Викинги. Скальд Бахрошин Николай

2

Как ни мал был Любеня, как ни велика, необъятна Явь, распахнутая перед его мальчишеским любопытством, но он давно понял – мир вокруг состоит из опасностей. У них, в землях поличей, безопасно, далеко потому что, а южнее, по течению Лаги, особенно на Илень-реке, где роды оличей, витичей и косин, где высился несокрушимой крепостью Юрич-град, владение князя Хруля, – беречься надо. Там пути торные, нахоженные, и княжьи ратники безобразят, и пришлые воины, проходя на ладьях, норовят ухватить любую поживу.

Из разговоров взрослых Любеня слышал, что князь Хруль, как называли его родичи, – тоже свей. Морской конунг Харальд Резвый, когда-то изгнавший из Юрича прежнего князя Добружа.

Кровавым князем оказался конунг Харальд. Чуть что не по нему – насылал на данников безжалостную дружину. И жадным – втрое-вчетверо против прежнего выжимал поборов. А налетят на родовые селения его ратники – вообще забирают все подчистую. Взрослые про него говорили – такой из камней молока надоит.

Совсем маленьким Любеня с замиранием сердца слушал взрослых и представлял себе князя Хруля в виде огромного, ссохшегося старика без волос и с одним раскаленным клыком во рту. Навроде ксаря Кощея, хозяина подземного мира. А неведомые оличи, витичи и косины представлялись ему бледными, заморенными тенями, вечно льющими слезы над утерянным скарбом.

Потом, подрастая, он увидел люд из других родов. Поличи всегда поддерживали меновые связи, и товар возили, и на общих торжищах появлялись. Никаких слезливых теней – обычные люди, ни языком, ни одеждой от родичей не отличаются. Да и скорби в них особой не видно, лица как лица – веселые, грустные, разбитные, насупленные, хмельные – всякие. Разве скосоротит кого по пьяному делу до тоски в глазах – так это другое, понимал Любеня.

В верховьях Лаги-реки, где кончались уже земли поличей и начинались чужие опасные места, они с волхвом действительно оказались случайно. Дядьке Ратню нужно было наведаться в эти края по своим чародейным надобностям, а мальчишка просто увязался за ним. Мол, возьми с собой, дядька волхв, страсть как хочется глянуть на новые земли. Не пожалеешь! Что тебе одному в долбленке грести? А тут я – на смену! Я же мужик!

Уговорил. Дядька Ратень – не мамка Сельга, его всегда уговорить можно. Волхв, хоть и жил на священном капище в глухом лесу, часто приходил в их избу ночевать, был ему как родной отец, учил многому, что и не всякий взрослый знает. Баловал. Мамка Сельга – суровая, властная, как глянет пронзительными глазищами, как хлопнет по столу крепкой ладонью – дух в животе замирает. Забываешь, что ты мужик уже, и почти воин, только ищешь в какую щель юркнуть. А дядька Ратень добрее, бережнее, с ним и пошалить можно, и покапризничать.

Вот и добаловались! – горько, как взрослый, думал Любеня, покачиваясь на дне ладьи и осторожно поддерживая раненую ногу…

Нет, казалось, ничто не предвещало беды. До встречи со свеями они с волхвом днями поднимались вверх по течению на лодке-долбленке. Осторожно плыли, с опаской, на ночь прятали лодку в прибрежных кустах и сами на открытом месте не ночевали.

– Гляди в оба, паря! – неоднократно предупреждал волхв. – Неспокойной стала Лага в верховьях. От здешних, да и от любых дальних родов волхву, понятно, обиды не будет, наши волхвов почитают, тронешь – богов обидишь. Вот свеи, расплодившиеся на здешних землях как тараканы в худой избе, чужих богов не боятся. Они своих чтут, а остальных – презирают.

– Как же так можно, дядька Ратень, богов презирать, хоть и чужих? – недоумевал Любеня.

– Можно. В Яви всякое может случаться. Подрастешь, сам увидишь.

– А ну как обидятся боги-то? Мстить начнут? – не отставал Любеня. – Неужто свеи такие храбрые, что не боятся?

Ратень, не делая скидки на его малолетство, задумывался перед ответом, как если бы отвечал взрослому.

– Боги – они только с виду на людей похожи, – начинал он. – Точнее, мы на них. А рассуждают они по-другому. Да и как иначе, что для нас – целая жизнь, для них – миг единый… Я вот, к примеру, еще когда молодым был, еще только начинал постигать волхвование – удивлялся сильно бывало. Начинаешь творить заклинание перед чурами, взлетаешь духом в небесную высь, приближаешься к богам мыслями – такая сила перед тобой открывается, такая необъятность сущего, что поневоле чувствуешь себя песчинкой малой перед огромной горой… Как понять? Чувствуешь только – бездна перед тобой. И боязно, и восторг, и дух захватывает. И что человек перед этой бездной – меньше песчинки… Понимаешь меня?

– Не совсем, дядька.

– Хорошо. Попробую по-другому… Вот ты спрашиваешь, не отомстят ли боги? Отомстят, они никогда ничего не забывают. Но где, как и когда – кто знает? Порой все случится так странно, не подумаешь даже, что это они отомстили…

Маленький Любеня не все понимал из его речей, но на ус мотал. Запоминал. Не зря даже строгая мать хвалила его в ласковые мгновенья: «Ты у меня разумник! Быстро растешь, не спишь мыслями. Все правильно, сынок, так и надо. Ум – сильнее силы, потому что для любой силы есть предел, а для ума – нет…»

Да, с дядькой Ратнем было хорошо путешествовать. Интересно. И новые берега увидел, и много поучительного услышал. Волхв никогда не упускал случая лишний раз наставить мальчишку, но делал это легко, ненавязчиво, увлекательными побасенками рассказывая о богах Прави, о светлых и темных сущностях Нави и о народах, населяющих просторную Явь.

Дело, по которому они оказались в верховьях Лаги, показалось Любене совсем пустяковым. Мальчик видел, как волхв нашел на прибрежном, каменистом утесе какой-то неприметный лаз. Со стороны и не догадаешься, что там лаз в пещеру, камнями завален – вроде обычная осыпь. Дядька Ратень тоже не полез внутрь, только привалил для верности еще пару камней. А зачем, для чего смотрели – не объяснил. Только сказал: «Запомни, Любенюшка, это место крепко-накрепко. Для чего – потом поймешь».

Мальчик честно и долго оглядывался, запоминая приметы. Закрывал глаза, повторял по памяти ради усердия.

Запомнил.

И совсем было собрались домой, решили – переночуем, а посветлу начнем сплавляться. Только Любеня и здесь нашалил. Предупреждал его дядька, накрепко предупреждал, чтоб без него – ни шагу от укромного становища, места, мол, опасные. А он проснулся раньше и решил – пока дядька спит, сбегать на гладкий песчаный плес, встретить первый луч Хорса. Ребята говорили – если первый луч встретить, можно любое желание загадывать. Только – чтоб обязательно первый, самый-самый, ни второй, ни третий. Иначе – не сбудется ничего. А к первому – еще поди, проснись. Дома никак не получалось.

Так и выскочил на открытый берег. Ждал лучик, а появились свеи. Выплыли из тумана прямо на него.

Случайно?

Потом, повзрослев, Любеня часто задумывался, что такое случай. Если пряжа жизни предопределена богами, если нить судьбы каждого тянет мудрая богиня Мокошь, что спереди похожа на девку, а сзади – совсем старуха, истлела и внутренности видны, то, получается, ничего случайного нет.

Вот он, Любеня, не послушался дядьку, выскочил без опаски на открытый берег, привлек свеев. А если бы послушался? Глядишь, и его жизнь повернулась бы по-другому, и дядька бы уцелел. Сплавились бы по реке, вернулись к родичам. Кто знает…

Судьба или случай? И откуда берется случай, если судьба предопределена? Наверное, прядя нити жизни, богиня Мокошь цепляет ногтями и от этого завязываются неожиданные узелки, догадывался он. Узелки – и есть случай, от них нить не рвется, тянется, как и раньше, но уже в другую сторону. Наверное, так…

Впрочем, это было потом, а пока он просто сжимался в комок на днище чужой ладьи. Неслышно молил богов, просил духов предков, все видящих с высоты Ирия, надоумить мать, где искать пропавшего сына…

3

Свеоны не стали возвращаться, добивать волхва. Решили – сам умрет, с такими ранами все одно не живут.

Но Ратень был еще жив. Ему удалось перевернуться с живота на спину, сам не понимал, каким чудом. Так и лежал на спине, смотрел в бездонное, бесконечное небо. Небесная глубина опускалась к нему, а он так и пил ее глазами, растворялся в ней и словно бы поднимался навстречу.

Руки и ноги волхв больше не чувствовал, он почти ничего не чувствовал. Боли не было. Самое удивительное, что боли совсем не было, хотя, наверное, со стороны и взглянуть страшно на его раны, думал он отрешенно, словно о постороннем.

Нет, сначала, когда рубили – была. Острая, горячая, охватывающая все тело языками пламени. Потом прошла. Только холодно стало, словно он лежал на снегу, а не на теплой, живой земле. Холод, кажется, проникал всюду, отдаваясь ледяной занозой в глубине головы и мешая думать. Но не слишком мешая.

В сущности, волхв давно знал, что так случится. Что-то плохое должно было обязательно случиться. И вот…

«Проклинаю тебя! – сказал тогда Черный Яремь. – Проклинаю тебя, и род твой, и родичей твоих, прошлых и будущих…»

Сколько прошло с тех пор? Посчитать – четыре лета минуло, пятое уже идет, как он гнался по глухим лесам севера за черными колдунами…

И все-таки догнало колдовское проклятие…

Лежал. Нет, он не жалел о былом. Он, несмотря ни на что, выполнил обещание богам, стер с груди Сырой Матери-земли черных. Этот долг больше не висит камнем на шее. Без ноши невыполненного долга легко отправляться в Ирий. Именно так, отправляться. Приходит его черед отчитываться перед богами в прожитой жизни…

Так суждено, и так будет!

Теперь, истекая кровью на берегу Лаги, Ратень снова вспомнил старого князя Добружа, и колдуна Яремя. Ясно увидел хитрый путь колдовского проклятия. Кто бы ни глянул со стороны, сказал бы – это же случай, что они с мальчиком наткнулись на свеев… Ан нет, не случай! Случайно можно молоко на порты пролить, а смерть, как и рождение, всегда предопределена. Просто сразу не разберешься, как одно складывается к другому. А задумаешься – вот оно… Ведь если бы он тогда, убив колдуна, не почувствовал бы в воздухе привкус печного дыма – не набрел бы на избушку князя-отшельника. Не набрел – не узнал о сокровищах на берегу Лаги. Не узнал бы – не поднялся сейчас по реке, проверить лаз в пещеру. Не проверял бы, не наткнулся бы на свеев. Одно к одному, замкнулся круг!

Тогда, вернувшись к родичам, Ратень не стал открывать им тайну княжьих сокровищ. Решил, как жили без этого золота, пусть и дальше живут. Род поличей, переселившись, никому больше не платил дани. Жили свободно и независимо.

Морской конунг Харальд, убивший конунга-завоевателя Рагнара и, став князем Хрулем и владетелем Юрича, похоже, просто рукой махнул. Мол, сидят поличи где-то в далеких чащобах, да и пусть сидят. Много ли с них возьмешь, чтоб стоило ломать людей и ладьи на каменистых перекатах своенравной Лаги? Пожалуй, меньше возьмешь, чем потеряешь. Худая овчинка не стоит доброй выделки, так говорят!

Но если свеи узнают о сокровищах князя – все изменится, понимал Ратень. За золотом и серебром прежних владетелей Юрича дружина Харальда куда угодно полезет, доберутся и до далеких угодий поличей.

Сейчас о сокровищах князя знала только Сельга, да и той не называл места, как она ни допытывалась. Слишком любил ее, вот и берег. Тайна сокровищ – тяжелая тайна, страшная, золото-серебро любит кричать о себе. На него выпало, ему и тащить эту ношу.

Нет, опаска была, поэтому Ратень, не объясняя, заставил Любеню запомнить заветное место. Рассудил, пусть хоть мальчик знает. Подрастет парень – поймет к чему, вдруг с ним самим что случится. И словно накаркал!

Если бы, если…

Только никаких «если» в жизни не бывает… Хоть бы Велес Круторогий услышал просьбу, не оставил мальчика своей защитой! Он – может защитить, он, чародей, искусник, даже богов запутает в трех соснах, трижды три раза обведет вокруг собственного носа…

Где он сейчас – Любенюшка? Плохо ему, наверное, страшно…

Хотя, как это где?! Вот же она, ладья! – вдруг увидел он. Вот мальчик съежился на смоленом днище пойманной птахой, с ним рядом – еще кто-то из пленных, не из поличей, из других родов.

Ратень неожиданно для себя почувствовал, что и глаза ему больше не нужны. Зачем они? Он и без них видит все – и ладью с мерно гребущими ратниками, и реку, и лес, и небо. Он даже увидел себя самого, лежащего на травянистом откосе. Удивился, как располосовали мечами его крепкое тело. И еще удивился, что видит себя со стороны. Оказывается, он такой маленький, если со стороны. И становится все меньше и меньше, как будто улетает от самого себя…

Да, похоже, он уже умер, начал понимать бывший воин Ратень, по второму, тайному, волшебному имени – волхв Славич. Эта мысль скользнула совсем отстраненно…

4

Ладья свеев шла по реке почти без остановок. Неторопливо, слаженно опускались тяжелые весла, монотонно журчала вода под днищем, тихо катила воды река.

Неутомимо шли, только новые и новые берега оставались вдали, словно отчаявшись гнаться за свеями. Леса сменялись холмами, перелесками, глыбились скалы, бычились лобастые валуны. Да и сами берега всегда разные – то круто вздымаются, то полого прижимаются к воде.

Пару раз мелькнули на берегах серые, деревянные частоколы неизвестных селений, было слышно, как там бухает тревожное било, видно, как бегут в лес бабы и дети, погоняя перед собой скотину, как вооруженные мужики лезут на частокол следить за пришлыми.

Свеи не останавливались, торопились, наверное. Или – боялись, не хотели лезть на крепкие частоколы, где ждали их вооруженные мужики.

Понятно, это им не на двух-трех навалиться всем скопом, тут – сражаться надо, злорадствовал про себя Любеня. Хоть и знал, конечно, что свеи никогда не боятся драки. Родичи всегда говорили – свеи лютые, жадные до ратного дела, чужой кровью живут, добычей кормятся. Но думать вот так, мысленно унижая пришлых воинов, было приятнее.

На пленников гребцы обращали мало внимания. Когда нужно было пройти мимо них, переступали или просто сталкивали ногами в сторону, как ненужный хлам. Любеня сначала обижался на неожиданные пинки до комка в горле, постепенно начал привыкать, сам научился вовремя отползать с дороги.

Убегу, все равно убегу! – повторял он себе как заклинание.

Каждый вечер дружина приставала к берегу на ночевку. Воины варили в огромном котле густую кашу, жадно ели, прямо по горячему хватая ложками из котла. Выбивали днища у бочонков с пивом, черпали хмельное шлемами, надувались так, что, казалось, лопнуть готовы. А головы все равно не теряли, как заметил Любеня. Всю ночь вдоль становища ходили стражники, перекликались друг с другом. Да и остальные не снимали кольчуг даже на ночь, спали в обнимку с оружием.

Им, пленным, тоже подносили каши. Оличи лопали жадно и еще жаловались, что мало. А вот Любеня есть почти не мог. Рана воспалилась багровым по всей лодыжке, и нога изнутри стреляла болью. Ночами мальчик подолгу не мог заснуть, дрожал от боли и холода, хотя летние ночи были теплыми и короткими. А когда забывался, продолжал вздрагивать даже во сне – так лучше бы вообще не засыпать, все время за ним кто-то гнался, отточенные клинки со свистом рассекали воздух, а вокруг кривлялись и скалились страшные рожи. Не поймешь – маски шлемов или это лица такие, железные. После подобных снов Любеня просыпался совсем без сил. Те, ночные, были даже страшнее этих, дневных.

Сердобольный Витень пытался ему помочь, несколько раз перематывал ногу новым холстом, разжевывал какие-то травки, прикладывал кашицу к ране, но толку от этого не было.

– Мамку Сельгу бы сюда, та живо, одним заговорным словом поставила бы на ноги! – всхлипывал ночами Любеня, лязгая зубами от лихоманки и жалея себя до слез. Временами ему казалось, что он уже умирает.

На что свеи равнодушны к своим и чужим болячкам, так и то заинтересовались его состоянием. На очередной ночевке несколько воинов постарше, с дублеными красными лицами, отмеченными многими засечками и рубцами, подошли, осмотрели ногу мальчика, долго гыркали между собой по-своему.

Потом подошел тот, что держал правило-весло. Любеня уже узнал, что его зовут Якоб-скальд. Он тоже внимательно осмотрел рану, покачал головой, прищелкнул языком. Сходил к тлеющему костру, раскалил на углях тонкий, острый кинжал. Снова подступил к раненому.

Мальчик еще не понимал, что тот хочет, косился на потемневшее, горячее лезвие, отползал в ужасе, а свей уже обхватил больную ногу жесткой ладонью, рывком притянул к себе. Примерился, одним коротким ударом рубанул по опухоли. Боль плеснулась вокруг с такой силой, словно кипятком обдала. Любеня в дугу скрутился, стараясь не закричать, колотил по земле руками и мычал пронзительно.

Вместе с кровью на землю потекло много желтого гноя. Не обращая внимания на дрожащего мальчика, старый густо намазал рану какой-то остро пахнущей мазью, перемотал натуго, по-новому.

На удивление, стало легче.

С утра – снова плыли. И лихоманка отпустила вроде. И нога уже не так болела. Любеня наконец почувствовал, что может наступать на нее, а не скакать на одной.

Еще дня через два, после полудня, когда золотой лик Хорса перевалил через середину небосвода и начал клониться к закату, свейская ладья догнала две других, таких же больших, полных воинами и припасами.

Новые свеи приветствовали прибывших громкими, веселыми криками. Заплескали длинными веслами сильней и слаженней.

Дальше пошли по реке в три ладьи. Совсем войско. Эти, на остальных ладьях, тоже подчинялись молодому Рорику в красивой броне, понял Любеня. Ишь, как он командует им, перевесившись через борт, а те слушают.

Если рассудить, мальчишке было интересно плыть по реке. Когда лихоманка отпустила, стало совсем интересно. Он никогда не подозревал, что со средины реки и Явь выглядит по-другому, по-новому. И берега все время разные, плывешь и смотришь.

Вот только от родичей уплывали все дальше, видел Любеня, труднее им будет догнать. Он все еще верил, что его выручат. А не успеют – сам убежит!

На очередную ночевку пристали уже всем войском. Становище получилось большим, шумным, воины, обрадованные встречей, долго не могли угомониться. Теперь варили не только обычную кашу, с одной из ладей притащили хрюкающего, лопоухого кабанчика, ловко забили его ударом кинжала под ухо, быстро распластали на куски жирную тушу. Мясо и жир покидали в общий котел, а самые мягкие, сочные куски свеи насаживали на кончики мечей и жарили над огнем.

В этот вечер свеи выпили особенно много пива. Воины раз за разом вышибали дно из бочонков и досуха вычерпывали их своими гладкими шлемами.

Шум, гам, трескучая свейская речь, громкий, как хлопки, хохот, колеблющееся пламя огромных костров, что развели свеи на берегу…

Если бежать, то сегодня, решил Любеня. Он не знал, куда его завезли свеи, далеко, наверное, но темного, ночного леса мальчик теперь боялся меньше, чем этих пришлых воинов.

«Куда бы ни завезли, – рассудил мальчик, – если идти вниз по течению реки – не собьешься». А от опасности можно и в чащу спрятаться, ле-батюшка всегда укроет, если хорошенько попросить об этом лесных духов и самого Лешего, лесного хозяина. Главное – уважительно попросить, когда-то учил его волхв.

«Почувствуй себя в лесу листом, травинкой, каплей, что падает в реку, растворяясь в воде, – и никто тебя никогда не найдет, – говорил, помнится, волх в. – Поймай это ощущение растворения себя в окружающем. Дальше – даже говорить не буду, сам увидишь…»

Мальчик пробовал. И действительно начинал чувствовать словно новая, незнакомая сила входит в него, словно он действительно становится одним целым и с лесом, и с небом, и даже с неподвижными, замшелыми валунами.

Он, хоть и малый, но понял, что вот так, исподволь, Ратень начинал передавать ему секреты древнего волхвования.

Эх, дядька, дядька… Как же так вышло все-таки…

Да, если бежать – то сейчас, сегодня, не ждать больше!

Мальчик гордился тем, как он здорово, совсем по-взрослому, все придумал. И нога болит уже куда меньше, можно бежать.

На ночь оличей обычно связывали по рукам и ногам, продев под локти, завернутые назад, крепкую жердину, только Любеню, как маленького, да еще подранка, просто привязывали в стороне за щиколотку раненой ноги на крепкой конопляной веревке. Свеи, видимо, рассудили – раненую ногу мальчишка не распутает, побоится боли.

Ночью Любеня постарался не засыпать. Медленно тянулось время, оличи уже похрапывали, взбрыкивая и мыча во сне от неудобных, полусидячих поз, а он лишь клевал носом. Задремывал невзначай, но тут же вскидывался, больно щипал себя за руку и снова чутко ловил тревожные ночные шорохи, выжидал, пока воины в становище угомонятся.

Хорошо, что свеи выпили много пива, радовался мальчик. От пива взрослые всегда делаются дурными и беспечными. Стражники, назначенные на эту ночь, тоже хлебали пиво, сам видел.

Наверное, он все-таки заснул незаметно. Подкрался сонный дух Баюнок, невесомо мазнул по глазам мягкой, пушистой лапкой и залепил веки. «Сейчас… Сейчас, сейчас… Вот только чуть-чуть поспит, самую малость, и тогда…» – крутилось в голове.

Когда мальчик открыл глаза, то сразу увидел – прошло много времени. Бледный месяц, что висел прямо за рекой, переместился уже на другую сторону небесной тверди. Мелкие огоньки его непокорного звездного стада вольготней разбрелись по небу. Любеня лихорадочно затряс головой, с ужасом понимая, что проспал, не успел, вот-вот наступит рассвет, и свеи снова двинутся в свой бесконечный гон, увозя его на днище драккара еще дальше от родовых земель.

Вокруг было спокойно, сонно, разноголосо бормотали во сне сытые и пьяные воины, лениво плескалась река у берегов и лес отчетливо, по-ночному, шумел шорохами листвы и протяжными деревянными скрипами.

Пожалуй, не опоздал, обрадовался мальчик, еще глубокая ночь стоит. Про себя он вежливо поблагодарил сонного Баюнка, пожалевшего пленника, не наславшего дрему до самого утра.

Развязать узел, затянутый сильными мужскими руками, Любеня не мог, он уже пробовал это сделать. Зато можно попробовать перетереть толстую веревку, придумал он с вечера. Для этой цели специально подобрал на берегу два зазубренных кремневых камешка. Не прятал, наоборот, играл ими у всех на виду, накидывая один на другой, вроде бы забавлялся по детской беспечности. Свеи так и поняли, не отобрали у него камешки.

Точить камнями прочную веревку оказалось труднее, чем он предполагал. Жилистые волокна едва поддавались, камни то и дело срывались с руки, ударяли по раненой ноге, отзывающейся острой болью на каждый толчок. Он уже и зубы сжимал до хруста, и губы закусывал, стараясь не закричать, так что весь рот наполнился теплой, соленой кровью.

Сам не заметил, как справился, и не кричал почти, только стонал иногда. Ему казалось, что громко, недопустимо громко, сердце прыгало, как испуганный заяц, и руки холодели от страха, но когда веревка распалась измочаленными концами, все вокруг по-прежнему спали.

Он осторожно приподнялся на коленях и огляделся.

Нет, свеи не забыли поставить дозорных. Вот один стоит опершись на копье, заметил мальчик, в его железном шлеме, до блеска натертом песком, отражается бледный месяц. Вон второй, еще дальше, как будто ходит, хотя и пошатывается… И у свейских ладей кто-то не спит, оттуда разносится по реке бурчание неразборчивых голосов, слышал он.

Впрочем, дозорные далеко от него. Если осторожно проползти к тем кустам, оттуда – уже и до деревьев рукой подать, намечал Любеня. А там – сразу в чащу, в темноте не найдут, не догонят, даже если и заметят что.

Вот она, свобода, перед ним! Аж дух захватывает, до чего близко!

Он уже представлял, как будет сидеть среди родичей на толковище, хоть и малый, но на почетном месте. Будет небрежно рассказывать, как провел чужаков, а все вокруг будут слушать, развесив уши, и удивляться на такую бойкость. «Будет ему почет от родичей!» – сладко представлялось мальчику. Только бы мамка по попе не налупила за всю его лихость, она – может.

И все-таки медлил. Сделать первый шаг было жутко до дрожи.

– Эй, полич… – вдруг услышал он шепот.

Вздрогнул. Оглянулся, уже узнав голос. Точно – щекастый Алека. Проснулся, оказывается, наблюдал за ним.

– Ты что, полич, собрался куда?

Любеня, не надеясь на голос, только помотал головой.

– Слышь, полич, ты давай, развяжи меня! А то закричу! – шипел Алека. – Закричу, слышишь?

И ведь закричит! – с отчаянием понял мальчик. Закричит, толстогубый, всех переполошит!

Вместо спасительных кустов пришлось ползти к нему…

– Сильнее, сильнее, веревку дергай! Да что ты как нежить бестелесная! Зубами, зубами тяни, слабосильный! – скрипел Алека.

А он и дергал. И зубами тянул, и пальцами, но крепкие свейские узлы, затянутые незнакомым, причудливым способом, не поддавались.

– Да тяни же, тяни сильней, тебе говорят!

– Сейчас… сейчас, я мигом… – горячо шептал Любеня. – Тут камушками надо! Камушками перетереть! – внезапно догадался он. – Я сейчас, мигом, за камушками…

– Куда?! Стой!!!

Как Алека ухитрился извернуться и прижать его к земле связанными ногами, Любеня не понял. Только почувствовал, как тяжелые, толстые ноги-бревна вдавили его лицом в траву, услышал, как во все горло заголосил олич:

– На помощь! На помощь! Пленный убегает!

Мальчик все-таки выполз, выдернулся из-под этих тяжелых ног, но воины уже вскочили от криков, бежали к ним со всех сторон.

– Его берите! Его! Это он убежать хотел! – кричал Алека. – Это сын самой Сельги, держите его! Я поймал для вас сына Сельги! Держите его! А меня отпустите за это! Слышите?! Отпустите!..

Олича не отпустили. Двинули ногой в зубы, чтобы угомонить. Из разбитого рта сразу потекли к подбородку две тонкие струйки крови. Любеню уже держали за локти крепкие, мужские руки, а он все оглядывался на Алеку, с удивлением видя, что по лицу олича течет не только кровь, но и слезы.

А почему у него? – недоумевал Любеня. Разве это его предали? Ведь это он предал! Сам Алека и предал! Маленького предал! Которого, как положено старшему, должен защищать и оберегать! Почему же он плачет, словно это его обидели?

И тогда мальчик почувствовал, как колко защипало в носу и под горло покатил тугой, шершавый комок.

Он тоже заплакал. Взахлеб, навзрыд, громко и горько всхлипывая, хотя был мужчиной и воином, которому плакать совсем не к лицу…

5

Для ярла Рорика эта ночь тянулась. И пива, вроде, выпил немало, и задремывать уже начал, а тут – тревога. Разгулялся, и снова сна ни в одном глазу.

Пленных заново увязали, мальчишку спутали теперь как взрослого, раз он, щенок, чуть не вырвался на свободу. «Прыткий, оказывается, щенок! И ведь почти убежал, звереныш, еще немного, и шмыгнул бы в лес – а там, пойди, найди его в темноте», – толковали ратники.

Шум в становище скоро улегся. Воины опять похрапывали на разные голоса, громко рыгали во сне от хмельного пива и сытного ужина, а молодой ярл все еще не ложился на походную куртку из кожи. Прошелся по берегу, проверил дозорных, потом присел к догорающему костру, смотрел на тлеющие и потрескивающие угли, задумчиво теребил бороду и усы. С досадой косился на спящих дружинников, завидуя их безмятежности.

Хорошо простым воинам, у них не бывает других забот, кроме как сражаться, есть, пить и любить захваченных женщин, думал он. А ему, ярлу, ведущему за собой дружину, нужно заботиться обо всем сразу.

Впрочем, думал он не только об этом…

Тихо подошел старый Якоб-Скальд, сел рядом, тоже уставился на багровеющие угли, такие живые среди окружающей тьмы. Рорик вопросительно глянул на него. Старый воин успокаивающе покивал, мол, все в порядке, все тихо.

После ярких углей ночная тьма за спиной казалась еще непрогляднее. Монотонно плескались воды чужой реки, глухо перешептывались деревья в незнакомой чаще, где-то вдалеке негромко ухала ночная птица. Пустынно, спокойно, но в этом безлюдье чужой земли все-таки было что-то настораживающее, казалось молодому ярлу. Или – казалось?

– Не спится? – спросил скальд.

– Думаю, – коротко ответил Рорик.

– Молодым рано думать ночами. Молодым надо спать, – неторопливо рассудил Якоб. – Молодым надо много спать. Сначала – много есть и пить, потом – много спать. Бесконечные думы в ночной тишине – это удел стариков, у которых за плечами куда больше, чем впереди… Может, у тебя болят зубы?

Рорик снова покосился на него – не посмеивается ли над ним старый? Впрочем, у него не поймешь. Из-за давнего шрама, стянувшего лицо, его выражение всегда насмешливое. Разве что по глазам.

– Зубы у меня не болят, – ответил Рорик. – Тут другое…

Он замолчал.

Якоб-Скальд терпеливо ждал продолжения.

Когда-то был побратимом отца, знаменитого Рагнара Однорукого, Победителя Великана. Ходил с ним в викинги, держал кормило на его драккаре. Потом, после смерти отца, с честью исполнил долг побратима – стал дядькой-наставником для него и младшего брата Альва Ловкого. До седьмого пота гонял их в воинских упражнениях, учил ратным и морским премудростям, рассказывал о богах-ассах, о далеких, диковинных странах и разных народах, о подвигах морских конунгов и знаменитых бойцов побережья.

Рорик и Альв теперь выросли, но дядька – это как родная кровь, это навсегда. Рорик по-прежнему почитал Якоба как второго отца, уважая его острый ум и рассудительность долгой жизни. Альв… Тот, похоже, по-другому относился к наставнику. Последнее время Рорик часто отмечал у брата пренебрежительные нотки при упоминании Якоба. Впрочем, тот о многом теперь говорил со скрытым пренебрежением.

Да, как-то незаметно все изменилось. Вроде бы вот только, еще вчера, они, мальчишки, взбегали на горы с тяжелыми камнями в руках или боролись по грудь в воде, понукаемые добродушным ворчанием дядьки. Готовили дух и тело к будущим испытаниям, дышали одним дыханием, взахлеб мечтали о будущих ратных подвигах. А теперь – уже взрослые. Он, Рорик, вступил на дорогу викинга, худо ли, хорошо ли, но повел за собой корабли и воинов. Альв все еще медлил, словно выжидал чего-то. Все время оставался дома, отговариваясь неотложными хлопотами. Вот и в этом набеге его не было рядом.

Честно говоря, Рорика тревожил брат.

Он знал, воины его дружины давно уже поговаривают, что младший ярл больше любит торговать, чем сражаться. Наступать горлом из-за двух-трех лишних монет – тут он действительно Ловкий. Нет, его не обвиняли в трусости, хвала Одину Победителю и Тору Громометателю, в роду владетелей Ранг-фиорда трусов никогда не было! Но ярл Альв явно предпочитал присматривать за большим хозяйством Ранг-фиорда, чем ходить в далекие викинги. Это заметили. «Конечно, брату не мешало бы поменьше думать о наживе и побольше – о доблести!» – мысленно соглашался Рорик. Но до сих пор не придумал, как сказать брату, чтобы тот не обиделся. Все-таки младший брат, любимый брат. И слишком обидчивый…

– Ты знаешь, Якоб, и все знают, что мой отец был знаменитым конунгом, водил в набеги не только свою дружину, – начал Рорик, – остальные ярлы побережья с охотой шли под его рукой со своими ратниками. Мой дед, Рорик Гордый, тоже был морским конунгом, тоже водил за собой много воинов и кораблей…

– Да, это так.

– Ты знаешь, дядька, я могу сражаться не хуже их, могу биться с утра и до вечера двумя мечами, у меня хватает дыхания бежать или грести сутками напролет, я могу потягаться в перетягивании каната с самим Агни Сильным, а это мало кто может… Но чего я добился? Великан Виндлони, Хозяин Морозов, уже увел на север семнадцатую зиму моей жизни, а где моя слава? Где песни скальдов, сложенные о моих походах, где богатая добыча, при виде которой остальные ярлы начинаю жевать собственные бороды от зависти?

– Да, чтобы были песни, нужны подвиги. Чтобы взять большую добычу, нужно разорять богатые гарды, – подтвердил Якоб.

– Вот именно! Нужно! А с какими силами идти на приступ к крепостным стенам? С тремя драккарами и полутора сотнями воинов? Ты знаешь, весной ярлы побережья, объединяясь для очередного набега, выбрали морским конунгом не меня, а Энунда Большое Ухо. За ним пошли.

– Энунд – старый и опытный воин. Он прошел много водных дорог, и до сих пор жив, здоров и удачлив. Дружина Большого Уха никогда не возвращается без богатой добычи.

– Слишком неторопливый!

– Неторопливый? – удивился скальд. – Нет, я бы не сказал. Осторожный – да. Он знает, что осторожность не мешает человеку быть храбрым, когда дело доходит до звона мечей.

– Пусть так! Опытный и осторожный! – фыркнул Рорик. – Может, ты в силах точно определить, где кончается осторожность и начинается трусость? Я не хочу сказать плохого про ярла Энунда, но я слышал, он даже заплатил за проход по Иленю мимо гарда Юрича конунгу Харальду. Заплатил, понимаешь? Хотя, испокон веков было так, что водные дороги Мидгарда принадлежат всякому, кто имеет смелость по ним ходить!

– Так вот, что тебя тревожит, вот почему ты не спишь ночами… – насмешливо протянул Якоб-Скальд. – Тревожишься, не обеднел ли Энунд, заплатив за проход по Иленю Харальду Резвому! – старик еще больше сморщил лицо, радуясь удачной шутке.

Рорик мгновенно вспыхнул от гнева, выпрямился еще больше, хотя, казалось, и так сидел прямо. Раздувая ноздри, с шумом вдохнул и выдохнул воздух, сразу напомнив старому Якобу своего деда, которого не зря когда-то прозвали Гордым.

Свирепые курши, дикие жители приморских лесов восточного побережья, насадили Гордого на длинный кол, смазанный салом, в отместку за свои сожженные села. Храбрый был воин, так и умер с выпрямленной спиной…

Рорик злился не долго. Снова покосился на дядьку, примирительно покрутил головой.

Старик знал, что его воспитанник умеет успокаиваться так же быстро, как вспыхивать. Рассудительность в крови у владетелей Ранг-фиорда. Второй его воспитаник, Альв, просто образец рассудительности, вот у кого бы ее убавить…

– А ты бы не заплатил? – спросил старик. – У Харальда Резвого сильная дружина, он собирает богатую дань с окрестных земель. Он сам решает, пропустить через свои земли других ярлов или пусть ищут обходные дороги. Все честно – или плати, или иди в обход. Ты же знаешь, так делает не только Харальд, испокон веку ведется, что каждый ярл – хозяин в своих владениях. Многие владетели земель богатеют от проходных пошлин…

– Я бы – не заплатил! – отрезал Рорик. – Помнишь, ты сам мне рассказывал, как Харальд убил моего отца Рагнара, с которым они вместе захватили гард Юрич и сел вместо него на княжий стол.

– Это был честный бой на равном оружии, где выигрыш победителя – владение Юричем, – сказал скальд. – Твой отец Рагнар, пируя сейчас в Асгарде за столом Одина, наверняка не сказал ни разу, что Харальд нечестно убил его и против договоренности стал владетелем лесного гарда.

– Я не о том! – отмахнулся Рорик. – У меня нет зла против Харальда, хотя я, конечно, при случае убью его. Но почему он собирает пошлину за проход не только с купцов? Почему воины, идущие набегом на южные земли, тоже обязаны платить ему пошлину? С каких это пор ратников приравняли к купцам?

– С тех пор, как это стали его земли. А главное – с тех пор, как у него скопилось достаточно сил, чтобы защитить их от любого вторжения, – спокойно ответил старик.

Они замолчали, глядя на угли. Но ярл знал, что разговор не закончен. Не будь Якоб Якобом, если не добавит что-нибудь нравоучительное. Дядька – такой. Впрочем, на его мудрость можно было положиться, старый скальд многое знал о жизни.

Жалко, что Всеотец-Один, наделяя избранных медом поэзии, все-таки обнес Якоба, оставил ему разве что малую каплю. Рорик давно понял эту тайную боль наставника – быть причастным, но не уметь самому. Его единственный знаменитый стих – «Песня о Рагнаре, Победителе Великана», по совести говоря, вспоминали только из-за красочного, небывалого описания клыкастого великана. Да, поскупился Один – Якоб-скальд не был известен среди других певцов-скальдов своими песнями. Зато чужие фолки и драппы сохранял в своей смоляной голове, тронутой инеем прожитых лет, словно высеченные на камнях. Иногда, под настроение, долгими зимними вечерами у очага, он мог начать декламировать древние висы и закончить только к утру, так и не вычерпав память до дна.

Тоже ведь жажда славы! – усмехался про себя молодой ярл. Но – другой славы…

– Вождь – это не только тот, кто умеет сражаться лучше других, – вдруг заговорил Якоб. – Вождь – это тот, кто ведет за собой людей так, чтоб они не сомневались в победе. Чтоб всегда верили – если победы все-таки не случилось, значит, боги оказались неблагосклонны, а если победа достигнута – к ней привел вождь! Понимаешь, в чем разница? Победа – твоя, поражение – воля богов, вот во что должны верить твои ратники! Слава, ты говоришь… Слава придет сама… Людская молва быстро раздует до небес твои подвиги, если, конечно, ей в этом немного помочь… – старик задумчиво усмехнулся, как будто вспомнив что-то свое, давнее.

Рорик кивнул:

– Это я понимаю.

– Нет, не понимаешь! Твой дед понимал это и твой отец понимал! Поэтому они и были великими морскими конунгами! Энунд Большое Ухо заплатил Харальду, пожертвовал малым ради большого. Вождь всегда должен жертвовать чем-то. Пусть Харальд подавится его пошлиной, воистину, только боги знают, каким скупым может стать человек, когда его кровь к старости начинает остывать. Но Энунд вернется с добычей и славой, и как думаешь – кого ярлы выберут конунгом в следующую весну?

– Ты говоришь, как старая баба, что подсчитывает в конце зимы оскудевшие припасы!

Старик прав, конечно, во многом прав, понимал молодой ярл. Но такая нравоучительная правота только злит. Якоб, выходит, все понимает, а он, ярл и воин, остается этаким несмышленышем. «Да и скальд-то он совсем посредственный, способный только перепевать чужие песни, как бесплодная баба, что может нянчить только чужих детей!» – раздраженно подумал он.

Но все-таки хватило ума не сказать это вслух.

– Пусть так! – Якоб нарочито проигнорировал его гнев. – Ключница, подсчитывающая припасы на исходе зимы, знает, что холода могут затянуться, а ей нужно прокормить много голодных ртов. Так и вождь должен все считать! Конунг, который идет за славой, – все равно ведет своих людей к золоту. Впрочем, вам, молодым, это еще не понятно. Может, это и к лучшему… Рассудительные обустраивают этот мир сокровищницами и погребами, зато безумцы – расширяют его просторы! Так часто говорил твой дед Рорик Гордый… Не тревожься, сынок, твое время еще придет, я знаю. Ставлю свое золотое ожерелье с восьминогим Слейпниром, летающим конем Одина, против деревянных бус – ты еще будешь великим конунгом! Пусть только время добавит тебе спокойствия, а набеги – военного опыта. Дед Рорик и отец Рагнар, пируя с эйнхириями в чертогах Одина, еще поднимут за твои победы немало чар с хмельным молоком божественной козы Хейдрун.

Они опять замолчали. Сидели, слушали шорохи ночного леса и сонное бормотание ратников.

– А что ты будешь делать с этим мальчишкой? – вдруг спросил дядька. – Он, оказывается, сын Сельги, этой знаменитый колдуньи поличей. Выходит, волчонок не из простого рода.

Рорик удивился вопросу. Потеребил юношеский пушок бороды, помедлил:

– Я знаю, кто такая Сельга, слышал о ней. А мальчишка… Что с ним делать? Ты сам рассказывал, отец когда-то потерял руку из-за колдовства этой бабы. В дремучих северных землях, где сидят эти поличи, обитает много злобного колдовства… Думаю, Рагнар будет доволен в Асгарде, если сын колдуньи станет пасти свиней на склонах Ранг-фиорда и получать вместо пищи увесистые пинки. Пусть отец посмеется над этим за столом Одина.

– Из словенских племен, населяющих Гардарику, получаются плохие рабы, – заметил Якоб. – Люди здесь слишком гордые. Может, они и покорны судьбе, но своим господам точно не хотят покоряться.

– Покорен раб или нет – это зависит от господина. А уж обломать мальца… Не думаю, что это будет так трудно.

– Говорят, хитрые поличи, сведущие в чародействе, знают, где спрятаны пропавшие сокровища прежнего владетеля Юрича. Харальд Резвый долго искал их, но не нашел.

– Кто говорит? – уточнил Рорик.

Дядька подумал, почесал нос и пожал плечами:

– Многие говорят…

– Когда говорят многие, спросить оказывается не с кого, – бросил Рорик. – Да и откуда у здешнего князя взялось бы богатство? Собирая дань с окрестных племен много не скопишь. Ты сам видел – в лесах живут, только лесом и кормятся.

– Не скажи… Добруж умел выжимать дань не хуже конунга Харальда. А проходные пошлины с торговых гостей, а доходы от торжищ, а набеги на соседних владетелей? К тому же, когда отец Добружа пришел с дружиной садиться на здешние земли, он наверняка был не с пустыми руками.

– Опять – говорят? Кто-то и когда-то?

– А всегда что-нибудь говорят, – не растерялся скальд. – Дело дураков – всегда говорить, дело умных – слушать и отсеивать правду от лжи как шелуху от зерен. А я повторю тебе – у прежних владетелей Юрича могли быть собраны большие богатства, но я не слышал, чтобы их кто-нибудь находил…

Рорик слушал вполуха. Золото его не заботило. Слава, честь, уважение ярлов и воинов – вот что важно! А золота у него своего достаточно, сокровищница фиорда полна еще со времен отца Рагнара и деда Рорика.

Про несметные сокровища пропавшего князя, прежнего владетеля гарда Юрича, он слышал и раньше, кто не слышал про них? Молодой ярл не слишком доверял слухам. Конечно, у князя Добружа наверняка было припрятано в тайном схроне и золото, и серебро, какой владетель обходится без казны? Но так ли уж много его припрятано? Слухи, молва – они всегда склонны преувеличивать, а уж что касается чужого богатства – тем более.

Да и когда их искать, эти сокровища? Времени до зимы осталось всего ничего – только-только вернуться в фиорды.

– Что-то я не совсем понимаю тебя, Якоб…

– Почему?

– Уж не ты ли только что учил меня рассудительной осторожности? – спросил Рорик, сдерживая торжествующую ухмылку.

– И чего?

– Так учил или нет?

– Учил, – подтвердил скальд. – И буду учить, пока жив.

– А чем ты теперь занимаешься? Не ты ли подбиваешь меня искать какие-то призрачные сокровища, когда время уже наступает на пятки?