Диомед, сын Тидея. Книга 2. Вернусь не я Валентинов Андрей
Чудится? А если нет? Что ОНИ задумали? Что? А ежели задумали, то сказали ли Любимчику? Едва ли, он – сошка мелкая, Одиссей-басилей, сын Лаэрта Пирата, мой бывший друг. Его дело маленькое – нас под Трою гнать… Да, не везет тебе, Лаэртид! И под Фивы не поспел, и под Трою не пускают. Интересно, что тебе ОНИ за службу пообещали? Пифос варенья да корзину печенья?
– Этот ваш план – твой и брата… Ты мне расскажешь, Тидид?
– Да.
Поэтому мы с белокурым здесь, на пустых пергамских стенах. Впрочем, все нужное и так делается – без нас. Амфилох вместе с Идоменеем грузят корабли, Лигерон со своими муравьями зачищает округу, богоравный Капанид выгребает золото-серебро из пергамских закромов (хозяйственный парень!), Фоас… Он тоже при деле, мой чернобородый родич.
– Слушай, Атрид! Главный враг для нас – не Приам с его союзниками. Это козопасы – в шкурах и с дубинами. Главный враг – хеттийцы. У ванакта Суппилулиумаса – войско с железными мечами. Нам его не разбить, из наших воинов почти никто не воевал, из вождей тоже…
Да, собрал Агамемнон воинство превеликое – громадную толпищу мальчишек, в первый раз взявших в руки копья. И над ними – тоже мальчишки. Кто из нас сражался – по-настоящему, не из-за трех коров? Я? Мы, эпигоны? Фивы и те взяли только благодаря дяде Эгиалею.
…И нам нельзя проиграть! Дорийцы на севере! Дикари – тоже с железными мечами! – под предводительством Гилла, сына дяди Геракла. Ждут – устали ждать. Почему никто не хочет о них помнить?
– Но нам повезло. Уже много лет Суппилулиумас воюет – и на севере, и на юге, и на востоке. На севере, возле Геллеспонта, с фракийцами и шардана[9]. На юге – с тусками[10]. На востоке – с каска и урартами[11]. Поэтому его войско сейчас разделено на четыре части. Сам он вместе с лучшими воинами – Сыновьями Солнца – совсем рядом, в земле Ассува, это в трех переходах от Трои…
Кое о чем я узнал еще в Аргосе (спасибо Идоменею и его друзьям из Дома Мурашу – тем, у которых бороды колечками). А о главном мне рассказали тут. Телеф, козий выблядок, поначалу отмалчивался, но когда я отдал его Фремониду Одноглазому… Ох, и запела же «басилея»! Без всякой лиры-кифары запела!
– Я понял, – кивнул белокурый, подумав. – Отец говорил о таком. Нужна гирька.
– К-как? – поразился я.
– Гирька, – улыбнулся Менелай. – Маленькая такая. На весах – равновесие, но достаточно кинуть гирьку. В нужное время да в нужное место… Так?
– Именно так, Атрид!
Я вновь поглядел на бесконечную гряду зеленых холмов. Старое правило: перед сражением командир всегда должен осмотреть место боя. Всегда заметишь что-нибудь этакое. Да только что тут увидишь, если место боя – вся Азия, бесконечный Восточный Номос, и эти холмы – даже не ступеньки, а так, камешек у ворот?.. Молодец Менелай! А я его за мальчишку-недоростка держал. Да и не один я.
– Именно так, Атрид. На хеттийских весах – равновесие. Достаточно колыхнуть их – и даже железные мечи не помогут Суппилулиумасу. Но с Трои начинать нельзя, хеттийский ванакт недаром заключил перемирие – тут, на севере. Он ждет… Ну и пусть ждет!
Я улыбнулся, белокурый усмехнулся в ответ… помрачнел.
– Я думал, ты совсем другой, Тидид!
– Другой? – изумился я. – Почему?
…Но в памяти уже всплыло. Другой… Не я… Из проклятой реки на скользкий ил выплыл уже не я.
Другой.
…Плещет, плещет…
– Понимаешь… Мой брат… Агамемнон… Он тебя побаивается. Ну, да это не тайна, сам знаешь! Но, когда мы говорили с ним в последний раз, он, брат, сказал, что у каждого есть своя цена. И у тебя тоже, Диомед. Просто такому, как ты, нужно пообещать много. Очень много, очень! И тогда ты станешь служить – даже Агамемнону! Я думал…
– Что Диомед, ванакт Аргоса и всей Ахайи, пошлет носатого с его мечтой о Царстве Великом прямиком в Гадес? – понял я.
– Вроде того, – Менелай встал, зябко дернул плечами. – Разве я хотел войны? Разве мне нужны руины Трои?
Скривился белокурый, махнул рукой. Не договорил. Да и зачем? И так все ясно… Зачем ты выбрала этого парня, Елена, Елена Прекрасная? Что он тебе сделал плохого?
Теперь мы молчали, и я понимал, что разговор пора заканчивать, я просто должен отдать приказ спартанскому басилею, третьему воеводе Великого Войска. Он обязан ответить: «Слушаюсь!»
– У Тихи, богини Удачи, одна прядь волос на голове, Атрид. Все дается в жизни только однажды – не ухватишь, станет поздно. Один раз можно полюбить так, что любовь станет дороже собственной души…
Я боялся взглянуть ему в лицо. Боялся увидеть собственное отражение – как в серебряном сидонском зеркале…
…Та, что блистает под стать Новогодней звезде в начале счастливого года. Лучится ее красота, и светится кожа ее…
И все-таки ты счастливее моего, белокурый сын Атрея! Из Трои возвращаются. Из темного Гадеса – нет. Почему ты не отпускаешь мою душу, Амикла? Но ты права – не отпускай!
– Один раз можно стать ванактом Аргоса. Один раз можно победить Царство Хеттийское. Один раз можно завоевать Азию. А Великое Царство… Пусть им правит твой брат! Я не вернусь в Аргос, Менелай! Может, на Востоке, в чужой земле, я стану счастливее…
Я говорил странные, чужие слова, но понимал – все это правда. Диомед Дурная Собака, сын изгнанника, ванакт на чужом троне, никому не нужен в земле Ахейской. Никому! Ему нечего делать на Поле Камней! Так пусть же ведет меня сорвавшийся с цепи Пес – Собачья Звезда!
Ночь над Азией, ночь…
Темный Эреб навалился брюхом на обитель Светлых Асов – грузно, недвижно. Не скоро Солнцеликий Гелиос, которого в этой земле называют Истанус, наберется сил и прогонит тьму, пришедшую с Запада.
Мы – тьма. И я – тьма.
Ночь…
– Мама! Почему ты молчишь, мама? Ведь мы расстаемся, ты уходишь, и я ухожу… Нет, хуже, мама, хуже! Со мной что-то случилось, это уже не я, разве я смог бы заболеть войной, полюбить ее, наслаждаться каждым ее мигом? Разве можно любить войну? Войну любят боги… Меня уже так назвали: «Бог Дамед». Из твоего сына получится плохой бог, мама! Помнишь, я был еще маленький, и папа был жив, и все были живы, ты просила его, папу, уехать – подальше, прочь от вашей проклятой Семейки. Ведь ты хотела этого, мама.
ТЫ хотела!
А сейчас… ТЫ с НИМИ, с моим Дедом, моим НАСТОЯЩИМ Дедом, с ЕГО братьями, с ТВОИМИ братьями. С НИМИ – не со мной. Ведь я – человек, я жил, как человек, любил, как человек… Зачем ТЫ спасла меня, мама, в ту ночь, когда Танат Жестокосердный пришел за мною, за твоим маленьким сыном? Я бы ушел – ушел, зная, что меня любят, что ни у кого – ни у кого, ни в одном из миров! – нет такого папы и такой мамы, я был бы счастлив даже там, среди бледных асфоделей…
А когда не любят… Когда не любишь сам… Когда тех, кого ты любил, уже нет… Тогда срываешься с цепи – как Пес, как Собачья Звезда. Разве тот, кто любит, захочет завоевать мир? Зачем ему мир?
Иногда мне видится самое страшное: ВЫ против нас, лицом к лицу, копьем к копью. Отцы – против детей, деды – против внуков. Мы же ВАШИ дети – несчастные, безумные, с отравленной – ВАМИ отравленной! – кровью. Разве можно убивать детей?
Почему ТЫ молчишь, мама? Почему?
Ночь над Азией, ночь…
Мы – тьма. И я – тьма.
Искусство войны – искусство богов. Боги повелевают людьми…
– Менелай, басилей спартанский! Все ли понятно?
– Все, ванакт!
– Промах, басилей тиринфский! Полидор, басилей лернийский!
– Не подведем, Тидид! Ты сказал, через три года?
– Через три года, ребята. Помните: мы – Аргос!
– Мы – Аргос, ванакт!
– Лигерон! Из твоей доли добычи мне нужно…
– Знаю, дядя Диомед, знаю! Тебе нужно все золото и серебро, да? Я знаю, все уже отдали. Зачем ты спрашиваешь, дядя Диомед? Я ведь не жадина! Это для войны, да? А разве золотом воюют?
– Еще как воюют, Пелид!
– Ой, ты меня впервые Пелидом назвал! Как взрослого!
– Как взрослого, Лигерон Пелид, наследник мирмидонский.
– Курет Идоменей! Миносе то этаной?
– Миносе то этаной! Станем Миносами, курет Диомед!
– Богоравный Амфилох! Богоравный басилей Сфенел!
– Сам ты богоравный! Да не волнуйся, Тидид, дело простое. Ты-то будь поосторожнее!
– Капанид?
– Что – Капанид? Капанид, Капанид… Небось меня с собой не берешь! Собака ты после этого, Тидид! Дурная Собака! Этолийская… Мы же с тобой с самого детства друзья! А берешь с собой Эвриала. Он чего, лучше друг, чем я?
– А я беру с собой не друга, ванакт ты недовенчанный! Я беру с собой Эвриала, трезенского басилея. Понял?
– Не понял! А вот что ты Собака Дурная – понял! А если ты там себе шею сломаешь – и не появляйся. Я тебе сам ее доломаю!
– Фоас?
– Э-э, брат Диомед! Зачем спрашиваешь, брат Диомед? Ты сказал – я сделал. Люди готовы, кони готовы. Кони подкованы, люди в эмбатах[12], новых, хороших. Куда ехать, не говори, скажи только – далеко ли? Сколько припасу грузить, скажи, да!
– Да как от Калидона до Фив. Только в десять раз дальше. Или в двенадцать.
– Ва-а-ах!
– Диомед! Что ты задумал, Диомед, расскажи! Мы в Авлиду вернемся, да? Или все-таки под Трою? А то ты всем чего-то говоришь, а мне – нет. Мы же с тобой друзья! Расскажи, мне интересно, мне очень интересно, я все знать хочу, я должен все знать! Ты ведь знаешь, я обязан вернуться, у меня жена, сын у меня… А когда мы выступаем? Завтра утром? Когда?
– басилей итакийский Одиссей Лаэртид! Неужели ты не услышишь, когда заиграет труба?
Боги повелевают людьми. Искусство войны – искусство богов…
Трубы молчали.
Я лгал моему другу, моему бывшему другу Одиссею Лаэртиду. Его дело – отслужить свой пифос с вареньем и корзину с печеньем, мое… Мое – поднять куретов и аргивян еще до рассвета, тихо, неслышно. Поднять, вывести из лагеря.
Возле первого холма, где дорога – надежная хеттийская дорога, вымощенная рыжеватым камнем, начинала взбираться вверх, я оглянулся. Кажется, удалось! Никто не видел, не слышал. Спят! Спят вояки, досыпают предутренние сны бок о бок с добродетельными женами и девами пергамскими. То есть бывшими добродетельными, конечно. Ох, и прибавится же подданных у Телефа-изменника! И в его семье прибавление будет – и у жены, и у дочек… Критяне Идоменея обещали расстараться, сил не пожалеть.
За все надо платить, предатель! И за моего брата – тоже!
Я старался думать о всякой ерунде, о том, как вопили Телефовы дочки, прощаясь с невинностью, как пищали жрецы-кастраты, когда суровый Капанид валил наземь золотых и серебряных идолов, как возмущенно ржали кровные мисийские кони, отъевшие бока в здешних стойлах. Отощаете, дайте срок!
Я думал о чем угодно – только не о том, что лежало в походной суме. То, что я не решился выбросить, хотя ни к чему хранить такое и помнить – тоже ни к чему.
…Знакомая бронзовая рукоять, острое лезвие. Кинжал, хеттийский смертоносный кинжал, родной брат тех, что целили в мою печень. Но и на этот раз бронзовое жало не хлебнуло крови. Досталось папирусу – небольшому желтоватому обрывку, приколотому к земле прямо у входа в мой шатер.
Письмо. И кинжал – вместо печати. По желтому папирусу – неровные черные значки. Всего одно слово…
– Тидид!
Очнулся. Да, пора! Фоас уже на коне, на гривастом куретском иноходце, и Эвриал Смуглый уже на коне (из конюшни все того же Телефа), а первые всадники уже перевалили за вершину холма…
Я обернулся, поглядел на темнеющее в неясном предутреннем мареве недвижное пятно, так непохожее сейчас на море…
Хайре! Европа, Темный Эреб, мой родной Номос…
Прощай!
Вернусь ли? Но если и вернусь – то уже не я. Не я-прежний…
– Вперед!
Не сказал – прошептал. И так же тихо ударили копыта по омытому ночным дождем камню…
…По желтому папирусу – неровные черные значки. Всего одно слово: «Прости!» Прости!
И я простил. Простил, потому что сам прощался – и просил прощения у всего, что оставляю: у людей, у стен, у дорожных камней. У себя-прежнего…
Я поглядел вверх, в бледнеющее утреннее небо. Поглядел – усмехнулся. Сорвавшаяся с цепи Собачья Звезда, Дурная Собака Небес, рвалась на восток.
Строфа-II
Лес, редкий, невысокий, почти как наш, этолийский, расступился – и в глаза плеснуло красным. Скалы – огромные, неправдоподобно яркие, с еле заметными зелеными пятнышками чудом уцепившихся за камни деревьев. Река шумела где-то внизу, между каменных стен, пока еще не видимая, но уже слышная. Сакарья[13] – узкая голубая полоска между красных громад.
Что хуже, когда ведешь войско по чужой стране, – чащоба, где за каждым стволом жди засады, – или горы, где засада может притаиться за первым же камнем? Ну что тут ответишь? Все плохо! И река по пути – тоже плохо. Особенно такая…
– Как ты говоришь, Тидид? Ехидна?
Эвриал Смуглый уже спешился и нетерпеливо поглядывал вперед, откуда должна была вернуться разведка. Едва ли нас тут ждут, но… Но береженых, как известно, боги берегут, а иных-прочих в Аиде стерегут. Особенно если ты не где-нибудь, а посреди Царства Хеттийского. То есть еще не посреди, конечно…
– Ехидна, – кивнул я. – Она самая.
…Только мы трое – Эвриал, Фоас и я – знаем, куда держит путь наше маленькое войско. Знаем, но даже между собой не называем имен. Просто договорились: река – чудище, и гора – чудище, и город, само собой. Правда, городов у нас на пути, считай, и нет. Один только – зато именно он нам и нужен. Его мы Бриареем прозвали. Чтобы страшнее было.
Видать, не наигрались мы в детстве в Геракла!
Гидру, правда, и на этот раз убить не довелось. Обошли мы Гидру – ночью, на ыпочках. Гидра – предгорья Ассувы. Где-то там, за невысоким лесом – войско Великого Солнца Суппилулиумаса, владыки Хаттусили. Повезло нам – только один разъезд хеттийский и встретился. Но тут уж Фоасовы куреты не подвели – без звука вырезали. А еще повезло в том, что хеттийцы на запад смотрят, на Трою. Или на юго-запад, на Пергам Мисийский. А мы уже тут, на юге! Проморгали, Сыновья Солнца, ушами прохлопали!
Так что Гидра уже позади. А вот Ехидна, узкая переправа через Сакарью, тут, под самым носом. Ждет. За Ехидной – Химера, за Химерой – Медуза…
Одно хорошо – не опередят. Всего две дороги идут через Азию, а без дорог тут делать нечего: сначала леса да холмы, после – горы. Но южный путь далеко, по нему не поспеть, не выслать гонца. А на северной дороге – мы, три тысячи куретов верхами да четыре тысячи моих аргивян. Потому и высаживался я в Пергаме Мисийском (в Питассе, ежели по-хеттийски), ибо идет северная дорога прямиком из Пергама в… К Бриарею, в общем. К тому же едем мы тихо, никого не трогаем, за все золотом платим (учись, Пелид, это тебе не копьем махать!). А спрашивают – глаза лупим и на корявом хеттийском поясняем, что-де по повелению Великого Солнца спешим. К морю Мрака спешим. Бить каска проклятых спешим. Шибко спешим, однако! И – золотишко в лапы! Пока сходило. Войска тут нет, а стражникам-лежебокам с нами вязаться не с руки.
…Верно мне дядя Эвмел рассказывал. Все у хеттийцев продается, все покупается! Глядишь, на пергамском золотишке мы прямиком к Бриарею проскользим.
Но Бриарей еще далеко. Пока что – Ехидна. Где же Фоас? Не удержался, курет чернобородый, лично в дозор поехал. Что-то долго… Ага, вот и он!
– Чего-то не так, Тидид! – мрачнеет Смуглый. – Точно говорю!
Не спорю. Сам вижу. Не так.
Ну что тут сказать? Ехидна!
– Переправа есть, Диомед, да. Мост есть, маленький, на веревках висит, гнилых, черных, дрянь мостик, хилый, гадкий, плохой совсем – но есть. Да только стерегут его, понимаешь! Крепко стерегут! И не хеттийцы, другие. Такие, знаешь, суровые, страшные даже, с усами…
Страшные? С усами?!
А вот мост – это хорошо!
Молодцы хеттийцы! Ежели строят, так на века, чтобы будущим тельхинам с гелиадами за своих предков стыдно не стало. Вот и сейчас – пока вниз, к Сакарье-реке, спускались, иззавидовался. Хороши, конечно, стены нашего Аргоса, микенские – еще краше, но чтобы так! Скала словно ножом бронзы аласийской срезана, спуск ровный, гладкий, хоть на повозке груженой катись. А что мост на веревках гнилых – тоже удобно. Подъедет к переправе, к примеру, Дурная Собака, заброда этолийский, а стража по веревкам топориками – бац! И скучай, Собака, над обрывом, речкой любуйся.
Об усатых и страшных почему-то не думалось. Скоро сам увижу.
Увидел!
То есть вначале не их увидел. Частокол! Густой, заостренными концами бревен ощетинившийся. А вот и ворота: тоже бревна, но крест-накрест. А вот за воротами… Впрочем, и перед воротами тоже.
…Усы. Кольчужные рубахи с бляхами бронзовыми. Косицы до самых плеч. Шрамы на загорелых лицах ровными полосками (видать, не в бою, сами расстарались для пущего виду!). Штаны мехом наружу, вроде как у фракийцев, пошире только. Под короткими хитонами мышцы бугрятся-переливаются – Минотавру-Астерию впору. А глаза – хитрые-хитрые, а глаза веселые-веселые!
И, само собой, копья, и, само собой, мечи, дротики, луки, топорики-лабрисы, булавы, молоты боевые. А у самого хитрого да веселого, что нам навстречу вышел, – секира. Всем секирам секира – железная, синего блеска. Да-а-а!
Не только секира. На груди кольчужной, посреди бляшек золоченых – птица хищная хитрой работы. Тоже золотая. То ли коршун, то ли орел…
Переглянулись мы с Эвриалом. И с Фоасом переглянулись. Переглянулись, с коней слезли.
– Или заблудились вы, люди добрые? Или путь-дорожку вам показать? Так мы покажем!
Улыбался усач с секирой – ласково, радостно. Улыбался, рукоять полированную, резьбой повитую, гладил. Видать, рад был нам дорогу показать! Посмотрел я на Смуглого: давай, говорун, начинай.
…А речь-то хеттийская, только не очень правильная. Вроде как у нас – но чуть по-иному.
– Так мы дорогу знаем, добрый человек! – усмехнулся темными губами трезенец. – Знаем – и тебе показать можем!
Грянул смех из-за частокола. Колыхнулись копья.
– Ой, глядите! Ой, красивый какой! Да любезный, да обходительный! Ой, душа-парень!
На этот раз уже не по-хеттийски, но все равно понятно. Видать, родичи. Еще шире улыбнулся Смуглый:
– А не жаркий ли денек сегодня? А не искупаться ли вам всем? Вон речка-то рядом!
– Га-га-га-га-га-га! Ой, насмешил, ой, уморил!
Пока хохотали, пока усами да косицами трясли, пока слезы кулачищами вытирали, я на мостик глядел. Хоть и дрянь мостик, прав Фоас, а конница пройдет – ежели по одному и без спеху.
…И не только на мостик. Слева, у камня красного, что лбом в речку влез, – лодки. Дивные лодки! Не из досок, из целых стволов дубовых вытесаны. Говорят, делали такие на Крите еще при Миносах. Откуда же путь держат эти усатые?
– Вот чего, люди добрые, прохожие! – внезапно нахмурился секирщик. – Мы ванаке хеттийскому не слуги. И иным прочим – не слуги. Земля эта уже наша! И река наша. Так что поворачивайте-ка восвояси!
Я чуть не присвистнул. Вот это да! Приплыли, переправу перехватили, Царство Хеттийское чуть не пополам перерезали.
Кто же это?
– Так дело обычное, – пожал плечами Эвриал Трезенский. – Была ваша, стала наша!
Не принял шутки усач, еще пуще брови сдвинул. Дернул рукой Фоас-курет – к дротику поближе, колыхнулись копья за оградой.
– Мы шардана! – встопорщились чудо-усы. – Была земля хеттийской – нашей стала! А правит нами Таргатай-кей, и от его имени велю я вам…
– Нам? – поразился трезенец.
А дротик – уже у Фоаса в руке. Да и мое копье…
– А ты не перебивай, парень! – грозно рыкнул усач. – А то мы и сами кой-кого… перебьем.
Все! За его спиной – частокол, за нашей – мои аргивяне с копьями наперевес…
– Перебьете? – поразился Эвриал Мекистид. – Перебьете – если перепьете!
Горой каменной тишина повисла. А после – грянул хохот.
Качнулось небо.
- – Эй, гряди, Дионис благой!
- Эй-я! Эй-я!
- В храм Элеи да в храм святой!
- Эй-я! Эй-я!
- Эй, гряди да веди харит!
- Эй-я! Эй-я!
- Ярый Бромий с бычьей ногой!
- Эй-я! Эй-я!
Велик мир, бесконечны Номосы, в каждом народов и племен, что песчинок в Лиловом море…
…А пьют всюду сходно! Даже спорить не пришлось. Сначала мы песню поем. Чуток пропоем – к бурдюкам мохнатым прикладываемся. Потом снова поем, вино по жилам разгоняем. И – снова к бурдюкам. А потом – их очередь.
- – Добрый бык, принеси лозу!
- Эй-я! Эй-я!
- Эй, начнем да великий бой!
- Эй-я! Эй-я!
К бурдюкам, доблестные аргивяне! К бурдюкам, храбрые куреты! Не посрамим Элладу!
Расположились тут же, у реки. На камни плащи да попоны кинули, а как стемнело – костры зажгли.
Гряди, Бромий-Ярый!
Поначалу смеялись усачи. Вам-де, ахейцы («ахиява» по-здешнему), только добро переводить, вино доброе водой глупой разбавлять-портить. Первый бурдюк еще выпьете, от второго – в речку свалитесь. А мы, шардана, вино с детского писка пьем, вином умываемся, вином коней поим!
Потом затылки чесать принялись, косицы на пальцы мотать. Затем свои бурдюки выставили. Потом кто-то усатый не выдержал – носом в попону, вином залитую, ткнулся.
- То-то! Знай «ахияву»!
- – Ты, лоза, не жалей вина!
- Эй-я! Эй-я!
- Ты, вино, да теки рекой!
- Эй-я! Эй-я!
Раскраснелись лица зарей вечерней, побледнел Эвриал Смуглый, басилей-винолей (ну, молодец, трезенец!), охрипли глотки… Не сдадимся, не уступим!
Лишь двое не пьют: я да усач с орлом-коршуном на кольчужной рубахе. На плаще меховом куретском сидим, на дионисомахию посматриваем. Переговариваемся – негромко, чтобы прочим не мешать.
А ведь слыхал я уже об этих шардана! За морем Мрака они живут, в Номосе Северном, в Гиперборее. Но не сидится усатым дома. Сначала море на своих лодках-долбленках переплыли, потом в берег хеттийский вгрызлись – не отодрать. А теперь и дальше пошли – на юг. С ванактом хеттийским у них то ли союз, то ли перемирие, да только, видать, конец этому союзу-перемирию нынче настал.
Что я о них слыхал – ладно (все знает дядя Эвмел!). А вот что усатые о нас знают, удивило вначале. Аргос, правда, они Аргусой величают, Микены – Микасой, меня – Дамедом-ванакой (а как же еще?). Но ведь знают!
…Ага, допели! Допели, допили, новые бурдюки волокут – мохнатые, огромные, киклопам впору. Не сдается «ахиява». И усатые не сдаются!
И о Пергаме взятом здесь уже знают. Не иначе, живет в этой земле нимфы Эхо сестра старшая. Да голосистая такая!
– Ой, и лихое же ты дело задумал, Дамед-ванака! – качает косицами усач. – Ой, лихое! Ой, непростой ты парень!
Рассказал я ему все. Понял – нужно.
– А выгорит если? – щурит глаза хитрован. – Докуда дойдем, как думаешь?
– А это уж как от вас, людей добрых, зависит, – щурюсь в ответ. – От вас, от фракийцев, от каска, от тусков, что на юге. Если все вместе да в час единый.
Задумался, ус принялся крутить – левый…
– Оно можно. И гонцов послать, и дороги поделить, чтоб локтями не пихаться сдуру. Да только сполох нужен, ой нужен! Чтобы гром грянул да молния огнем сверкнула. Понял ли, о чем говорю, Дамед-ванака?
Понял ли я? Гром да молния – этим мой Дед, мой НАСТОЯЩИЙ Дед славен, да только не станешь же ЕГО просить! Да и нет ЕМУ власти тут, в Азии, в Номосе Восточном. А какой из меня, из Дурной Собаки, громовержец?
Хотя…
Ну все, теперь очередь шардана петь! Жаль, их наречие, хоть и с хеттийским сходное, все же не прозрачнее Древнего языка. А хорошо бы послушать, о чем усачи петь станут. Вон как серьезно к делу приступают! Брови сдвинули, кружком сели, вздохнули.
Выдохнули.
- – То не черная туча вставала! Туча!
- То не буйные ветры шумели! Ветры!
- Едет полем раздольным Великий Змей.
- Змей Великий, огню отец!
Что за притча? А ведь понимаю! Словно из-под тонкого осеннего льда рыбками-красноперками всплывают слова…
- – А навстречу грядет кей Кавад! Грядет!
- А в руках держит молот-смерть. Молот!
- Не гулять тебе больше, Змей!
- Не палить тебе наших нив!
Жаль, нет времени вслушиваться (чего, интересно, с этим Змеем дальше сталось?). Сполох, гром с молнией… Чтобы все увидели да услыхали, все – от моря Лилового до моря Мрака, от гиперборейских льдов до эфиопских песков.
– Сполох, говоришь? Будет вам сполох!
…А под утро, когда Гелиос Гиперионид (то есть, конечно, не он – Истанус, сын Сиусумми-Света) из-за красных скал выглянул, принялись мы с усачом павших считать. Да не досчитали, бросили. Пали шардана и аргивяне, куреты – все, до бойца последнего. Пали – но с честью, носами к бурдюкам пустым. Вздохнули мы, вытащил усач бурдюк последний, заветный, вынул пробку деревянную…
Пали воины – вожди в бой идут.
Зеленый весенний лес позади, и красные скалы позади, и голубая лента Сакарьи-реки. Далеко остались горы, за горизонт неровный ушли. Холмы – желтые, в редкой выцветшей траве, с неяркими пятнами чудом выживших кустов. Земля Пала, каменистая равнина в пупырышках холмов, пустыня, где каждому дереву кланяешься, как земляку. А вдоль дороги вместо герм лупоглазых (прощай, Психопомп, не скоро встретимся!) – львицы каменные с женскими ликами. Молчат, смотрят – спокойно, невозмутимо. И не такое видели, поди!
Горит в небесах Солнцеликий Истанус, белеет от весенней жары хеттийское небо, обиталище Светлоокой Ханнаханас, а дорога ведет все дальше, на восток, к самому сердцу Земли Асов, в средоточие Восточного Номоса…
- – Радуйся, родина наша далекая!
- Хей-я! Хей-я!
- Радуйся, Аргос, богами хранимый!
- Хей-я! Хей-я!
– Эх, заехали мы с тобой, брат Диомед, подумать страшно, сказать даже страшно! Дома расскажу – не поверят. Поклянусь – не поверят. Землю с кровью съем – не поверят, да!
– Поверят, брат Фоас, поверят!..
Пуста, безлюдна желтохолмная Пала. Лишь в редких селеньицах, спрятавшихся за глинобитные белые стены, можно прикупить пресные ячменные лепешки да худых, брыкающихся коз. Стражники в льняных плащах, с копьями чуть ли не тростниковыми на нас и не смотрят – на обрезки золота смотрят, что мы в их ладони загребущие суем. Но расслабляться рано, и победу праздновать тоже рано…
- – Днем о тебе вспоминается сладко!
- Хей-я! Хей-я!
- Ночью лишь ты нам, отечество, снишься!
- Хей-я! Хей-я!
– Не ясно мне все же, Тидид. Поясни!
– Понимаешь, Смуглый, Хеттийское царство слишком большое. Никакого войска не хватит, чтобы поставить всюду гарнизоны. Поэтому Суппилулиумас размещает отряды в самых важных точках…
– Которые Гидры с Ехиднами?
– Которые. Переправы, главные крепости, перекрестки. Дорог здесь мало, но они очень хорошие, удобные. А у хеттийцев – конница и легкие колесницы. Стоит поднять тревогу…
– Так что там впереди? Гарпия?
А по ночам (тепло здесь спать, хоть без плаща на землю падай!) – звездный огонь с черных глубоких небес. Лежи, руки за голову закинув, считай огоньки под меднокованой твердью.
…Чем дальше от Ахайи, от Лилового моря, от родного Номоса – тем спокойнее на душе. Словно и вправду я-прежний, сирота с Глубокой улицы, ванакт-наемник на чужом троне, остался где-то там, у нелепых пергамских стен. Ушла боль, растворилась среди желтого простора, и даже Амиклу можно вспоминать без грусти, даже маму. Словно не со мною это было, словно случилось все в века допотопные, в чужой чьей-то жизни – славной, хорошей, но чужой. И будто нет уже Диомеда Тидида, а по ровной хеттийской дороге, по земле Светлых Асов, едет Дамед-ванака, Дамед-бог…
- – Горек глоток из чужого колодца!
- Хей-я! Хей-я!
- Тленом разит запах хлеба чужого!
- Хей-я! Хей-я!
…И вправду, наше Эхо, пугливая нимфа, здешнему даже не сестра младшая. Хоть и быстро едем, никого вперед не пропускаем, а хеттийское Эхо начеку. Узнают! Узнают, кланяются, иногда на колени бухаются. «Дамед-ванака! Дамеда-давус!» А ведь «давус» по-хеттийски «бог» и есть!
Одно плохо: не угнаться нам за здешним Эхом. А ведь впереди – Гарпия, перекресток, самый важный, самый опасный. Перекресток – и крепость на холме.
- – Солнце чужое огнем обжигает!
- Хей-я! Хей-я!
- Небо чужое – могильные плиты!
- Хей-я! Хей-я!
– Мантос?
– Все понимаю, Диомед-родич, все вижу. Ночью пойду, да. Сам пойду, ванакт! Сам пойду, Фремонида возьму, брата своего возьму, племянника возьму. Не подведем, ванакт Диомед! Тихо резать будем, тихо душить будем, зарежем, задушим – ворота откроем. Не пойдем даже – поползем, змеями поползем, ящерицами…
Змеи и ящерицы ползут в ночь…
Искусство войны – искусство богов. Боги повелевают людьми. Боги посылают людей на смерть…
- Эй, куреты! Провожаем в дальний путь свою родню!
- Пусть дорога будет легкой из чужбины в отчий край!
- Хо-о-о-о! Хой!
- Как же им домой добраться, как их душам путь найти?
- Мы польем вином дорогу, кровью вражеской польем!
- Хо-о-о-о! Хой!
- Плохо гибнуть на чужбине, от родных огней вдали!
- Еще хуже киснуть дома да без славы помереть!
- Хо-о-о-о! Хой!
- Что же им сказать в Аиде, нашим пращурам сказать?
- Пусть гордятся нами предки, пусть к себе с победой ждут!
- Хо-о-о-о! Хой!
– Э-э, ванакт! Там такое, ванакт! На коня садись, поехали, посмотреть тебе надо, да!
Пора выступать, погребальные костры залиты вином, серой гарью дымит мертвая крепость, дорога пуста… Да только вид у Мантоса-старшого уж больно странный. Вроде бы ехал себе, ехал чернобородый (по южной дороге, что к морю Зеленому ведет, я его направил – для пущего бережения), а у дороги той – гора золотая. И радость (гора! золотая!), и жалко, сотой доли не унести.
– Не хеттийцы? – поинтересовался я на всякий случай, на конскую спину садясь.
– Э-э-э-э! Зачем хеттийцы, ванакт? Тебе нужны хеттийцы? Мне нужны хеттийцы? Нам нужны хеттийцы? Поспеши, ванакт, поспеши, родич! Ай, поспеши!
А в черной бороде – широкая улыбка. Видать, велика та гора золотая!
Ну, если «ай!»…
Я не ошибся – гора. Не золотая, конечно. И даже не красная – обычная, серая, в негустом кустарнике, словно у нас в Этолии. К горе дорога ведет, за камни цепляется, а в горе – дыра черная, перед дырой вроде как площадка ровная, гладкая. Хотел спросить – не успел. Подмигнул мне старшой – и остальные гетайры, что со мною увязались, подмигнули, языками прицокнули.
– Ай, не скажем! Ай, сам посмотри, родич!
Крут подъем, да невелик, вот уже и площадку видать, и каменные личины, что в скальную плоть врезаны (то ли все те же львицы, то ли кто еще, не разобрать), и колонны по бокам. Видать, храм! Видел я уже такие – и у нас, и тут, у хеттийцев…
Тогда почему «ай»? Хотел переспросить, вновь вперед поглядел. Раздумал.
Понял.
Девчонки. Девочки. Девушки. Девицы…
Ай!
Читать бесплатно другие книги:
