Запруда Тихомиров Артем

Артем Тихомиров

Запруда

На второй день пребывания у озера, он почувствовал настоятельную необходимость побыть одному. Сказал приятелю, у которого гостил, что сходит прогуляться. Тот пожелал ему удачи и спросил, когда ждать назад. Ну, может быть, часа через два-три…

Царев вышел из дома и стал подниматься на холм. Места эти он знал довольно хорошо. Надо взойти по каменистому откосу, потом прошагать под высоченными соснами, через пятьдесят метров начать спуск с юго-восточной стороны, а уже затем оказаться на дороге, что напрямую вела к озеру. Царев свернул чуть влево – выбрал самый крутой участок подъема. Несколько минут пришлось чуть ли не карабкаться. Наверху Царев остановился, чтобы перевести дыхание.

На склоне примостился дачный поселок. Тридцать или сорок домиков, по большей части неказистых. В двухстах метрах – вниз по склону – текла небольшая речушка, густо заросшая камышами. Вода подходила к участкам, расположенным ниже всех, а весной даже просачивалась через каменные ограды.

В этот раз Царев отправился за город к приятелю один. Он слишком устал в последнее время и нуждался в отдыхе. Ничего личного. Все дело в самой обыкновенной тишине. Может быть, сказал Царев жене перед отъездом, в следующий раз я отвезу вас сюда, а сам вернусь домой. Так мы уравновесим положение. В первый же день Царев поделился с Лошкаревым этой идеей и тот ответил, что никаких проблем. Он был холост, поэтому любой компании только радовался.

Ночь Царев проспал без сновидений, и проснулся поздно с неким чувством пустоты внутри. Словно что-то вынули из него и ничего не положили взамен. Лошкарев, готовивший на завтрак котлеты из полуфабрикатов, заметил, что у Царева физиономия похожа на удивленную куклу. Словно эта кукла не могла нарадоваться, что кто-то ее, наконец, купил. Такие сравнения были в его духе; работал он в крупном издательстве, выпускающем художественную литературу, и сам пописывал рассказики для толстых журналов. Царев не был поклонником творчества Лошкарева, и шуточка ему не очень понравилась. Но он улыбнулся.

Так или иначе, отдохнул Царев хорошо, невзирая на вчерашнее пиво. Проснулся от запаха готовящейся пищи и, встав, проковылял на кухню. Приятель готовил – любил это делать в отличие от многих холостяков. На нем был фартук в цветочек и шорты с сандалиями, больше ничего. В углу рта примостилась сигарета. Он сказал «Привет» и махнул деревянной лопаточкой, блеснувшей жиром в солнечном свете. Поглядев на этого беззаботного человека, Царев вспомнил о своей семье и ощутил зависть. Жена, восьмилетний сын – он их любил, без сомнений, но иногда так хотелось стать таким же – свободным.

Царев дождался, когда еда из тарелок перекочевала в желудок, и сказал, что пойдет прогуляться. Один.

– Не заблудишься? – спросил приятель,

– Нет, конечно. – Царев решил взять фотоаппарат. Мысль сделать несколько снимков озера и его окрестностей появилась секунду назад. – Я помню, – добавил он.

– Смотри. Не сворачивай никуда, – ответил приятель, закурив. Он сложил руки на животе и вытянул ноги под столом. Вся его поза выражала довольство. Вчера весь вечер они говорили о своей жизни, о прошлом, настоящем, о том, что намереваются встретить в своем будущем, но Царев ничего не помнил из этого разговора. Странно. И банально. Видимо, он попросту напился, хотя похмелья и не чувствовал.

Теперь Лошкарев наблюдал за ним, прищурившись. Неужели вчера вечером он что-то такое сказал, за что ему может быть стыдно?

Царев надел на плечо сумку, пристроил на дно цифровую фотокамеру.

«Не сворачивай никуда». Он что, пошутил? Царев заглянул в комнату. Приятель стоял возле стола с банкой пива, которую намеревался открыть.

– А что произойдет?

– В смысле?

– Если сверну? – спросил Царев.

– Я имел в виду, что даже я тут не все знаю. Мало ли что. – Он улыбнулся и открыл банку, та коротко зашипела. Было похоже на то, как чихает кошка.

Вечно у него так, всякие намеки да полуфразы. Их десятилетнее знакомство не сделало Лошкарева понятней. Может быть, все писатели такие…

Узкая тропинка, засыпанная козьими шариками, причудливо извивалась. Царев обходил следы, оставленные животными, но не видел поблизости ни одного из них. Он повстречал только одного человека с того момента, как вышел из дома, и тот – невысокий мужчина – даже не поглядел в его сторону. Цареву было все равно. Он шагал, погрузившись в себя, и старался не думать ни о чем. Одно время пытался припомнить вчерашний разговор за пивом, однако и это быстро надоело.

Солнце скрылось за фронтом облаков. Тень поползла по земле и настигла Царева на полпути к озеру. Он двигался по обочине грунтовой, хорошо укатанной дороги. Не доходя до зоны, где резвились отдыхающие, он свернул направо. Люди ему были не нужны. Царев намеренно сторонился сейчас любого общества.

Запахло водой, водорослями, слизью, растущей на камнях. Царев вдохнул воздух с озера и почувствовал дрожь. Чайки вились над водой, их писк сливался с шелестением накатывающих на песок и камни волн. Одна из чаек вонзилась в воду и взлетела через секунду с маленькой рыбкой в клюве. Ее подвиг повторила другая птица. Они ринулись вместе со своей добычей в разные стороны.

Царев дошел до массива источенных временем булыжников на берегу и остановился. Потом взобрался на невысокий камень и закурил. В его голове возникла картинка: жена сидит у окна на стуле и жует печенье. Кажется, это происходило вчера. Именно вчера. Валя с беззаботностью человека, сделавшего все домашние дела, сбросила тапочки и сложила ноги на пуфик. Ноги у нее были красивыми, а пальцы нет. Они всегда Цареву не нравились. Что-то в них было несуразное. Но, в конце концов, он женился на этой женщине не из-за пальцев – и по этой причине не обращал на них внимания все девять лет брака. Жена сидит и грызет печенье, глядя в окно. Она любит слушать всякую попсовую ерунду по радио, а Царев терпеть не может. Он подошел с желанием спросить, что же такое Валя увидела за стеклом, но передумал. Чем, интересно, они с Толей занимаются сейчас?

«Езжай, отдохни», – сказала Валя, узнав в пятницу вечером о его планах. Ей было все равно. Эта мысль внезапно его поразила. Все равно. Царев помнит, как, стоя рядом со стулом, на котором устроилась жена, закрыл глаза, а потом открыл, подождав пять секунд. Ничего не изменилось. Девять лет совместной жизни не исчезли, колесо времени не завертелось в обратную сторону, чтобы вернуть все по своим местам: Валю обратно в свой мир, а его – в свой. Крошки от овсяного печенья упали жене за халат, на грудь, и застряли в ущелье между двумя кусками плоти. Это ничуть не возбуждает, подумал Царев, и отвернулся.

Он бросил окурок в ямку между камнями. Встал и вынул из сумки камеру с намерением сделать несколько снимков.

Крупная чайка плюхнулась в воду неподалеку, напугав Царева, и взлетела. С ее крыльев падали блестящие капли. Он поглядел ей вслед, чувствуя напряженный стук сердца.

Царев сделал несколько снимков озера. Затем, повернувшись к лесу, сфотографировал шеренгу высоченных сосен. Решив, что больше здесь делать нечего, отправился вдоль берега. Настроение заниматься творчеством как рукой сняло. Вновь навалилась апатия.

Он представил себе жену, сидящую возле окна. Склоненная голова, расслабленная поза. Чем дальше, тем больше Валя замыкалась в своем мирке. Цареву казалось, что она обзавелась привычкой смотреть сквозь него.

«Что же она там видит? Сквозь меня? – перекатывается в сознании мысль. – Хоть бы оделась один раз».

Царев сворачивает в сторону леса. Жена лежит на их постели, разбросав руки; она спит, и ей жарко, на шее и груди блестит пот. Летом она ложится только в трусиках, говорит, что не может по-другому. Ничуть не смущается тем, что в спальню может случайно войти сын. Царев наблюдает эту картину каждое утро. Валя храпит. Ноги высунулись из-под простыни, и видны ее некрасивые пальцы. Должно быть, женщины в ее роду все с некрасивыми пальцами, хотя сами ноги, в общем, ничего. В свое время Царев оценил их по достоинству.

Дорожка незаметно зарождается где-то на пляже и ближе к лесу принимает должный вид. Царев бредет по ней, гонимый желанием уйти подальше от открытого места. Лес. Сосны тянулись вверх, смыкались кронами, закрывая небо. Между деревьями висели светло-серые сумерки, изредка разбавляемые желтым солнечным светом. С обеих сторон тропинку обступают кусты, из которых на Царева вылетают многочисленные эскадрильи комаров. Кровопийцы преследуют, атакуя лицо и незащищенные кисти рук. Укусы чешутся. Царев останавливается и фотографирует дорожку – не имея понятия, для чего ему этот кадр.

Дошагав до камня, торчащего с левого края тропы, Царев решает углубиться в чащу. Правда, после некоторого замешательства. Приятель предупреждал, чтобы Царев никуда не сворачивал, но вот же – свернул. Теперь придется идти до конца. Лошкарев, разумеется, пошутил. Царев хорошо знает этим места (или думает так), поэтому не беспокоится. Если сейчас взять направо и идти все прямо, то придешь прямехонько к поселку. Да и озеро рядом, рукой подать, метров сто-сто пятьдесят, не больше.

Царев отрывает от засохшего куста ветку и идет дальше через подлесок. Сумка стукает его по левому бедру. Удар веткой – и крапива почти в рост человека склоняется, умирая. Отмашка – и здоровенный лопух падает ниц. Царев на несколько минут увлекается этой игрой, словно одиннадцатилетний мальчика. Он шагает по густо устланной гниющими листьями земле.

Когда-то Валя боялась выходить за него замуж, мотивируя тем, что если с ним произойдет несчастье, то некому будет о них позаботиться. Она имела в виду себя и будущего ребенка, а может, и не одного, который родится к тому времени. Царев не понимал такой логики. Если бы, например, Валя боялась бытовых неудобств и нехватки средств к существованию, другое дело. Тут же, по его мнению, была какая-то белиберда. Ну да, с каждым случиться несчастье, но разве можно об этом думать так серьезно? Царев спросил, шутит она или нет. Валя посмотрела на него печальными глазами и сказала, что не шутит.

– У меня есть перспективы в фирме, карьерный рост. У меня есть жилье, – сказал Царев. – Разве этого мало?

– Я просто подумала, что никто не застрахован. Вот возьмет и случится несчастье. Или с тобой, или со всеми нами, или только со мной. – Она поглядела на него полными слез глазами. Царева передернуло. Он почти поверил в то, что их непременно ожидает в будущем катастрофа… Пожар, авария, террористический акт, вооруженный грабеж, эпидемия страшной болезни. Если верить словам Вали, можно подумать, что стоит им расписаться, как все эти несчастья свалятся им на голову и не оставят от них и мокрого места.

В общем, Царев решил, что на его предложение ответили отказом и десять месяцев встреч и интимных отношений, совместных выходных и обедов в ресторанах ничего не значили. Ему придется искать другую женщину, чтобы связать с ней свою судьбу. Но Валя, оказывается, и не думала его отвергать. По ее словам, она пробовала успокоить саму себя, а на это потребовалось определенное время. Все-таки замужество – ответственное дело. Да, согласился Царев, пыл которого уже немного поугас, очень даже ответственное. Перед глазами у него вспыхнула картина: Валя сошла с ума и выходит на улицу в одной ночной рубашке и вещает о близком конце света…

Они поженились через два месяца. Продолжения разговора о будущих несчастьях не последовало. Нечто подобное всплыло позже, после рождения сына.

Валя чувствовала себя словно сломанная машина, как робот без батареек. Жаловалась на бессонницу и давящее чувство разлада во всем организме. Видимо, сказал их знакомый врач, дело в том, что организм на время сошел с ума от гормональных изменений. Роды – не дополнительный выходной, добавил он и засмеялся, будто его объяснение решало все проблемы. Валя снова стала говорить о возможных несчастья… и куда им двоим податься, если он, Царев, умрет? Видимо, в тот момент ей не приходило в голову, что сама она тоже не бессмертна. И с ней может случиться любая беда. Например, ударит током, или под ногу в ванной попадется кусок мыла, или укусит энцефалитный клещ. Валя смотрела на мир сквозь черные очки, но как-то избирательно. Царев чувствовал свое полное бессилие.

Врач прописал ей какие-то таблетки – то ли от депрессии, то ли от гормонального дисбаланса – но, по мнению Царева, все прошло само. У него были подозрения, что Валя выбрасывает лекарство в унитаз. Он никак не мог проверить свою гипотезу, потому что работал по десять-двенадцать часов в сутки и не в состоянии был контролировать процесс. Приходя домой (приползая), Царев видел одну и ту же картину: Валя лежит на диване в распахнутом халате и смотрит телевизор пустыми, как стеклянные пуговицы, глазами; по ее словам, у нее еле хватало сил ухаживать за ребенком. Однажды она сказала мужу, что видела его в галлюцинации, которая посетила ее на кухне три часа назад. Якобы он, Царев, хочет ее убить.

Царев боялся, что у жены шизофрения, но постепенно как-то все само собой образовалось. Вероятно, дело было в таблетках, а еще вероятней то, что Вале надоело нянчить свое безумие. Даже депрессии наступает конец. Царев смог вздохнуть спокойно: все пошло своим чередом. Сын рос, а они оба приближались к тридцатилетию.

Несчастье. Это слово маячило где-то за их спинами все девять лет брака, не исчезало ни на секунду.

Шагая через лес, он вспоминал жену и ее взлохмаченную голову, похожую на застывший взрыв. С тех пор, как Валя бросила работу, посвятив себя дому, она уже не следила за собой так тщательно. Могла ходить целый день не причесавшись, босиком, не подпоясав халат. Иногда, занимаясь с Валей сексом, Царев испытывал отвращение; он старался все сделать побыстрее и уснуть (при этом воображал под собой совсем иное тело, принадлежащее какой-нибудь женщине из рекламы). Видимо, и жене это не доставляло удовольствия – она не возражала, чтобы муж просто кончил и отвалился (представляла ли она кого-нибудь другого?). К этому, думал Царев, рано или поздно приходят все. Не хотелось думать о самом худшем, но несчастье, похоже, догнало их обоих… Валя слишком часто думала о нем.

Царев мог бы развестись, если бы не Толя. С сыном это во сто раз тяжелее. Нет смысла даже всерьез рассматривать такую возможность, ради мальчика надо терпеть.

Царев перешагнул через овальную впадину в земле, заполненную стоячей водой. Впадина походила на след какого-то громадного животного. Края ее заросли длинными прядями порыжевшей травы.

Царев хлестнул по зарослям лопуха вицей и осмотрелся. Оказывается, погруженный в свои мысли, он ушел дальше, чем предполагал. Теперь его окружал лес, одинаковый со всех сторон. От тропинки, по которой Царев шел и от которой свернул влево, не осталось и воспоминаний. Комары здесь летали огромные, полосатые, безумно голодные. Цареву пришлось отломить ветку с листьями, чтобы отмахиваться от них. Куда теперь идти? Чем дальше он углубляется, тем больше отходит от человеческого жилья. Заблудился? Нет, вряд ли, но близко к тому. Самым трудным было определить то направление, откуда он пришел. Чувствуя, как пот течет по вискам, Царев повернулся несколько раз вокруг оси. Это ничего не дало. Он не знал, куда идти. Все просто. Не имел представления. Лес. Один лес. Царев вернулся к яме, заполненной водой, и попробовал вспомнить, как перешагивал через нее. Легкость была обманчивой. Ноги воспроизвели недавнее движение. Царев повернулся лицом туда, откуда, как ему казалось, он появился. Сердце стучало ровно, но уже готовилось сорваться в галоп. «Надо просто идти в обратном направлении – рано или поздно я найду тропинку».

Еще он поискал глазами мхи и посмотрел, как растут кроны, чтобы определить, где север. Оказалось, впрочем, что и эта нехитрая наука ему не по силам. Невозможно понять, с какой стороны кроны меньше, а с какой больше. Царев схватил телефон. Сотовый тоже не помог ему. Он оказался вне зоны приема.

Надо довериться интуиции и идти назад…

И Царев пошел, стараясь держать от себя на расстоянии это назойливое, мерзкое, прилипчивое чувство.

Панику.

«Я отошел от тропы только на пятьдесят-шестьдесят метров, не больше. Не надо устраивать вой до небес!»

Порция оптимистического самовнушения не повредит. Царев шел вперед, размахивая веткой. Комары яростно звенели и кусали его за уши и шею.

Он ускорил шаг. Теперь просто проламывался через заросли, не разбирая дороги. От лесной романтики не осталось и следа.

«Заблудился. Как пить дать!»

В животе возникла тяжесть, засосало под ложечкой. Царев втягивал воздух раздутыми ноздрями. Ему казалось, что так легче справляться со страхом.

Лес все не менялся, однообразие угнетало. Царев делал широкие шаги и старался всеми силами сохранять спокойствие.

«Зачем понадобилось сворачивать? Что за дурость? Кто меня тянул?»

В то время он думал о своей жене и не видел, куда идет. Очнулся, когда уже было поздно.

«Теперь благодаря ей я заблудился, – подумал он. – Если я никогда не найду дорогу назад, то…» Он даже не закончил мысль, так его ужаснула эта перспектива. Один. В лесу. Близко от человеческого жилья.

Он посмотрел на часы. Уже половина второго. Может быть, Лошкарев начал беспокоиться о нем. Допустим, это так. Какие шаги он предпримет? Куда отправится? Что сделает в первую очередь тот, кто предупреждал никуда не сворачивать?

Лошкарев как будто знал заранее. Но, конечно же, он не мог знать. Просто так пошутил.

Царев рылся в памяти, стараясь выудить из нее, что ему известно об этих местах.

Если он идет в направлении поселка, то ему повезло, если нет, то выйдет либо на берег озера, либо к железной дороге. Оставался еще один путь, самый для него неудачный. Лес. Тайга, уходящая так далеко, что Царев не представлял себе ее границ. Огромный лесной массив, о котором он не имел ни малейшего представления. Если он углубляется в него, то дело плохо. Выходит, он переоценил свои знания.

Царев остановился.

«Неправильно! Все неправильно!»

Куда теперь идти?

Наугад.

У Царева остается единственная возможность – держаться южного направления. Это значит, что надо взять немного влево. И идти, надеясь вернуться к озеру. В любом месте, главное – выбраться из этой чащобы.

Он открыл сумку и запустил в нее руку, помня, что там должна быть бутылочка с минеральной водой. Она была на месте. Сделав два глотка, прополоскал рот. Вернув бутылку в сумку, Царев пошел, как ему казалось, на юг.

Через двадцать минут почва под ногами стала влажной, а заросли чересчур густыми. Ему пришлось продираться сквозь кустарник, собирая на себя паутину и прочую мерзость. Он обжег руки крапивой, насажал на джинсы репья, а однажды ступил левой ногой в лужу. В ботинке захлюпало. Настроение Царева окончательно испортилось. На время раздражение оттеснило страх и принесло с собой хорошую порцию злости. Новой палкой, которой он обзавелся пять минут назад, Царев отхлестал первый попавшийся куст. Рваные листья полетели в разные стороны.

Он передохнул и отправился дальше, продолжая свое мрачное путешествие.

Неожиданно перед ним оказался ручей. Царев остановился на его берегу, не в силах поверить удаче. Вода бежала справа налево, кажется, на юго-восток. Берега ручья, примерно шириной в метр, поросли травой, тут и там виднелись покрытые мелкими цветочками кочки. Царев огляделся и утер пот со лба. Ситуация изменилась. Надо думать, что делать дальше. Ручей, по всей видимости, вытекает из болота. Или – другая версия – из озера, что, как считал Царев, маловероятно.

Если идти по течению, то весьма вероятно, вода приведет его к людям.

Или к другому болоту, например.

Царев перескочил на другой берег ручья. Он долго выбирал, в какую сторону пойти, выдвигая не очень убедительные для обоих вариантов основания, а потом взял и просто пошел по течению. Ему казалось, что так у него больше шансов выйти из леса.

Он идет уже минут сорок, уставший и почти отчаявшийся. Ему, городскому жителю, невероятно трудно осознавать свою беспомощность. Если он и двигается до сих пор, так только потому, что его гонит все возрастающий страх.

Несколько раз Царев останавливается и кричит, зовя на помощь. Надежда слаба, но он надеется, что где-то в пределах слышимости все-таки окажется местный житель.

Крики не помогают.

Через какое-то время ручей ускоряет свой бег – местность понижается. Вода весело журчит и перекатывается через маленькие порожки, но Царев испытывает к ней только отвращение. Он ненавидит и этот ручей, и этот лес. Трижды Царев из-за слабости в ногах споткнулся и упал. Теперь его джинсы и куртка спереди вымазаны грязью, к ним прилипли листья и скатанные волокна паутины. Царев не смотрит на это, его толкает вперед страх.

Лес становится реже, а склон круче. Царева несет, он почти ничего не видит перед собой. Он готов заплакать, но его отвлекает от этой позорной мысли какой-то предмет, об который он чуть не зацепился ногой.

Царев смотрит на деревянную табличку, вбитую в берег ручья. Она клонится вбок, словно от усталости. На ней что-то написано, и чтобы это прочесть, надо присесть на корточки. Царев садится и видит, что табличка состоит из узкого обрезка доски и прямоугольного куска фанеры, которая держится на одном гвозде. На фанерке полустершаяся надпись корявыми, наверное, детскими буквами, еле различимая. Царев выдергивает табличку из земли и подносит к глазам. Ему кажется, что это послание о том, как ему выбраться из леса и спастись. Но буквы говорят о другом.

Царев читает надпись три раза.

«Дальше не хадите. Нельзя! Все уходите в сторону!»

Цареву кажется, что это какая-то глупости, нелепое издевательство, автором которого были, вероятно, местные дети. Да еще с ошибкой написано. Царев улыбнулся. Не ошибке в слове «хадите», а мысли, что, оказывается, он идет в верном направлении. Теперь нечего бояться. Где-то поблизости должна быть тропинка, которая выведет его к поселку.

Значит, проблема решена.

Он бросает табличку на землю. От нее остается в земле неглубокая прямоугольная дырка. В ней копошится успевший свалиться туда жук с блестящим панцирем.

Теперь расправить плечи – и вперед, позабыв о страхе и тревоге.

Еще полсотни метров промелькнули, словно два шага. Царев не замечает ничего вокруг – воодушевление заполняет его без остатка. Впрочем, ненадолго.

«Что я скажу Лошкареву? Придется врать, что-то придумывать, изворачиваться…»

Цареву становится противно от этой мысли. Если быть откровенным, придется признать свою ошибку. Он свернул с дороги. Он заблудился – и ничего, если разобраться, тут смешного не было.

«Ни в коем случае не говорить!»

Хорошо, он не расскажет приятелю об этом инциденте. Со своей склонностью подкалывать Лошкарев может найти здесь почву для разных шуточек. Царев не любит зубоскальства. Это свойство в давнем друге его всегда несколько раздражало, а иной раз и отталкивало. Правда, придется объяснить, где это он так вывозился, где насобирал столько паутины и репьев. С другой стороны, его никто не обязывал давать отчеты. Он всего лишь проводит у друга субботу и воскресенье, а не находится у него под присмотром.

Царев дает себе обещание быть сдержанным. А что ответить на конкретно поставленный вопрос, он найдет.

Вверх по пригорку. Почва слегка влажная. Ручей течет слева от него, огибая препятствие, и сворачивает направо.

Царев останавливается и видит запруду. Ручей втекает в нее, и его поток исчезает в массе воды, запертой в стенах, изготовленных из камней. Запруда в большем своем диаметре достигала, по прикидкам Царева, метров пятнадцать, а в меньшем – пять-семь.

«Что это такое?»

Вокруг запруды росли молодые деревца, в основном, березы с тонкой белой, еще не загрубевшей корой. Когда-то здесь было открытое место, проплешина, через которую бежал ручей, и кто-то воспользовался этим, чтобы построить запруду. «Конечно, это сделали дети. Мы в детстве тоже строили такие же, – думает Царев, – только поменьше».

Он стоял на пригорке, между двумя березами, и оглядывал это странное место. Из запруды имелся выход. Ее строители оставили на противоположной стороне отверстие, чтобы излишки воды могли вытекать и не переливались через край стены. Теперь Царев слышал журчание выходящей из дренажа воды, хотя, приближаясь, почему-то ничего такого не уловил.

Он спускается с пригорка к самой запруде и тут же видит еще одну табличку. Она похожа на первую, только больше, и буквы на ней намалеваны краской. Царев прочитал.

«Уходите нимедленно! Здесь быть нельзя!»

Надо полагать, еще одна шуточка. Это что, чья-то личная территория? Частная собственность? Быть того не может! «Нимедленно». Царев рассмеялся. Научились бы сначала писать. Ясно, что это дело рук детей. Построили запруду, потратили много сил и времени, и решили обезопасить ее таким вот образом. В конце концов, не выставлять же им здесь круглосуточную охрану.

Царев прикоснулся к каменной кладке. Кому-то не лень было тащить сюда здоровенные булыжники и цемент, чтобы скреплять их между собой. Но если хочешь построить ограду, которая просуществует долго и не разрушится от воздействия воды, надо постараться. Вероятно, все-таки в постройке участвовали и взрослые. Цемента потребовалось не так уж и мало, не говоря уже об умении.

Запруда выглядела внушительно. Царев прикинул, как давно ее могли построить и сколько стояли воткнутые в землю предупреждающие таблички. Деревяшки не были тронутые гниением, только потемнели, а на первом куске фанеры маркер стерся только наполовину. Может быть, табличкам год или чуть больше. Но сама запруда явно старше. Кое-где на кладке можно увидеть мох. Основание ограды щедро засыпала земля и опавшие с березок листья. Царев решил, что запруде никак не меньше пяти-шести лет. Он наклонился и прикоснулся к воде, прохладной, пахнущей лесной землей и органическими останками.

«Кому же она тут понадобилась?» – подумал Царев, прошагав вдоль ограды. Нигде не протекало. На ум пришла картинка: дети и взрослые строят запруду по заранее составленному проекту. Сначала это просто хорошая свежая идея, шалость, потом она перерастает в нечто большее. Строители работают с воодушевлением, когда видят, что плоды их труда не пропадают зря…

Царев отмахнулся от наглого комара и посмотрел на свое отражение в воде. У него закружилась голова, в висках появилась боль.

Он зажмурился.

«Видимо, слишком устал. Лес выпил из меня все соки».

Он осматривает запруду, отмечая, как разбегаются и рассеиваются его мысли. Он никак не может… вспомнить, почему здесь оказался, как вообще его сюда занесло… Что он собирался делать?

Прежние ощущения возвращались. Будто он еще там, в чаще, и уверен, что безнадежно заплутал.

Как можно об этом забыть? Сегодня для Царева неудачный день. И это еще мягко говоря.

Он смотрит на запруду, без цели скользя взглядом из стороны в сторону. Некая мысль не дает ему двинуться с места. Ему кажется, что березки, обступающие запруду, увеличиваются в размерах, и их очертания словно расплываются. И будто это уже не просто деревца, а щупальца, торчащие из земли; они шевелятся и напоминают водоросли, танцующие в воде под властью невидимого течения. Царев чувствует ломоту в висках, режет глаза. Он видит что-то, и его мозг не в состоянии вместить в себя этот образ, там, внутри черепа, просто нет места, нет подходящих форм для того, что воспринимает зрение.

Царев видит – всего мгновенье – собственную квартиру. И себя в ней. Со стороны.

Он разговаривает о чем-то со своей женой. Тут подбегает сын и о чем-то спрашивает. Это прошлое – Царев уверен. Его покрывает ледяной пот. Трудно дышать, что-то сжимает горло. Царев открывает рот, чтобы крикнуть им – себе и жене – позвать их на помощь; в этот момент все пропадает – картинку накрывает черный цветок, распустившийся посреди галлюцинации. Его лепестки поглощают все.

Царев делает бесцельный шаг, нога не находит опоры. Он падает. Очень долго, даже во сне так не бывает. И тут он слышит звук, такой знакомый, но наводящий дикий ужас.

Царев думает о табличках с предупреждением. «Уходите нимедленно! Здесь быть нельзя!» Что они имели в виду? Кто поставил это здесь? «Нимедленно!»

«Не хочу слышать, не надо!»

Звук похож на довольное кошачье урчание, только усиленное во много раз. Он добирается до самого нутра и выворачивает его наизнанку. Царев пробует закрыть уши ладонями, но от этого звука нельзя защититься.

У края запруды стоит женщина.

Она закрыла лицо руками.

Царев хорошо видит ее. Зрение обострилось. Он улавливает мельчайшие подробности в окружающем, словно его глаза стали объективами высокого разрешения. Эта контрастность добавляет боли к тому, что уже прокручивается, словно тупое сверло, в его голове.

Женщина плачет. Этот жуткий голос бьет Царева по ушам. Он вспоминает что-то свое. Но на кого направлена его жалость? Не на себя ли?..

Царев подходит к женщине, узнать, что случилось. Ему кажется, что она тоже заблудилась. Тогда ничего удивительного. Он знает, каково это…

Мелькают сцены, те же самые, в его квартире. Царев никак не может остановить их хаотичное движение и решить для себя, где же все-таки находится в этот момент – у себя дома или в лесу. Смена впечатлений настолько быстрая, что Царев просто не успевает сориентироваться.

У женщины две толстые светлые косы, они струятся по спине, доходят до ягодиц и спускаются ниже. Царев смотри на нее и только теперь понимает, что женщина совсем без одежды.

Он шагает к ней, чувствуя, как страх становится все больше и больше. Он заполняет собой всю вселенную. Ничего, кроме страха, больше не существует. «Почему вы плачете?» Голос женщины пропитан скорбью, чудовищным смертным чувством, от которого пропадает всякое желание жить. Царев протягивает руку, чтобы прикоснуться к ее плечу и привлечь так внимание к себе. Но это нелегко. Рука тянется в пустоту. Царев отмечает, как черный цветок, вернувшись, снова заслоняет от него предметы и события.

Царев видит себя со стороны. Он застыл. Похож на статую. Женщина поворачивается к нему, ее глаза светлые, почти прозрачные. Кажется, что она слепая. По ее бледным щекам, щекам покойницы, имеющим сине-зеленый оттенок, текут слезы.

«Я оплакиваю тебя. Я знаю!» – говорит она.

Царев мотает головой. Обнаженное тело перед ним не способно его возбудить. Его вид дает жизнь новому взрыву ужаса.

Снова удушье и мысли о смерти.

Все начинает крутиться. «Стой!» Он видит себя бегущим прочь от запруды. Звук, похожий на кошачье урчание, заполняет собой лес. «Ты не уйдешь, пока не узнаешь, что я скажу». Это произносит она. Ее длинные косы, достающие до земли, кажутся Цареву двумя удавками. Он сидит напротив нее и смотрит в это бледное лицо. Оно красиво совершенной нечеловеческой красотой, как часто пишут в книгах… «Слушай внимательно…» – говорит женщина. По ее синим губам он читает слова. «Слушай внимательно, иначе – смерть!» Ее голос больше всего похож на сопрано. Цареву показалось, что она не говорит, а поет. Его взгляд, устремленный вперед, не может отыскать фокус, все время скользя в сторону. Царев думает: я сойду с ума. Длинные пальцы касаются его руки. Они холодные. В косы вплетены ниточки водорослей. Перед Царевым мелькают картины, такие узнаваемые и пугающие. Валя держит на руках младенца и смеется. Сын, делающий первые шаги. Лицо жены, искривленное болью. Царев пытается понять, что все это значит. Он видит машину, свою машину, которая несется по дороге, поднимая столб пыли, и чувствует свое собственное отчаяние… Потом появляется лицо женщины с двумя косами. Оно говорит, рот с синими губами шевелится. «…приведи кого-либо из них сюда, иначе ты умрешь. Либо женщину, либо ребенка. Решай сам. Иначе умрешь. Либо женщину, либо ребенка. Решай сам. Иначе умрешь. У тебя есть пять дней». Царев сжимает голову руками. Женщина сидит напротив него на кочке под деревом, обнимая свои колени. У нее красивые ноги, красивые пальцы на ногах. Совсем не такие, как пальцы жены.

Он видит, как вода вытекает из отверстия в кладке, но не слышит звука.

Царев бежит по склону прочь от запруды. Он не может обернуться, хотя какая-то часть очень этого хочет.

«Либо женщину, либо ребенка. Решай сам. У тебя есть пять дней».

Урчащий звук стихает, отдаляется, пропадает.

Царев пробежал метров сто и остановился.

Ему нечем дышать. Привалившись к стволу сосны, он чудом не упал.

Он помнит слова, произнесенные эти созданием – они пульсируют в его голове, точно большая черная вена, готовая лопнуть.

Может быть, оно что-то посадило ему туда в качестве прощального подарка? Ему в мозг…

С этого места уже не было видно запруды. Но от одной только мысли, что существо стоит возле каменной ограды (или в самой воде) Царев бросился бежать. Его не волновало направление. Он хотел быть как можно дальше от этого места.

«Либо женщину, либо ребенка. Решай сам. У тебя есть пять дней».

Его предупредили. Ему дали задание. Если он не выполнит условия, то умрет. Именно об этом шла речь.

Но это же не сказка! И не кино! Царев бежал не разбирая дороги, проламываясь сквозь подлесок. Он помнил прикосновения длинных пальцев к руке. Перед глазами у него были таблички с предупреждениями. Возможно, люди, оставившие их, знали, что обитает в этом ручье…

Знали не знали, а для него это уже не имеет значения. Ему надо решить, как выбираться отсюда. И что делать дальше. Перво-наперво, конечно, ответить себе на вопрос: верит ли он в то, что видел?

Нет, разумеется, не верил. Это какое-то дурное представление. Шуточка, разыгранная теми, кто устроил запруду, вот в чем дело. Кому-то не лень было тратить средства и силы на этот спектакль со спецэффектами, как не лень было строить запруду.

Запруда. Самое его большое невезение за этот день. За этот год. За всю жизнь… Нет, Царев ни за что не поверит. Вероятно, откуда-то просачиваются болотные газы (ведь ручей-то из болота течет!), и он умудрился нанюхаться их, отчего стал галлюцинировать. Метан или какие там еще газы – неважно. Это живые галлюцинации. Поэтому они такие хаотичные. Поэтому он видел жену и сына – Царев думал о них, идя по лесу, вспоминал...

Он вынул телефон и стал жать на клавиши, не понимая, кому собрался звонить. Приятелю? Домой? Но здесь же не имеет смысла – сигнала нет. Царев сжал трубку и замахнулся, чтобы ударить ею о дерево. Разбить вдребезги.

Каким-то чудом удержался. Следующие несколько минут прошли для него незаметно. Сознание провалилось в сумерки, отгородившие Царева от реального мира. Он не помнил, что делал в течение этого времени. Очнувшись, он понял, что идет по лесу. Просто идет, не зная куда. Несколько раз обернулся, перешагивая через торчащие из склона холма камни. Никто его не преследовал. «На самом деле она может быть там. Ничего ей не стоит спрятаться за деревом, а потом увязаться следом…» – подумал Царев и тут увидел впереди, в просвете между деревьями, берег озера. Не очень четко, но картинка сомнений не оставляла.

Царев остановился и заплакал.

Лошкарев сидел на веранде и походил на восковую статую, сделанную мастером, очень детальную. На плетеном столике стояли две пивные банки. Одна пустая, другая початая. Царев появился во дворе перед домом и посмотрел на веранду. Приятель откинулся на спинку кресла. Глаза беспрестанно двигались под сомкнутыми веками.

Царев чувствовал себя последним дураком. Грязь он оттер, снял куртку и держал ее в руке, чтобы как-то скрыть от приятеля пятна на ней. На джинсах все-таки остались приличные отметины, а ботинки еще не просохли от озерной воды.

Царев надеялся, что по его лицу не будет видно, что он плакал. Сейчас это воспоминание нагоняло на него стыд и тоску.

«Уехать?» Он посмотрел на свою машину, не в силах принимать какое-либо решение. Логика подсказывает, что надо возвращаться как можно быстрее. Но как же он объяснит приятелю свой стремительный отъезд? Лошкарев начнет спрашивать: почему да как… посмотри, какая погода!.. давай, пивка дернем… и прочее…

«Или рассказать ему эту историю? Он же литератор. Для него подобный материал в самый раз».

Цареву эта мысль показалась не такой уж и пустой. Заманчивой даже. Но он решил подождать. Лошкарев успел выпить достаточно пива, и вряд ли он в таком состоянии сумеет воспринять его историю всерьез…

Стоило Цареву сделать несколько коротких шагов к веранде, как приятель открыл один глаз и посмотрел на него.

– Одиссей вернулся. Где ты был, Одиссей?

Лошкарев сопроводил свой вопрос кривой ухмылкой. На такие гримасы, которые он, видимо, копировал с героев американских фильмов, приятель был мастак. Чем-то он напоминал Микки Рурка, в его лучшие годы. Только не такой стройный и мускулистый.

– Прогулялся, – сказал Царев, вздохнул и рассмеялся. Говорил он громко, что должно было создать впечатление, что все в полном порядке. – Смотри, весь извозился, пока шлялся по лесу. Угораздило однако… – Царев добавил еще один смешок. Вот, мол, какой я бываю… безмозглый.

Лошкарев сменил позу, под ним скрипнуло плетеное кресло. Он взял еще не приконченную банку пива и сморщил нос. Банка была теплая.

– Подожди.

Он встал и отправился в дом, шлепая задниками сланцев. Царев остался на веранде. Решил закурить.

– Тебя как будто пыльным мешком стукнули из-за угла, – сказал приятель, появляясь снова. В одной руке у него было пустое ведро, используемое для мусора, а в другой – переносной холодильник.

Лошкарев открыл его и передал Цареву банку. Тот посмотрел внутрь. Банок там было много, щедро засыпанных льдом.

– Догоняй, – сказал Лошкарев.

– Нет, много не буду.

– А что?

– Не тянет, – сказал Царев.

– Ну смотри… – Приятель уселся обратно, положив ногу на ногу. – И где же ты прогуливался?

– За озером, нашел какой-то ручей, шел вдоль него. А кругом заросли, паутины полно, один раз упал – за что-то зацепился.

– Понятно, – сказал Лошкарев. – Если бы ты никуда не сворачивал, то не был бы таким грязным. А мог бы и заблудиться.

Царев засмеялся.

– Нет, это вряд ли.

Приятель поднял свою банку, и они чокнулись. Примерно, как вчера. Царев до сих пор толком не помнил того вечера. Это как если бы он напился и все забыл, но ведь не напился же…

– Я тебя знаю миллион лет. Ты, наверное, темнишь. Тебя черт знает, сколько не было. – Потом Ложкарев добавил печально. – Я успел набраться.

Только бы не стал жаловаться на свое одинокое холостяцкое существование, подумал Царев.

– Ну извини. Просто ходил и ни о чем не думал, за временем не следил…

– Смотри, не расскажешь, я выведу тебя в своем романе, – улыбнулся Ложкарев.

– Не о чем говорить. Правда.

«Оно, или она… дала мне пять дней. Иначе я умру. Вот такие дела, друг. Ты вряд ли поймешь…» – подумал Царев.

И решил уехать сегодня же. Выпьет одну бутылку пива, чтобы расслабиться, и двинется в путь. Невозможно провести ночь в этом доме, зная, что где-то неподалеку находится злополучная запруда.

Исключено.

Царев переоделся и вернулся на веранду. Он просидел там целый час, перебирая в уме воспоминания о запруде и той женщине с двумя косами. Ложкарев тем временем болтал без умолку. Царев не прислушивался. Если он не верит, то почему так боится? «Женщину или ребенка…» Валю или Толю? Как можно выбирать между ними? Царев боролся с этими мыслями, но никакого успеха не добился. Они заполняли его голову, прокручиваясь снова и снова, точно пластинка, на которой заело иглу.

Царев вспоминал запруду и в машине, когда возвращался в город.

Ничего не менялось. Субботним днем было пусто и тоскливо. Царев вернулся в ту же атмосферу, какую покинул вчера вечером. Как же все нелепо! По пути сюда он думал, прикидывал, анализировал. Никак не получалось списать все на галлюцинации. Главным образом потому, что для них не было реальных причин. Но это, конечно, в том случае, если Царев не сошел с ума. Если исключить такое обстоятельство (а он был уверен, что его надо исключить), то останется нечто, что можно объяснить с точки зрения законов физики и все такого прочего. Только кто за это возьмется, не имея реальных зацепок? У Царева есть только набор образов и ощущений, воспоминания об ужасе и те слова – условие. Сделай тот-то и тот-то, иначе беды не оберешься. Детская игра, выдумка киношников и всяких психованных писак навроде… Лошкарева. Но чем богаты, как говорится. Выжимая на трассе под сто, Царев понимал, что поверил с самого начала. Вера эта поднималась снизу, из глубинного естества, из животной сути, из инстинкта, пока не добралась до сознания. Царев встретил эту веру с чувством страха и недовольства.

Жены и сына дома не было, и Царев не стал им звонить. Он убежал от этой давящей удушливой тишины, но вернулся в нее, испытывая то же, что и раньше. Только дно слово подходило для определения всего комплекса его ощущений.

Безнадежность.

Царев обошел пустые комнаты, отмечая следы пребывания жены и сына. Толя забыл носок на полу возле окна. Валя оставила свое нижнее белье на кровати. Она знала, что Царев этого не любит, но позволила себе раскидать трусики, майки и лифчики, пока его нет дома. Возможно, так это сделано с целью отомстить ему за что-то.

Он чувствовал себя преданным. Никому нет дела до того, что он одинок и несчастен. Царев сел в кресло в большой комнате и уставился в окно. Через пять дней, даже четыре, не считая сегодняшнего, чудовище убьет его. Может быть, подумал он, это неплохой выход из семейной ловушки. Царев думал о сыне. Ребенок – единственное, что скрепляет их с Валей брак… Поэтому Царев и не решался на развод – думал о Толе.

А может, он неправ – и просто все выдумал, перекладывая вину на других. У него проблемы. Кризис. Является ли его состояние оправданием для такого поведения? Но дело даже не в этом… Главный вопрос звучит по-другому. Готов ли Царев пожертвовать кем-то из них, чтобы спасти свою жизнь?

Нет, не готов. Все просто. Правда всегда проста и незатейлива – так думал Царев. Ему ничего не остается, как ждать…

Можно провести время за чем-то полезным. Например, привести дела в порядок. Сходить к юристу, посоветоваться насчет завещания. Все обустроить в лучшем виде. Царев думал, что так, наверное, поступают люди, знающие о смертельном диагнозе. Альтернатива у них небольшая – быть полезным для близких в последние дни и недели, или же углубиться в депрессию и дрожать от ужаса в ожидании конца. Честно говоря, Царев понятия не имел, хватит ли у него сил перенести все это и остаться спокойным. Что именно произойдет, когда срок подойдет к концу? Остановится сердце? Случится инсульт? Собьет машина? Третий вариант более реален – для неполных тридцати инсульты и инфаркты явление экзотичное.

Царев свыкался с этой мыслью.

Ему предстоит умереть.

Об этом никто не знает: ни человек, которого он считает лучшим другом, ни семья. Толя в любом случае не должен в этом участвовать. Царев не мог так поступить с ним. Если все правда и смерть неминуема, пускай она придет незаметно. Сын не узнает об этой… (русалке?) твари, что живет в запруде.

Царев представил, как группа детей, Толиных сверстников, перекрывают ручей, месят цемента, трудятся над кладкой. Работа идет в молчании. Им помогают взрослые. И при этом каждый знает, что произойдет дальше. Но это еще вопрос, знали они или нет… Нет никакой возможности выяснить правду. Царев подумал, что, вероятно, тех людей уже нет в живых. Русалка добралась до них. Это существо… Царев посмотрел на свои руки, тщательно исследовал кожу в том месте, к которому прикасались ледяные мокрые пальцы. Никаких следов. У Царева не было материальных доказательств, что событие вообще происходило.

«Зря я уехал оттуда. Можно было бы расспросить Лошкарева. Попытаться вытянуть из него хоть какие-нибудь сведения».

Не напрямую, конечно, хотя обвести его вокруг пальца не так просто. Всюду он видит какой-то подвох и обожает копаться в подробностях – чертов графоман. И наверняка сегодня он вбил себе в голову, что Царев заблудился.

Он лишь сделал вид, что поверил.

Все-таки зря – не надо было уезжать. Сейчас Лошкарев думает про него невесть что. И прав: отъезд очень уж напоминал паническое бегство.