Маленькая женщина Веденская Татьяна

Глава третья,

в которой я понимаю, что влипла

Я – счастливица, потому что у меня очень здоровый сон. При мне можно топать ногами, улюлюкать и свистеть, но если я после смены – пушкой не разбудишь. Счастье это – благоприобретенное, ибо не всегда было так. Было время, когда я совершенно честно мучилась ночными кошмарами невыясненной этиологии, при которых Дима, совершенно как Батлер из «Унесенных ветром», тряс меня за плечи и будил, чтобы я орала потише. Однако последние три года я сплю на редкость хорошо. Конечно, можно считать, что это от тяжелого насыщенного рабочего дня, который у нас составляет двадцать четыре часа. Или из-за смены района – все-таки вокруг Сокола куда чище и зеленее, чем на «Курской». Но я-то знаю, в чем фокус, – я прекрасно сплю, потому что одна! Никто не ворочается рядом, не толкается, не забрасывает ногу на мои бедра и не будит меня, когда я только-только задремала, с тем чтобы спросить, сколько я истратила в супермаркете. И, конечно же, потому, что я уехала из дома, который напоминал мне о неудавшейся попытке семейной жизни. Я сменила комнату в коммуналке, как только представился случай. Случай в жизни одинокой женщины – великое дело. И правда, будь я вместе с каким-нибудь мужиком, мне никогда не подвернулась бы возможность пожить на халяву в одном из красивейших районов Москвы. Я жила в Песчаном переулке, недалеко от метро «Сокол», в старом сталинском доме с высокими потолками, красивым фасадом и несколько запущенными внутренностями. Впрочем, все познается в сравнении. После фанерной ванной и общего туалета двухкомнатная квартира старушки Полины Ильиничны Степанцовой смотрелась Петергофом.

– Вау! Вот это да! – восхитилась Тамара, когда я, через пару месяцев после переезда, пригласила ее к себе. – Хоромы!

– Не то слово! Хожу и жмурюсь! – кудахтала от удовольствия я.

– И что, ты совсем ничего за это не платишь?

– Я отдаю натурой, – улыбнулась я. И это была правда, хотя речь шла о совсем не той натуре, о которой вы сейчас подумали. Мое длинное, полное костей сутулое тело привлекало внимание только борцов с анорексией. И иногда, в порядке исключения, голубоглазых незнакомцев в старушечьем халате. Высокий рост в совокупности с худобой давал мне определенные преимущества при выборе одежды. Кроме того, удавалось выглядеть немного моложе своих лет, видимо, из-за относительно здорового образа жизни, если не считать пары сигареток в день. Ну, ладно – десятка. Да, я курю! И что? Речь идет, естественно, о моих умениях врача. А началось все с рядового вызова. Я тогда только перешла на Сходненскую подстанцию.

Район изобилует алкашами и старушками, населяющими пяти-, девятиэтажки. Это и есть наш основной клиент. Типический. Именно такой пациент может вызвать «Скорую», если вдруг порежет пальчик или подавится чаем. Или даже без этого. Статистика показывает, что состоятельные семейные люди, обремененные делами и детьми, вызывают «Скорую» в самых крайних случаях, на аппендюк[1] или при отравлении. А вот бабуля вызовет «Скорую», даже если она просто потеряла программу ТВ. Впрочем, я их не виню. Вызовы к ним – отдушина для врача. Сидишь как в раю, меряешь давление, отдыхаешь. Никакого экстрима. Особенно если старушка чистенькая и радушная. На каждой подстанции есть клиенты, для которых день, прошедший без вызова «Скорой», – потерян. Именно такой старушкой и была моя Полина Ильинична.

О ней ходили легенды. В ранге старушки она вот уже лет пятнадцать. Когда меня только перевели на наш «завод», ребята уже делали ставки на то, сколько раз за неделю та или иная бригада сгоняет к Степанцовой. Сокол сам по себе ни к какой подстанции не относится в силу своего смежного географического положения, так что к Полине Ильиничне в течение всех пятнадцати лет приезжали то с нашей, Тушинской, подстанции, то с соседних, Щукинской или из второго, северного региона. Вызывала «Скорую» она стабильно, без перебоев. Врачей встречала строго, но и без поощрения не оставляла. То сушками накормит, то бульону нальет. Тому, кто законстатирует[2] Степанцову, подстанция обещала четыре ведра шампанского, ровно по количеству переведенных на нее бесплатных лекарственных средств. Но она была бодрой, подтянутой старушкой, которая имела шанс пережить многих. А «Скорую» она постоянно вызывала от скуки и от всяких фобий, среди которых основной была уверенность в насильственных намерениях со стороны ее племянниц.

– Они хотят завладеть моим имуществом, – делая круглые глаза, заверяла она всех. И пристально всматривалась в лица фельдшеров – не засланные ли казачки?! Я попадала на ее вызовы всего пару раз, хотя иные просто выли, видя в карте вызова фамилию Степанцовой.

– Сколько ж можно, гражданка Степанцова! Смотрите, в другой раз не поедем! – стращал бабку наш главврач Геннадий Дмитриевич Карлов, прозванный Карликом за миниатюрность телосложения вкупе с подходящей фамилией. Бабуся свои конституционные права знала назубок.

– Сколько вызову, столько и прикатишь, Карла поганая, – фыркала она. И ведь была права. Ей через день кололи то тройку[3] для обезболивания, то эуфилин для улучшения дыхания. И аквалангом[4] мадам Степанцова не брезговала, любила подышать халявным кислородом. Наш народ шутил, что она ввела в науку новые дозировки лекарственных препаратов – ведра.

Ну, так вот, однажды, приехав по вызову в Песчаный переулок, я застала Полину Ильиничну в каком-то нетипичном состоянии. Она была бледна, не причесана и стонала, открывая двери.

– Матушка моя, что ж такое! Третий раз за день, – пожурил ее мой напарник, Саша Большаковский. Он тогда еще не был моим любовником.

– Болит живот, сынок. Совсем эти стервы меня довели! – стандартно причитала та, однако демонстрируя типичную мученическую мимику. Я посматривала на нее из-за плеча, набирая в шприц тройку. «Эти стервы» – естественно, племянницы.

– Мы вам укольчик-то, конечно, сделаем, – ласково подступился Саша, – только ж вам его уже делали. Может, до завтра бы?

– Не доживу, – пугнула его старушенция.

– Ну, уговорили, – кивнул он. Я всадила ей обезболивающий спазмолитический препарат, и мы укатили.

– В следующий раз буду ей магнезию[5] колоть, чтоб добро не переводить, – ворчал Большаковский.

– Магнезия – это правильно, – согласилась я.

– Главное, чтоб больно было. Это для них первейшее дело.

– Любят бабки магнезию, – механически кивнула я. Однако меня мучило некое невысказанное дурное предчувствие. Я была новенькой, и для меня жалобы бабки еще не стали рутиной. А опыт подсказывал, что Степанцова не симулировала. Только сегодня в виде исключения не симулировала.

– Может, вернемся? – предложила я. – Так, на всякий случай.

Саша испепелил меня взглядом. Однако смутные сомнения не утихали и продолжали меня терзать. Поэтому вместо обеда я упросила водителя довести меня до бабки. Картина, как я и чувствовала пятой точкой, уже спрогрессировала. Еле живая бабка отомкнула мне дверь и практически рухнула на подставленные руки. С трудом доволочив полуобморочную старушку до машины, я диагностировала острое пищевое отравление. По дороге, после уколов и капельницы Полину Ильиничну наконец вырвало, и она стала давать сумбурные показания.

– Это они! Они! Отравить меня хотели! Их грибы!

– Значит, вы ели грибы? – обрадовалась я, поняв, откуда ноги растут. Может, и в первый раз все разъяснилось бы, будь Большаковский повнимательнее. Но если вы кому-то пятнадцать лет колете тройку и все так поступают, то переключиться сложно.

– Ела, – кивнула бабуля. В целом, несмотря на очевидность симптомов, мы с Сашей проворонили отравление грибочками. Надо сказать, он мне потом только что руки не целовал. Поскольку, если бы бабка умерла, да еще при каком-нибудь повторном вызове, не миновать нам обоим вылета из родной конторы. Тем более что проступок гастарбайтера наказывается сразу, неумолимо и по полной программе. Но обошлось. Выжила бабка. Собственно говоря, после промывания желудка ее состояние неминуемо стабилизировалось, но пришла в себя она, уже имея в голове пару нетривиальных выводов. Первый касательно грибов. Грибы действительно передала одна из племянниц, и, хотя они были фабричного производства и никак не могли быть специально отравлены, Полина Ильинишна раз и навсегда решила, что дурацкие дочери ее несчастного, ныне покойного брата имеют умысел на ее убийство. Не иначе как с целью завладения имуществом оной, включая сушки и половички. Во-вторых, что ей Бог послал знак в лице меня, пришлепавшей обратно и спасшей ее от неминуемой гибели. Сколько я ей ни объясняла, что идея вернуться к ней связана исключительно с желанием сохранить работу, она и слушать ничего не желала. И стала уговаривать переехать к ней.

– Немедленно переезжаешь ко мне! – скомандовала она.

Я онемела.

– Зачем?

– Ты же работаешь на Сходненской подстанции? – спросила она, проявив недюжинную осведомленность. Еще бы, пятнадцать лет вызывала!

– Ага, – кивнула я.

– От меня ближе ездить! – Степанцова от удовольствия аж разрумянилась. – Значит, будешь у меня жить.

– Это, наверно, дорого, – засомневалась я.

– Дорого? А, ты о квартплате? Это я и сама оплачу. Я член ЦК КПСС с девятьсот… не помню… тридцать пятого, кажется… Пенсия персональная. Льготы…

– А что, вы не хотите, чтобы я платила за аренду? – искренне удивилась я.

– Платить? Нет. Уколы будешь делать, следить за моим состоянием. Еду готовить, – перечислила явно продуманный список бабуля.

Я поняла, что к ее благодарности в пропорции два к трем примешались здравый смысл и трезвый расчет. Я еще немного поупиралась, но в комнате на «Курской» все так сильно напоминало о Диме, что я решила ехать.

– Дорогая моя, – со своим чудесным спокойствием напутствовала меня Тамара, – ты говорила, что чудес не бывает? А это, по-твоему, что?

– Действительно, – хмыкнула я.

– И что, ты готова профукать чудо Божье? – приподняла правую бровь она.

Я профукать чудо была не готова, поэтому упаковала вещи, попрощалась с Тамарой и переехала на Сокол. Я только боялась, что разругаюсь с Полиной Ильиничной вдрызг еще до выходных.

С тех пор прошло три года моего сияющего, лучезарного, восхитительного одиночества. Моя бабуся имеет бесплатную, неотложную и безотказную «Скорую помощь» на дому. Кроме того, она сдает меня в аренду всем окрестным старушкам, в связи с чем я и влипла в знакомство с моим Димой-next, который, кстати, так мне и не позвонил ни в тот же день, ни на следующий. Я испытывала противоречивые чувства из-за этого. Сразу после инцидента в тридцать второй квартире я мечтала никогда не услышать его голоса и, ложась спать, даже отключила телефон. А вот к утру следующего дня неожиданно поймала себя на том, что стараюсь не отходить подальше от сладкоголосого аппарата. Ради этого я даже не пошла на рынок за продуктами, что было недальновидно, ибо я еще могу перебиться, а Полина Ильинична – никогда.

– Маша, где моя черешня? – капризно спросила меня она, когда на обед я выставила на стол одну только вчерашнюю жалкую курицу с картошкой.

– Она… я, я еще не ходила, – неуверенно промямлила я, потому что именно в этот момент поняла, что на самом деле жду звонка.

– Что с тобой, ты плохо себя чувствуешь? – всмотрелась в мое лицо бабуся.

– Я – нет, с чего вы взяли? У меня все хорошо! – Голос немного сорвался. Я облизнулась и снова непроизвольно посмотрела на телефон.

– Нет, ты определенно заболела. Можешь не ходить за черешней, – вздохнула бабуля. Она явно считала свой отказ от черешни своего рода подвигом.

Я разозлилась на себя. Он еще не позвонил, а проблемы уже есть. Так что я немедленно пошла за черешней. И намеренно долго ходила по рынку, заворачивая в магазины, коим на Ленинградском шоссе несть числа. А когда пришла, то все ждала, что старуха моя сама скажет, что звонил неопознанный, но очень сексуальный низкий мужской голос.

– Ты будешь смотреть «Новости»? – крикнула Полина Ильинична из своей кухни.

– Нет, спасибо, – отказалась я, хотя вообще-то люблю «Новости». Потом, ругая себя на чем свет стоит, все-таки спросила: – Мне никто не звонил?

– Я не слышала звонка. А ты что, кого-то ждешь? Тамарочку? – Естественно, за три года я их давно познакомила.

– Да нет, никого не жду. Просто так спросила. – Я закусила губу. На тебе, получай. Романа захотелось? Забыла, чем это кончается? Тогда не удивляйся. С чего ты взяла, что он позвонит? Ложись лучше спать и не раскатывай губу.

– Сволочи они все-таки, – всхлипнула я.

«Это к лучшему», – заверил меня мой здравый смысл. Однако я так и не смогла внять разуму. И впервые за три года очень долго вертелась и не могла уснуть.

Утром, пока трамвай вез меня до подстанции, я с прохладцей листала глянцевый журнальчик и делала вид, что мне АБСОЛЮТНО ВСЕ РАВНО. Я – взрослая женщина, которая давно не верит в любовь. И вообще никак и ни во что не верит. Не понимаю, почему я испытываю непередаваемые приступы возбуждения при воспоминании об одном только облике этого соседа из Ямбурга. Может, попить пустырника? Или валерианки? А то впереди длинная, наполненная идиотизмом смена, а у меня перехватывает дыхание при мысли, что он может именно сейчас звонить, а меня нет дома.

– Думай о работе, дура. А то останешься еще и без зарплаты, – сказала я себе и жестким усилием воли сосредоточилась на статье «Как провести отпуск». Журнал советовал составить план безумств, которые надо обязательно совершить на курорте. Н-да, что-то давно я не была на курорте. Никогда не была, если не считать детства в Грозном. Как ни крути, а места у нас там сказочные. Эх, оказаться бы сейчас на каком-нибудь Красном море. Да с этим Димой… Черт, хватит!

– Привет, Машка. Как дела? – радостно улыбнулся наш водитель.

Я тряхнула головой и все-таки перестроилась на работу. Она у нас такая, что исключает всякие посторонние мысли. Для начала обед дали в двенадцать, когда рабочий день только начал набирать обороты. Нам, труженикам здоровья, обед полагается два раза в день по полчаса, и только диспетчеру ведомо, когда он будет. Поэтому я приехала, основательно набитая овсянкой и бутербродами с докторской колбасой. Я вполне была готова откатать день без еды. Наверное, диспетчерша обладает даром ясновидения. Как бы там ни было, а в полдень она передала на наш бортовой компьютер, именуемый в простонародье «тамагочи», сигнал обеда.

– Да что ж такое! – всплеснул руками Саша Большаковский, мой постоянный партнер по смене и по просиженному дивану в комнате отдыха. Мой постоянный любовник. Женат, естественно. – Она что, специально выслеживает сытых?

– А у нас закон подлости работает с точностью закона земного притяжения! – «утешила» его я.

– Ну и что? Куда? – скептически скривился шофер.

– А ты что, тоже сыт? – порадовалась я.

– А то! – кивнул он.

– Значит, будем запасать подкожный жир, как медведи, – скомандовал Саша, выразительно глядя на меня. Да, я знала, что у него пухленькая округлая жена и что он не возражал бы, если бы и я «наела» бы себе каких-то округлостей. Обычно меня это расстраивало, но сегодня я осталась равнодушна к его намекам. Мы подкатили к «Макдоналдсу». Большую часть нашего законного получаса мы пытались запарковаться около «Тушинской». В Москве куда-то доехать по пробкам – очень большая проблема, но еще большая проблема – остановиться. И хотя мы – «Скорая помощь», никто не спешит уступить нам место на парковке. Еще бы, сами озверели, третий раз наматывая круги около метро. Так что гамбургеры мужики дожевывали практически на ходу. Я же попивала кофе из термоса: овсянка категорически воспротивилась компании американского бутерброда.

– Телебунь! Телебунь! – снова блямкнул «тамагочи» – бортовой компьютер, к которому я так и не смогла привыкнуть. Я с детства страдаю особой формой технического кретинизма, при которой в моих руках ломается даже терка. Мое знакомство с компьютером было не ближе, чем, к примеру, с космической станцией «Мир». Но если о задачах последней я имела хоть какое-то представление, то о «тамагочи» я знала только то, что он живет своей жизнью и если сломается, я буду платить из своей (весьма скромной) зарплаты по гроб жизни. Кроме того, раньше, до эры «тамагочи», мы всегда спокойно доезжали до подстанции. Теперь же нас в любой момент вылавливали по радиосети и посылали на вызов. Начальство рапортовало об увеличении скорости обработки вызова, а нам пришлось работать в три раза больше.

– Маня, глянь, чего ему надо? – бросил через плечо Саша.

– Пишет, что вызов, – я склонилась над механизмом, стараясь не дышать.

– Какой, на хрен, вызов? Мы еще на обеде! – возмутился шофер.

– Диспетчер, вызов приняли, – выстучал по клавиатуре компьютера Саша. Ему, как и мне, было не до капризов. В московскую «Скорую» он попал из Тулы, где долго и безуспешно собирал милостыню в качестве больничного офтальмолога. И если тульским хирургам еще хоть что-то перепадало от спасенных горожан, то офтальмологу приходилось довольствоваться штатным окладом в размере половины ставки московского дворника, выплачиваемым раз в полгода. Так что местом в нашей карете он очень даже дорожил.

– Эх, вы! – огорчился водитель. Через десять минут мы приняли пенсионера с остановкой сердца. Я порадовалась, что не стала лопать гамбургеры. Сейчас они были бы совершенно некстати. Выносить такого рода вызовы гораздо проще на голодный желудок.

– Что ж это делается, люди добрые! – взвыла прямо на входе перекошенная от ярости старушка. – Хоть бы разулись, изверги.

– Где больной? – буркнул исподлобья Саша, сразу почуяв, что в этой чистенькой, заставленной бюстами Ленина и Сталина квартире теплый прием нас не ждет. Вообще люди относятся к врачам «Скорой» двумя строго противоположными образами. Одни подобострастно одобряют, другие возмущенно порицают. Среднего не дано. Бабушка порицала.

– Ирод, наследил-то как, – причитала старушенция, в то время как ее дедушка, судя по всему, собрался сыграть в ящик.

– Что ж такое, прямо с утра, – нахмурился Саша, стоило ему только бросить взгляд на белого, словно лист, пенсионера.

– Иван Михалыч?[6] – уточнила я, хотя с первого взгляда было понятно, что разверзлось перед нами. Острый инфаркт миокарда собственной персоной, к тому же уже вызвавший фибрилляцию.

– Он ветеран! Осторожнее! – продолжала прессинг бабуся, но нам уже было не до нее. Судя по всему, дед уже вполне клинически умер, так что пришлось проигнорировать ее вопли.

– Машка, тащи его на пол, – скомандовал Саша. Я и сама уже хватала пенсионера под плечи.

– Что ж вы делаете! Избивают! – перешла на ультразвук супруга покойничка. Мы же проводили непрямой массаж сердца. Честно говоря, процедура эта сродни тренажеру какого-нибудь элитного фитнес-клуба, при этом желания сражаться еще и с пенсионеркой у нас не было. И сил тоже. Слава богу, на такие ситуации уже давно выработался иммунитет.

– Откуда можно позвонить? – поинтересовалась я, когда деда завели.[7] Хорошо, что обошлось без дефибриллятора.

– Что с ним, он будет жить? – несколько остывшим тоном поинтересовалась бабуся. Вдруг ей пришло в голову, что она была не права? Ну, это вряд ли.

– Будет, – кивнула я и набрала диспетчерскую.

Через сорок минут мы со скандалом сдали деда в кардиологическое отделение районной больницы, истратив на него один из четырех столь дорогих сердцу сопроводков – листов, позволяющих нам оформлять и госпитализировать пациентов, которые в этом нуждаются. По непонятным причинам их, этих листов, всегда давали в десять раз меньше, чем людей, нуждающихся в лечении. Приходилось вертеться.

– Сколько ему лет? Что вы нам тащите всякий антиквариат? – стервенела докторша из приемного покоя, но нам на ее вопли было наплевать. Отказать в госпитализации, особенно с таким анамнезом, она не имела права. С чувством выполненного в который раз долга, а еще больше с чувством некоторой усталой опустошенности, возникающей всякий раз, когда выходишь из ситуации «на грани», мы покатили на подстанцию. В общем, смена выдалась хоть куда, и в конце, когда ночью на подстанции выдался свободный час, Саша Большаковский начал пространно намекать, что ему, столь перенервничавшему из-за спасения деда, не помешала бы сейчас женская ласка. Тем более что у него есть ключ от комнаты отдыха реаниматоров.

– Пойдем? – ласково спросил он, скорее для формальности, чем реально интересуясь моим мнением. А зачем, если последние полгода, которые у нас с ним проистекает стойкая любовная связь, я не отказалась ни разу.

– Слушай, мне еще надо отчеты заполнить. Я даже дедов не закончила, – вдруг начала отмазываться я.

– А я тебе потом помогу с отчетами, – мурлыкнул Саша, исчерпывающе засовывая руку под мой балахон.

– Знаю я тебя, задрыхнешь и ни слова не напишешь! – Я чрезмерно резко отмахнулась от его руки. Саша с изумлением посмотрел на меня.

– Я что-то не понял. Что случилось?

Я нахмурилась. Вот так за здорово живешь потерять нормальные полноценные и ни к чему не обязывающие любовные отношения? Только потому, что в первом подъезде завелся ледяной красавец, который к тому же мне не звонит?!

– Ничего, просто устала. Давай в другой раз?

– Ну, ладно, – разочарованно протянул Саша. И надул губы, как мальчишка, которому не дали плюшевого поросенка.

Смена закончилась, мы разъехались по домам, где в тиши своей комнаты (телефон по-прежнему молчал) я смогла наконец признать, что жду звонка. И никак не могу обойтись без этого звонка, а вот без Саши Большаковского, напротив, могу, и совершенно не напрягаясь. Полная лажа! Я влипла, я мечтаю, чтобы этот Дима, который так чудно заваривает чай и делает глинтвейн, снова появился в моей жизни! И никакие доводы разума не способны меня остановить, потому что при мысли, что он уедет в этот свой Ямбург, а я его больше никогда не увижу, меня пробивает дрожь, а на лбу выступает холодный пот. Может, ОРВИ? Ох, что же будет с моим сердцем потом, когда он меня бросит и забудет? Но, как известно, бабы дуры, и я не исключение.

– Еще только один раз, и все! – малодушно сказала я себе, поднимаясь по лестнице на девятый этаж первого подъезда. В тридцать вторую квартиру, естественно.

Глава четвертая,

в которой мужчин становится слишком много. Даже для меня

Не знаю, как у вас, а у меня очень трепетные отношения с собственной совестью. Она меня всегда готова понять, а я всегда готова ей все-все объяснить и в крайнем случае, если уж я творю что-то совершенно из ряда вон, пообещать, что больше так никогда не буду. Например, когда я чувствую, что совершенно распустилась и не слежу за здоровьем, сразу же обещаю себе, что брошу курить. Не позже следующего месяца, зуб даю! И сразу же у меня на душе наступает покой и гармония. Распаковывая новую пачку «Честерфилда», я точно знаю – это скоро кончится. Скоро я стану сама правильность, буду делать зарядку, бегать по утрам и, главное, перестану наполнять свои легкие дымом. Вплоть до начала того самого следующего месяца (понедельника, дня получки, начала отпуска и т. п.) все дни наполнены душевным комфортом и ожиданием скорейших позитивных перемен в моей жизни.

Впрочем, я могу поклясться перед лицом своей совести в чем угодно, не только в том, что по утрам перестану хвататься за сигарету раньше, чем за чайник или зубную щетку.

– С завтрашнего дня я буду рационально распределять свое время. Обещаю, что стану составлять списки неотложных дел! – говорю себе я. И действительно, на моей тумбочке всю неделю пылится список:

1. Почистить пальто (потому что готовь сани летом, а что-то там зимой, значит, чистить пальто в июле – правильно).

2. Отскрести зубную пасту от кафеля в ванной (а то Полина Ильинична меня окончательно достанет своим ворчанием).

3. Поливать цветы еще до того, как с них опали все листья!!! Цветы – они не деревья, с них листья опадать не должны!!!

4. Научиться говорить «нет» (с этим по жизни проблема).

5. Не забыть (в очередной раз) купить соль. Хватит рассказывать Полине Ильиничне, что соль ей вредна. В конце концов, это уже пошло.

6. Перестать встречаться с Димой! – и это я тоже себе могу пообещать. Однако «пообещать – не значит жениться», и уж кому-кому, а моей совести это отлично известно. Ибо именно она постоянно вынуждена выслушивать, почему у меня ничего не получилось. Отчего это я, как и в прошлом месяце, стряхиваю пепел от сигареты в бабулин горшок с облетевшей азалией, а в ванной по-прежнему все заляпано зубной пастой. И почему я так и не сумела сказать соседу Диме из Ямбурга «нет». Правда, если быть до конца точной, я все-таки кое-что выполнила из обещанного, которого, как известно, три года ждут. Я купила соль! Да! Все-таки я не абсолютно безнадежна! И я перешла на «Соверен», которые, как мне кажется, гораздо легче. Ну, по крайней мере, дешевле. И Дима их курит, так что мы с ним пахнем одним и тем же табачком.

– Значит, ты все-таки добилась своего? Спишь с соседом! А почему же ты не смогла его оставить? – интересуется моя совесть. Ну, что я ей могу ответить. Ведь ТАКОЕ случается не каждый день. И потом, он скоро уедет, и мне незачем будет себя изводить. А пока… Спишь – это было не то слово. Спала я с Большаковским, до той счастливой минуты, когда этот прекрасный принц из Ямбурга открыл мне дверь. А с Димой я… летала. И мне было наплевать, что для этого я нарушила еще одну свою заповедь, которая запрещает интересоваться мужчиной, который не позвонил.

Когда я, не в силах сдержать свой страстный порыв, пришла к его двери, раскрасневшаяся и взволнованная, ее мне открыла его тетя. Она внимательно осмотрела меня, потом жестом пригласила внутрь и прошаркала в глубь квартиры.

– Как ваше самочувствие? – не растерялась я. – Сердчишко не пошаливает?

– Так вы Маша? Вам что, мое сердце интересно или моего племянника? – ехидно поинтересовалась старушка, пристально разглядывая меня в упор. Оказывается, она сходила в комнату за очками и теперь лицезрела меня во всей моей растрепанной красе.

– Ну… я хотела узнать… собственно… – Я как-то не рассчитывала, что его тетушка окажется в курсе нашей маленькой эскапады.

– С моим сердцем все в порядке, – старушка исчерпывающе развела руками и замолчала. Я переминалась с ноги на ногу.

– А как тут ваш гость? – наконец выдавила я, ругая себя почем зря за то, что приперлась сюда. Теперь мне было обеспечено внимание всего двора, всего старушечьего взвода.

– Дима! К тебе пришли! – наконец соизволила проскрипеть бабуся. Я почувствовала, как кровь отлила наконец (слава богу) от моих щек и ушей и прилила к низу живота, в область брюшного пресса. Можно было снова смело диагностировать тахикардию.

– О, привет, – удивленно посмотрел на меня Дима. Он был в шортах и майке, с мокрыми руками. Глаза холодные, красивые, внимательные. Ма-ма!

– И зачем было брать телефон? – строго свела брови я. Именно эта фраза была моим официальным поводом для визита. Но при виде его я была готова раздеваться сразу, не обсуждая причин и поводов.

– Телефон? – удивился он. – А, твой телефон! Ну, я думал, что, может, еще увидимся.

– И что же? Не смог набрать номер? Пальцы сломал? Вызвал бы меня, я бы тебе гипс наложила, – взвинченным тоном продолжала я.

– Знаешь, дорогая, ты так исчерпывающе показала, как я тебе «нужен», что звонить мне перехотелось, – он вытер мокрые руки о майку.

– И как ты мне нужен? – я облизнулась. Он был мне очень нужен, но признаваться себе в этом мне не хотелось.

– Как собаке пятая нога. Вот так.

– И что? Может, это у нас, у женщин, такие игры.

– А я не люблю играть, – вредничал он. – Я люблю, когда все по-честному.

– По-честному? – ахнула я. Интересно, где это видано, чтоб мужчина любил по-честному?

– Слушай, а чего ты приперлась? Что, стетоскоп забыла? – довольно грубо спросил он.

– Нет. Я хотела тебя еще раз увидеть. Потому что я, как дура, мариновала взглядами телефон. Дырку в нем прожгла, теперь придется новый покупать. Так что можешь уже потирать ручки. Мне без тебя плохо. Ну, не буду мешать, – я повернулась и собралась уходить.

Он стоял посреди коридора с открытым ртом и пялился на меня. Еще бы, подобный монолог нечасто услышишь. Я неторопливо выдвигалась в сторону лестницы и чувствовала, как его взгляд прожигает мою худую спину. Кстати, под его взглядом я не чувствовала себя тощей коровой, которую пора пристрелить, чтоб не мучилась. Так я себя обычно чувствовала под взглядом Большаковского.

– Подожди меня, я тебя провожу, – коротко бросил он.

Через пятнадцать минут мы уже целовались в парке, окутывающем дома вокруг Песчаной площади. Было утро, парк был пуст. Только редкие залетные пешеходы шли к метро. Конечно, я была готова и на большее, но и у меня, и у него дома было по старушенции, так что пришлось нам довольствоваться общественно разрешенными частями друг друга, всякими там объятиями, губами, глазами (в его глаза я никак не могла наглядеться). И, конечно же, языками. В смысле, разговорами. Он рассказал мне, что работает в Ямбурге вахтовым методом, по полгода подряд выкачивает из земли газ. Что там средняя температура зимой минус пятьдесят, что на лету там птицы дохнут, но он-то сам к холодам относится нормально. С детства любил на лыжах кататься. Я рассказала, что работаю сутками через двое на полторы ставки в «Скорой помощи» и вот уже двенадцать лет как в Москве. Он мне рассказал, что был женат, но развелся. И что имеет в рукаве дочь, которая осталась с матерью. Что оставил им квартиру в Конькове, а сам теперь временно проживает у тетушки, благо это ему надо всего пару-тройку месяцев в году. Я рассказала, что замужем не была и не собираюсь. Про Чечню, естественно, рассказывать не стала. Я и сама-то старалась ничего не вспоминать.

– Мне кажется, что ты рассказала о себе далеко не все, – задумчиво провел пальцем по моим губам он.

– А что, тебе хочется моей исповеди? – удивилась я.

Он задумался, потом пожал плечами:

– Да нет, не особо. Просто интересно знать, чем ты живешь. Чем дышишь.

– Живу я нормально, как и все. Капельницы ставлю, уколы делаю. Иногда на месте зашиваю рваные раны. Когда, например, человека нет никакой возможности вытащить из машины. Рассказать, каким швом?

– Стоп! Хватит, я сдаюсь. Таких знаний я могу не вынести.

– Тогда что ты хочешь обо мне знать? Я готова рассказать тебе все, что ты хочешь знать. Спрашивай, – демократично разрешила я, хотя, конечно, мне совершенно не улыбалось честно рассказывать про свои суровые будни. Мало ли, вдруг ему чего не понравится?

– Ты одна? У тебя кто-то есть, кроме меня? – немедленно задал свой сакраментальный мужской вопрос Дима.

Я зажала за спиной фигу. И в самом деле, разве моя вялотекущая связь с Большаковским может считаться актуальной? Тем более что с момента знакомства с Димой я Большаковского не подпускала к себе ближе, чем на расстояние, необходимое для рукопожатия. Что его, кстати, сильно расстраивало.

– Нет. Никого у меня кроме тебя нет. Слушай, а можно я буду называть тебя Митя? – попросила я.

– Ага, вот еще один вопрос, который мне интересен. Что за подлец по имени Дима у тебя был? – улыбнулся он.

– Знаешь, я правда не уверена, что хочу отвечать на этот вопрос. – Вот интересно, почему ему не спросить, что я люблю или кто я по гороскопу. Неужели так уж необходимо копаться в моем далеком прошлом?

– Ладно, – Митя (уже легче!) пожал плечами. Я задумалась. Наверное, он все-таки имеет право знать некоторые подробности моего жизненного пути. Мне же тоже в нем интересно абсолютно все. Я попыталась перебороть внутреннее сопротивление. Душа скакала, норовя уйти в пятки, и требовала, чтобы я молчала как партизан.

«Мне тридцать пять лет, я из Грозного, у меня в целом свете никого и ничего не осталось. Даже того Димы, после которого мне так не хочется вступать в близкие отношения с мужчинами! И вообще подходить к мужикам ближе, чем на пушечный выстрел», – проговорила я про себя несколько раз.

Митя смотрел на мое напряженное лицо. Но стоило мне открыть рот, как из него выпало всего лишь:

– Он – мой бывший. Бросил меня, а мы с ним были вместе довольно долго.

– Все как всегда, – крякнул Митя. Кажется, это его вполне устроило, потому что вопросы он задавать перестал. К слову сказать, он был из тех, кто больше любит поговорить сам. И ему действительно было что рассказать. Одна его работа чего стоила, все эти ледяные пустыни, где не выживает никто, кроме русского мужика, заряженного стаканом чистого спирта. Он показывал мне фотографии своей дочурки, которой было пять лет.

– Почему вы развелись? – из вежливости поинтересовалась я. Ну, ладно, ладно. Из любопытства. Ай, ну хорошо! Мне было необходимо это знать!

– Потому что у нее был другой. А этого я терпеть не готов. Ни от кого! – кажется, он даже сжал кулаки.

Какой собственник, надо же! Правильно я не сказала про Большаковского.

– Хорошо-хорошо! – подняла руки я. – Я буду только твоя. И ничья больше. Хочешь?

– Конечно! – расплылся в улыбке Митя.

Я счастливо улыбнулась. Давно мне не было так хорошо. Это было настоящим. Я чувствовала это всей своей женской натурой, а натура не ошибается. Мы встречались каждый день, не вылезали из постелей друг друга, старались при любом удобном случае сплавить одну из старушек погулять (пусть даже зная, что наш роман обсуждается всем двором) – разве все это не говорит о серьезных отношениях? Конечно же, да! Только одно висело над нами черной тучей. Скоро ему надо было уезжать. Мы не говорили об этом, но помнили. И я не знала, как мне быть, если с его отъездом на нашей истории будет поставлен крест. Я не знала, что он думает, а спросить боялась. Вдруг он просто отшутится от меня, скажет что-нибудь легкомысленное и ничего не значащее. Тогда я буду знать, что наш невероятный роман – обман. А к этой мысли я еще не была готова. Единственный раз в жизни мне повезло встретить мужчину, от которого так и веет теплом и счастьем…

– Все это неважно, – твердила я сама себе, как мантру. Но пила я теперь только земляничный ройбуш, потому что именно этот запах будил в моей голове такие воспоминания… И на работе я смотрела мимо своих коллег. Главным образом, мимо Сашки Большаковского. Чего не сказать о нем самом. С тех пор, как я отменила наши посиделки в комнатах отдыха (хотя вернее было бы сказать «полежалки»), он ходил вокруг меня голодным волком и, если честно, назойливо доставал своим вниманием. Я не устраивала ему сцен, не рвала отношения и не просила перейти в другую смену. Мне казалось, что и без того ясно – между нами все кончено. Однако он, видимо, был иного мнения.

– Скажи, ты что, завела себе другого? – все время спрашивал меня он. Мораторий на сексуальные контакты действовал вот уже полтора месяца.

– Ты знаешь, мне стало мало одного тебя.

– Да что ты, – озверел он. – И что ж такое я не могу, чего тебе не хватает?

– Ты что, ревнуешь? А кто мне говорил, что больше всего ценит свободные отношения без обид, ревности и обещаний? – я дословно цитировала его же собственные слова. Только вот в моем исполнении они ему нравились несколько меньше. Чертовы собственники!

– И что же, кто он? Хоть расскажи, – выспрашивал он.

– А зачем? Я же все равно к тебе не вернусь, – я смеялась. – А может, вернусь. Как пойдет. Подождать не можешь?

– Подождать? – нахмурился Большаковский. Я могла бы догадаться, что ждать – не мужской конек. Мужчинам более свойственно все разрушать.

К концу июля Митин отпуск подошел к концу. Его отъезд уже не был туманной угрозой. Он во весь рост стоял передо мной, пугая до синих чертей. Все полтора месяца мы не могли оторваться друг от друга. Мы успели перегулять весь наш район вдоль и поперек. Мы поговорили обо всем на свете, мы обменялись обещаниями, связанными с его будущим приездом, но я не представляла, как буду без него жить. Он еще не уехал, а мне уже не терпелось написать ему письмо. Я не хотела думать, что не увижу его теперь полгода. Митя тоже хмурился, подсчитывая оставшиеся дни. Нам было трудно продержаться друг без друга сутки моей смены, а тут полгода.

– А знаешь, когда я приеду, тут будет самая настоящая зима. И мы съездим в настоящую русскую баню. Хочешь?

– С тобой?

– Ну а с кем? – Он ласково обнимал меня за плечи, и мы мечтали, как будем голышом нырять в прорубь (хотя я никогда бы на это не решилась, бр-р-р), а потом, под крышей деревянного сруба, натопленного березовыми дровами, он возьмет меня вот так, и так, и еще эдак… Я таяла и забывала обо всем.

– Ты меня не забудешь? – спрашивала его я. Между прочим, это была еще одна моя заповедь: никогда не спрашивать мужчину, будет ли он меня помнить. Н-да, с Митей все заповеди вылетели в трубу.

– У меня практически нет шансов тебя забыть, ведь в Ямбурге женщины днем с огнем не найдешь.

– Ни одной? – удивилась я.

– Ну, если не считать телеграфистку, в сравнении с которой Полина Ильинична – аленький цветочек, – заверил меня он.

Я считала дни и часы, оставшиеся до расставания. Мы все возможное время проводили вместе, он ждал меня у трамвайной остановки или приезжал прямо к воротам подстанции.

– Не хочу терять времени, – объяснял мне он, а у меня не хватало силы воли противиться такому сближению. Я и сама хотела смотреть на него не отрываясь.

Но жизнь шла своим чередом, и я никак не могла обойти стороной свою работу. Однажды мы сильно задержались из-за смерти подростка, любителя острых ощущений. Смерть – всегда ЧП, тем более если ее констатация проводилась линейной «Скорой», на которой никому не положено умирать. Старшим в той смене был, естественно, Большаковский.

– Твою мать! – разорялся Саша, глядя на труп наркомана, которого (по предварительному диагнозу) неправильно укололи адреналином. Я размашисто заполняла бланк констатации смерти. Погибшему было девятнадцать лет, он лежал на полу кухни совершенно как живой. Молодой парень высокого роста, мечта девчонок. В таких случаях даже нам, видавшим виды врачам, становится не по себе. Когда я вижу молодежь, занятую исключительно разрушением собственной жизни, на меня снова накатывает чувство нереальности. Я видела людей, которым не хватало совсем чуть-чуть, чтобы сохранить жизнь, и знала, что жизнь – самое дорогое. И всякий раз меня потрясало, что на свете есть люди, добровольно отвергающие этот дар. Их бы в Грозный, в девяносто третий год. Или хотя бы с нами, покататься по городу.

– Что мы можем сделать? Он ведь уже был мертв! – я тихонько шептала, пыталась как-то вывести из ступора коллегу. Причиной смерти стала инъекция адреналина, вызвавшая разрыв сердца. Наркоманы, его коллеги по баяну,[8] видимо от особой одаренности, вкололи в вену ампулу адреналина, предназначавшегося исключительно для внутримышечных инъекций. К нашему приходу он уже минут пять как умер. Но даже примчись мы раньше…

– Кто вас просил? Кто? – Саша рассматривал перепуганных наркош, как будто перед ним были редкие и очень ядовитые змеи. – Научились колоть, так что, нету мочи сдерживаться?

– Мы думали… У него была астма… – бубнили подростки, пряча руки в карманы грязных бесформенных балахонов.

– И что?

– Он сам сказал! Прохрипел и дал ампулу, – оправдывался тот, что сделал укол. Продолжать дискуссию было бесполезно, так что мы вызвали милицию, передали информацию на центральный пульт и уехали. По дороге молчали. Настроение, сами понимаете, ни к черту. Да еще предстояло на летучке, утреннем совещании у главврача, объясняться по поводу инцидента. Потому что смертность – это плохо, ПЛОХО! И наплевать, что парень был уже мертв к нашему приезду. В вызове значилось – без сознания. Так что объясняйте, дорогие доктора, почему не сумели договориться с Господом Богом о том, чтобы клиент скончался в клинике. Отчетность, отчетность портите…

– Маш, слушай, ты сама-то как? – очнулся от грустных раздумий Саша.

– Я-то? А чего мне сделается? – пожала плечами я.

– Ну все-таки…

– И к тому же ты старший, так что с Карликом тебе объясняться!

Попытка пошутить не возымела действия. Саша пододвинулся ко мне и принялся целовать. Налетел он на меня как-то неожиданно, я сначала даже растерялась. Но попыталась вырваться из его объятий. Побывав в Митиных руках, я вдруг стала ощущать себя ценностью, хрупкой и очень важной, нужной. С чего бы это какой-то Большаковский трогает руками то, что ему не принадлежит? Пусть целуется с супругой!

– Что ж такое? – недовольно отлез Саша. – Сколько же можно. Что, у тебя там любовь, что ли?

– Слушай, а тебе-то что? – разозлилась я.