Бог ищет тебя Елистратова Лола

1

ШАГИ НА СНЕГУ

Повернув на набережную, Лиза вдруг поняла, что весна действительно началась. Еще недавно это казалось невозможным: Нева была намертво скована льдом, и стылая жизнь безразлично скользила по мостам, а через окна Эрмитажа замороженным золотом мерцал шпиль Петропавловской крепости. Молчаливый зимний Петербург торжественно блестел от холода.

И вдруг – расквасился, разнюнился, посерел, потек. То, что было белым и строгим, оголилось, вылезло во всем убожестве. Весна пришла, но не сладкая весна цветов, обнимающая теплые страны, а тяжелая и пронзительная весна света, весна тающего снега.

Щурясь от бьющего в глаза солнца, Лиза перешла дорогу по направлению к гостинице «Англетер». Обогнула разлапистую лужу и подошла к крыльцу. Мартовский жесткий свет ослеплял девушку: отражаясь от сугробов, наваленных вдоль асфальтовой кромки, он приобретал такую яркость, что контуры предметов и лиц расплывались, превращались в неясные пятна. Жмурившаяся Лиза даже не заметила бы стоявшего у дверей человека, если бы он не сказал негромко:

– Здравствуйте, Лиза.

Тогда она обернулась и увидела его. Он стоял у самого входа в «Англетер», будто знал, что Лиза сейчас придет, и ждал ее. Стоял в застывшей, нелепо-изысканной позе, словно замерший в движении танцовщик.

Лицо в дымке напряженной усталости.

Лиза не очень удивилась и не очень обрадовалась.

– Здравствуйте, Дима.

Почему-то в глубине подсознания чиркнуло воспоминание, никак не связанное с этим случайным знакомым, – сцена гадания на кофейной гуще. Чашка, перевернутая на блюдце, и гадалка Марина, дымящая сигаретой: «Подожди, я пока покурю, кофе должен стечь», и скука ожидания – нетерпение, смешанное с равнодушием, но с привкусом страха, а потом в чашке – благородный король.

– Мой муж?

– Нет. Не муж.

– А что с мужем?

– Если помиришься с ним, потеряешь благородного короля. Жалко – он ложится в твоей жизни восьмеркой.

Восьмерка – вычурный символ бесконечности – нервной, изломанной линией распласталась по Лизиному воображению. Однажды, сидя в машине, с визгом разворачивающейся по снегу возле Юсуповского дворца, Лиза явственно различила восьмерку, выписываемую колесами по обледеневшей набережной Мойки. Это был разворот – начало и конец чего-то. Восьмеркой ложился кровавый след раненого Распутина, выбегавшего из боковой двери Юсуповского дворца, на этом самом месте; восьмеркой опустится на него сверху история бедной Лизы, полыхнув на мгновение в петербургской ночи, как красная оперная Жар-птица.

– Но я не хочу, – сказала Лиза.

– Не сможешь его удержать, – отвечала гадалка. – Потеряешь.

– А как я его потеряю?

– Да просто пройдешь мимо и не заметишь.

Отчего же не замечу? А если он поздоровается?

– Здравствуйте, Лиза.

– Здравствуйте, Дима. А я вас не заметила. Такое солнце… ослепляет…

Они не виделись три недели.

Познакомились два месяца назад, после Нового года, когда Лиза только приехала в Петербург. Он подсел к ней за столик за завтраком в гостинице. Спросил:

– Я не помешаю?

– Нет, – автоматически ответила она.

Стояла зима, жизнь была окована льдом и неподвижна.

– Почему вы такая грустная?

Она посмотрела на него с легкой неприязнью: упитанный, лицо ироничное и плотское, меланхоличное, сластолюбивое. Что-то говорил – она рассеянно слушала, глядя в стену. Протянул визитную карточку и представился: «Дмитрий Печатников. Можно Дима».

– А я Лиза.

– И чем вы занимаетесь здесь, Лиза?

– Я музыковед, – односложно ответила она. – А вы?

– Бизнесмен.

– Собственно, я и сама могла бы догадаться, – сказала она, скользнув взглядом по его лощеному облику.

– Это ирония?

– Да нет… нет… Бизнес – это так солидно. Надежно.

– Давайте лучше поговорим о музыке, хорошо, Лиза?

– Хорошо, – откликнулась она, как эхо.

– Вот я в первый раз в жизни вижу живого музыковеда. Даже не знал, что такие существуют. Да еще пьют кофе по утрам в гостинице «Англетер».

Она не улыбнулась.

– Клянусь, в первый раз в жизни вижу, – повторил он.

– Ну и как?

– Красиво, – мягко сказал Дима. – А может быть, вы возьмете надо мной шефство, Лиза? Сходим послушать музыку. А вы мне расскажете, как к ней правильно относиться…

Он говорил, но Лизе не было слышно мелодии. Только глубинное звукоизвлечение, словно шаги на снегу: одиночество, нерешительность, неразличимые следы, приглушенный звук и потом, медленнее, очень медленно – забвение…

Он уехал. Музыку они так и не послушали.

Потом он появлялся опять и приглашал в Мариинский театр. И еще звал поехать в Москву, на гастроли Римского балета.

– Поехали, – говорил он, – вам понравится. Андрис Лиепа привез в Москву воссозданные балеты из «Русских сезонов» Дягилева.

– Да, я знаю, – ответила Лиза. – «Жар-птица».

Затрепещут огненные крылья, алое перо полыхнет, вырвется и очертит в воздухе магическую восьмерку. Иван-царевич пойдет вслед за ним и спасет из вечного царства холода несчастную Ненаглядную красу.

Изысканная Ирма Ниорадзе станцует партию Жар-птицы.

Но по-прежнему была зима, лед – непробиваемая корка льда, и пустые паузы. Лизина мелодия все время прерывалась, созвучия улетучивались, финалы сцен повисали на остановившемся дуновении. И этому не могли помочь ни декорации Бакста, ни музыка Стравинского – слишком ранние предтечи слишком медленной весны.

Лиза отказалась лететь в Москву. Дима снова уехал. И вот он опять здесь, стоит у входа в гостиницу, словно пришел на свидание. Но ведь – случайная встреча. Как будто договорились, но все же «как будто». А если бы она задержалась на набережной, прошла мимо? Если бы она его не заметила, сказали бы: «Не судьба»? Но она его действительно не заметила. Это он окликнул ее:

– Здравствуйте, Лиза.

– Здравствуйте, Дима.

– Весна, – он улыбнулся.

– Да, мокро. И свет слишком яркий. Петербургский март во всей красе: хлюпающий, грязный и унылый. Только чуть-чуть потеплеет – и опять холодает, радость исчезает, не успев появиться, постоянно болит голова, и думаешь: вот так все время и будет холод, потом сразу – жара, а настоящая весна, наверное, пройдет мимо.

– Вижу, что оптимизма за это время у вас не прибавилось, – заметил Дима.

Лиза молча пожала плечами.

Не сговариваясь, они зашли в гостиницу и сели за столик в баре на первом этаже.

– Вам чай? – спросил Дима. Он помнил, что Лиза не употребляет алкоголь.

– Да, спасибо. С лимоном.

Она откинулась на спинку большого кожаного кресла и теперь смотрела на него оттуда, из тяжелой темной глубины.

– А как насчет моего музыкального образования? Между прочим, кто-то обещал…

Лиза взяла горячую чашку в замерзшие руки и наконец улыбнулась глазами:

– Пожалуйста. Разве я отказываюсь? Я помню про свое обещание. Но вас же не было в Петербурге…

– Зато теперь я приехал надолго, – объявил он.

– Ну что ж, будем соседями.

– А вы, значит, по-прежнему живете в «Англетере»?

– Да, по-прежнему.

– Может, все-таки объясните, почему? Или музыковедам положено по полгода жить в такой гостинице?

– Разве я вам не рассказывала?

– Вы мне ничего не рассказываете, – сказал Дима. – Вы самая загадочная женщина из всех, которых я знаю.

– Надо же, – ответила Лиза, словно и не заметила комплимента. – А почему я ничего не рассказывала?

Ну да, конечно, ведь была зима, ледяная корка. А теперь – это ослепительное солнце, и лужи, и ломаные трещины на невском льду.

– ЕСЛИ честно, мне и рассказать-то нечего, – спохватилась она. – Музыковедение здесь совсем ни при чем. Я тут в длительной командировке, от одного московского СП. Они в Петербурге хотят открыть филиал. Попросили меня заниматься частью организационных вопросов. Логистика, как теперь принято выражаться.

– И все это время они вам оплачивают «Англетер»? – хмыкнул Дима. – Неплохо.

– Да, неплохо, – Лиза неожиданно засмеялась, и ей показалось, что она не слышала собственного смеха много лет. – В России вообще лучше всего русскому жить как иностранцу. Все преимущества одновременно. Я бы, наверное, всю жизнь могла прожить в гостинице. Как Коко Шанель.

– Одна? Это же скучно.

– Мне не скучно, – ответила Лиза, и ее смех мгновенно оборвался.

– Ас кем СП? – перевел он разговор.

– С Испанией.

– Испанский знаете?

– Нет. Общаемся по-английски. Хотя я хотела бы выучить испанский. Знаете, ведь «Ворота Альгамбры»… – она запнулась и взглянула на Диму.

Он непонимающе улыбнулся.

– Так называется одна из пьес Клода Дебюсси, – сказала Лиза поспешно, не желая задеть собеседника.

– А, мы перешли к моему музыкальному образованию?

Я диссертацию пишу про Дебюсси, – объяснила Лиза. – Все пишу, пишу и никак не напишу… А вообще-то я неудавшаяся пианистка. Мои родители – знаменитые музыканты. Отец – Малинин.

– Как, тот самый?

– Да.

– Значит, Лиза Малинина?

– Была раньше. Теперь Лиза Кораблева.

– Кораблева? – словно удивился Дима.

– Да, по мужу. Но скоро я разведусь и возьму назад девичью фамилию.

Он никак не отреагировал: то ли из деликатности, то ли подумал о чем-то и не хотел говорить.

– А моя мама – Галина Олейникова, – продолжала Лиза, – тоже та самая. Меня учили, учили, но природа, видимо, решила на мне отдохнуть. Я получилась ни то ни сё. Играю средненько, музыку не сочиняю. Толку от меня никакого.

– О каком толке речь? – сказал Дима. – Вы могли бы оставаться в неподвижности со своими золотыми волосами. Люди молились бы на вас, как на Богоматерь.

– Я не Богоматерь, – ответила она. – Я Снегурочка.

– Почему? Вы сделаны из снега?

– Нет. Изо льда.

Зависла длинная пауза – пустой музыкальный такт.

– Расскажите мне про Дебюсси, – он опять ушел в сторону. – Что вы про него пишете?

– Ну, как сказать… пытаюсь определить его стиль. Обычно говорят, что это импрессионизм, а мне кажется, это скорее стиль модерн. Именно Дебюсси и открывает это направление в музыке. Впрочем, вряд ли вам это интересно.

– Почему нет?

– По-моему, вы слишком далеки от этого.

– Неважно, – ответил он. – Мне приятно слушать о том, что интересно вам.

Лиза на мгновение смутилась, опустила и снова подняла глаза. Встретилась с Димой взглядом.

– Я ищу параллели между музыкой и живописью, архитектурой, поэзией, – сказала она, опять быстро отводя взгляд. – Хочу создать цельную картину стиля модерн. Даже название придумала подходящее – «диссертация в стиле вермишель». Название тоже должно быть броское, вычурное, как и сам стиль.

– А почему вермишель-то?

– Это французское название модерна. – Тут Лиза вздохнула и добавила: – Но мама прочитала и сказала, что поражать должно не название, а содержание.

Рассказывая, она жестикулировала, встряхивала светлыми волосами. Дима слушал не слишком внимательно – больше любовался ею. Она заметила это:

– Я же говорила, что вам будет неинтересно.

– Нет-нет, – спохватился он, – я слушаю. Так что там с Дебюсси?.. Нет, правда-правда, мне интересно.

– Это музыка намека, рассчитанная на создание определенного настроения, – сказала Лиза, помолчав. – «Смелая незаконченность», как говорил Дягилев. Не действие, а состояние.

– Боже, как сложно, – проговорил Дима.

– Не сложно, а грустно. Представьте зыбкий мир шагов на снегу. И еще чувство невосполнимой потери. Хотя потери, может быть, и не было.

Они говорили негромко, то и дело замолкая. Стык звука и паузы. Праздный, пустой разговор: мелкие колебания чувства, переливы, нюансы настроений, тонкие оттенки переживаний. И ощущение утраты, которой не было.

– Сначала я хотела взять несколько композиторов начала XX века, – сказала Лиза. – Не только Дебюсси, но еще Мориса Равеля и Эрика Сати. Но их музыка слишком отличается. Равель – это «Болеро», страсть, а Сати – ностальгическое ехидничанье, всякие «Арии, от которых все сбегут» и «Засохшие эмбрионы». Я решила ограничиться Дебюсси. Правда теперь, когда выбор уже сделан, мне жаль того, от чего я отказалась. Жаль упущенных вариантов.

– Лучше бы сразу всего и побольше?

– Да нет уж, выбрала, значит выбрала. Буду писать об опере «Пеллеас и Мелизанда». Дебюсси сделал ее по пьесе Метерлинка.

– Никогда о такой не слышал, – признался Дима. – О чем там речь?

– Грустная принцесса плачет у воды. Там ее видит король, Голо. Он намного старше ее. Женится на ней и увозит к себе в замок. А в замке в Мелизанду влюбляется младший брат короля, Пеллеас, и она в него тоже. Ночью он стоит под окном башни и просит Мелизанду дать ему руку, она наклоняется, ее длинные золотые волосы падают и накрывают Пеллеаса.

– Грустная принцесса с золотыми волосами, – сказал Дима. – Наверное, вы и есть Мелизанда, а не Снегурочка. Лиза-Мелизанда. И пишете о себе. Да?

– Наверное.

– Давайте поужинаем сегодня вместе, Мелизанда, – предложил он, и снова странное выражение его лица поразило Лизу, как при встрече у входа в гостиницу: напряженная усталость, бессильная нежность.

– Давайте, – она отставила чашку и поднялась из-за стола.

Они прошли через гостиничный холл к лифту.

– А кстати, – спросил он, – чем все кончилось-то? Там, в опере?

– ПЛОХО КОНЧИЛОСЬ, – ответила она. – Они оба погибли.

– Ну вот, – сказал Дима, выходя из лифта на своем этаже, – как обычно. Все покалечились и умерли.

2

ПЕЛЛЕАС И МЕЛИЗАНДА

Ужинали в ресторане «Дворянское гнездо», сиявшем золотыми ободками фарфора в свете свечей.

– Вам подходит это место, – сказал Дима. – Лиза из «Дворянского гнезда». Прямо по классике. Хоть вы и любите стиль модерн, но сами совершенно не похожи на героинь немого кино. Они все роковые брюнетки, лицо выбелено, глаза обведены черным. А вы совсем другая. Вы ведь тургеневская барышня, а, Лиза?

– Нет. Я бедная Лиза, – ответила она.

Вечер был долгим, тягучим. Вялый разговор то и дело прерывался. Лизе казалось, что ее новый знакомый смотрит на нее каким-то отрешенным взглядом, словно на Снегурочку, к которой боятся подойти деревенские ухажеры, потому что от нее веет холодом. Не поднимая глаз от скатерти, она попросила вина.

– Вы же не пьете, – удивился Дима.

– Боитесь, что растаю? – усмехнулась она.

От вина закружилась голова, серебряные приборы метнули по стенам радужных зайчиков. Но и только; зайчики быстро растворились в темноте за окном, блики на палевых стенах погасли.

– Ну что, веселее стало? – спросил он, когда они выходили из ресторана.

Нет, веселее не стало. Но привычный петербургский пейзаж словно сдвинулся с места, перешел в иную плоскость. Солидные, устойчивые дома пели и таяли причудливыми изгибами по берегам извилистых каналов. Гранитная облицовка расцветала рваными линиями хризантем, похожими на след от удара длинного бича. Весна, слишком долго и слишком медленно подступавшая к городу, все же захватила его, пропуская пейзаж через влажную дымку: здания плыли, видоизменялись, какие-то детали исчезали, другие, наоборот, становились виднее.

Впервые за многие месяцы Лизе было не холодно. Возвращаться в гостиницу не хотелось.

– Может быть, погуляем? – спросил Дима.

– Вы читаете мои мысли.

И они пошли по улице Декабристов в сторону, противоположную «Англетеру», через Крюков канал – к дому Александра Блока на Чухонской речке, к Матисову острову. Над городом лежал туман, было сумрачно и тихо: зыбкая созерцательность, отсутствие внешних эффектов.

Пение вполголоса.

Главный герой – чувства.

Молодые люди почти не разговаривали. Ненужные слова разрушили бы тонкое звучание тающего снега: так, по крайней мере, казалось Лизе. Но Диму, возможно, это молчание тяготило, потому что он неожиданно попросил:

– Скажите мне хоть что-нибудь, Лиза.

– Что?

– Не знаю, – усмехнулся он. – Стихи какие-нибудь почитайте.

«Ему хочется поиграть в романтику, – подумала она. – Бизнесмен, бледнеющий от любви под окном Александра Блока: Незнакомка, Роза и крест. Бизнесмен, прижимающий руки к сердцу и читающий стихи при лунном свете. Смешно».

Она взглянула на него: все то же усталое, напряженное, недоверчивое лицо, глаза пристально смотрят перед собой.

– А какие стихи? – спросила она. – Серебряный век?

– Такое странное название – Серебряный век, – сказал он, не отвечая на вопрос. – А сейчас тогда какой? Медный?

– Не знаю. Нет, не медный. Наверно, серебристый, – она резко свернула с набережной Пряжки на Мойку и пошла вперед. Остановилась у решетки обветшавшего Великокняжеского дворца: в полутьме он был похож на романтическую руину, полуразрушенный замок Спящей Красавицы. Театральная сцена, оформленная для истории про грустную принцессу с золотыми волосами, про Снегурочку, Мелизанду, льющую слезы у воды.

Лиза вспрыгнула на постамент решетки и оттуда тоненьким голосом продекламировала:

Он поднял руки и снял ее с выщербленного постамента:

– Поскользнетесь.

На мгновение легонько сжал талию, но, поставив на землю, сразу же отпустил. Играет в Мечтателя из «Белых ночей» Достоевского, который гуляет с барышней по набережной?

– Лиза Кораблева, – сказал он вдруг, словно в завершение какого-то логического умозаключения. – Ко-раб-лева.

– Я же говорила вам, что это фамилия мужа, – объяснила она неохотно.

– Я понимаю, что это фамилия мужа.

– И что?

Он не ответил.

Она пожала плечами и опять пошла вперед по пустынной набережной Мойки. Она его не понимала, – хотя, впрочем, пыталась ли понять? Нет, надо сознаться, что она не делала в этом направлении ни малейшего усилия. Просто – плыла в тумане ранней весны, глядя, как непривычный бокал вина разукрашивает петербургский неоклассицизм орхидеями и павлинами северного модерна.

Дима остановился у Поцелуева моста.

Ему бы подойти к девушке и поцеловать ее в губы, как это делают сотни влюбленных на этом месте. Говорят, приносит счастье. Но нет, он не стал ее целовать, а облокотился о парапет набережной. Лиза тоже остановилась – чуть-чуть поодаль. Напротив них, через узкую Мойку, высилась темная масса Новой Голландии.

– Чего вы хотите, Лиза? – спросил он.

– Я? Ничего.

– Ну что ж, не хотите говорить, не надо…

– Да мне, право, нечего сказать.

Темная вода Мойки с безнадежной целеустремленностью заливалась в ворота, раскрытые над каналом Новой Голландии. Какой она выйдет потом, миновав треугольник острова? Сохранится ли память об этом узком проходе, когда сольется с Невой и помчится вдоль Английской набережной – к Исаакиевской площади, туда, где печальная гостиница «Англетер», и Сенат, и Синод, и Медный всадник, имя которому – Смерть, и ад, и мор, и власть над четвертой частью земли, и звери земные окружают его?

Час был поздний. Становилось все холоднее.

– Вернемся? – предложил Дима.

Вот и все: ностальгическая прогулка окончена. Ускорив шаг, они пошли вперед и, не заметив, миновали то место перед Юсуповским дворцом, где когда-то безжалостной восьмеркой отпечаталась на земле кровь раненого Рвспутина, выбегавшего из боковой двери. Они прошагали по нему, не думая, оставив четкие следы на снегу.

Но колебания бликов в полутьме еще окутывали Лизу, плыли и оседали, как туман. Сдвиг, произошедший в городе, по-прежнему чувствовался во всем вокруг. На минуту она даже перестала понимать, где находится: вывеска «Тульское оружие» на другом берегу Мойки вдруг показалась ей написанной на немецком языке, а серый классический особнячок с круглыми колоннами превратился в берлинский Арсенал, Нойе Вахе.

– Нет, нет, – оттолкнула от себя видение Лиза. Цвет стен был слишком серым, пропорции – слишком правильными, от них веяло зимой, ледяной коркой, Берлином, а в Берлине она была с Андреем, о котором больше не хотела вспоминать.

Андрей остался там, в зиме, а с тех пор мир непоправимо сдвинулся, по невскому льду пролегли извилистые трещины, и воды Мойки потекли внутрь странного треугольника Новой Голландии, похожей на темный элегический Остров Мертвых. Ни Берлина, ни Андрея больше не было – только мерцающий в полуночи Петербург и молчаливый незнакомец, идущий рядом по Синему мосту.

В гостинице он проводил ее до номера. У самой двери она подняла на него глаза.

Напряженная маска его лица.

Внезапное ощущение, что она может все, – прямоугольники стен заструились певучими овалами.

Он наклонился.

Сердце учащенно забилось у Лизы в груди.

Он осторожно поцеловал ее в обе щеки – в одну, потом в другую:

– Спокойной ночи, Лиза.

Слегка коснулся рукой ее волос. Опустил руку, быстро развернулся и пошел прочь, а она стояла в коридоре и смотрела, как все выше он шел и как дрожали ступени под ногой у него.

Мелизанда наклоняется из окна башни.

Пеллеас. О, Мелизанда! Какая ты красивая… Ты так красива – наклонись. Наклонись еще!.. Я хочу быть ближе к тебе…

Мелизанда. Я не смогу быть ближе… Я наклоняюсь, насколько могу…

Пеллеас. Дай мне хотя бы твою руку сегодня… пока я не уехал… Я уезжаю завтра.

Мелизанда. Нет, нет, нет…

Пеллеас. Да, да; я уезжаю, я уеду завтра… Дай мне руку, твою руку, твою маленькую ручку к моим губам…

Мелизанда. Вот, на… Но я не могу нагнуться еще ниже…

П е л л е а с. Моим губам не достать твоей руки… Мелизанда. Я не могу нагнуться ниже… Я сейчас упаду… Ой! Мои волосы падают с башни!

Длинные волосы Мелизанды низвергаются из окна и затопляют Пеллеаса.

П е л л е а с. Ах, что это? Волосы, твои волосы падают на меня! Все твои локоны, Мелизанда, твои локоны спустились ко мне с башни! Я держу их в руках, я трогаю их губами… я обнимаю их, они обвивают мне шею… я не разожму рук сегодня ночью…

Мелизанда. Оставь меня! отпусти!.. Из-за тебя я сейчас упаду!