов, несущий учение света. Представитель аргаима, он удостоен знака «всевидящее око» и с честью выполнил священный завет своих предков, просветив индоевропейские народы учением света. Вот какой трансформации подверглись древние сказания в устах русских сказителей:
«Баба – старая мать, мать отца (Рамы), – еще не утратила своего девичьего имени, Ель: только что начались приготовления к тмоу, чтобы посвятить ее в наместницы жрицы огня при гардаре из рода дюки. Поднявшись на пятнадцатую ступень святости материнского рода, она похищена страстно полюбившим ее сведом, который и стал пожизненным заложником ее красоты и ума. Пребывая в роскоши и достатке на одном из островов в Балтийском море, Ель оставалась невольницей. Спустя пять лет, после долгих любовных домогательств, в результате насильственного зачатия Ель понесла и родила сына.
За привязанность к матери и полное отрицание отцовского мужланства к сыну приросло имя Ели – Шин, то есть «Мамин сынок». Унаследовав стать и золотой волос отца, Шин оставался прикованным к сердцу матери. Получив от нее образование, по достижении восемнадцати лет он присягает матери в исполнении ее завета – доставить тайное послание на ее родину, в гардар Нара (ныне город Серпухов).
Впоследствии духовники гардара, передав доставленное послание в аргаим, свято хранили тайну содержимого торбы. В послании содержалось сообщение о причастности Шина к роду дюки (гардар Нара) через несостоявшуюся жрицу полуденного затмения. Среди даров с тайнописью, в квасцах покоилась голова ее насильника – отца Шина.
Шин, приближенный к духовенству, исполнял роль проверяющего: насколько воинство готово вести рукопашный бой и тактические действия на местности.
Согласно данным его ауры и родословной матери, Шин придан женщине, назначенной для ковшевого зачатия. Пепельноволосая девушка в десятом поколении согласно седьме получила обиль златокудрого мужа; зачатие осуществлено в период осеннего равноденствия; разрешилось в звездной ночи летнего солнцестояния появлением на свет златовласого младенца. Мальчик, укрытый шатром ночного неба, омыт в потоке ковша созвездия Большой Медведицы и осенен ее головной звездой Идус. Вскоре свет его мысли отмечен высшим жречеством аргаима.
С его необычно хватким умом, он быстро осознал и усвоил ряд таинств, в том числе науку о движении космического и земного времени. Подтвердил значение зодиакального круга, лежащего в основе знаний об устройстве храма науки – Белой Горы, – за что и удостоен титула Тот.
Рама, сын ковшинки, из числа первунов, возглавил духовное воинство ариев, в количестве 255 человек, и выступил в поход через Кавказ. Этот поход против ареман вызван необходимостью нанести ответный удар обществу белой расы за учиненное вероломство. Зная тактику ведения боя без применения оружия, он достиг берегов двуречья Инда и Ганга, оставляя на пути своего следования вехи в виде рогатых голов барана. Это знак, что народ, живущий на данной территории, получил посвящение и приобщен к культуре белой расы».
Создавая на своем пути мобильный очаг культуры, Рама надеялся получить генетический фонд и за счет сподвижников из своего воинства. Достигнув конечной точки маршрута, Рама стал обладателем трехсот детей, отданных ему в учение. Приняв над ними обет покровителя, вскоре выявил среди них тридцать избранных, ставших впоследствии проводниками учений, унаследованных им от своих учителей. Его сподвижники, воины и отцы его питомцев, возвратившись к своим берегам, обнаружили страшную разруху после опустошительного мора.
Приложение
Иван Забелин
ЯЗЫЧЕСКОЕ ВЕРОВАНИЕ ДРЕВНЕЙ РУСИ
Принесенное славянами на европейскую почву арийское наследство, как мы видели, заключалось в земледельческом быте, со всей его обстановкой, какая создалась из самого его корня. Нельзя сомневаться и в том, что вместе с земледелием они принесли из своей прародины и первые основы верований, первые мифические созерцания. Какие это основы и как обширен круг этого первобытного миросозерцания, наука в полной точности еще не определила; но она с достаточной ясностью уже раскрыла самую почву, на которой вырастали и создавались человеческие верования и всякие мифы. Этой почвой служило всеобъемлющее и творящее чувство природы, которым всего сильнее был исполнен первобытный человек; этой почвой была сама поэзия, в ее первозданном источнике беспредельного удивления и поклонения Матери-Природе.
Основы древнейших верований у арийцев во многом зависели от самих начал и свойств их быта. Они земледельцы и потому жили в непрестанной и самой тесной связи с природой. Конечно, и зверолов, и кочевник точно так же живут в тесной связи с природой. Но земледелец пашет землю, развергает ее недра, с тем чтобы положить туда зерно будущего урожая. В этом, по-видимому, простом деле и заключаются все высокие свойства его быта и вся обширность и глубина его отношений к природе. Зверолов и кочевник, можно сказать, только гоняются за природой, больше всего воинствуют с ней, не знают своего места и оттого не могут в такой же степени, как земледелец, сосредоточивать свое чувство и мысль на бесчисленных благодеяниях общей матери, на всех ее заботах и попечениях о своем родном детище. В звероловной и кочевой жизни по преимуществу господствует произвол случая, который в своем направлении воспитывает и сознание человека. Здешняя мысль ограничена в своих действиях совсем иными, не слишком широкими задачами и потребностями жизни. E е пытливости не предстоит большого дела. Напротив того, земледелец в самых задачах и потребностях своего быта на каждом шагу должен допытываться от природы смысла и значения всех ее явлений. Отдавая ей свое зерно на соблюдение и на возрождение, он уже тем самым входит с природой в разумную беседу; поэтому его тесная связь с природой не ограничивается действиями благоприятного или неблагоприятного случая, как в быту зверолова и кочевника, но восходит до созерцания непреложных законов и заставляет земледельца именно подмечать и изучать эти законы, эти сущности живого мира.
Отличие земледельца от зверолова и кочевника в том и состоит, что он ведет с природой беспрестанную разумную и рассудительную беседу о непреложности и постоянстве ее законов. Здесь и скрываются первые основы человеческих испытаний и человеческих познаний окружающего естества. Вообще мифология или язычество каждого народа, в сущности, есть образ первобытного познания природы или образ первобытной науки. У земледельца круг этой науки полнее, обширнее; совокупность понятий и представлений сложнее, разнообразнее, чем у зверолова и кочевника. Но и тот и другой, находясь еще в недрах самой матери природы, испытывают и понимают ее законы одинаково по-детски, то есть путем олицетворения своих понятий и представлений в живые образы и живые существа. И потому это детство, в сущности, есть возраст безграничного творчества человеческой мысли, возраст поэтического вдохновения и художественного воплощения всякой мысли и всякого понятия в живое существо.
Порядок или путь, по которому язычник восходит до создания своих мифов, такой же, какой существует для всяких художественных созданий, какой существует и в самой науке. Всякое верование по своему происхождению есть плод впечатлений и соображений о таком явлении или о том предмете, которого ни свойств, ни сил наблюдатель еще не понимает. Верование есть первичная, младенческая ступень познания; оно наполовину знание, наполовину гадание, предугадывание, которое руководит человеческим умом повсюду, где знание недостаточно, неполно или очень скудно и смутно. Вот почему на первых порах человеческого развития знающие, в нашем смысле ученые и в языческом смысле вещие люди бывают только вдохновенные поэты.
Тем не менее всякое верование, как и научный вывод или ученое открытие, создается простым путем накопления опытов, наблюдений, размышлений и стремлением свести весь этот запас первого познания к одному концу, найти в нем один смысл, один закон, как говорит мыслитель; одно божество, как представлял себе верующий язычник. Различие здесь заключается только в том, что мыслитель ученый, открывая в своих исследованиях и опытах верховное единство, останавливается на отвлеченном понятии об управляющем законе, а художник поэт, открывая в среде своих впечатлений такое же верховное единство, дает ему облик живого существа или облик живущего момента. Таким образом, язычество, как сама поэзия, есть познание и понимание всего существующего в живых ликах поэтического (собственно религиозного) творчества, подобно тому как наука есть познание и понимание всего существующего в отвлеченных идеях ученой изыскательности.
Очень естественно, что в первую пору человеческого развития и сам язык исполнен непосредственного поэтического творчества. Тогда каждое слово отзывалось мифом, потому что каждое слово заключало в себе художественный образ того или другого понятия, художественный рассказ, повествование об этом понятии, что вполне верно и обозначается словом «миф», так как это слово значит, собственно, «повествование», «рассказ». Сущность первобытного языка очень верно и образно определяет Макс Мюллер, говоря, что язык есть «ископаемая поэзия». Вот почему и язычество народа, так называемое идолопоклонство, прежде всего есть первобытная поэзия народа, безграничная область всенародного поэтического творчества, где все боги и верования суть только поэтические художественные олицетворения и воплощения тех понятий и впечатлений, какие возникают в человеке при созерцании Божьего миpa. Язычник не был и не мог быть строгим и холодным мыслителем или рассудительным изыскателем причин и следствий. Для этого у него недоставало более зрелого возраста. В сущности, как мы упомянули, он был еще младенец и жил больше всего творчеством чувства, но не творчеством мысли, а потому в своем познании окружающего мира каждое существо – солнце, зарю, луну, огонь, реку, озеро, лес и т. д. – он сознавал как живую личность, наделенную теми же чувствами, нравами, мыслями и стремлениями, какими обладал сам человек; в каждом отношении этих существ к человеку он видел их живые намерения и помыслы, живые дела и действия, живые шаги и поступки.
В основе языческого созерцания и понимания Божьего мира лежало глубокое, всеобъемлющее чувство природы. Язычник, как новорожденное дитя, пребывал еще на руках, в объятиях Матери-Природы. Он чувствовал ее грозу и ласку, чувствовал, что эта вечная матерь наблюдает за ним непрестанно, что каждое его действие, помысел, намерение и всякое дело и деяние находятся не только в ее власти, но и отражаются в ее чувстве. Безотчетное и безграничное чувство любви и страха – вот чем был исполнен этот ребенок, живя на руках матери природы. Отсюда, как из первородного источника, происходили и происходят все его мифы, то есть все олицетворения его впечатлений, понятий и помышлений о живом образе Матери-Природы. Для ребенка и теперь все его игрушки – живые существа, с которыми он ведет живую беседу, вовсе не помышляя, что это безответные куклы. Ребенок и теперь верит, что стол или стул – живое существо, которое может самовольно ушибить и которое за это самое можно наказывать.
Вот почему мифическое или собственно поэтическое, а в историческом смысле младенческое понимание всего окружающего есть не только период древнейшего развития человеческой истории, но также и неминуемый период нашего возраста, который в свое время переживается каждым из нас более или менее полно и впечатлительно. Это тот круг помыслов и представлений, где поэтические образы в слове принимаются за живую действительность; где сказка, исполненная фантастических чудес, принимается за истинную историю; где всякое сведение принимается верой, но не поверкой и рассуждением; где всякая мысль не иначе может быть передана и постигнута, как только в образе живого действия или живого существа; где воображение, воплощение составляют корень обыкновенного повседневного мышления и всякого философствования. В этом круге первобытного мышления язычник, конечно, был истинным всеобъемлющим художником, и потому его мифология всегда хранится и глубоко скрывается только в его поэзии.
Язычник яснее всего постигал и понимал одну великую истину: что жизнь есть основа всего мира, что она разлита повсюду и чувствуется на каждом шагу, в каждой былинке. Но его детство в понимании этой истины всей полнотой выразилось в том созерцании, что во всем живом мире господствует и повсюду является такое же человеческое существо, как он сам. Он сознавал, что весь видимый мир, от былинки до небесного светила, одухотворен той же человеческой душой, ее мыслью, ее чувством, ее волей. Вот почему в его умонастроении не только животные, звери, птицы, гады; не только растения, деревья, травы, цветы, но и самые камни мыслили, чувствовали, говорили таким же понятным человеческим языком. Вот почему, наблюдая разнородные и разнообразные дейетвия и явления природы, он непрестанно творил, создавал живые лики, сосредоточивая в них мудрость своих помыслов и мудрость своих гаданий о тайнах Естества.
В существенном смысле повсюду он обожал одну только жизнь, – не стихии, как обыкновенно говорят, о которых он не имел понятия, но самую жизнь, то есть все живые проявления и живые образы Естества. Он изумлялся, удивлялся, поклонялся жизни везде, где чувствовал или воображал ее присутствие; благоговел пред ней или страшился ее везде, где чувствовал ее любовь или встречал ее вражду. Исполненный всеобъемлющим чувством жизни, отрицая смерть как единую вражду этого мира, он самую эту смерть не мог иначе понять, как в образе живого существа. Он совсем не постигал смерти в смысле совершенного уничтожения всего живущего. Он искренне веровал, что и умершие его предки, родители, все еще живут, в других только образах; все еще заботятся о его делах, о его домашней жизни, о его хозяйстве. Он веровал, что не только умерший, но и живой, мудрый, вещий, вдохновенный человек может принять на себя любой образ окружающей природы, может оборачиваться во всякое существо.
Эта животворная идея о всеобщей жизни и послужила основанием для развития идей о всеобщем духе и о всех частных одухотворениях природы. В природе и теперь, при всех успехах ученого знания и исследования, очень многое остается тайной и загадкой. Но для язычника-ребенка все существующее было тайна и загадка, все Естество являлось ему чудом, и именно потому, что во всяком естественном явлении и естественном произведении природы он видел живое существо, совсем подобное живому существу самого человека. В глубине этого простодушного детского, но поэтического воззрения на природу и скрывался неиссякаемый источник всяких тайн и всяческих чудес и загадок. В глазах язычника Дух – Образ жизни носился повсюду и вселялся во всякий предмет, на котором только бы остановилась мысль этого пытливого ребенка. И конечно, всякий предмет особенного свойства, особенного склада или совсем выходящий из ряда всего обыкновенного или в обыкновенном выражавший нечто образное, самобытное и могущественное, – всякий такой предмет скорее других становился средоточием языческого изумления, внимания, поклонения.
Читать бесплатно другие книги:
