Доброволец Володихин Дмитрий

Моей жене Ирине посвящается.

Без нее плохо бы мне жилось.

• Белая гвардия, путь твой высок:
• Черному дулу – грудь и висок.

• Божье да белое твое дело:
• Белое тело твое – в песок.

• Не лебедей это в небе стая:
• Белогвардейская рать святая
• Белым видением тает, тает…

• Старого мира – последний сон:
• Молодость – Доблесть —
• Вандея – Дон.

(Марина Цветаева)

Первая запись в дневнике добровольца.

25 июня 2005 года, дальнее Подмосковье

Лет пять, как я не занимаюсь спортом, а потому несколько расплылся. Неприятно, но не катастрофично… кроме некоторых моментов. Или в присутствии некоторых людей.

Передо мной стоит человек, больше всего похожий на охотничью собаку. Поджарый, мускулистый, пружинистая походка, особенная легкость движений, которая бывает только у тех, кто на завтрак делает пятикилометровый забег. Настоящая овчарка… то есть овчарк. И даже, кажется, вздергивает нос, принюхиваясь к лесным ароматам… Нет, показалось. Нос как нос, ничего особенного, ни к чему не принюхивается. Но глазами туда-сюда стреляет каждую минуту и головой вертит на сто восемьдесят градусов. Если бы мог вертеть на все триста шестьдесят, обязательно вертел бы. Потому что боится.

То, чем мы тут занимаемся, оттеснив ролевиков с полигона, тянет лет на пять-шесть.

Для него.

А мы схлопочем по годику – максимум. Или отделаемся пропесочиванием всей пищеварительной системы от ротового отверстия до анального.

Боится, но ввязался. Потому что он – наш и, наверное, отправится вместе с нами в заветное лето девятьсот девятнадцатого взбивать пыль на степных дорогах русского юга. Или просто очень сочувствует нашему делу. Работает, но дрожит, дрожит, но работает.

Инструктора нам велено называть Константином. И не соваться с расспросами, кто он, да что он, да откуда он все знает. Но по всему видно, что когда-то приклад набивал ему синяки на правом плече…

Именно сегодня я первый раз потрохами почувствовал, в какую кашу влез, и как трудно будет вылезти из нее живым и невредимым. А потроха в некоторых случаях инструмент гораздо более точный, нежели мозги.

Мемориальный военно-исторический клуб… Мать вашу.

Ладно. Готовиться к заброске и держать язык за зубами. Вот, в сущности, все, что от меня требуется.

– …теперь ваша очередь. Что это?

– В-винтовка.

– А я было подумал, корзина с груздями. Какая винтовка?

– Э-э-э… – потянул я, глядя на исковерканную ржавь, откопанную в местах боевых действий какими-нибудь черными археологами и совершенно потерявшую первоначальную форму. – А! Манлихер. Австрийский манлихер образца 1895 года.

– Количество патронов в обойме?

– Пять.

– Какая подковырка?

– Б-боеприпасы. Калибр 8 миллиметров, и…

– Достаточно. Это?

Отчеканиваю с достоинством:

– Русская трехлинейная винтовка Мосина образца 1891 года! Национальная гордость. Вес – четыре и две десятых килограмма. Обойма на пять патронов. Стрельба производится с примкнутым штыком.

Инструктор фыркает:

– Вы когда-нибудь держали в руках Арисаку?

– Нет, откуда…

– Тогда молчите о национальной гордости. Понятно вам?

– Д-да…

– Возьмите винтовку и передерните затвор.

Это я сделал без труда. Трехлинейка была в прекрасном состоянии, даром, что отрыли ее бог знает где…

Он протянул мне обойму.

– Вставьте.

Заряжание трехлинейки – не такая простая штука, как может показаться. Тут, кстати, кроется определенное ее неудобство, о котором я знал чисто теоретически, иными словами, по отзывам в сети. Человек, привыкший к автомату Калашникова, будет неприятно поражен. Что ж, теперь мои пальчики поняли природу неудобства. Возможно, когда-нибудь это спасет мне жизнь.

Пока я возился, «Константин» присмотрелся к прочим «диверсантам» и гаркнул:

– Курсант Трефолев! Отставить!

– Но я же только… – бормочет Яша, попытавшийся с помощью перочинного ножа извлечь из французского кавалерийского карабина шомпол.

– Отставить!

Яша, тяжело вздохнув, покоряется. Инструктор, успокоенный, поворачивается ко мне.

– Какое охлаждение у пулемета системы Максима?

– В-воздушное…

– А если подумать?

– В-водяное.

– Отлично. Что из стоящего перед вами называется пулеметом системы Максима?

– В-вот этот, – неуверенно отвечаю я. – Только почему-то без щитка. И без этих… ну…

– Так без чего?

– Б-без колес.

– Приглядитесь повнимательнее.

– Ох, простите, это станковый пулемет Шварцлозе. Простите, уж очень похож на Максима. А Максим рядом стоит, вот он.

– Святые угодники! Наконец-то. А это что такое?

– Л-льюис.

– Именно. Классика. Очень добротная вещь. Не то что какой-нибудь Шош. Слышите, курсант Денисов? Если вам предложат на выбор: обслуживать пулемет системы Шоша или пустить себе пулю в лоб, так лучше пулю… А теперь вот вам канистра с водой, залейте ее в кожух Максима.

Я принимаюсь вяло ковыряться с Максимом. Где же дырка-то… Как там на схеме было? В справочнике… А… вот она. Точно. Спасибо, Господи, надоумил! Надо мной слышится нервное взвизгивание инстурктора:

– Куда ты целисся, баран?!

Яшин голос:

– Да я… это… просто примериваюсь.

«Константин» орет:

– Отставить! Отставить! Отставить! – и, обращаясь ко всем нам, – Вы знаете, на сколько тянет то, чем мы тут с вами занимаемся?

Мы молчим. В такие моменты лучше молчать.

Он успокаивается.

– Курсант Денисов, считайте, зачет по теории сдали…

Хотя на часах немыслимая рань, и кругом царит рассветная прохлада, инструктор вытирает пот со лба. Потом командует:

– Номера первый, третий и одиннадцатый – на огневую позицию!

Выстрелы вспугивают воронье. Недовольно каркая, птицы кружат над лесом.

Часть 1

Москва

17 августа 1919 года, Харьков

– …что у него в мешке?

Помощник старого офицера вежливо осведомился:

– Вы позволите? – и, дождавшись моего кивка, вытряхнул содержимое сидора на стол.

– Белье… консервы… ножик… иконка… – он с улыбкой продемонстрировал ее старику, – всякая безобидная мелочь… тетрадки… стишки господина Анненского… о! стишки собственного сочинения… господин приват-доцент, мы с вами маемся от одной и той же хвори… Здесь, кажется, все.

– Все?

– Филипп Сергеич, господин Денисов предъявил письмо от покойного генерал-майора Заозерского. Его превосходительство в течение двух месяцев возглавлял в Москве «Союз помощи Дону» и характеризует нашего собеседника отличнейшим образом. Пар экселленс – хвалебные слова.

– Другие документы? Деньги? Литература?

– Немного денег. Три золотых пятирублевки, старых двадцатипятирублевых купюр и червонцев сотен на пять, с тысячу керенок, пятаковская дрянь… Что, в общем, естественно: Михаил Андреевич пробирается из большевицкой Москвы…

Передо мной сидел очень дряхлый полковник, помнивший, наверное, Плевну и Шипку. Семьдесят ему лет или больше? Волосы седенькие, редкие, не способные скрыть кофейного цвета рябины на макушке. Седенькие же брови. Дряблые веки. Морщинистый подбородок. Ветхий, посивевший мундир кавалерийского офицера. И тихий голос: строгие команды Филиппа Сергеича звучали едва слышно. Глядя на него, я припомнил новогодний привет клячевладельца, обращенный к кобыле бальзаковского возраста: «Ты слеповата, глуховата, седая шерсть твоя примята, хоть серой в яблоках когда-то была она…»[1]

– Ваше мнение, поручик?

– Господин приват-доцент от истории не вызывает у меня подозрений. Всего вероятнее, нам были бы за сей подарок благодарны в ОСВАГе или… или, скажем, харьковские приказные люди. В нынешних условиях немногие готовы взять на себя чиновный труд, а из тех, кто готов, каждый второй – сущий невежда. Филипп Сергеич, нам итак пеняют за террибль суровость!

Я внутренне возликовал. Если попаду в городскую администрацию, возможностей помочь наступлению будет хоть отбавляй. Да и встречаться придется по долгу службы со значительными людьми – опять же шанс повлиять на общий ход дел…

Старик отрешенно покачал головой: то ли согласился с поручиком, то ли просто принял к сведению эту благожелательную тираду. Он пожевал ус, поглядел в окно и застыл в позе человека, собирающегося вздремнуть, не покидая рабочего места. Когда нам с поручиком стало казаться, что дрема все-таки накрыла дедушку невидимой фатой, полковник заговорил с неожиданной твердостью в голосе:

– Одежка-то у него свеженькая, непотертая, сапоги не стоптаны, а говорит, что пешком шел от самой Тулы. Это раз. Да и сам свеженький, розовенький, не по времени и не по месту… Это два. Слова выговаривает чудно. Это три. Вы, молодой человек, не латыш ли часом?

– Я русский.

Мой ответ прозвучал как-то неуверенно. Неужели восемьдесят шесть лет наложили на русскую речь столь сильный отпечаток? Какие-такие слова я неверно выговариваю?

– А коли русский, перекрестись и прочитай «Верую…»

Я встал и выполнил требуемое – все, вплоть до финального поклона после слова «аминь».

Однако полковник по-прежнему смотрел на меня хмуро и недоверчиво.

– Не знаю, не знаю… – глуховато сказал он.

– Но рекомендация генерала Заозерского… – заикнулся было щеголеватый поручик.

– Знавал я Павла Александровича. Замечательный храбрец и лихой рубака, но умишка невеликого человек… Да и то сказать, зря я беспокою прах его честный бранными словами. Достаточно и того, что мы не ведаем, сам ли он писал письмецо, да не стоял ли рядом человек с револьвером, не держал ли под прицелом этот, с позволения сказать, человек всю семью Заозерского. Так-то.

Вот тебе и дедушка. Седенький, песок сыплется…

– Знаете что, поручик, я и прежде в ученых мерехлюндиях силен не бывал, а нынче совсем память никуда. А вы вот, я знаю, в Петербургском университете науку умом превосходили. Давайте-ка, спросите что-нибудь эд акое у господина историка.

Поручик откашлялся и приступил ко мне с извинениями:

– Вы должны простить меня, право же, я вижу в вас, сударь, порядочного человека. Но нам попадались разные… хм… ракальи. Иногда, на первый взгляд, честнейший офицер, а вспорешь подкладку, и обрящешь бумажки с совдеповскими печатями…

– Приступайте, поручик! – оборвал его старик.

– Да-да! Извольте. Э-э-э… продолжите, пожалуйста: Quosque tandem abutere Catilina…

– …patientia nostra.

– Отлично! Тогда… Gallia omnia divisa est…

– …in partes tres. Издеваетесь, милостивый государь? Это же гимназия.

Поручик быстро взглянул на меня, и в глазах его я не отыскал ни капли добродушия. Он проверял меня всерьез и, кажется, ждал реплики в этом роде. А защищал перед стариком, надо полагать, лишь желая усыпить мое внимание.

– Не обессудьте… Я ведь и сам не дока по части мерехлюндий. Вот разве что… Даниил Московский, Юрий Данилович, Иван Калита, Симеон Гордый… и?

– …Иван Милостивый.

– Автор победы при Левктрах?

– Эпаминонд.

– Что первым приходит вам в голову, когда вы слышите слово «Саллюстий»?

– Югуртинская война.

– Кого из своих учителей вы сможете назвать?

Это хуже. Не дай бог, сыщется университетский человек, и тогда я не в городскую администрацию пойду, а прямиком к стенке.

– Прежде всего, доктора Роберта Юрьевича Виппера. А также…

– Отставить! – велел полковник. – Какую прическу носил генерал Заозерский?

Вот подвох так подвох! Я ведь даже фотографии-то его не видел.

Мужчины не обращают внимания на прически, они просто не в состоянии удержать в памяти, какая у кого прическа. Да и чем особенным мог выделяться строевой генерал среди коротковолосых военных людей? Особенно ровным пробором? Всего вероятнее, у генерала был какой-нибудь запущенный сад, романтические дебри… Прической это не назовешь.

– Никакую.

– Верно, – с оттенком удовольствия откликнулся старик. – Он был совершенно лыс. Как бильярдный шар.

Однако видно, что подозрительность полковника все еще не была удовлетворена. И он продолжит мучить меня вопросами, раз уж заподозрил. А у меня все шансы провалить экзамен, хоть я никак не связан с армейской разведкой красных. Я тут чужой. Любой комиссар, любой шпион в офицерском мундире намного роднее меня этому времени… Чувствуют они во мне дичь, интуиция у них такая – чувствовать дичь, и разве я не диверсант в каком-то смысле? А значит – дичь.

Из-за приступа страха мои пальцы лишились чувствительности. Если попросят где-нибудь поставить подпись, я, наверное, посажу пером огромную кляксу, да и все…

Никто из нас, двадцати восьми выпускников Невидимого университета, не может покинуть чужое время скорым и безопасным способом: нажал кнопочку, и фьють! Каждому «вторженцу» загнали имплант под кожу на правом плече. Внешне его не видно. В автономном режиме эта штучка способна работать тридцать шесть месяцев, но может скиснуть месяцем-двумя раньше. Это как повезет. Никто из нас не рассчитывал провести здесь хотя бы шесть месяцев, а не то что три года. Имплант приводится в действие с помощью довольно сложной гимнастики. Весь комплекс «упражнений» требует минуты три, не меньше; в принципе невозможно проделать его случайно. «Основатели» очень просили нас молиться в момент хроноперехода. Один из них поделился замысловатой теорией – дескать, эмоциональное состояние прямо влияет на биопараметры, на тонкую энергетику, вам, мол, надо, ребята, настроиться. Только объяснял он в десять раз сложнее. Другой попросту сказал: «Без помощи Божьей ничего у вас не выйдет». Вот такая физикомистика… И есть одно печальное следствие из нее: пока ты на людях, беглецом тебе стать не дадут. «Выполните мое последнее желание, господа!» – «Какое?» – «Позвольте руки-ноги позаплетать в узлы. Очень способствует телесному здоровью!» – «Становись-ка к стеночке, поздно тебе о здоровье заботиться, прощелыга».

А ведь пристрелят! Как бог свят пристрелят! Свои же! Да и просто – пристрелят, свои они там или нет, убьют меня!

И я принял решение: бог с ней, с чиновной карьерой в деникинском лагере. Надо прежде всего выжить.

– Напрасно вы мытарите меня, господа. Я ни в чем не нуждаюсь, кроме исполнения прямого и очевидного долга: сражаться за отечество. И с меня достаточно простой солдатской службы. Иной карьеры не ищу.

Полковник откинулся в кресле. Теперь он был доволен. Ни один шпион не станет искать судьбы рядового стрелка на фронте.

– А вот это по-нашему! – сочувственно произнес древний кавалерист. – Обыскать вас все-таки придется. Но коли ничего крамольного не найдут, пожалуйте в харьковские казармы, господин приват-доцент. К корниловцам!

10 апреля 2005 года, Москва

История, которая привела меня в Корниловскую дивизию, началась рано утром в понедельник, и началось она ужасно некрасиво.

В тот день у меня ночевала Женя. Она оставалась с воскресенья на понедельник уже двадцатый или тридцатый раз. Я как-то не заметил, когда именно она стала для меня всем. Просто иногда так случается: ты понимаешь, что рядом с тобой женщина, которая подходит тебе во всем. Ты начинаешь фразу, а она заканчивает… ну, можно и наоборот. Вы читаете одни книги, смотрите одни фильмы, вы ровесники, и если кое-кому из вас хочется заполучить нечто помоложе в постель, то эти мысли быстро улетучиваются, когда этот кто-то вспоминает, до чего же хорошо вы понимаете друг друга под одеялом. Да, вот еще какая штука: ее зубная щетка, тапочки и два тюбика с кремами давно живут в твоей квартире. Хорошо тебе с ней? Очень хорошо, очень уютно. По чему ты больше всего тоскуешь, когда ее нет рядом вот уже третий день? По ее милой болтовне? По ее… ну… ты понимаешь… нет? Другое? Верно. Ты больше всего тоскуешь по ее присутствию. И ты готов забавлять и развлекать ее, делать ей подарки и нимало не сожалеть о потерянной ночи, если вы пришли домой до смерти усталыми и заснули обнявшись, более ничего достойного не совершив.

Ты ее любишь? Ну, не знаю… Все-таки очень серьезное слово. Хочешь ли ты сделать ее своей женой? Ну, вроде бы… хотя… но с другой стороны…

И вот Женя спросила у меня – между чисткой зубов и утренним кофе – как бы я посмотрел на то, что она перевезет ко мне значительную часть своего гардероба. Все-таки на работу надо ходить в свежих вещах, не правда ли? А я замялся. Ведь позволить перевезти к себе женский гардероб это уже наполовину сыграть свадьбу. Все прочее представляет собой шлифовку ситуации. В общем, я солгал ей. Сказал, мол, не стоит торопиться. Тут как раз затевается ремонт, а стало быть, побелка потолка, переклейка обоев… Может быть, потом? Она кивнула. Она понимает. Она не торопится и не торопит меня. Она готова ждать. Она улыбается. Она шутит на прощание. И уходит до смерти огорченной.

А я сажусь и думаю, отчего же я на самом-то деле не совершил последнего шага? Какая блажь помешала? Все, вроде, нормально.

Какая блажь? Да очень простая. Если мы с нею соединимся, выходит, я бросил якорь. Отяжелел. Пустил корни. А мне всего-то двадцать семь. И я никто. Самый обыкновенный преподаватель истории в коммерческом вузе, на самой низкой ставке ассистента. Ни богатства, ни славы, ни карьеры, да бог с ними, просто ничего высокого в этой жизни у меня не было. И, может быть, не будет, если свяжусь сейчас с женщиной всерьез и надолго. А имелось ведь у меня «назначение высокое», еще года четыре назад я это так остро чувствовал! Мир вокруг меня пошл, сер, лишен благородства, лишен красоты, наполнен тупым пользолюбием, воинствующим хамством, страна моя унижена… сделал ли я хоть одну попытку изменить все это? Ну, если не считать пары статеек в университетской хилотиражке… Ничего я не сделал, все пребывал в ожидании: вот, придет некто и укажет цель… Глупость какая!

С того дня я сел писать учебник по своему предмету. Совершенно новый, экспериментальный. Лучший из всех, которые я знал. Когда учебник будет готов, я пущу на свою территорию Женин гардероб. Вот так.

Добравшись до главы о гражданской войне, я крепко встал. Современных качественных книжек не хватало. Приятель увлек меня идеей записаться в военно-исторический клуб, ведь тамошние ребята как раз реконструируют обстановку тех лет. Почему бы не записаться? Я начал ходить туда, и очень скоро эти визиты стали для меня чем-то вроде легкого наркотика. Работа над учебником отошла на второй план… Мне нравилась, как простые парни и девушки играют в рыцарство и благородство. Мне казалось: чем дольше продлится эта чудесная игра, тем чище останутся их души. Да и моя вместе с ними.

А потом один из них, не самый приметный, отвел меня в сторонку и задал три вопроса: «Вы что-нибудь слышали о Невидимом Университете? О чем вам говорит слово „хроноинвазия“? Угу, я так и полагал. Есть ли у вас устойчивое желание изменить этот мир к лучшему?»

И завертелось… Хотел карьеры? Тогда выбирай, кем лучше быть: ассистентом или диверсантом?

«…вы должны осознать весь риск вашего положения. Государство ничего не знает, и, я надеюсь, ничего не узнает о нашей деятельности. Мы – независимая патриотическая организация. Материальной вознаграждение не в наших принципах. А вот попасться на какой-нибудь мелочи можем… очень даже можем».

Пока я учился на хроноинвэйдора, диверсанта самой экзотической в мире квалификации, Женя стала бывать у меня реже. А потом еще реже. Ей не составило труда заметить, что потолок в моей квартире остается девственно-грязным, а старые обои в жирных разводах никуда не делись…

12 июля 2005 года, Москва, учебный комплекс Невидимого Университета

– Вы будете нашим плацдармом в тылу неприятеля… – Так говорил старший из четверки, затеявшей когда-то вторжение в русскую историю. – Откровенно говоря, ваше направление никогда не было единственным. Кое-кто отправится в XII век, кое-кто окажется в 20-х годах… Но ваша группа, дамы и господа, самая многочисленная. Если бы я мог все оставить здесь, если бы мне было двадцать пять, а не сорок, если бы я не был женат, я бы сейчас был среди вас…

Этого человека я про себя окрестил «основателем». Был он неопрятно толст, жидковолос, кривозуб. Одним словом, некрасив, дальше некуда. И говорил, постоянно прерываясь из-за одышки. Но было в его речах нечто завораживающее. Когда-то его действиями руководила мечта столь прекрасная, что несколько лет тупой, серой подготовительной работы, технические провалы, бессонные ночи, отчаяние, охватывающего каждого, кто видит, как первичный замысел, обретая плоть и кровь, обращается в создание кривобокое и неказистое, – все же не убили ее искристую сущность. Теперь он пытался заразить нас ею, и, кажется, у него получалось.

– Мы отобрали только тех, кто искренне верит в необходимость изменить мир. Перелистнуть без малого столетие назад, дабы выправить всю нестерпимую грязь, написанную историей в книге нашей цивилизации. Никто из вас не нашел для себя доброй судьбы в настоящем. Что ж, такова наша реальность, и такой оставаться ей не следует.

Люди смотрели на него горящими глазами. Да! Тут нет достойных судеб для нас. Тут одна только пошлость, серость, падение. Одна борьба с собственной совестью за обеспеченную старость. Ни красоты, ни величия, ни надежды. Будь оно все проклято!

«Основатель» говорил еще минут пять, и ему удалось потрогать нас за души.

Потом к маленькой трибунке подошел заместитель ректора по учебным вопросам. Этого нудилу мы видели почти каждый день. Сейчас заскрипит…

– Итак, ваше обучение закончено, – сообщил замректора. – Завтра утром, в десять ноль-ноль, у всей группы сбор в ангаре для последующей заброски.

На самом деле заброска начнется в полночь. Слова «завтра утром» предназначены для лишних людей, присутствующих в зале. Их всего десять из тридцати восьми свежеиспеченных бакалавров. Кого-то из них подозревают в работе на спецслужбы, милицию, бандитов, а у кого-то совсем худо с психологической устойчивостью. Завтра им скажут: по техническим причинам заброска отменяется. А на тот случай, если они явятся не одни, всю основную технику уже вывезут в к тому времени на другое место. «Не знаю я, глухая я, слепая я, старая я», – скажет непрошеным гостям бабушка-вахтерша. Нас готовили в спешке, нас выпускали полуготовыми к делу, поскольку ректорат почувствовал чужой взгляд на своем затылке.

– …Мы не выдаем каких—либо дипломов или иных документов, свидетельствующих об окончании Невидимого университета…

Об этом нас предупредили в первый же день занятий. Но замректора – полная противоположность «основателю», человек худой, желчный, педантичный, страдающий, видимо, какой-то неприятной хворью, выкрасившей его кожу в цвета картонной тары, а губы превратившей в подобие двух выброшенных на берег медуз, – цедил казенными струйками бюрократию и дисциплину.

– …о завершении вами учебного курса будет сделана пометка в секретной Протокольной книге. Кроме того, через пять минут вам будут выданы нагрудные знаки, соответствующие степени бакалавра хроноинвазии. Руководство Университета просит вас не злопотреблять их ношением. Ввиду обстоятельств, так сказать, о которых вы уже были оповещены. Перед получением нагрудных знаков вам следует расписаться в даче подписки о неразглашении у господина Вяхирева. Пройдите, пожалуйста, вон за тот столик…

– Погодите! Погодите… – прервал его «основатель». – Я очень хотел сказать вам, но не решался… Вас тридцать восемь человек. Вы будете третьей группой, заброшенной в прошлое. Остальные благополучно вернулись, ничего не добившись, впрочем, вы об этом знаете… Не о том говорю. Вы меня простите… я сегодня как-то… не в своей тарелке… господа… ребята… если у вас всё получится, вы останетесь там, в белой России… Потому что вернуться вам будет уже некуда. Но если никто из вас ничего не сможет сделать… послушайте… не суйте головы в смертельные переделки. Лучше вернитесь назад. Вы здесь нужны, вы здесь понадобитесь. Постарайтесь остаться в живых. Я… был в первой группе. Никто вам не сказал? Ладно… не важно. Цените свои жизни как можно выше, вот вам самый главный совет. Мы собрали Агрегат в тайне, угробив на это шесть лет и сто двадцать тысяч долларов. Мы не очень молоды и не очень богаты, лучше нам вряд ли что-нибудь удастся… короче говоря, мы своими руками разрушим Агрегат, хотя он и единственный в мире, да ладно… разрушим, поверьте… если вы не будете возвращаться.

– А как же ваша мечта? – спросил кто-то из зала.

«Основатель» отмахнулся и повторил:

– Возвращайтесь, пожалуйста! Помоги вам Господь…

Между 2005 и 1919 годами, камера заброски в экспериментальном комплексе Невидимого Университета

…На что похоже?

На болезнь. Никакого звукового оформления. Слышишь себя, свое дыхание, суету своего сердца. Глаза начинаются слезиться – сами собой, без видимой причины. Ты почти не видишь тупой бетон потолка и красные надписи на стенах. Закладывает уши. Першит в горле. Зудит кожа. Ноют суставы, появляется тяжесть в голове. Куда ты попал? В какую пакость тебя втянули? Не разберут ли тебя на органы? Какой наркотой… почему как грипп… как воспаление легких… с ума сойти… память… сумрак… Становится… трудно дышать, почти… невозможно дышать, невозможно… дышать…

Молишься. Слова вспоминаешь с трудом, память отказывает.

Получаешь страшный удар, удар невозможный, будто одновременно пнули со всех сторон, каждую клеточку, каждый миллиметр кожи. Глаза сами собой зажмуриваются: тебе больно и страшно…

Провал. На секунду ты потерял сознание.

Жарко. Скулы овевает ветер, но все-таки очень жарко. Открывай глаза, друг, тебе все еще страшно, но уже совсем не больно, пора открывать глаза. Дело сделано, не воротишь. Ты уже в другом месте, друг, кончай же ты праздновать труса!

Открываешь глаза.

Ты стоишь на сельской дороге с глубокими колеями, зной пудовой гирей давит на плечи, слева – поле цветущих подсолнухов, справа – кукурузное. Над головой – разверстый зев доменной печи. Горизонт видно только впереди, ведь подсолнухи, и кукуруза выше тебя. В точке, где два поля сходятся, бесконечная равнина прорастает фабричными трубами и церковными куполами. Там, на золотых простынях августа, раскинулся город.

Часть 2

Орел

29 августа 1919 года, в поезде между Харьковом и Курском

Недолго меня учили солдатскому ремеслу. Правда, в другой жизни я отслужил два года срочной службы и знал хотя бы, как не убить ноги косо намотанными портянками. В течение нескольких суток я тыкал в чучела штыком, ходил строем, немножечко стрелял – на множечко просто не было боеприпасов, – да вникал в основы субординации. Впрочем, как раз субординация тут была совершенно особенной. Верховодили те, кто уже вдосталь повоевал за белое дело. В салагах ходили равно те, кто пороху не нюхал, и опытные офицеры, не изъявившие желания прибыть на Юг раньше. Например, год назад… или полтора года назад…

С подозрением поглядывали на тех, кто успел отслужить хотя бы неделю в беспогонных войсках товарища Троцкого.

3-й ударный Корниловский полк должен был носить знаменитую форму, общую для всех корниловских отрядов: черные офицерские мундиры, черно-красные погоны с большой буквой «К», фуражки с красной тульей, черным околышем и белым кантом… Ничего этого нам не досталось за исключением погонов, да еще особенных нашивок, изображающих череп с костями. Особые корниловские фуражки получили только «старики», прочим сказали: «Сначала заслужите!» Но, кажется мне, их просто не нашлось в необходимом количестве. Да и мундиры оказались самыми обычными по цвету, офицерам не досталось ни единого черного. Правда имелась между выданными мундирами очень существенная разница: одни были недавно сшиты из грубого мешочного материала, а другие получены от англичан. Мне достался английский, чему я несказанно радовался, пока не увидел английские же сапоги… из парусины. Какая дрянь! Для наших-то грязищ. Недели через две, правда, мне представился случай поменять их на нормальные; иными словами, я снял их с убитого, как это делали все. Сначала меня смущал запах чужого человека, потом и он выветрился. А что? Война.

Не успели мы как следует перезнакомиться, как пришло время отправляться на фронт. Наш взводный командир, подпоручик Алферьев, веселый щеголеватый парень двумя годами моложе меня, и на вид сущий вертопрах – фуражка лихо заломлена, хаос русых кудрей выбивается из-под нее во все стороны, из мундира создано произведение искусства, – в общем, бубновый валет, а не офицер, оказался человеком сметливым и энергичным. Для нашей теплушки он раздобыл сенца побольше, сухарей и даже несколько кусков пахучего английского мыла.

– Кормило вас интендантство? Кормило. Одевало? Ну, более или менее… Кто будет кормить вас на фронте? Благодарное население, ибо походные кухни обычно догоняют в то время, когда в них уже и надобности нет. А благодарность населения может быть выше всяческих похвал, может быть… как обычно и даже совсем тощей. Значит, будьте запасливей, други!

В полку держалась твердая дисциплина, но она основывалась не на муштре и уставщине, а на общем понимании, чтоделать надо, а чего не стоит. Иначе и быть не могло: каждый третий – фронтовик, каждый четвертый – офицер. Кроме Алферьева во взводе оказалось еще четверо офицеров: подпоручики Вайскопф и Карголомский, решившие записаться в корниловский полк совсем недавно, в Харькове, прапорщик Туровльский, насильно мобилизованный и обозленный тем, что попал на должность рядового стрелка, а также поручик Левкович, взятый нашими в плен, раскаявшийся и принятый на службу точно так же – простым солдатом. Поручик понимал, чему обязан столь скромным положением в белой армии, и не роптал.

Меня поразило, с каким спокойствием отнеслись к службе на положении солдат Вайскопф и Карголомский. Были они во многом похожи друг на друга: оба невысокие, сухопарые, жилистые, у обоих «архитектурные» лица, исполненные аристократичной, «регулярной» красоты; к тому же оба молчание предпочитали болтовне. Только один – альбинос, а другой – черныш. Долгие разговоры они вели в одном случае: если беседа переходила на родословные. Карголомский оказался Рюриковичем в каком-то сумасшедшем колене и с гордостью говорил о своих предках: «Белозерский княжеский дом»… Вайскопф, обрусевший до трехэтажных языковых конструкций, тем не менее, мог похвастаться остзейским баронством. Князь Георгий Васильевич Белозерский-Карголомский, барон Мартин Францевич фон Вайскопф и примкнувший к ним Денис Алферьев, у которого, оказывается, предок был думным дворянином и печатником при дворе Ивана Грозного, не водились со спесивым Туровльским, потомком однодворцев, да и Левковича не жаловали. Ждали, как он себя проявит в боях, а там уж и о предках появится смысл побеседовать. Но, как ни удивительно, к прочим солдатам они относились ровно и дружелюбно. В теплушке рядом со мной устроились те, с кем я успел подружиться. Двадцатитрехлетний Ванька Блохин – огородник из-под Ростова Великого, семнадцатилетний Андрюха Епифаньев – недоучившийся студент из Казанского университета, четырнадцатилетний Евсеичев – бывший московский юнкер, принятый в полк, кажется, по одной причине: мальчишке было просто некуда деться. Таких зябликов я видел тут полно. Наверное, им и впрямь лучше отправиться на фронт вместе с нами, чем беспризорничать и опускаться на дно. Евсеичева мы звали Андрюшей – надо же как-то отличать его от Андрюхи… И еще с нами был Миша Никифоров… офис-менеджер из Росбанка, мой коллега хроноинвэйдор, попавший в Харьковские казармы на час раньше меня. Другой коллега, Яша Трефолев, едет на фронт в нашем же полку, только в другом батальоне. Добрались со своими советами до генерала Деникина, голубчики? Ох, добрались… В первый же день.

Да-с. Поезд тютюхал, пронизывая жареные августовские пространства, кто-то спал, кто-то в карты играл, кто-то грыз сухари, кто-то поминал баб самыми черными словами. А меня разбирала жажда действия. Как же так? Нельзя же совсем ничего не предпринимать? Что мы такое? Три влипших в солдатчину хроноинвэйдора, три лишних корниловских штыка, много ли мы изменим в Великой войне, пуская пули в сторону Совдепии? Я маялся, не находя способа всерьез подтолкнуть дело. Наконец, я решил хотя бы подбодрить тех, кто рядом со мной. Начал я издалека. Водил так и сяк, пока не вывел на вопрос:

– Все это хорошо. Но все мы попали в одно место, на сено в теплушке. Поделитесь, отчего каждый из вас воюет по эту сторону фронта?

– От… доцент приватный! – усмехнулся Алферьев. – Что ни слово, то все золото перо.

– Я-от воюю потому как свычно мне. Три годка с хвостиком уже воюю. На землю вертать неохота… – первым ответил Ванька. Он где-то раздобыл молоток и маленькие гвоздочки, и теперь примеривался, как бы половчее пристроить металлическую подковку к каблуку. Идея, кстати, богатая. Надо будет тоже озаботиться подковкой…

– Я – что? Мобилизованный. Жил бы тихо… – заблеял было Туровльский, но наткнувшись на строгий взгляд Вайскопфа, немедленно заткнулся.

Левкович молчал, с ним все понятно. Сам Вайскопф глубокомысленно сказал:

– Нам, знаете ли, следует противостоять магнэтизму хаотического.

Полагаю, никто его не понял.

Бывший юнкер гордо вздернул подбородок и срывающимся голосом принялся стыдить присутствующих:

– Господа… да о чем же вы? Как же вы… Тихо жил бы… Ведь мы здесь воюем за веру, за покойного государя… за… династию… так ведь? Мы против злодеев, против грядущего хама… мои товарищи… в Москве… погибали в борьбе с большевиками… у гостиницы «Метрополь»… В соседнем вагоне едет прапорщик Беленький… он… он… в Москве боевую рану получил! Да мы же Россию защищаем!

И тут заговорил Никифоров с лицом суровым и светлым. Он шпарил наизусть то ли Солоневича, то ли Ильина о незыблемости сакральных основ монархии. Я заслушался. Вот – человек!

Когда он прервался, желая перевести дыхание, Ванька Блохин, ловко вбив очередной гвоздик, откликнулся одним философическим словом:

– Вона! – и губы изогнул так, чтобы всем было видно, как уважает он Никифорова за его необыкновенную ученость. А потом вбил еще один гвоздик.

– Но я вот за Учредительное собрание, – тихо сказал Епифаньев.

Все уставились на Андрюху. «Зяблик» с бешенством в глазах бросил ему:

– Ты что? С ума соскочил?

– Но я ж ведь… против… большевиков… – неуверенно произнес Епифаньев. Видно было, как хочется ему сложиться наподобие перочинного ножика и прянуть в самый темный угол.

– В горах был ранен в лоб, сошел с ума от раны, – вяло прокомментировал Вайскопф.

– Но я… хотел бы… насчет социальной правды… мне…

– А я тебя за человека считал! – убийственно прищурившись, оборвал его Евсеичев.

Туровльский почел за благо вмешаться:

– Но позвольте, господа, у меня тоже есть определенные воззрения. И Учредительное собра…

На него зашикали сразу трое или четверо. А потом заорали в голос. Перебарывая все шумы могучим тевтонским басом, Вайскопф задал мне вопрос:

– Ну а ваша милость из каких соображений завербовались?

Ох, не ожидал такого поворота.

Я почувствовал себя раритетным идиотом из музейного запасника. Скорее всего, из Кунсткамеры. На язык просилась невнятная рыцарственная дребедень. В голове – каша. Демосфен, мать твою. Жорж Дантон и Мартин Лютер Кинг, мать твою. Пламенный пропагатор, одним словом!

Меня спас Алферьев, с добродушной строгостью сказавший:

– Закрой-ка рот, черт жженый. Хватит болтовни. Эх, мало вас цукали.

Первый раз я участвовал в бою под Сумами, у деревни Речки, и от страха плохо понимал, что происходит. А потом ничего, втянулся. Начал соображать…