Под грязью пустота Золотько Александр

Боль

Ни черта он не скажет. Даже если что-нибудь вспомнит. Следователю это было понятно с самого начала. Но обряд должен быть выполнен. Следователю было скучно, скукой сочились запотевшие окна кабинета, скука пропитала стены, оклеенные выгоревшими обоями. И голос свидетеля, музыканта из ресторана «Старая крепость» Сергея Головина, тоже был невообразимо скучен.

– В одиннадцать часов все началось.

– В двадцать три ноль-ноль? – переспросил следователь.

– Не, минут в десять двенадцатого. В двадцать три десять, примерно.

– Такая точность! – следователь изобразил на лице нечто вроде улыбки, и такое же подобие улыбки как в зеркале появилось на лице музыканта.

– В одиннадцать мы начали мероприятие. Рита чего-то там сказала праздничное…

– Рита – это…

– Наша танцовщица, Маргарита… тьфу ты… Зимина.

– Продолжайте.

– Потом мы дали первую песню, и как раз между первой и второй все и началось.

– Между первой и второй перерывчик небольшой.

– Да, минуты полторы… – музыкант снова улыбнулся, демонстрируя следователю, что оценил его чувство юмора.

– Сколько это продолжалось?

– Что?

– Когда началась перестрелка в зале?

– Вот этого я точно сказать не могу. Мне показалось, что все это продолжалось несколько дней.

– Угу, – следователь кивнул. Дверь кабинета распахнулась, и появившийся на пороге капитан милиции выразительно постучал по наручным часам пальцем.

– Сейчас, – бросил следователь, дверь закрылась, – сколько человек, как вы говорили, помогли вам всем бежать?

Музыкант тяжело вздохнул. Все это он рассказывал уже трижды:

– Двое. И еще один из тех, кто нас захватил.

– Один из нападавших… – записал следователь.

– Тот, который убил нашего повара и официанток.

– … повара и официанток. И?

– Все. Мы потом побежали, а они все остались.

– … остались. Ознакомьтесь и подпишите.

Музыкант взял протянутые ему листы бумаги и, не читая, подписал их.

Следователь посмотрел на подпись, кивнул, расписался на бланке пропуска и отдал его свидетелю:

– Если что-то вспомните – позвоните.

– Обязательно, – сказал музыкант.

И он, и следователь прекрасно знали, что даже если музыкант и выкопает что-нибудь в своей памяти, то кабинет следователя будет последним местом, куда он эту информацию понесет.

Чего допрашивают, думал музыкант по пути к выходу из управления. И так все ясно – нарвался Солдат на парней покруче себя, вот и все. А то еще может быть, что сами менты его и грохнули.

А что, может, так оно и было. Музыкант поднял воротник и вышел на улицу, в пропитанную холодом и сыростью темноту.

Даже возле управления фонари не горели. Музыкант прошел по тротуару до угла, ступил на мостовую. Под ногой плеснуло.

Утонуть можно, зло подумал музыкант и пошел через дорогу, не обращая уже внимания на брызги. Дома приму сто пятьдесят и согреюсь.

– Головин? – рядом с музыкантом выросли две темные фигуры.

– Что?

– Вы гражданин Головин?

– Да.

– Поехали.

– Я только что от следователя…

– А нам насрать, – темная фигура справа приблизилась, и музыкант уловил тяжелую смесь перегара и табака, – сам в машину сядешь, или тебя туда вкинуть?

За спиной притормозила машина, щелкнула дверца.

– Садись.

Музыкант оглянулся по сторонам, но улица была пустой. В бок что-то больно уперлось.

– Не умничай и садись.

Музыкант обреченно вздохнул и подошел к машине.

Из открытой дверцы пахнуло теплом, табачным дымом. Довольно громко звучала музыка.

«Отель Калифорния», отметил музыкант автоматически и наклонился перед дверцей. Стоп. А куда это его и кто?

Он выпрямился и обернулся:

– А куда?

– За кудыкины горы, – один удар пришелся в солнечное сплетение, второй чуть пониже затылка. Музыкант не упал только потому, что его подхватили и быстро впихнули в машину.

Один человек сел на заднее сидение рядом с ним, второй – на переднее, возле водителя.

Пришел в себя музыкант только тогда, когда в лицо ему плеснули чем-то холодным, с сильным запахом мазута.

– Живой? – спросили откуда-то сверху.

Глаза были туго завязаны. Болела голова, подташнивало, на попытку подняться, запястья, стянутые чем-то за спиной, отреагировали острой болью. Музыкант застонал.

– Живой. У нас к тебе несколько вопросов.

Чьи-то руки сзади рывком подняли музыканта на ноги. Ноги держали слабо.

– Посади его на ящик, – сказал тот же голос.

За спиной музыканта что-то чиркнуло по полу и не сильно ударило его сзади по ногам.

– Присаживайся.

– Спасибо, – автоматически сказал музыкант.

– Потом поблагодаришь, – кто-то глухо хмыкнул за спиной, – а пока расскажи нам все о Новом годе.

Опять, подумал музыкант. Только на этот раз это не милиция. Точно – не милиция.

– Так я это…

– Уже ментам все рассказывал?

– Три раза уже!

– А нас, значит, не уважаешь? – голос спокойный, без угрозы.

– Нет, я…

– Что?

– То есть, да, уважаю. Просто…

– Просто ты к нам не хочешь относиться серьезно.

Музыкант почувствовал, как по спине потек пот.

– Я… серьезно, честно, я…

– Ухо, – спокойно сказал голос, и музыкант закричал.

Что-то будто раскаленным металлом обожгло голову слева, по щеке и шее разом потекли струйки чего-то горячего.

– У нас мало времени. А у тебя мало ушей. Потом мы займемся пальцами, а потом уже и твоим хозяйством. Это сможет благотворно отразиться на твоем голосе. Ты же у нас еще и певец?

Музыкант всхлипнул, рану жгло, страх и безысходность комком подкатились к горлу.

– Мне еще долго ждать? Еще ухо?

– Нет, не нужно, я все расскажу, что я не понимаю, я все расскажу. Честно!

Музыкант рассказывал торопливо, проглатывая слова и окончания, глотая слезы боли и страха. Все рассказать. Все. Он даже не забыл сказать о своем подозрении по поводу ментов. Или еще кто в погонах.

– Если что – узнаешь кого-нибудь из тех, кто в кабаке стрелял?

– Так их же всех…

– Не тех, кто был с Солдатом, других.

– Узнаю, конечно узнаю. Точно, – музыканту казалось, что именно от этих слов зависит его жизнь, именно от ответа на этот вопрос.

– Узнаешь… – удовлетворенно протянул все-тот же голос.

– Узнаю, конечно, узнаю.

– Дай телефон, – куда-то в сторону сказал голос.

Музыкант сквозь боль и гулкие удары крови слышал, как набирался номер на телефоне, потом снова послышался голос, но уже далеко, слов было не разобрать.

Музыкант застонал. Вся левая часть головы горела, а тело словно обложили льдом. Что же это такое? После того, как удалось в ту ночь вырваться из ресторана, когда за спиной затих автомат, музыкант подумал, что все, что вот осталось позади самое страшное приключение в жизни, что после такого – уже ничего не страшно.

А теперь, теперь было куда страшнее. Там он был одним из многих, потенциальной жертвой. Здесь…

Его уже сделали уродом. Его, а не кого-то там, в стороне. И что еще с ним могут сделать? Убить. Разрезать на куски? Они ведь даже не угрожали ему, они просто отсекли ухо для того, чтобы он поверил в серьезность их намерений. Быстро и по-деловому.

– А с этим что делать? – голос, незнакомый голос прозвучал прямо за спиной, – Слышь, Краб?

Краб. Музыкант знал это имя. Он слышал рассказы о человеке, стоявшем возле самого Хозяина, и рассказы эти могли испугать кого угодно. Внутри все оборвалось. Захотелось закричать, но музыкант только крепче сцепил зубы.

– Этого лабуха отвезите за город, на дачу. И ухо ему чем-нибудь залепите, чтобы не подох раньше времени.

Не подох. Не подох раньше времени. Музыкант застонал. По телу прошла мучительная судорога безысходности. Раньше времени. Теперь они определят время.

Теперь они решат, сколько ему жить.

Рывок за шиворот заставил музыканта встать. Что-то прижалось к пульсирующей болью ране.

– Да он обхезался!

– Застелишь чем-нибудь машину, – лязгнула тяжелая металлическая дверь, как в гараже.

Толчок в спину чуть не сбил музыканта с ног:

– Пошли, засранец.

Наблюдатель

Клоун разливался соловьем. Он трепался не переставая, размахивал руками, говорил тосты, следил за тем, чтобы стаканы были полными, и при этом не забывал время от времени поглаживать сидящую рядом с ним на кровати Леночку, дежурную медсестру из хирургии.

Верная Лизавета честно сидела возле Гаврилина и после каждого анекдота приваливалась грудью к его плечу.

Плечу было приятно, боку больно, но Гаврилин стоически переносил и то и другое.

Вот так всегда – хорошее и плохое распределяется только комплектами, подарочными наборами. Можно получить только одно? Можно, только хорошее уже кончилось.

– Саша, не сачкуй! – сказал Клоун.

– Ни в одном глазу, – провозгласил Гаврилин и поднял стакан, – предлагаю тост за прекрасных дам!

– Поддерживаю! – Клоун вскочил с кровати, – я такие тосты пью только стоя.

Гаврилин вздохнул и тоже встал, только медленно и осторожно. Такое чувство, что в боку у него отверстий как в дуршлаге, и каждое болит. Спасибо Лизавете – поддержала.

Заботливая баба. Вылечусь – женюсь. Гаврилин опрокинул стакан в рот.

Свиньи мы все-таки. Такой коньяк глушить стаканами. Его же нужно смаковать маленькими глоточками и закатывать при этом глаза!

Гаврилин зацепил с тарелки дольку лимона, сунул его в рот и поморщился.

– … Подходит к водителю «москвича» и говорит: «Что, мужик, и тебе анекдоты о шестисотом мерсе и «запорожце» надоели?», – Клоун хлопнул рукой по колену и первым захохотал.

Так себе анекдотик, подумал Гаврилин. Но Клоун так заразительно смеется, что даже старые анекдоты ему можно простить.

Леночка из хирургии просто счастлива от внезапной встречи.

– А теперь, – сказал Клоун, отсмеявшись, – за знакомство.

– Пили уже, – продемонстрировала наблюдательность Лизавета.

– Так то мы пили за просто знакомство, а теперь выпьем за близкое знакомство.

Дамы захохотали.

– А потом за очень близкое, – сказала Леночка.

Гаврилин завистливо вздохнул. Хорошо иметь рану в плече. А тут – ни тебе повернуться энергично, ни тебе позу сменить. Одна надежда – на сообразительность Лизаветы.

– Бутылка пустая, – сказала Леночка.

– Покойников со стола, – скомандовал Клоун и вытащил из сумки новую бутылку.

Запасливый парень, подумал Гаврилин, молодец. А вот он не очень. Что-то повело немного.

Еще не хватало чтобы окончательно развезло, или, не дай Бог, стошнило прямо на веселую компанию. Гаврилин осторожно помотал головой. Надо пройтись по коридору.

Гаврилин осторожно снял Лизаветину руку со своего колена и встал.

– Ты чего?

– Пройдусь по коридору. Тут недалеко.

– Осторожно там, смотри не упади.

– Обижаешь, Лизонька, я еще крепкий мужик.

– И у него есть крепкие друзья, – заявил Клоун и то же встал, – вы тут пока, девоньки, все приберите и постельки перестелите.

Опять молодец! У Гаврилина никогда не получалось такое изящное управление слабым женским полом. Вечно он попадает в зависимость от своего рыцарства. Проще надо быть, проще.

В голове немного шумело. Почти как тогда, сразу после того, как его привезли сюда. Крови он потерял тогда много.

– Не люблю я больницы. Вообще я в больницу попал второй раз в жизни. – Стены неприятно покачивались, и Гаврилин никак не мог отделаться от ощущения, что пол коридора гуляет небольшими упругими волнами.

– Первый раз тоже с раной? – Клоун придержал Гаврилина за локоть.

– Нет, мне было что-то около двадцати, когда у меня приключился приступ аппендицита. Получил массу впечатлений. И только когда выписывался, узнал, какой была фамилия моего врача.

– Безрукий? Меня в армии оперировал подполковник медицинской службы Безрукий. Вынул из меня пятнадцать осколков.

– Фамилия у моего была покруче – Варвар. Если бы я

раньше знал – фиг бы он меня на стол затащил.

– Тебя придержать, чтобы отдачей не отбросило? – спросил Клоун.

– Я сам, сам, – Гаврилин смело шагнул в кабинку туалета.

Фу, нализался. Нельзя так. И к тому же почти совершенно без повода. Что там сказал в самом начала Никита? За знакомство?

Гаврилина качнуло, и он оперся рукой о стену.

И пили в темпе просто неприличном. И закуски почти не было. Тут Клоун не предусмотрел. Выпивки набрал полную сумку, а из закуски всего одну шоколадку и лимончик.

Теперь вот страдай. Гаврилин прислушался к своему желудку. Нет, пока еще не очень сердится на хозяина. Нормально.

– Ты там не уснул? – спросил из-за двери Клоун.

– Бодрствую.

– Это хорошо, а то нас дамы заждались.

– Подождут, такая их бабья судьба, – Гаврилин спустил воду в бачке и вышел, – пошли выйдем на лестницу, воздухом свежим подышим.

Хотя какой тут свежий воздух на лестнице? Курят здесь. Даже окно открытое не помогает.

Гаврилин оперся о подоконник и выглянул в окно. Или подмораживает, или ему только кажется?

– Никак холодает? – удивленно спросил Клоун, – не может быть!

– Может, – уверенно сказал Гаврилин, – январь, между прочим. Пора.

– Пора. Ты где свой гепатит подцепил?

Вопрос был задан совершенно будничным тоном, и Гаврилин чуть не ляпнул сгоряча о «Старой крепости».

Коньяк без закуски очень способствует откровенности. Но нас, старых опытных наблюдателей, фиг теперь кто поймает.

– На улице прицепились какие-то козлы! Думал отмахаться – и получил ножом. Думал убежать и получил пулю.

– Весело погулял!

– Весело.

Вот только интересно, что бы мне пришлось врать, если бы Клоун поинтересовался, как это я умудрился схлопотать пулю спереди при выстреле сзади. Но Клоун провокационных вопросов не задавал. И на сомнения Гаврилина внимания не обратил.

– Ничего, недельки две и будешь как новенький. По себе знаю.

– По армии?

– И по армии тоже. Я там схлопотал по полной программе. Восемнадцать осколков в грудь, как здрасьте.

– Не повезло.

– Как сказать.

– Что, комиссовали по ранению?

Клоун засмеялся:

– Как же, комиссовали. Даже отпуска не получил.

– Так в чем же повезло?

– А выжил. Просто взял и выжил.

Гаврилин понимающе кивнул:

– Врач?

– И он тоже. А перед этим еще один человек, – веселое

выражение сползло с лица Клоуна, и оно стало почти тоскливым.

Гаврилин расценил это как нежелание говорить.

– Может, еще и снег выпадет…

– А ты заметил, о чем бы мужики не трепались, все на службу в армии переводят?

– Заметил. Особенно те, кто повоевал. Уже закончилось давно, а все…

– Не закончилось. Ни хрена не закончилось. Все мы там остались. На войне. Все воюем и воюем. Как проклятые. Кто изловчился – в штабе, кто нет – в поле. На блокпостах, в маневренных группах, на бортах. Иногда кажется, что проснусь – а все по-прежнему. Пянжский погранотряд, палатки, вертушки.

Гаврилин слушал молча, не перебивая. В такие минуты он чувствовал себя слишком неловко, чтобы перебивать. В такие минуты ему казалось, что виноват в чем-то, что его вина в том, что ему не довелось повоевать, что его служба проходила ровно и спокойно.

– А я не жалею. Честно. То что потом кричали о несправедливой войне… Может быть. Может быть она была несправедливой для генералов. А для меня, для остальных пацанов двадцатилетних… Эта была война справедливая.

Это была война за свою жизнь, за своих ребят…

Ладно, все прошло, – Клоун глубоко вздохнул, – все прошло. Об одном жалею.

– О чем?

– Долг один не вернул. Не получилось, – Клоун отошел от окна, – пошли, дамы заждались.

Гаврилин двинулся следом за ним.

Ну вас всех, ветеранов, подумал он, все вы какие-то непростые и загадочные. Воюем. Если бы вы одни! Если бы вы одни продолжали воевать и убивать!

Гаврилин потер о брюки ребро левой ладони.

Долг он, видите ли, не вернул. Не отомстил за павшего товарища? Не перестрелял десяток немытых мужиков?