Богиня в граните Янг Роберт

Роберт Янг

Богиня в граните

Добравшись до верхней грани предплечья, Мартин остановился, чтобы передохнуть. Подъем пока не вымотал его, но до подбородка все еще оставалось несколько миль и хотелось сохранить как можно больше сил для итогового восхождения к лицу.

Он взглянул назад, на пройденный путь, вдоль склона почти отвесной грани предплечья, в направлении широченной глыбы руки; и еще дальше, в сторону гранитных пальцев великанши, прорезавших воду, словно глубоко рассеченный каменный берег. Он увидел свою взятую напрокат моторную лодку, покачивающуюся в голубом заливе, между большим и указательным пальцами, и, за заливом, поблескивающую ширь Южного моря.

Мартин передвинул рюкзак в более удобное положение и проверил подъемное оборудование, прикрепленное к плетеному поясу: самоблокирующуюся кобуру с пистолетом для забивки альпинистских крепежных крюков, запасные крюки для пистолетной обоймы, герметичный пакет с кислородными таблетками, флягу с водой. Удовлетворенный, он экономно отпил из фляги и сунул ее в переносную охлаждающую камеру. Затем закурил сигарету, выпуская дым в утреннее небо.

Небо было глубоким, полным ясной голубизны, и из этой голубизны Альфа Вирджиния ярко освещала окрестности, распространяя свет и тепло на человекоподобные формы горного массива, известного как Дева.

Она лежала на спине, голубые озера ее глаз неизменно смотрели вверх. Со своего удобного места на ее предплечье Мартину открывался великолепный вид на вершины, образующие ее груди. Он задумчиво разглядывал их. Они поднимались почти на 8 000 футов над плато грудной клетки, но, поскольку и само плато находилось на добрых 10 000 футов над уровнем моря, истинная высота груди превосходила 18 000 футов. Однако Мартин не был обескуражен. Это были не те вершины, что требовались ему.

Вскоре он оторвал взгляд от их изумительно белых снеговых гребней и продолжил свой путь. Гранитный хребет некоторое время поднимался вверх, а затем начал косо падать вниз, постепенно расширяясь и переходя в округлые области ее плеча. Теперь ему была отлично видна голова Девы, хотя он еще не был достаточно высоко, чтобы видеть ее в полный профиль. В этой зоне наибольший страх внушал утес ее щеки, высотой 11 000 футов, а волосы ее казались тем, чем, собственно, они и были, - сплошным лесным массивом, в беспорядке спускавшимся вниз, к долинам, рассыпавшимся вокруг ее массивных плеч почти до самого моря. Сейчас он был зеленым. Осенью он будет коричнево-медным, а затем золотым; зимой почернеет.

За много веков ни дождь, ни ветер не смогли нарушить изящные контуры ее плеча. Все напоминало ему высокогорное место гулянья. Мартин укладывался во время. Тем не менее, был почти полдень, когда он достиг склона плеча, и понял, что весьма недооценил всей огромности Девы.

К этому склону стихия была менее добра, и Мартину пришлось замедлить движение, выбирая путь между мелких оврагов, обходя трещины и расщелины. Местами гранит давал выход множеству других вулканических пород, но общий цвет тела Девы оставался все тем же: серовато-белый, с примесью розового, в первую очередь напоминая оттенок человеческой кожи.

Мартин поймал себя на том, что задумался о ее скульпторах, и в тысячный раз задавался вопросом, зачем они вообще создали ее. Во многих отношениях это имело сходство с такими земными загадками, как египетские пирамиды, Крепость Саксхомена и Храм Солнца в Баальбеке. Прежде всего, эта загадка была точно так же неразрешима, и, вероятно, такой и останется навсегда, потому что древняя раса, некогда жившая на Альфе Вирджинии 9, либо полностью вымерла много веков назад, либо отправилась в полет к звездам. В любом случае, они не оставили после себя никаких письменных записей.

Но в своей основе эти две загадки были различны. Когда вы созерцаете пирамиды, Крепость или Храм Солнца, вы никогда не задаетесь вопросом, зачем они были построены, вас интересует как их возводили. С Девой все как раз наоборот. Она возникла как природный феномен, гигантский геологический сдвиг, и все, что фактически оставалось сделать ее скульпторам, хотя, несомненно, их труд и был сравним с трудами Геракла, так это добавить окончательные штрихи и создать автоматическую подземную насосную систему, которая уже многие века снабжает искусственные озера ее глаз водой из моря.

Возможно, здесь и находится ответ, подумал Мартин. Возможно, что их единственным желанием было усовершенствование природы. Потому что не было никакой фактической основы для теософических, социологических и психологических мотиваций, теоретически допускаемых полусотней антропологов Земли (никто из которых на самом деле даже никогда не видел ее) и изложенных в полусотне посвященных этму вопросу книг. Возможно, ответ был так же прост, как...

Обращенные к югу области плечевого склона были менее подвержены эрозии, чем центральные и северные, и Мартин все ближе и ближе продвигался к южному краю. Перед ним была удивительная панорама левой стороны Девы, и он, восхищенный, взирал на великолепное вертикальное обнажение пурпурной, чуть затененной породы, тянущееся до самого горизонта. В пяти милях от места соединения с плечевым склоном оно подгибалось, формируя ее талию; еще через три мили пышно распускалось, образуя начало левого бедра; затем, как раз перед тем как совсем исчезнуть в бледно-лиловой дали, делало гигантский изгиб его нижней части.

Практически плечо не было слишком крутым, однако Мартин чувствовал усталость, его губы были сухими и жесткими, когда он добрался до самого верха. Он решил немного отдохнуть, и, сняв рюкзак, сел и привалился к нему спиной. Поднеся к губам флягу, сделал большой неторопливый глоток. Затем выкурил очередную сигарету.

С этой высоты вид на голову Девы был гораздо лучше, и теперь он как зачарованный разглядывал ее. Гора, формировавшая ее лицо, все еще была скрыта от него, разумеется, за исключением самой высокой точки - ее гранитного носа; но детали ее щек и подбородка оставались неясными. Ее скулы были округлыми ответвлениями горной породы, почти незаметно сливавшимися со скошенным краем щеки. Гордый подбородок представлял собой утес, заслуживающий отдельного изучения, обрывающийся резко, даже слишком резко, как подумал Мартин, к изящному гребню ее шеи.

Однако, несмотря на педантичную увлеченность ее скульпторов отдельными деталями, Дева, при обзоре ее с такого близкого расстояния, была далека от той красоты и того совершенства, которые они намеревались получить. Это происходило оттого, что в данный момент можно было видеть лишь какую-то часть ее: щеку, волосы, грудь, далекий контур бедра. Но если рассматривать ее с достаточной высоты, эффект будет совершенно другой. Даже с высоты в десять миль ее красота была уже ощутима; при высоте в 75 000 футов она была безупречна. И тем не менее, нужно было подняться еще выше, фактически, следовало искать тот нужный уровень, чтобы увидеть ее так, как она должна была выглядеть по мнению ее создателей.

Насколько Мартин знал, он был единственным из землян, которому когда-либо удалось отыскать этот уровень и который когда-либо видел Деву такой, какой она была на самом деле; видел ее, возникающую в целиком принадлежащей ей реальности, реальности незабываемой, равной которой он никогда еще не встречал.

Возможно, будучи лишь единственным, он должен был как-то противостоять тому воздействию, которое она оказывала на него; это обстоятельство, плюс тот факт, что тогда ему было всего лишь двадцать...

"Двадцать?" - с удивлением подумал он. Сейчас ему было тридцать два. Однако прошедшие годы были всего лишь тонким занавесом, тем самым занавесом, который он раздвигал тысячу раз.

И вот сейчас он в очередной раз раздвинул его.

После третьего замужества матери он решил стать астронавтом, покинул колледж и получил место юнги на космическом корабле "Улисс". Местом назначения корабля была Альфа Вирджиния 9; цель этого путешествия заключалась в том, чтобы составить карту залежей руд.

Разумеется, Мартин слышал о Деве. Она была одним из семисот чудес галактики. Но он никогда всерьез не задумывался о ней, пока не увидел ее из главного иллюминатора движущегося по планетарной орбите "Улисса". Позже он много думал о ней, и через семь дней после посадки на планету "позаимствовал" один из спасательных кораблей и отправился на разведку. Этот подвиг стоил ему, по возвращении, недели гауптвахты, но он воспринял такое наказание спокойно. Дева вполне стоила этого.

Высотомер спасательного корабля показывал 55 000 футов, когда он наконец увидел ее, и вот на таком уровне он к ней и приблизился. Вскоре он созерцал великолепные очертания икр и бедер, медленно проплывавших прямо под ним, белое пустынное пространство живота, изящную ложбину пупка. Он находился как раз над вершинами-близнецами ее грудей, в пределах видимости ее лица, когда сообразил, что, подняв корабль вверх, смог бы получить гораздо лучшую перспективу обзора.

Он остановил движение по горизонтали и начал набор высоты. Корабль быстро пошел вверх... 60 000 футов... 65 000... 70 000. Это напоминало отъезд телекамеры... 80 000... Теперь его сердце учащенно билось... 90 000... Приборы показывали нормальное давление кислорода, однако он едва мог дышать.

100 000, 101 000... И все еще недостаточно высоко. 102 300... Прекрасна ты, возлюбленная моя, как Фирца, любезна, как Иерусалим, грозна, как полки со знаменами... 103 211...Округление бедр твоих, как ожерелье, дело рук искусного художника...103 288...

Он с силой надавил на кнопку, останавливающую набор высоты, блокируя фокус. Теперь у него вообще перехватило дыханье, по крайней мере в этот первый момент экстаза. Он никогда еще не видел никого, похожего на нее. Стояла ранняя весна, и ее волосы были черными, а глаза - по-весеннему голубыми. И ему казалось, что плоский холм, формирующий ее лицо, полон сочувствия, а красный срез скалы на месте рта изогнут в мягкой улыбке.

Она лежала там неподвижно, у самого моря, словно красавица из Бробдиньяга, вышедшая из воды, чтобы остаться навечно загорать здесь на солнце. Голые долины были отлогим пляжем; поблескивающие развалины близлежащего города напоминали упавшую с ее уха серьгу; море было летним озером, а спасательный корабль - железной чайкой, парящей высоко над побережьем.

А в прозрачном чреве чайки сидел крошечный человек, который уже никогда больше не будет самим собой...

Мартин задернул занавес, но прошло еще некоторое время, прежде чем потухла картина воспоминаний. Когда она окончательно исчезла, он заметил, что внимательно, и даже с пугающей сосредоточенностью, смотрит на отдаленную скалу подбородка Девы.

Он приблизительно оценил ее высоту. Заостренная часть скалы, или вершина, находилась приблизительно на одном уровне с верхней кромкой щеки. У него получалось около 11 000 футов. Чтобы получить расстояние, на которое он должен подняться, чтобы достичь поверхности холма-лица, ему надо всего лишь вычесть высоту гребня шеи. Приблизительно он уже определил высоту этого гребня как 8 000 футов; вычитание 8 000 из 11 000 давало ему 3 000... Три тысячи футов!

Это было невозможно. Это было невозможно даже с использованием скального пистолета для забивания крюков. Склон был вертикальным до самого конца, и с того места, где он сидел, ему не удавалось различить хоть слабый намек на трещину или уступ на ровной поверхности гранита.

Он никогда не сможет сделать это, сказал он сам себе. Никогда. Было бы полным абсурдом для него даже совершить попытку. Это может стоить ему жизни. И даже если он и смог бы сделать это, даже если он сможет преодолеть весь этот гладкий обрыв, до самого лица, то сможет ли он спуститься назад? Несомненно, его скальный пистолет значительно облегчит спуск, но останется ли у него достаточно сил? Атмосфера на Альфе Вирджинии 9 очень быстро разряжалась после 10 000 футов, и хотя кислородные таблетки помогали в такой ситуации, они могли поддерживать движение только в течение ограниченного времени. А после этого...

Но это были старые аргументы. Он уже рассуждал так сотни, может быть, тысячи раз... Мартин покорно встал. Водрузил на спину рюкзак. Бросил последний взгляд вдоль девятимильного склона руки туда, где из моря выступали пальцы великанши, затем повернулся и направился по плоскогорью грудной клетки к началу шейного гребня.

Солнце уже давно миновало зенит, когда он оказался напротив пологой ложбины между двумя вершинами. Холодный ветер дул вдоль склонов, проносясь через плоскогорье. Ветер был свежим и душистым, и Мартин понял, что на вершинах должны быть цветы... возможно, крокусы или их подобие, растущие высоко, у самых снежных пиков.

Он удивился, почему не захотел взбираться на вершины, почему это должно быть плоскогорье. Ведь вершины представляли большие трудности и, следовательно, большее испытание. Почему же тогда он пренебрег ими в пользу этого плоского холма?

И ему показалось, что он понял. Красота вершин была ограниченной и поверхностной, ей не хватало более глубокой выразительности и многозначности плоскогорья. Они никогда бы не смогли дать ему то, что он хотел, даже если бы взбирался на них тысячу раз. Итак, именно плоскогорье, с его голубыми и восхитительными озерами, и ничего другого.

Он отвернулся от горных пиков и сосредоточил внимание на длинном склоне, который вел к шейному гребню. Его наклон был достаточно пологим, но коварным. Поэтому Мартин двигался медленно. Любой ошибочный шаг, и он мог бы поскользнуться и скатиться по склону, на котором не было ровным счетом ничего, за что можно было бы ухватиться и предотвратить падение. Тут он заметил, что его дыханье становится чаще, и удивился этому, но затем вспомнил про высоту. Однако он не стал прибегать к кислородным таблеткам: позже у него появится в них более острая нужда.

К тому времени, когда он добрался до гребня, солнце наполовину закончило полуденный круг. Но это не испугало его. Он уже отказался от мысли штурмовать скалу-подбородок сегодня. Он вообще был слишком самоуверен, вообразив, что сможет покорить Деву за один день.

Выходило, что на это требовалось по меньшей мере два.

Гребень был больше мили в ширину, его кривизна была едва ощутима. Мартин быстро преодолел его. В течение всего перехода он ощущал, что скала-подбородок все круче и круче нависала над ним, но даже не смотрел на нее; он боялся смотреть на нее до тех пор, пока она не оказалась так близко, что закрыла половину неба, и тогда он был вынужден взглянуть на нее, он должен был оторвать глаза от гранитной выпуклости горловины и сфокусировать их на ужасающей стене, которая теперь определяла его будущее.

А будущее его было мрачным. Там не было опоры для рук или ног; не было ни трещин, ни выступов. Отчасти он успокаивал себя тем, что если не найдется способа подняться на скалу-подбородок, то он и не заберется на нее. Но с другой стороны, это было бы ужасным разочарованием. Покорение плоскогорья-лица было более чем просто честолюбием; это была одержимость, а физическая борьба, непременно входившая в эту задачу, опасность, препятствия - все это были неотъемлемые части одержимости.

Он мог бы вернуться путем, которым пришел, вниз по руке, к своей лодке, затем назад, в обособленную колонию; и там нанять у этих грубых неразговорчивых местных аборигенов какой-нибудь летательный аппарат, так же просто, как это получилось с лодкой. И меньше чем через час после взлета он смог бы приземлиться на плоскогорье-лице.

Но это был бы обман, и он знал это. Не обман Девы, а обман самого себя.

Был еще и другой способ, но теперь он отверг и его по той же самой причине, что и раньше. Верх головы Девы имел нечеткие очертания, но хотя деревья ее волос могли облегчить подъем, расстояние, которое нужно было преодолеть на подъеме, почти втрое превосходило высоту скалы-подбородка, и склон был, вероятнее всего, такой же обрывистый.

Но сейчас оставалась лишь скала-подбородок, и больше ничего. При сложившихся обстоятельствах это казалось безнадежным делом. Но он утешал себя тем, что исследовал лишь относительно небольшую часть утеса. Возможно, удаленные участки были менее неприступными. Возможно...

Он покачал головой. Принятие желаемого за действительное обычно ничего не дает. Пожелания возможны лишь после того, как он нашел средства для восхождения, а не до того. Он двинулся было вдоль основания скалы, затем остановился. Пока он стоял там, внимательно разглядывая колоссальную стену, Альфа Вирджиния тихо и скромно опустилась в расплавленное море. На востоке уже проглянула первая звезда, и оттенок груди Девы изменился с золотистого на пурпурный.

Через силу Мартин решил отложить свое исследование до завтра. Такое решение было благоразумным. Темнота окутала его раньше, чем он успел разложить спальный мешок, а вместе с ней пришел и пронизывающий холод, из-за которого эта планета пользовалась дурной славой на всю галактику.

Он включил термостат спального мешка, потом разделся и медленно заполз в теплое пространство. Затем с трудом сжевал отложенное на ужин сухое печенье и позволил себе два глотка воды из фляги. Неожиданно он вспомнил, что забыл поесть днем и до сих пор этого не почувствовал.

Здесь ему почудилась параллель, некий элемент затасканного сюжета. Но связь была столь призрачной, что в следующее мгновенье он не смог ухватить ее до самого конца. Он был уверен, что вспомнит об этом позднее, но природа человеческого мозга была такова, что, по-видимому, это произойдет в результате какой-то другой цепи ассоциаций, и он вообще не запомнит никакой первоначальной связи.

Так он лежал, разглядывая звезды. Темная громада подбородка Девы поднималась рядом с ним, скрывая от него большую часть неба. Ему следовало бы ощущать крушение надежд, даже страх. Но он не чувствовал ничего подобного. Он чувствовал безопасность и спокойствие. Впервые за много лет он познал удовлетворение.

Почти прямо над ним находилось необычное созвездие. Оно заставило его подумать не о чем ином, как о человеке, скачущем верхом на лошади. Человек держал на плече удлиненный предмет, и предмет этот мог быть любым из огромного множества вещей, в зависимости от того, как именно вы мысленно соедините образующие его звезды: ружье, а возможно, и посох; может быть, даже рыболовный багор.

Для Мартина же он выглядел как коса...

Он повернулся на бок, продолжая нежиться в своем микрооазисе тепла. Теперь, при свете звезд, подбородок Девы приобрел более мягкие очертания, и ночь заснула в кротком и молчаливом великолепии... Это была одна из его собственных строк, думал он засыпая... часть той фантастической мешанины слов и фраз, которые, одиннадцать лет назад, он связал между собой под общим названием "Воскресни, любовь моя!". Это была его первая книга, которая принесла ему славу, удачу... и Лели.

Лели... Она казалась такой далекой, но, тем не менее, она была. И тем не менее, с другой стороны, каким-то странным мучительным образом казалось, что была еще только вчера.

Первый раз он увидел ее, когда она стояла в одном из тех маленьких старомодных баров, столь популярных тогда в Старом Йорке. Стояла совершенно одна, высокая, темноволосая, с пышными формами, попивая дневной аперитив, будто доказывая, что такие женщины, как она, - самое обычное явление в этой галактике.

Еще до того, как она повернула голову, он был уверен, что у нее были голубые глаза; голубыми они и оказались; голубыми, от весенней голубизны горных озер; голубыми, от красоты женщины, жаждущей быть любимой. Очень смело он прошел через зал и встал рядом с ней, сознавая, что это будет либо сейчас, либо никогда, и спросил, может ли он предложить ей что-нибудь выпить.

К его изумлению, она согласилась. Только позже она призналась, что узнала его. Он был настолько наивен в тот момент, что даже не осознавал, что уже имел известность в Старом Йорке, хотя ему следовало это знать. Ведь его книга имела достаточный успех.

Он наскоро закончил ее прошлым летом, тем самым летом, когда "Улисс" вернулся с Альфы Вирджинии 9; тем самым летом, когда он оставил место юнги, навсегда излечившись от стремления стать астронавтом. За время этого путешествия мать его еще раз вышла замуж; узнав об этом, он снял летний домик в Коннектикуте, как можно дальше от нее. Затем, обуреваемый силами, лежащими за пределами его понимания, он уселся за стол и начал писать. В книге "Воскресни, любовь моя!" описывалась звездная одиссея молодого искателя приключений в поисках замены Божества, и его итоговом открытии, что замена заключается в поклонении женщине. Критики в один голос закричали: "Эпопея!", а придерживающиеся Фрейда психологи, которые после четырех веков пребывания в забвении так и не отказались от занятия психоанализом применительно к писателям, вынесли резюме: "Подсознательная жажда смерти". Самые различные оценки удачливо сочетались, подогревая интерес в узком литературном мирке, и прокладывали дорогу для второй публикации, а затем и для третьей. Буквально за одну ночь Мартин стал самым непостижимым из всех литературных явлений - известным превосходным романистом.

Но он еще не осознал, что его известность включала и чисто физическое узнавание.

- Я читала вашу книгу, мистер Мартин, - сказала стоявшая рядом с ним темноволосая девушка. - Мне она не понравилась.

- Как вас зовут? - спросил он. И еще через мгновенье добавил: - Почему?

- Лели Вон... Потому что ваша героиня нереальна. Ее не может быть.

- Я так не думаю, - заметил Мартин.

- Вы будете убеждать меня, что у нее есть прототип?

- Может быть, и буду. - Бармен подал их заказ, и Мартин, подняв свой стакан, сделал небольшой глоток прохладной синевы своего коктейля. - Почему ее существование невозможно?

- Потому что она не женщина, - сказала Лели. - Она всего лишь символ.

- Символ чего?

- Я.... я не знаю. Во всяком случае, она не относится к роду человеческому. Она слишком прекрасна, слишком совершенна.

- Вы как раз на нее похожи, - заметил Мартин.

В следующий момент она опустила глаза, и некоторое время молчала. А затем вскоре продолжила:

- Существует затасканный штамп относительно этой ситуации и звучит он так: "Держу пари, что вы говорите это всем девушкам...". Но почему-то мне кажется, что в данном случае это не так.

- И вы правы, - сказал Мартин. - Не говорил. - А затем добавил: - Здесь так душно, может быть, мы смогли бы пойти прогуляться?

- Хорошо.

Старый Йорк был почти анахронизмом, сохранившемся лишь благодаря кучке литераторов, которые души не чаяли в старых домах, старых улицах и старом образе жизни. Это был контрастирующий глубокий гротеск по отношению к их коллегам на Марсе; но на протяжении многих лет отдельные места этого городка приобретали частично окраску, частично атмосферу, буквально ассоциировавшую его с набережной Парижа, и если стояла весна, а вы были влюблены, то Старый Йорк был самым привлекательным местом.

Они медленно шли через дремлющую запустелость старых улиц, в прохладной тени домов, тронутых временем. Затем надолго задержались в зарослях главного парка, и их окружало голубое, наполненное весной небо и деревья, приукрашенные бледной зеленью нарождающейся листвы... Это был красивейший полдень, а за ним близился красивейший из вечеров. Никогда еще звезды не светили так ярко, никогда такой полной не была луна, так приятны часы и так сладостны минуты. Голова у Мартина кружилась, когда он провожал Лели домой, его шаг был нетвердым; но только спустя некоторое время, сидя уже на ступенях собственного дома, он понял, насколько был голоден, и неожиданно вспомнил, что с самого утра во рту у него не было ни крошки...

Глубокой недружелюбной ночью Мартин вздрогнул и проснулся. Странное расположение звезд на небе на минуту вывело его из равновесия, а затем он вспомнил, где находится и что собирается делать. Сон вновь осторожно подкрался к нему, и он лениво повернулся в своем подогреваемом коконе. Высвободив одну руку, он вытянул ее, и пальцы коснулись внушающей уверенность поверхности обласканной светом звезд скалы. Он умиротворенно вздохнул.

Рассвет, разодетый в розовый наряд, крался по земле, как застенчивая девица. За ней последовало утро, словно ее сестра, одетая в голубое, с ослепительным медальоном-солнцем, сияющим на груди.

Мартин чувствовал напряжение - напряжение, замешанное на предчувствии и страхе. Он не мог позволить себе раздумывать над этим. Методично съел завтрак из концентратов, упаковал спальный мешок, а затем начал систематическое обследование подбородка Девы.

В утреннем свете скала не казалась столь ужасающей, как это было вечером накануне. Но ее склон так и не изменил ни своей крутизны, ни гладкости поверхности. Мартин был и успокоен, и разочарован.

Наконец, близ западного края шейного гребня он отыскал расщелину.

Это был неглубокий разлом, примерно раза в два превышавший ширину его тела, возникший, вероятно, от недавних сейсмических возмущений. И он неожиданно припомнил, что замечал и другие признаки сейсмической активности еще в колонии, но не удосужился расспросить об этом. Трещинки в потолках жилых помещений имеют весьма небольшое значение, если в этот момент вы находитесь на грани разрешения того, что так мучило вас на протяжении почти двенадцати лет.

Расщелина зигзагом поднималась вверх, насколько он мог видеть ее, представляя собой - по крайней мере, на первую тысячу футов - относительно удобный путь для восхождения. Здесь были бесчисленные опоры для рук и ног и разнообразные выступы. Опасность была, и заключалась она в том, что он не знал, продолжались ли эти опоры, или даже сама расщелина, до самой вершины.

Он проклинал себя за то, что забыл взять бинокль. Затем заметил, что у него дрожат руки, а сердцу тесно в грудной клетке, и сразу понял, что собирается подниматься на вершину, невзирая на последствия, и что ничто не может остановить его, ни он сам, ни даже четкое знание, присутствуй оно, что расщелина - всего-навсего тупик.

Он вытащил скальный пистолет и вставил одну из дюжины скреп, висевших у него на поясе. Тщательно прицелился и спустил курок. Те долгие часы, что были потрачены им на практику стрельбы из него, пока он дожидался транспорта из космопорта в колонию, сполна окупились, и крюк, с тянущимся за ним почти невидимым нейлоновым канатом, прочно врезался в высокий выступ, который он выбрал для своей первой страховки. Звук от второго заряда упруго отскочил вниз и присоединился к затухающему звуку первого, и Мартин знал наверняка, что стальные "корни" крюка вошли глубоко в гранит, гарантируя его безопасность на первые пятьсот футов.

Теперь он убрал пистолет в автоматически блокирующуюся кобуру. С этого момента и до тех пор, пока он не доберется до уступа, нейлоновый канат будет автоматически сматываться, укладываясь в патроннике, с каждым шагом его подъема.

И он начал восхождение.

Теперь его руки чувствовали опору и были уверенными, а сердце вновь обрело нормальный ритм. Внутри него ожила какая-то песня, беззвучно пульсирующая во всем его существе, наполняя его ранее неведомой силой, изведать которую в другой раз ему, возможно, никогда не придется. Первые пятьсот футов оказались до смешного легкими. Почти на всем пути было множество опор для рук и ног, так что восхождение напоминало подъем по каменной лестнице, а в нескольких местах, где уступы отсутствовали, стены прекрасно подходили для того, чтобы в них можно было упираться расставленными в стороны руками. Когда он добрался до большого уступа, его дыханье почти не нарушилось.

И он решил не отдыхать. Рано или поздно разряженность атмосферы скажется на нем, и чем выше он поднимется сейчас, пока еще имеет свежие силы, тем будет лучше. Он решительно остановился, вытащил скальный пистолет и прицелился. Новый крюк устремился в высоту, вытягивая следом за собой новый канат и убирая старый, врезался в основание очередного заметного выступа, почти на 200 футов выше того, на котором он стоял. Дальность действия пистолета была 1 000 футов, но узкое пространство расщелины и неудобство позиции накладывали жесткие ограничения.

Он возобновил подъем, и его уверенность увеличивалась с каждым проделанным шагом. Но он старался не смотреть вниз. Расщелина была на самом краю западного склона шейного гребня, и взгляд вниз показывал не только расстояние, на которое он поднялся по ней, но и те 8 000 футов, которые отделяли верх гребня от раскинувшихся внизу долин. Но он не думал, что его теперешняя уверенность объясняется лишь одним шоком от столь ужасающей высоты.

Подъем ко второму уступу прошел без осложнений, так же, как и подъем к первому. И вновь он решил пренебречь отдыхом и, вонзая очередной крюк в третий выступ, приблизительно на 250 футов выше второго, продолжил восхождение. На полпути к третьему выступу начали проявляться первые признаки кислородного голодания, создавая тяжесть в руках и ногах, учащая дыхание. Он сунул в рот кислородную таблетку и продолжил подъем.

Растворяющаяся таблетка восстановила его бодрость, и когда он добрался до края третьего выступа, он все еще не чувствовал необходимости в отдыхе. Но он заставил себя присесть на узкую гранитную выпуклость и прижаться спиной к стене расщелины, принуждая себя расслабиться. Солнечный свет бил ему в глаза, и он в испуге понял, что скорость его подъема относилась к понятиям чисто субъективным; на самом деле с тех пор, как он покинул шейный гребень, прошли целые часы, и Альфа Вирджиния находилась почти в зените.

Так что он не имел права на отдых, ведь времени совсем не оставалось. Он должен был добраться до плато-лица еще засветло, иначе рисковал вообще никогда не попасть туда. В то же мгновенье он уже был на ногах, скальный пистолет был поднят на позицию стрельбы и наведен на цель.

Через некоторое время характер подъема изменился. Уверенность по-прежнему не покидала его, и бесконечная песня пульсировала внутри него все возрастающим ритмом; но тяжесть в конечностях и частое дыханье проявлялись все чаще и чаще, придавая столь смелому предприятию дремотный оттенок, и эта дремота, в свою очередь, была исчерчена короткими, но отчетливыми перерывами, которые немедленно наступали, стоило ему принять кислородную таблетку.

Тем не менее, характер расщелины менялся очень слабо. Некоторое время она становилась шире, но он обнаружил, что, упираясь спиной в одну стену, а ногами в другую, мог медленно продвигаться вверх без особых усилий. Затем расщелина вновь сузилась, и он вернулся к своему обычному способу подъема.

Из-за спешки он стал смелее. Весь предшествующий подъем он использовал страховку на три точки, и никогда не переставлял одно из креплений, не убедившись, что два остальные надежно закреплены. Но по мере того как смелость его росла, осторожность и осмотрительность уменьшались. Он все чаще и чаще пренебрегал тройной поддержкой, и, наконец, вообще от нее отказался. В конце концов, убеждал он себя, что из того, если он соскользнет? Нейлоновый канат, тянущийся от пистолета, остановит его прежде, чем он свалится на два фута.

И так бы оно и было... если бы один из вбитых крюков не оказался дефектным. В спешке он не заметил, что нейлоновый канат не перематывается, и когда каменная опора, на которую он только что перенес свой вес, подалась под его ногой, его внутренний ужас был смягчен лишь мыслью, что падение его будет очень коротким.

Но оказалось не так. Вначале падение было замедленным, нереальным. Он мгновенно понял: что-то случилось. И совсем рядом кто-то кричал. Некоторое время он не узнавал собственного голоса. А затем падение стало быстрым; стены расщелины скользили и терлись о его растопыренные руки и низвергали град камней на страдающее лицо.

Через двадцать футов он ударился об уступ на одной из сторон расщелины. Удар отбросил его в противоположную сторону, а затем уступ, который он покинул совсем незадолго до этого, вырос, дрожа и раскачиваясь в воздухе, прямо под его ногами, и он распластался на его поверхности, прижимаясь к нему животом, в то время как ветер норовил его сбить, а кровь из раны на лбу заливала глаза.

Когда дыхание восстановилось, он осторожно подвигал каждой конечностью, проверяя, нет ли сломанных костей. Затем глубоко вдохнул. И еще долго лежал на животе, радуясь тому, что остался жив и не получил серьезных травм.

Вскоре он осознал, что глаза его закрыты. Не раздумывая, он открыл их и вытер кровь, натекавшую со лба. Оказалось, что он не отрываясь смотрел прямо на лес, образующий волосы Девы, раскинувшийся на 10 000 футов ниже его. Он резко втянул воздух, одновременно пытаясь утопить пальцы в неподатливом граните уступа. Некоторое время он чувствовал слабость и тошноту, но постепенно она оставила его, а с ней улетучился и весь ужас.

Лес простирался почти до самого моря, окаймленный величественными обрывами шеи и плеча и девятимильным гребнем руки. Море было золотистым и поблескивало в лучах послеполуденного солнца, а долины казались зеленовато-золотистым пляжем.

Где-то существовала аналогия увиденному. Мартин нахмурился, напрягая память. Не могло быть так, что давным-давно он уже взбирался на подобный утес (или это все-таки был обрывистый берег?), глядя вниз на похожий пляж, на самый настоящий пляж? Глядя вниз на...

И неожиданно он вспомнил, и воспоминание будто пламенем обожгло его лицо. Он пытался загнать нежелательный эпизод назад в подсознание, но тот выскальзывал сквозь ментальные пальцы его сознания и вставал перед ним, обнаженный, в свете солнечных лучей, и ему пришлось смириться с этой очной ставкой, независимо от того, хотел он ее или нет, пришлось пережить все это еще раз.

После свадьбы он и Лели сняли тот же самый коттедж в Коннектикуте, где обрела свое рожденье "Воскресни, любовь моя!", и он решил приступить ко второй книге.

Домик был просто очаровательный, стоящий высоко на обрывистом берегу и обращенный к морю. Внизу под ним, отделенная лишь длинным пролетом винтовых ступеней, протянулась узкая лента белого песка, защищенная от любопытных глаз цивилизации лесистыми рукавами небольшой бухты. Именно здесь Лели проводила полдни, загорая в полной наготе, в то время как Мартин те же самые полдни тратил на то, что скармливал редактирующей машине, стоявшей на его рабочем столе, пустые слова и банальные фразы.

Новая книга продвигалась очень медленно и трудно. Та непосредственность, что была свойственна созданию "Воскресни, любовь моя!", казалось, навсегда покинула его. Идеи не приходили, а если и появлялись, то он был не в силах справиться с ними. Частично такое душевное состояние, и он вполне осознавал это, можно было бы отнести на счет женитьбы. Лели была такой, как и следовало быть новобрачной, но все-таки ей недоставало чего-то неуловимого, и это отсутствие не давало ему покоя ночью и преследовало днем...

Тот августовский полдень был жарким и влажным. С моря дул бриз, достаточно сильный, чтобы раскачивать занавески на окне его кабинета, но все же неспособный прорваться через сопротивляющееся пространство застоявшегося воздуха к заполненному депрессией пространству кабинета, где он, жалкий и несчастный, сидел у своего рабочего стола.

И пока он сидел вот так, выдавливая из себя слова и фразы и борясь с идеями, он начал осознавать, что и мягкий звук прибоя у пляжа внизу, и вид Лели, темно-золотистой, лежащей под солнечными лучами, упорно вторгается в его мысли.

В следующую минуту он поймал себя на том, что размышляет о положении, в котором она могла бы лежать. Возможно, на боку... а возможно, и на спине, и золотистые солнечные лучи поливали, как дождем, ее бедра, живот и грудь.

В висках его слегка застучало, а в пальцах появилась какая-то новая нервозность, заставлявшая забавляться с карандашом для правки рукописи, лежавшем на столе прямо перед ним. Лели неподвижно лежала у моря, ее темные волосы разметались вокруг головы и плеч, и голубые глаза неотрывно смотрели в небо...

А как она выглядит с высоты? Скажем, с высоты обрыва? Имеет ли сходство с другой женщиной, лежащей у другого моря... с женщиной, что каким-то загадочным образом так поразила его и подарила ему на время литературные крылья?

Он хотел знать, и нервное напряжение все росло, а пульс в висках повышался и понижался, пока не совпал по ритму со звуками прибоя.

Он взглянул на часы, висевшие на стене кабинета: было два часа сорок пять минут. Оставалось слишком мало времени. В ближайшие полчаса она отправится принимать душ. Оцепенелый, он встал. Медленно прошел через кабинет, вошел в гостиную; пересек ее и вышел на обнесенное решеткой крыльцо, откуда открывался вид на зеленую лужайку, выступающий обрыв и искрящееся летнее море.

Трава под его ногами была как никогда мягкой, а полуденный солнечный свет и звук прибоя наполнены мечтательной сонливостью. Приблизившись к обрыву, он опустился, опираясь на руки и колени, чувствуя себя дураком, и незаметно, с осторожностью, стал продвигаться вперед. В нескольких футах от кромки обрыва он пригнулся еще сильнее, опершись на локти и бедра, и остальную часть пути просто полз. Осторожно раздвинул высокую траву и взглянул вниз на песчаную полоску пляжа.

Она лежала прямо под ним... на спине. Ее левая рука была откинута к морю, и пальцы свободно раскачивались в воде. Правое колено поднято вверх, грациозным холмом позолоченной солнцем плоти... и гладкая поверхность ее живота тоже была золотистой, как были золотистыми и мягкие вершины ее груди. Шея казалась великолепным позолоченным гребнем, ведущим к гордому срезу подбородка и широкому золотистому плоскогорью лица. Голубые озера глаз были прикрыты в безмятежном сне.

Иллюзия и реальность переплетались в этой картине. Время отступило назад, и пространство перестало существовать. И в этот критический момент голубые глаза открылись.

Она тут же увидела его. В первый момент на ее лице появилось радостное изумление, а затем осознание (хотя на самом деле она ничего не понимала). Наконец, губы ее сложились в манящей улыбке, и она протянула к нему руки.

- Спускайся сюда, дорогой, - позвала она. - Спускайся и иди ко мне!

Пока он спускался по винтовой лестнице к пляжу, пульсация в его висках заглушила звуки прибоя. Она ожидала его там, у моря, как ждала всегда; и он внезапно превратился в великана, шагающего через долины, его плечи задевали небо, а земля вздрагивала под его шагами, шагами обитателя Бробдиньяга.

Прекрасна ты, возлюбленная моя, как Фирца, любезна, как Иерусалим, грозна, как полки со знаменами.

Ветерок, возникший в лиловой тени между вершинами, поднялся вверх и добрался до его неприступного гнезда, охлаждая его разгоряченное приливом крови лицо и восстанавливая бодрость в уставшем теле. Он медленно поднялся. Взглянул вверх на стены расщелины, прикидывая, продолжались ли они еще на лишнюю тысячу футов, которая и отделяла теперь его от вершины.

Он вновь достал скальный пистолет и выбросил неисправное крепление; затем тщательно прицелился и спустил курок. Убирая пистолет, он почувствовал приступ головокружения и инстинктивно потянулся за пакетом кислородных таблеток, висевшем у него на поясе. Затем начал шарить, пытаясь обнаружить его, в приступе безумия ощупывая каждый дюйм плетеной ткани костюма, и наконец обнаружил лишь мелкие заклепки, которые только и напоминали о пакете, оторвавшемся во время падения.

На несколько мгновений он лишился способности двигаться. У него оставался лишь один разумный, логический план действий, и он знал его: спуститься вниз, назад к шейному гребню, переночевать там и утром вернуться в колонию; затем найти транспорт до космопорта, сесть на первый же корабль, идущий к Земле, и забыть о Деве.

Он едва не рассмеялся во весь голос. Логика была замечательным словом и прекрасной концепцией, но на земле и в небесах было множество вещей, которые выходили за ее рамки, и Дева была одной из них.

Он начал подъем.

Где-то в районе 2 200 футов расщелина начала изменяться.

В первый момент Мартин не заметил этих изменений. Кислородное голодание уменьшило его внимание, и теперь он двигался в слабом затянувшемся полусне, поднимая одну отяжелевшую конечность, а затем другую, медленно перемещая свое громоздкое тело из одного рискованного положения в другое, столь же опасное, но чуть-чуть ближе к цели. Когда же он наконец заметил это, то был слишком слаб, чтобы испугаться, и слишком оцепеневшим, чтобы оказаться обескураженным.

Он как раз подыскал прибежище на узком уступе и взглянул вверх, чтобы отыскать очередной выступ, куда можно было бы нацелить пистолет. Расщелина была слабо освещена последними лучами заходящего солнца, и на минуту ему показалось, что в сумерках он уже не видит деталей.

Потому что уступов больше не было.

Потому что на самом деле дальше не было вообще никакой расщелины. Некоторое время она становилась все шире и шире; а теперь превратилась в вогнутый склон, который протянулся до самой вершины. Строго говоря, и в самом начале не было расщелины. В целом, весь этот излом скорее напоминал сечение гигантской воронки: часть, которую он уже прошел, представляла трубу, а часть, которую ему еще оставалось преодолеть, была раструбом.

Раструб, как он заметил с первого взгляда, обещал быть тяжелым. Склон был слишком гладким. С того места, где он сидел, он не смог разглядеть ни единого выступа, и если это обстоятельство еще не означало отсутствие выступов вообще, оно все же сводило на нет вероятность наличия достаточно больших выступов, позволявших использовать скальный пистолет. Он не мог надлежащим образом установить страховочный крюк, если нет места, куда его можно всадить.

Он перевел взгляд на свои руки. Они вновь дрожали. Тогда он потянулся было за сигаретой, но вспомнил, что ничего не ел с самого утра, и вместо сигарет вытащил из рюкзака вечернюю порцию сухого печенья. Он медленно сжевал его, протолкнув внутрь глотком воды. Фляга уже почти опустела. Он с трудом улыбнулся самому себе. По крайней мере теперь у него была обоснованная причина для подъема на плоскогорье: пополнить свой запас воды из голубых озер.

Он вновь потянулся за сигаретой, и на этот раз достал ее и закурил. Некоторое время он был занят тем, что выпускал голубые кольца в темнеющее небо. Затем выпрямил ноги и, крепко обхватив руками колени, начал медленно раскачиваться вперед и назад. Он негромко что-то напевал себе под нос. Это был старый-престарый мотив, скорее всего из его раннего детства. Неожиданно он вспомнил, где именно и от кого он слышал его, и тут же, с раздражением, вскочил на ноги и, бросив сигарету в наползавшую темноту, повернулся лицом к склону.

И продолжил подъем.

Это было незабываемое восхождение. Склон был именно таким трудным, как и выглядел. Подняться по нему прямо вверх было просто невозможно, и Мартин был вынужден двигаться зигзагообразно, то продвигаясь вперед, то вновь возвращаясь назад, не используя ничего, кроме ненадежного цепляния пальцами для удержания собственного веса. Но непродолжительный отдых и скромная еда отчасти восстановили его силы, и первое время он не испытывал трудностей.

Однако постепенно возросшая разряженность атмосферы вновь сказалась на нем. Он двигался все медленнее и медленнее. Временами ему казалось, что он вообще стоит на месте. Он даже не отваживался посильнее отклонить назад голову, чтобы взглянуть вверх, потому что опоры для его рук и ног были такими ненадежными, что малейший дисбаланс мог лишить его их поддержки. И к тому же сгущавшаяся темнота тоже давала себя знать.

Он сожалел, что не оставил на последнем уступе свой рюкзак. Теперь это была неудобная ноша, становившаяся, казалось, с каждым шагом все тяжелее. Он распустил бы лямки и сбросил его с плеч... если бы мог высвободить руки.

Пот застилал ему глаза. Один раз он даже попытался вытереть свой влажный лоб о гранитный склон, но преуспел лишь в том, что вскрыл прежнюю рану, и к поту присоединилась еще и кровь, и некоторое время он вообще не мог ничего видеть. Ему даже начинало казаться, что этот утес уходит в бесконечность. Наконец он сумел вытереть глаза о рукав, но ничего увидеть так и не смог, потому что темнота к этому времени стала полной.

Время стерлось, будто прекратило свое существование. А он не оставлял надежды, что вот-вот появятся звезды, и когда он подыскал более прочные, чем все предыдущие, опоры для рук и для ног, то осторожно откинул назад голову и взглянул вверх. Но кровь и пот вновь набежали ему на глаза, и он ничего не увидел.

Он был очень удивлен, когда его кровоточащие пальцы обнаружили уступ. Его обследование было кратким и поверхностным, но он совершенно точно помнил, что здесь не должно было быть никаких уступов. Однако уступ был. С дрожью, медленно, дюйм за дюймом, он подтягивал вверх свое ослабевшее тело, пока наконец не обнаружил опору под локтями, и тогда забросил правую ногу на гранитную поверхность и подтянулся, устремляясь к безопасности.

Этот уступ был широким. Он смог ощутить его ширину, когда перевернулся на спину и раскинул по сторонам руки. Он тихо лежал там, слишком уставший, чтобы двигаться. Через минуту он поднял руку и вытер с глаз кровь и пот. Звезды появились. Небо было украшено мерцающими красотами сотен созвездий. И одно, которое он заметил еще прошлой ночью, было прямо над ним: всадник с косой.

Мартин вздохнул. Он хотел бы бесконечно лежать на этом уступе, погрузив лицо в рассеянный свет звезд, в успокоительной близости от Девы; лежать здесь в блаженном умиротворении, навсегда подвешенным между прошлым и будущим, лишенным движения и времени.

Но отделаться от прошлого было не так-то просто. Несмотря на его попытки остановить ее, Ксилла отдернула темный занавес времени и вышла на сцену. А затем занавес позади нее разошелся в стороны, и началась невероятная пьеса.

После неудачи с третьей книгой (вторая была распродана с таким же успехом, как и первая), Лели поступила на работу в парфюмерный концерн, с тем чтобы он мог продолжать писать. Позднее, чтобы освободить его от домашних забот, она наняла прислугу.

Ксилла была уроженкой Мицар Х. Все уроженцы этой планеты отличались двумя качествами: огромными размерами и слабоумием. Ксилла не была исключением. Ее рост превышал семь футов, а коэффициент умственного развития не превышал 40.

Но несмотря на свой рост, сложена она была пропорционально, и даже с определенным изяществом. На самом деле, если бы ее лицо вообще обладало хоть каким-то обаянием, она могла бы сойти за привлекательную женщину. Но ее лицо было невыразительным, с большими коровьими глазами и широкими скулами. Рот был слишком полным, и полнота эта усугублялась отвешенной нижней губой. Волосы, которые, имей они нужный цветовой оттенок, могли бы скрасить ее серое однообразие, были невыразительно коричневыми.

Мартин бросил на нее взгляд лишь один раз, когда Лели познакомила их. Он сказал: "Здравствуйте", - а затем просто выбросил ее из своей головы. Если Лели полагала, что эта великанша может справиться с домашней работой лучше, чем он, то он не возражал.

Той зимой Лели перевели на Западное побережье, и, вместо того чтобы содержать два дома, они отказались от дома в Коннектикуте и переехали в Калифорнию. Калифорния была населена не так густо, как Старый Йорк. Обетованная земля, давным-давно уже утратившая свои прелести, раскинулась вокруг тысячами все еще невозделанных участков. Но существовала одна положительная особенность, касающаяся вечного стремления обычного человека к зеленым пастбищам: пастбища, которые он оставляет, в его отсутствие покрываются буйной растительностью. В Калифорнии было много места и для тянущихся к покою домоседов, и для тех, кого всегда тянуло к бурной деятельности; Земля после четырех веков авантюризма наконец-то утвердилась в своей новой роли культурного центра галактики.

Просторные особняки двадцать третьего столетия возникали то тут, то там вдоль побережья Калифорнии. Все они, почти без исключения, были просто очаровательны, и большинство из них пустовало. Лели выбрала коттедж розового цвета, расположенный недалеко от места ее работы, и погрузилась в обычную повседневную рутину, сменив для разнообразия утреннюю смену на послеобеденную, перейдя к режиму, о котором она уже и забыла; а Мартин вернулся к работе над своей четвертой книгой.

Или попытался вернуться.

Он не был до такой степени наивным, чтобы думать, будто перемена окружающей обстановки в один миг вытащит его из литературной летаргии. Он всегда знал, что слова и фразы, которые он закладывал в редактирующую машину, должны исходить от него самого, из самой глубины его. Но он надеялся, что две неудачи подряд (вторая книга на самом деле была неудачной, несмотря на быстрый финансовый успех) должны подвести его к состоянию, при котором не должно случиться третьей.

И в этом он ошибался. Его летаргия не только не исчезла, но и стала еще хуже. Он заметил, что все реже и реже выходит из дома, все более и более предпочитая уединение в своем кабинете, со своими книгами. Но не с редактирующей машиной. Теперь он читал и перечитывал классиков. Он читал Толстого и Флобера. Достоевского и Стендаля. Пруста и Сервантеса. Бальзака. И чем больше он читал Бальзака, тем больше росло его удивление, что этот маленький толстый краснолицый человек мог оказаться столь плодовитым, в то время как сам Мартин оставался таким же бесплодным, как белый песок на пляже под окнами его кабинета.

Каждый вечер, около десяти часов, Ксилла приносила ему бренди в большом, зауженном кверху бокале, подарок Лели в последний день рожденья, и он усаживался в кресле-качалке перед очагом (Ксилла в начале вечера разводила огонь из сосновых веток), погружался в раздумья и потягивал коньяк. Временами он погружался в короткий сон, а затем, вздрогнув, просыпался. В конце концов он вставал, проходил через холл к своей комнате и ложился спать. (Вскоре после их переезда Лели начала работать сверхурочно и редко появлялась дома раньше часа ночи.)

Воздействие на него Ксиллы происходило постепенно, в совокупности самых разных моментов. Поначалу он даже не осознавал этого. Однажды вечером он обратил внимание на ее манеру ходить - слишком легкую для такого тяжеловесного созданья, почти ритмичную; в другой вечер - на девственную округлость ее колоссальной груди; а в последующий - на изящный изгиб бедер амазонки под грубой юбкой. Наконец наступил вечер, когда импульсивно, или так ему показалось в тот момент, он попросил ее присесть и немного поговорить с ним.

- Если ваам так угоодно, сар, - сказала она и присела на подушечку у его ног.

Он никак не ожидал этого, и поначалу был повергнут в смятение. Однако постепенно, по мере того как коньяк начал всасываться в кровь, он воодушевился. Он заметил игру огня в ее волосах и был неожиданно удивлен, найдя в них что-то гораздо большее, чем один лишь тусклый коричневый цвет; теперь в нем появился красноватый оттенок, спокойная скромная краснота, которая сгладила утяжеленную грубость ее лица.

Они говорили о самых разных вещах, большей частью о погоде, иногда о море; о книге, которую Ксилла читала когда была еще маленькой девочкой (и то была единственная прочитанная ею книга); о Мицар Х. Когда она рассказывала о своей планете, что-то случилось с ее голосом. Он стал более мягким и более детским, а ее глаза, которые он считал тусклыми и безынтересными, посветлели и округлились, и он даже заметил в них след голубизны. Мельчайший след, разумеется, но это было начало.

Он начал просить ее оставаться каждый вечер, и она всегда охотно соглашалась, всегда занимая место на подушечке у его ног. Даже сидя, она возвышалась над ним, но он больше не считал ее размеры тревожащими его, по крайней мере они не тревожили его в том смысле, как раньше. Теперь огромное ее присутствие оказывало на него успокаивающее воздействие, создавая некое умиротворение. Он все с большим нетерпением ожидал ее ночных посещений.

Лели же продолжала работать сверхурочно. Временами она не приходила почти до двух часов. Поначалу он беспокоился о ее задержках; он даже выражал неудовольствие по поводу того, что она так много работает. Однако в конце концов он перестал беспокоиться по этому поводу.

Но неожиданно Лели вернулась домой рано - в ту ночь, когда он впервые коснулся руки Ксиллы.

Ему уже давно хотелось притронуться к ней. Вечер за вечером он разглядывал ее руку, неподвижно лежащую на колене, и он вновь и вновь восхищался ее симметрией и изяществом, прикидывая, насколько она была больше его руки и была ли она мягкой или грубой, теплой или холодной. Наконец наступил момент, когда он не смог больше контролировать себя, наклонился вперед и потянулся к ней... и неожиданно ее пальцы переплелись с его пальцами, словно пальцы великана с пальцами пигмея, и он почувствовал ее тепло и ощутил ее близость. Ее губы были совсем близко, ее лицо великанши, ее глаза отливали теперь яркой голубизной, голубизной голубых озер. А затем заросли ее бровей коснулись его лба, и красный кратер рта плотно покрыл его губы, смягчаясь и тая, и ее огромные руки заключили его в пространство между двух близнецов, вершин ее грудей...

А потом Лели, которая в шоке замерла прямо в дверном проеме, сказала: "Я соберу свои вещи..."

Ночь была холодной, и крупицы инея парили в воздухе, давая отблески света звезд. Мартин вздрогнул и сел. Он взглянул вниз, в бледнеющие под ним глубины, а затем поднял глаза к бездыханной красоте вершин-близнецов. Через минуту он встал и повернулся к склону, инстинктивно подняв вверх руки в поисках новых опор.

Но его руки ощущали лишь один воздух.

Он вздрогнул. Никаких выступающих частей больше не было. И не было больше склона. Перед ним не было гребня. Перед ним лежало плато лица Девы, бледное и жалкое в свете звезд.

Мартин медленно брел через плато. Вокруг него, словно блестящий дождь, падал звездный свет. Когда он добрался до кромки кратера рта, то прижал губы к холодному безответному камню. "Воскресни, любовь моя!" - прошептал он.

Но Дева под его ногами осталась неподвижной, как и должно было быть по его разумению, и он пошел дальше, мимо гордого пика ее носа, напрягая глаза в поисках первых отблесков голубых озер.

Он шел в оцепенении, его руки, словно плети, свисали по бокам. Он едва осознавал, что шел вообще. Зов озер, теперь, когда они оказались так близко, подавлял все. Красивейшие озера, с их манящими голубыми глубинами и обещанием вечного восторга. Неудивительно, что Лели, а позднее и Ксилла, приелись ему. Неудивительно, что ни одна из многих других смертных женщин, с которыми он спал и проводил время, не могла дать ему то, что он хотел. И нет ничего удивительного, что, после двенадцати напрасно потраченных лет, он вернулся назад, к своей истинной любви.

Дева была несравненна. Подобных ей больше не было. Никого.

Теперь он был почти около скуловой кости, но пока не обнаружил отблескивающего в звездном свете голубого оттенка, нарушавшего однообразие плоскогорья. Глаза его уже болели от напряжения и ожидания. Руки бесконтрольно дрожали.

И затем, совершенно неожиданно, он обнаружил, что стоит на краю огромной безводной чаши. Ошеломленный, он неподвижно уставился на нее. Затем поднял глаза и увидел далекие заросли бровей, отчетливо выступавшие на фоне неба. Он проследил взглядом по линии бровей туда, где она изгибалась внутрь и превращалась в голый гребень, который когда-то был мягким перешейком, разделявшим голубые озера...

До того, как истощилась вода. До того, как прекратила свою работу подземная насосная система, вероятно в результате тех же самых сейсмических возмущений, которые образовали и расщелину.

Он был слишком порывист, слишком нетерпелив в своем стремлении обладать своей истинной любовью. Ему никогда не приходило в голову, что она могла измениться, что...

Нет, он не мог поверить в это! Поверить - значило признать, что весь кошмар ночного восхождения на скалу-подбородок пережит впустую. Поверить - значило признать, что вся его жизнь прошла без какой-либо цели.

Он опустил глаза, отчасти в ожидании, отчасти в надежде увидеть голубую воду, хлынувшую назад в опустевшие глазницы. Но все что он увидел, было мрачное дно озера... и оставшийся там осадок...

И такой необычный осадок. Кучки серых, похожих на палки и прутья предметов причудливых форм, иногда соединенных вместе. Несколько похожие... похожие на...

Мартин отступил назад, с яростью вытирая рот. Затем повернулся и бросился бежать.

Но далеко он не убежал - не только потому, что у него прервалось дыханье, но и потому, что прежде, чем бежать далеко, ему следовало разобраться, что он собирается делать. Инстинктивно он направился к скале-подбородку. Но какая, по правде говоря, разница: стать грудой переломанных костей на шейном гребне или утонуть в одном из озер?

Он остановился в свете звезд, затем опустился на колени. Отвращение сотрясало его. Как он мог быть столь наивен, даже в свои двадцать лет, чтобы поверить в то, что он был единственным? Несомненно, он был единственным землянином, но ведь Дева была древней, очень древней женщиной, и в своей молодости имела множество поклонников, покорявших ее всяческими разнообразными средствами, какие только могли изобрести, и которые символически умирали в голубых глубинах ее глаз.

Сами их кости свидетельствуют о ее популярности.

Что вам остается делать, когда вы узнали, что ноги вашей богини окутывает прах? Что вам остается делать, когда вы обнаружили, что ваша настоящая любовь всего-навсего шлюха?

Мартин в очередной раз вытер губы. Была лишь одна вещь, которую вы с ней не делали...

Вы с ней не спали.

Рассвет заявил о себе слабым проблеском на востоке. Звезды начали гаснуть. Мартин стоял на краю скалы-подбородка, оджидая прихода дня.

Он вспомнил человека, который много веков назад поднялся на вершину горы и закопал там плитку шоколада. Ритуалы подобного рода выглядят совершенно бессмысленными для непосвященных. Стоя там, на этом плоскогорье, Мартин похоронил часть того, что совсем недавно составляло его собственную жизнь. Он похоронил свое детство и похоронил все, описанное в книге "Воскресни, любовь моя!". Он похоронил виллу в Калифорнии и дом в Коннектикуте. И под конец, с глубоким сожалением, но окончательно, он похоронил свою мать.

Он подождал, пока подобралось вероломное утро, пока не вытянулись первые золотистые солнечные пальцы и не коснулись его уставшего лица. Затем начал спуск вниз.