Высшая мера Пронин Виктор

– Вот и я о том же! – рассмеялся Апыхтин.

Хохочущие заместители ушли, кабинет опустел, Апыхтин уже хотел было позвонить домой, спросить, как продвигаются дела с котлетами, но вошла секретарша.

– Я, конечно, извиняюсь, – сказала она, остановившись у порога, но дверь при этом закрыла плотно, так что в приемной не было слышно ни одного ее слова. – Там посетитель... Неделю уже ходит... Поэт.

– Чего ему?

– Денег.

– Хороший поэт?

– Хороший поэт денег просить не станет. В лучшем случае согласится взять, если ему очень уж настойчиво и долго предлагать. Мне так кажется, – смягчила секретарша свои суровые слова.

– Тоже верно. – Апыхтин качнул головой. – И много ему нужно денег?

– Долларов пятьсот-шестьсот... Где-то около этого.

– Судя по сумме... Он тоже на Кипр собрался?

– Хочет книжку издать... Хотя бы, говорит, экземпляров триста-четыреста.

– И сколько лет этому юному дарованию?

– На пенсии уже дарование. – Алла Петровна позволила себе тонко улыбнуться. – Член Союза писателей, между прочим.

Апыхтин помолчал, глядя в раскрытое окно и вдыхая свежий воздух. Он был уже достаточно опытным банкиром, если не сказать, прожженным, и за невинной просьбой престарелого поэта сразу увидел те возможности, которые открывали перед банком эти несчастные пятьсот долларов. Тираж можно дать и побольше, где-нибудь ближе к тысяче экземпляров, на задней обложке, конечно, будет реклама банка «Феникс», его телефоны, приглашение к сотрудничеству, книжка ляжет на столы директоров всех предприятий области, сам поэт выступит по телевидению, прочтет стихи, расскажет о той громадной работе, которую проводит «Феникс», поддерживая литературу, искусство, живопись. Апыхтин даст по этому поводу большое интервью, откликнутся газеты, он и для них найдет время, чтобы рассказать о банке и о тех преимуществах, которые доступны каждому, кто доверится «Фениксу», кто поверит в него. А там, глядишь, дойдет дело и до выставок, спектаклей, концертов... И везде банк «Феникс», его деньги, его люди, его готовность поддержать все разумное, доброе, вечное...

– Зови его, Алла, – сказал Апыхтин, стряхнув с себя задумчивость. – Поговорим.

Через минуту в дверь протиснулся мужичонка в заношенном костюме и с целлофановым пакетом в руке. Он остановился у самой двери, не решаясь даже закрыть ее за собой – на случай, если сразу получит от ворот поворот.

– Проходите, пожалуйста! – Апыхтин поднялся и широким жестом, для которого едва хватило пространства кабинета, показал вошедшему на место у низкого журнального столика. Он сам покинул свое высокое кресло, в котором возвышался над кабинетом, и великодушно сел с просителем на равных, в стороне от председательского полукруглого стола. Эта самая его полукруглость да еще то обстоятельство, что на столе не было ни единой бумажки, ни одного, самого завалящего, документа, всегда почему-то подавляли людей незначительных, случайных, пришедших не предлагать, а просить.

Апыхтин опустился в низкое кресло, откинувшись на спинку так, что оказался почти в полулежачем положении. Поэт же осмелился присесть лишь на самый краешек кресла. Свой затертый белесый пакет он положил на колени, сделал судорожное глотательное движение горлом и затравленно посмотрел на Апыхтина, не решаясь произнести ни слова.

– Да вы садитесь удобнее, – сказал Апыхтин. – Поговорим, посудачим. У вас как со временем? Найдется минут пятнадцать-двадцать?

Для мужичка это предложение было столь диким, столь неожиданным, что он опять, не произнеся ни слова, лишь как-то глотательно кивнул.

– Конечно, – наконец выдавил он из себя. – Найдется.

– Вот и отлично! – обрадованно сказал Апыхтин. Он прекрасно сознавал, какое впечатление производят подкрепленные должностью его полноватость, темный костюм, опять же, борода. – Чай? Кофе? Или, может быть, коньячку?

– Чай, если можно, – выдавил из себя поэт, но успел, успел в доли секунды заметить Апыхтин мимолетную искорку в его глазах и твердо, безошибочно понял, что счастлив был бы тот глоточку коньячку, не чай ему был нужен, не кофе. Но Апыхтин продолжал умело и ловко лепить ту легенду, тот образ, тот рассказ, который, как он был уверен, много раз прозвучит и со страниц газет, и с экрана телевизора, когда он же, Апыхтин, попросит директора студии дать пять минут поэту, когда попросит редактора газеты дать поэту четвертушку полосы и тот взахлеб, искренне и благодарно сотню раз вспомнит и эту рюмку коньяку, и надежный банк «Феникс», и щедрого, великодушного его председателя, мецената, спонсора и дарителя.

– А может, по глоточку? – Апыхтин показал пальцами расстояние, равное примерно ста граммам в стандартном стакане.

– Ну, знаете, если уж это самое... То оно, конечно... Может, вроде того что и неплохо бы... – Поэт смотрел на Апыхтина почти с ужасом – не хватил ли чересчур.

– Вот это здорово, это по-нашему! – Апыхтин нажал неприметную кнопочку, и в дверях тут же возникла Алла Петровна. – Аллочка, нам, пожалуйста, коньяк, кофе... Ну и сама чего-нибудь придумай.

Не произнеся ни звука, Алла Петровна исчезла, как бы испарилась, будто и не было ее вовсе.

– Итак, вас зовут... – Апыхтин замолчал.

– Серафим Иванович. С вашего позволения.

– А фамилия?

– Чувьюров. Чувьюров моя фамилия.

– Слышал, – соврал Апыхтин совершенно спокойно. – Знаю ваши стихи. Ведь вы член Союза писателей?

– Да уж лет двадцать! Семь книг вышло... Но, знаете, все при советской власти. С переменами в общественной жизни книжки... Приказали долго жить.

– Книжки кончились, но дух-то остался?! – гневно воскликнул Апыхтин.

– Не поверите... Пишется... Как в молодые годы! Да что там юность, молодость, зрелость... Лучше пишется – сильнее, безогляднее.

Апыхтин не ответил – в кабинет вошла Алла Петровна и внесла на подносе две чашечки растворимого кофе, лимонные кружочки, посыпанные сахаром, коньяк. По острому взгляду, который поэт бросил на бутылку, Апыхтин понял, что тот оценил и качество коньяка, и то, что бутылка открыта всего минуту назад, и то, что тонкие стаканы на подносе достаточно емкие, в них наверняка войдет граммов по сто пятьдесят. Еще не выпив ни глотка, не вдохнув запаха коньяка, Чувьюров вроде как слегка захмелел.

– Представляете, две книги были набраны в Москве, в разных издательствах! Две книги! Итог жизни! И оба набора рассыпали. Невыгодно, говорят. Пишите, говорят, детективы!

– Значит, надо писать детективы! – подхватил Апыхтин, щедро наливая коньяк в стаканы. Знал искуситель, твердо знал, что и об этом сложатся легенды, и о глотке коньяка будут стихи в его честь.

– Детективы – особая статья, – печально заметил поэт, поднимая свой стакан. – Изобретательный ум, взгляд на жизнь... Как бы это выразиться...

– Не столь трепетный? – уважительно спросил Апыхтин, и это был его первый выпад, неосторожный, незапланированный. – Выпьем, – сказал он, уходя в тень, не настаивая на своем вопросе, а даже как бы о нем и позабыв.

Поэт выпил до дна, замер на какое-то время, прислушался к себе и, словно убедившись, что все получилось так, как и задумывалось, с облегчением поставил стакан на столик.

– Да, можно и так сказать, – проговорил он уже твердо, даже с некоторым вызовом, видимо, коньяк придал ему уверенности в том, что живет он достойно и по совести. – Не столь трепетный. Это вы правильно изволили заметить. – В его словах зазвучали нотки горделивой церемонности.

– Итак – деньги? – Апыхтин безжалостно оборвал поэта, уже готового излиться чувствами, мыслями, а то и стихами.

– Да, Владимир Николаевич, да... С сожалением приходится признать, что мы пришли к тому времени, когда все упирается в деньги.

– Для этого не надо было никуда идти, – жестко заметил Апыхтин – поэт ему надоел, а кроме того, легкий, почти неуловимый выпад Чувьюрова почему-то его задел, он почувствовал, что старикашка, сидящий перед ним, бывает другим – горделивым, обидчивым, под хмельком даже готовым оскорбить человека, который отнесется к нему недостаточно уважительно. – Для этого не надо было никуда идти, – повторил Апыхтин. – Всегда и все рано или поздно упиралось в деньги. Разве вы этого не знали раньше?

– Как-то о другом были мысли, – ответил поэт, и эти слова тоже не понравились Апыхтину – в них прозвучала почти неуловимая нотка превосходства. Дескать, вы о деньгах, а мы внизу-то о духовном помышляем, может быть, даже о возвышенном.

– Главное, чтобы были мысли-то! – рассмеялся Апыхтин, осаживая поэта. – О чем пишете, Серафим Иванович?

– Как вам сказать... – Коньяк разбирал старикашку все сильнее, и теперь у него уже пошли жесты – этак раздумчиво он раскрыл мятую, как у обезьянки, ладошку и отвел ее в сторону. – Знаете ли, поэтическое восприятие жизни, художественное осмысление происходящего, объяснение в любви к этому прекрасному миру... – Поэт развел в стороны обе ладошки, как бы показывая Апыхтину тот мир, о котором он пишет с любовью, может быть, даже с восторгом, мир, ему, банкиру, недоступный.

– Это здорово! – искренне воскликнул Апыхтин. – Президента в стихах не материте?

– Упаси боже! – в ужасе отшатнулся Чувьюров на спинку кресла.

– Коммунистов к власти не призываете?

– А что их призывать... Они себя показали, – ушел от ответа Чувьюров, ловко ушел, не смог не отметить Апыхтин. Но хватку не ослабил и задал уточняющий вопрос:

– Значит, не призываете?

– Нет, – твердо ответил поэт. – И могу ответственно повторить – нет! – При последнем слове он осторожно покосился на свой целлофановый пакет, как понял Апыхтин, собираясь в удобный момент изъять те стихи, в которых он благосклонно пишет о прежних временах. А как он может о них писать неблагосклонно, если у него семь книг вышло в Москве, если его в Союз писателей приняли, если ему наверняка квартиру дали, в делегации разные включали – в Болгарию, Румынию, может быть, даже Корею...

– Отлично! – одобрил Апыхтин и положил большую свою, красивую, ухоженную руку банкира на целлофановый пакет. – Поможем. Стихи оставляйте. Хочу с ними ознакомиться.

– Может быть, я их еще раз просмотрю, отберу наиболее удачные, сильные... – неуверенно заговорил поэт, придерживая пакет.

– Нет! – твердо сказал Апыхтин и с силой выдернул пакет из-под ладошки поэта. – Я сам отберу, если в этом будет надобность. Повторяю, банк готов помочь издать книгу. Но мы надеемся, что и с вашей стороны к «Фениксу» будет отношение уважительное и доброжелательное.

– Господи! – простонал старикашка, прижав ладошки к груди. – Да я... Вы меня еще не знаете...

– Организуем презентацию вашей книги на радио, телевидении, в газетах... И надеемся, что каждый раз вы будете находить в себе несколько трепетных слов о банке «Феникс»! – Апыхтин говорил жестко и холодно, чувствуя, что, если он вернется к прежнему тону, старикашка просто разрыдается.

– Господи, – опять простонал Чувьюров, – да я...

– Сделаем! – сказал Апыхтин, стараясь не видеть взгляда старикашки, устремленного на бутылку коньяка. Тот не возражал бы повторить, ох, не возражал бы, но у Апыхтина еще весь день был впереди, и он не мог себе позволить расслабиться с самого утра.

– Вы даже не спрашиваете, сколько это будет стоить...

– Для настоящей поэзии, для литературы, искусства у банка «Феникс» всегда найдутся деньги! – веско сказал Апыхтин и встал во весь свой немалый рост, возвышаясь над вскочившим следом поэтом своей массой, бородой, голосом. – Столько найдется, сколько нужно.

– Боже!

– Встречаемся через месяц. Я уезжаю в отпуск, приходите в сентябре, и мы решим все технические вопросы.

– Я могу переговорить с типографией, с художником?

– Можете. Дешевенькую поделку выпускать не будем. Книга должна выглядеть достойно, ее выход прозвучит в культурной жизни города, станет событием! – Апыхтина понесло, но он и не сдерживал себя, поскольку говорил искренне.

– Может быть, я добавлю немного стихов, – предложил поэт. – Уж если вы говорите, что книга может быть событием...

– Все технические вопросы в сентябре. – Апыхтин взял поэта под локоть и с чрезвычайной уважительностью повел к двери. – До скорой встречи, Серафим Иванович! Жду вас! – Апыхтин напоследок еще успел шаловливо погрозить поэту пальцем, дескать, не подведи! И тут же, плотно закрыв за ним дверь, вернулся к столу, где уже звонил телефон.

Вот и все.

На этом счастливая жизнь преуспевающего красавца банкира Владимира Николаевича Апыхтина, можно сказать, и закончилась. Началась другая – пьяная, полная лишений, смертельного риска и крови. Да, всего этого выпало на его долю более чем достаточно.

Так бывает, происходит какое-то событие, неожиданная встреча, да что там встреча – слово, взгляд, жест могут настолько все перемешать и испоганить, что невольно начинаешь делить свою жизнь на ту, которая была до, и ту, которая началась после.

У Апыхтина этим событием стал телефонный звонок, когда он, выпроводив захмелевшего от недоедания поэта, вернулся к своему столу, на котором настойчиво дребезжал-ворковал телефон самого настоящего японского производства.

– Да! – сказал Апыхтин, поднимая трубку, весело сказал, напористо, готовый ответить на любой вопрос, решить любую задачу, ввязаться в любое дело, которое было бы по плечу ему самому, его банку, его друзьям, которым он так доверял, которых так любил.

– Владимир Николаевич? – спросил незнакомый мужской голос, и первыми же его звуками всю беззаботность Апыхтина как рукой сняло, не осталось в нем ни игры, ни шалости. Голос был служебный, по цвету серый и какой-то неживой – все эти оттенки Апыхтин узнавал сразу.

– Да, – ответил он и ничего больше не добавил, хотя обычно сыпал прибаутками вроде «я вас внимательно слушаю», «давно ждем вашего звонка», «банк „Феникс“ на проводе» и так далее.

– Говорит капитан Юферев.

– Очень приятно, – настороженно произнес Апыхтин. – Слушаю вас.

– Звоню из вашей квартиры.

– Так, – Апыхтин с трудом осознавал услышанное. – Вы хотите сказать... Что-то случилось?

– Да, – голос капитана был все так же сер и мертв.

Апыхтин почувствовал, что не может стоять, и, обойдя вокруг стола, сел в мягкое глубокое кресло, сел как упал, как опрокинулся навзничь.

– Что-то печальное? – спросил он.

– Да.

– Совсем печальное?

– Да, – сказал капитан.

– Вы сказали, что звоните из моей квартиры? – Если бы Апыхтин услышал сейчас самого себя, то ни за что не узнал бы своего голоса. – Как вы туда попали? Вас Катя вызвала? – Апыхтин невольно задал вопрос, который еще таил в себе надежду на то, что все не так плохо, как показалось ему с самого начала.

– Дверь была открыта, и я вошел... С сотрудниками.

– А почему вы решили...

– Дверь была открыта... Нас соседка вызвала. Вы можете подъехать?

– Буду через десять минут.

– Жду вас, – сказал капитан и положил трубку.

В последних его словах прозвучало явное облегчение, и Апыхтин понял причину, понял и ужаснулся – капитан был благодарен ему за то, что он не стал расспрашивать его о подробностях. Похоже, ему было бы тяжело ответить на этот вопрос.

С трудом поднявшись из кресла, Апыхтин подошел к окну – его «Мерседес» был на месте, и сквозь лобовое стекло виднелся контур водителя. На журнальном столике все еще стоял коньяк.

– Я домой, – сказал он секретарше, выйдя в приемную.

– Что отвечать? Когда будете?

– Позвоню.

По лестнице на первый этаж он почти сбежал. Кто-то окликал его, кто-то приветствовал – он не находил в себе сил даже обернуться. Что-то ныло внутри, что-то напряглось, болезненно и остро. Чем больше проходило времени после звонка капитана, тем больше он беспокоился, ощущая временами настоящую физическую боль в груди.

– Домой, – сказал он, опускаясь на переднее сиденье рядом с водителем.

– Что-нибудь случилось? – спросил Гена, трогая машину с места.

– Да.

– Дома? В банке?

– Не знаю. – Апыхтин смотрел прямо перед собой на дорогу, не видя ни дороги, ни машин. – Быстрее, – сказал он, заметив, что водитель уступает дорогу какому-то слишком уж нахальному грузовику.

– Понял, – кивнул тот и сразу обошел несколько машин.

Едва «Мерседес» остановился у подъезда, Апыхтин выскочил и, не закрывая за собой дверцу, вбежал в подъезд. Лифт стоял внизу, в это время дня он всегда стоял внизу, и Апыхтину сразу удалось подняться на свой этаж. Дверь в квартиру была закрыта, он позвонил и по погасшему «глазку» понял, что его рассматривают. Когда стальная плита отошла в сторону, он увидел на пороге человека в милицейской форме. Тот молча посторонился, пропуская Апыхтина, и тут же снова закрыл за ним бронированную дверь.

Апыхтин остановился, обернувшись к капитану, – он не решался сразу пройти в комнату и выглядел почти беспомощно.

– Юферев, – капитан пожал ему руку.

– Они живы? – спросил Апыхтин почему-то шепотом.

– Нет.

Апыхтин постоял несколько секунд, глядя в пол, и лишь после этого, решившись, шагнул в комнату. Катя лежала на полу, неловко подвернув ногу, вокруг ее головы растеклось большое кровавое пятно. Апыхтин подошел ближе, опустился на колени, осторожно коснулся пальцами Катиного лба. Вокруг были люди с фотоаппаратами, с какими-то предметами в руках – они стояли в разных концах комнаты и молча смотрели на него.

– Так, – сказал Апыхтин негромко. – Так...

Он поднялся, поискал глазами капитана, подошел к нему, хотел что-то спросить, но голос изменил ему, раздалось только невнятное сипение.

– Там, – сказал Юферев, показав рукой на дверь в другую комнату.

– И его тоже?

– Да.

Апыхтин шагнул к двери, постоял перед ней, не в силах сразу войти, оглянулся на капитана и, словно наполнившись от него какой-то силой, толкнул дверь.

Вовка тоже лежал на полу, и его окровавленная голова оказалась как раз на большой карте Кипра. Губы у мальчишки были полуоткрыты, но уже серые, мертвые. Апыхтин почувствовал вдруг сильную, непреодолимую тошноту, слабость, голова его закружилась, и он медленно осел на пол.

– Потерял сознание, – сказал Юферев. Подняв с пола тяжелый том в глянцевой суперобложке, он положил его на полку.

– Тут потеряешь, – отозвался эксперт с фотоаппаратом. Но о своих обязанностях не забыл – подойдя к Апыхтину, несколько раз сфотографировал его.

– Не притворяется? – спросил Юферев.

– Посмотри, он совсем зеленый.

– Принеси воды.

Взяв из рук эксперта литровую банку с водой, капитан тонкой струей начал поливать виски Апыхтина, голову, шею. Через некоторое время Апыхтин шевельнулся, открыл глаза, не в силах сразу стать на ноги, чуть приподнялся, прислонившись спиной к стене.

– Я не хочу жить, – сказал он негромко и повторил: – Я не хочу жить.

– А придется, – ответил Юферев, помолчав.

– Мы на Кипр собирались, – несколько некстати сказал Апыхтин. – Вовка карту изучал...

– Поезжайте один. Это самое лучшее для вас сейчас.

– Что с ними сделали?

– Жене перерезали горло. – Голос Юферева оставался таким же мертвенно-серым, без всякого выражения. Не выдержал бы сейчас Апыхтин ни казенного сочувствия, ни соболезнования.

– А Вовка?

– Ткнули чем-то в висок. Судя по тому, что смерть наступила быстро, рана глубокая.

– А почему вы решили, что смерть наступила быстро?

– Есть некоторые признаки, – ответил эксперт, полноватый, румяный, лысый.

– Они сопротивлялись?

– Да.

– Это тоже можно установить?

– Предположительно, – уклонился эксперт от подробностей.

Апыхтин все так же сидел у двери, упершись ладонями в пол и откинув голову назад. Он старался дышать глубже, каждый раз полностью выталкивая из себя воздух.

Видя, что он пришел в себя, снова задвигались в комнате люди, опять принялись что-то замерять, высматривать, выискивать. Апыхтин с трудом поднялся, постоял у стены, видимо, не уверенный, что может идти, но потом все-таки направился на кухню. Обернулся на Катю, лежащую посредине комнаты, но не остановился.

На кухне стоял легкий чад, запах чего-то горелого. Подойдя к плите, Апыхтин увидел на сковородке несколько черных обуглившихся комков.

– Все правильно, – проговорил он, – она жарила котлеты.

Тут же, на столике, стояла тарелка с уже готовыми котлетами. Обернувшись на звук шагов, Апыхтин увидел входящего на кухню Юферева. Тот оставался таким же сдержанным и никак не проявлял своих чувств.

– Садитесь, капитан, – Апыхтин слабо махнул рукой в сторону кухонной табуретки.

– Когда мы вошли, здесь было полно дыму... Газ я выключил. И открыл окно, чтобы немного проветрить. Вся квартира была в дыму.

Апыхтин открыл холодильник, вынул початую бутылку водки, налил себе в чайную чашку, вопросительно посмотрел на Юферева.

– Нет-нет, спасибо, – сказал тот.

Апыхтин выпил водку, потянулся было к котлетам, сложенным в тарелке, но на полпути рука его остановилась.

– Закусите, Владимир Николаевич. – Юферев придвинул тарелку к Апыхтину. – Вам надо держаться.

– Зачем?

– Пройдет неделя... Вторая... И вы уже не будете задавать этот вопрос.

– Я все забуду? – вяло усмехнулся Апыхтин.

– Нет, но у вас появятся силы, чтобы помнить.

– Да? Так бывает?

– Только так и бывает.

– Мы на Кипр собирались, – проговорил Апыхтин, глядя на сковородку с черными головешками. – Там есть гора Троодос. А на горе монастырь... Монахи самогонку гонят и угощают туристов... Говорят, совершенно потрясающая самогонка. И закусить дают... – Апыхтин бормотал все тише, тише и наконец совсем замолк. – Зачем они это сделали? – спросил он неожиданно четко и внятно.

– Первое объяснение, которое напрашивается само собой... Ограбление.

– А убивать зачем?

– Надежнее.

– Так всегда делается?

– Далеко не всегда... Но случается. Отморозки.

– Что? – Апыхтин поднял голову.

– Так их называют в уголовном мире. Отморозки. Люди с отмороженными мозгами. Внешне они не отличаются от нормальных людей, вроде как все... И улыбаются, и женщин любят, у некоторых даже дети рождаются... Но мозги у них отморожены. И все остальное, что с этим связано, тоже отмерло – совесть, сочувствие, порядочность... Но яйца действуют.

– И это... Это было здесь?! – спросил Апыхтин почти с ужасом. – Это здесь тоже было?!

– Нет, – ответил Юферев тихо, но твердо.

– Точно не было? – настойчиво продолжал допытываться Апыхтин, словно это было самым главным в случившемся.

– Сами можете посмотреть... На ней трусики... В порядке. Я вот о чем хотел попросить вас, Владимир Николаевич... Может быть, вы посмотрите внимательно, что именно у вас пропало и пропало ли что-либо вообще?

Апыхтин некоторое время молча смотрел на Юферева, осмысливая вопрос, и наконец кивнул, давая понять, что понял сказанное.

– Вы хотите сказать, что могло и ничего не пропасть? – спросил он. – Вы хотите сказать, что убийство было единственной целью этих... Как вы говорите, отморозков?

– Будем думать, Владимир Николаевич, будем работать... Я вызвал машину, сейчас увезут... ваших близких. – На долю секунды запнулся капитан перед тем, как произнести «ваших близких», но Апыхтин сам уточнил:

– Трупы увезут. Близких у меня уже нет.

– Я понимаю, что поступаю безжалостно, пытаясь сейчас задавать вам вопросы...

– Задавайте.

– По линии банка... Были угрозы, требования? Вы понимаете, о чем я говорю. Может быть, шантаж...

– Ничего этого не было.

– Хорошо. У вас есть «крыша»?

– Да.

– Кандауров?

– Он самый.

– С ним все в порядке?

– Да, капитан... С Кандауровым у меня все в порядке. Просто идеально. Лучше не бывает.

– Откуда вы знаете, как бывает? – Юферев хотел было задать какой-то вопрос, но, взглянув на Апыхтина, остановился. Тот сидел на неустойчивой кухонной табуретке и, зажав ладони коленями, уставившись в какую-то точку на стене, раскачивался из стороны в сторону. Вряд ли он вполне осознавал сейчас все, что говорил ему Юферев, что он сам отвечал. Похоже, он просто выделил для разговора какой-то незначительный участочек своего мозга и доверился ему. А сам впал в затяжное оцепенение и был там, в комнате, в нескольких метрах отсюда, где лежала Катя со вспоротым горлом, из которого вытекло так много крови, и в следующей комнате, где лежал с продырявленной головой Вовка...

Во всем происходящем была такая бессмыслица, такая тупая, необъяснимая жестокость, даже не жестокость, жестокость тоже имеет смысл, цель, причину... Здесь же ничего этого не было, тупая необъяснимость. Отмороженность, как говорит капитан Юферев.

– Не понимаю... – Апыхтин потряс большой лохматой головой, протер запотевшие очки, снова надел их, беспомощно посмотрел на капитана, словно ожидая, что тот все объяснит, расставит по местам, назовет вещи своими именами. – Ничего не понимаю... А вы, капитан, вы что-нибудь понимаете?

– Если хотите, могу назвать несколько версий, которые... – Юферев помедлил. – Которые возможны. Но сразу предупреждаю, что в действительности все может оказаться совсем не так...

– Говорите, – кивнул Апыхтин.

– Первая – грабеж. Потом мы с вами уточним, что именно пропало. Может быть, ничего не похищено, может быть, они искали какую-то вещь, документ, надеялись найти толстую пачку долларов, не зная по своей тупости, что в домах банкиров долларов не бывает, доллары бывают только в домах пенсионеров, нищих...

– Но убивать?! Зачем убивать?!

– Этому тоже может быть несколько объяснений... Возможно, ваша жена или сын узнали кого-либо из них.

– Вы хотите сказать, что это были мои знакомые, друзья, сослуживцы?

– Не знаю, сейчас об этом говорить рано. Как бы там ни было, ваша жена открыла им дверь. Дверь у вас... своеобразная. Следов взлома нет, да ее и невозможно взломать. А если бы кто-то и решился на взлом, у нее имелось достаточно времени позвонить в милицию, вам на работу, к соседям... Она открывает дверь незнакомым людям?

– Не знаю... Но я всегда предупреждал ее, всегда запрещал это делать.

– Она легкомысленна? Неосторожна? Доверчива?

– И да и нет. Как и все мы. К одним доверчивы, к другим подозрительны... Часто ошибаясь и там, и там.

В прихожей раздался звонок, Апыхтин вздрогнул и почему-то посмотрел на Юферева. Тот остался невозмутимым и лишь удовлетворено кивнул, услышав звонок.

– Наверное, пришла машина, которую я вызвал. Их надо забрать... Экспертиза, то-се... Опять же, жара.

– При чем тут жара? – не понял Апыхтин.

– Жара – это плохо. – Юферев не решался сказать, чем плоха жара. Он лишь выразительно посмотрел на Апыхтина, и тот, поняв, кивнул. Не поддержи его Юферев, он свалился бы на кухонный пол. Наполнив водой чашку, капитан с силой выплеснул ее прямо в лицо Апыхтину. Тот вздрогнул, тряхнул головой, открыл глаза.

– Простите, – сказал он. – Я хочу посмотреть...

– Надо ли? Зрелище... Даже наши ребята, насколько уж закаленные...

– Надо. – Апыхтин с трудом поднялся, опершись рукой о стенку, и шагнул в комнату. Юферев хотел было поддержать его, но с удивлением убедился, что в этом не было надобности – Апыхтин прошел с неожиданной твердостью.