Поцелуй Мистраля Гамильтон Лорел

Глава 1

Мне снились пончики и чьи-то жаркие объятья. Секс - это было понятно, но пончики… Почему пончики? Почему не торт, не мясо? Но подсознание выбрало именно пончики. Мы пили чай в крохотной кухоньке моей лос-анджелесской квартиры - квартиры, в которую теперь я возвращалась только во снах. Мы - это я, принцесса Мередит, единственная рожденная в Америке принцесса фейри, и мои телохранители из королевской гвардии, числом больше дюжины.

Они сновали по кухне - с кожей как непроглядная ночь, как белейший снег, как едва развернувшиеся листочки, как листья, перепревшие в лесной подстилке, - радуга из обнаженных мужчин. В жизни мы в той кухне и втроем не поместились бы, но во сне все разгуливали в узком пространстве между плитой, раковиной и шкафчиками, словно по широкому проспекту.

Мы ели пончики, потому что только что занимались сексом, а это энергоемкая работа. Мужчины грациозно скользили вокруг, совершенные в своей наготе. Некоторых из них я нагими никогда не видела. Кожа цвета летнего солнца, прозрачной белизны горного хрусталя, кожа цветов, для которых людских названий нет, потому что нет таких цветов за пределами волшебной страны. Сон вроде бы добрый - только я знала, что что-то не так; такое характерное для сна беспокойное чувство, которое подсказывает, что безмятежный вид - только иллюзия, обман, что за ним вот-вот откроется что-то жуткое.

Тарелка с пончиками выглядела так невинно, так обыденно, но именно она внушала мне тревогу. Я пыталась взглядом предостерегать мужчин, прикасаться к ним, обнимать, удерживать - но они один за другим брали с тарелки пончики и принимались за еду, словно меня и не было.

Зеленоглазый, с чуть зеленоватой кожей Гален надкусил пончик, и сбоку брызнуло повидло. Густое и темное. Темная капля стекла из уголка аппетитных губ и упала на белую стойку. Фонтанчиком всплеснулись брызги - слишком красные, слишком сырые. Из пончика текла кровь.

Я выбила пончик из руки Галена и схватила тарелку, чтобы никто больше не пытался их есть. Тарелку заливала кровь. Она переливалась через край - прямо мне на руки. Я бросила тарелку, она разбилась, и стражи потянулись за пончиками - словно собирались есть с пола, не обращая внимания на осколки. Я толкала их прочь, крича: «Нет!»

Дойль обратил ко мне черные глаза и сказал: «Но больше нам есть нечего».

Сон изменился. Я стояла посреди поля, поле кольцом окружал лесок, а за ним виднелись холмы, растворявшиеся в лунно-бледной зимней ночи. Землю ровным одеялом укрывал снег глубиной мне до колена, а на мне было просторное длинное платье, белое, как этот снег. Роскошный наряд обнажал руки - я должна была мерзнуть, но не мерзла. Сон, всего лишь сон.

Посреди поляны что-то вдруг появилось. Зверек. Маленький белый зверек, и я подумала: «Вот почему я его не заметила, он белый, еще белее снега». Он был белее моего платья, белее моей кожи, такой белый, что даже светился.

Зверек поднял голову, принюхиваясь. Это был поросенок - только мордочка у него была подлиннее обычного, и ноги тоже слишком длинные. Он стоял посреди заснеженного поля, но на ровном снегу не осталось следов, и непонятно было, как он туда добрался. Словно просто возник из ниоткуда. Я взглянула на кольцо деревьев, а когда - секунду спустя - снова посмотрела на поросенка, он вырос. Потяжелел на добрые полцентнера, и ростом стал мне выше колена. Больше я не отворачивалась, но кабан продолжал расти. Я не замечала, как он растет - это было как уследить за распускающимся цветком, - но он рос. Вот уже в холке он доставал мне до пояса, тело длинное и широкое - и еще мохнатое. Никогда не видела у свиней такой шерсти, все равно что толстая зимняя шуба. Его так и хотелось погладить. Кабан поднял ко мне странную длиннорылую голову, и я разглядела клыки у него во рту. Небольшие и изогнутые. И как только я их увидела, блистающие слоновой костью на фоне снега, по мне снова пробежал холодок тревоги.

Пора уходить, подумала я. Я повернулась к леску, другого пути с поля не было. А деревья росли слишком правильно, слишком ровно и часто - вряд ли это было случайно.

У меня за спиной стояла женщина - так близко, что ее плащ задевал мою юбку под порывами пробивавшегося сквозь голые деревья ветерка. Я шевельнула губами в вопросе: «Кто?…» - но так и не спросила. Она протянула мне руку, морщинистую руку в старческих пигментных пятнах - но все же тонкую и изящную, красивую руку, полную спокойной силы. Не остатков юной силы, а той силы, что приходит с возрастом. Силы накопленных знаний, мудрости, выношенной долгими зимними ночами. Женщина обладала мудростью прожитой жизни - нет, нескольких жизней.

Старуху - ведьму, или вещунью - часто изображают слабой и уродливой. Только настоящая старшая ипостась Богини не такова - мне, во всяком случае, предстало другое. Она мне улыбалась, и в улыбке было все тепло этого мира. В ней соединились тысячи бесед у камина, тысячи заданных вопросов и полученных ответов, знания, собранные за целую жизнь - бесконечно долгую жизнь. Не было ничего, на что бы она не могла ответить - знать бы только, о чем спросить.

Я взяла ее за руку: кожа у нее была мягкая, как у младенца. Рука была морщинистая, но гладкая кожа - еще не все, и в старости тоже есть красота - красота, недоступная молодым.

Я держала вещунью за руку и чувствовала себя в полнейшей безопасности; словно ничто и никогда не могло потревожить мир и спокойствие, охватившие мою душу. Я видела ее улыбку, большая часть лица терялась под капюшоном. Она отняла у меня руку - я попыталась ее удержать, но вещунья качнула головой и сказала, хоть губы у нее не двигались:

– У тебя есть дело.

– Не понимаю, - сказала я. Мое дыхание клубилось в морозном воздухе, а ее - нет.

– Добудь им иную пищу.

– Не понимаю, - теперь я уже нахмурилась.

– Оглянись, - сказала она, и на этот раз губы у нее шевелились, хотя дыхание по-прежнему не согревало воздуха. Словно она не дышала, хоть и говорила, или ее дыхание было таким же холодным, как зимняя ночь. Я попыталась вспомнить, тепла или холодна у нее рука, и не смогла. Все, что я помнила - чувство спокойствия и правильности происходящего.

– Оглянись, - повторила она, и я все же оглянулась.

Посреди поля стоял белый бык - или мне показалось, что это бык. В холке он был вровень с моей макушкой, а в длину, наверное, метра три. Спина и плечи горбились горой мускулов за низко опущенной головой. Но вот зверь поднял голову - с кабаньим рылом между длинными кривыми клыками. Не бык там стоял, а громадный кабан, тот самый, что только что был крохотным поросенком. Клыки у него сверкали, будто кинжалы из слоновой кости.

Я повернулась к вещунье, хоть и знала, что ее уже нет - в морозной тьме я осталась одна. Впрочем, не настолько одна, как хотелось бы. Я оглянулась: чудовищный кабан так и стоял на месте, глядя на меня. Мороз снега стал ощущаться под ногами, руки покрылись гусиной кожей, и я не могла понять, от холода или от страха.

Теперь я узнала густую белую шерсть кабана. Она все так же казалась невероятно мягкой. Но зверь задрал голову вверх, принюхиваясь, и вытянул хвост; пар от его дыхания клубился в воздухе. Это было плохо. Значит, он настоящий - или достаточно настоящий, чтобы меня сожрать.

Я затаилась, даже пальцем не шевельнула, наверное, - но кабан вдруг бросился ко мне, из-под его копыт летели комья снега.

Он надвигался, как огромная машина, как механизм. Неправдоподобно огромный, просто невероятно огромный. А у меня даже ножа не было. Я повернулась и побежала.

Кабан громко сопел у меня за спиной, стучали его копыта, взрывая мерзлую землю. Он завизжал - как еще назвать этот звук? Я оглянулась, не смогла справиться с собой. Юбка запуталась у меня в ногах, я упала и забилась в снегу, силясь подняться - но юбка только запуталась еще хуже, мне не удавалось освободиться. Ни встать, ни убежать…

Кабан почти меня настиг. Пар клубами валил у него изо рта, копыта раскидывали снег, забрасывали снежную белизну черными комьями выбитой земли. Растянутый на целую вечность миг, когда смотришь на неумолимо приближающуюся смерть. Белый кабан, белый снег, белые клыки - все мерцает и переливается в лунном свете, и только черная жирная земля уродливыми шрамами пятнает белизну. Кабан опять издал ужасающий полувизг-полувопль.

На нем был такой мягкий зимний мех… Он останется таким же мягким, когда кабан растерзает меня на клочки и втопчет в снег.

Я шарила руками вокруг в поисках какой-нибудь ветки, корня, хоть чего-нибудь, чтобы ухватиться и встать. Что-то подвернулось под руку, я схватилась - и в кожу тут же вонзились шипы. Это были колючие лозы, густо повисшие между деревьями, и я поднялась, держась за них исколотыми руками, потому что больше держаться было не за что. Кабан настигал меня, его кислая вонь уже висела в воздухе, а я не хотела умирать, валяясь в снегу.

Из ладоней текла кровь, пачкая белое платье; мелкие алые капли сверкали на снегу. Лозы поползли у меня под руками, словно не растения это были, а что-то более живое. Дыхание кабана жаром окатило спину - и тут шипастые лозы разошлись, как створки двери. Мир закружился, а когда я взглянула опять - посмотреть, где я нахожусь, - я стояла с другой стороны завесы. Кабан с шумом таранил преграду, пытаясь пробиться ко мне. Какой-то миг я думала, что ему это удастся, но он застрял в шипах. Он уже не пробивался вперед, он пытался клыками и рылом оборвать лозы, срывал их и затаптывал в снег, но его белая шуба покрывалась кровавыми царапинами. Прорваться он прорвался бы, но шипы пустили ему кровь.

Видения и сны никогда не наделяли меня магией, которой я не обладала бы в реальной жизни. Но теперь у меня в реальной жизни магия была. Рука крови. Я вытянула окровавленную руку к кабану и подумала: «Теки». Все его мелкие царапины наполнились кровью, но зверь сражался с шипами с прежней яростью, выдирая лозы с корнями. «Больше!» - подумала я. Я сжала руку в кулак и резко разжала - и царапины разошлись, сотнями кровавых ртов прорезали белую шкуру. Кровь полилась по бокам, и тварь завизжала уже не от ярости, не с вызовом, а от боли.

Лозы как живые потянулись к кабану, оплели и подсекли коленки и свалили его на мерзлую землю. Зверь был уже не белым, а красным. Красным от крови.

В руке у меня появился нож - блестящее белое лезвие, сияющее как звезда. Теперь я знала, что делать. Я пошла по окровавленному снегу. Кабан только зыркнул в мою сторону, но я была уверена, что если бы он мог, он бы и сейчас меня убил.

Я всадила нож ему в горло, а когда вытащила - кровь фонтаном хлынула на снег, на мое платье, на меня. Горячая кровь. Алый фонтан тепла и жизни.

Снег под лужей крови протаял до жирной черной земли - и с этой земли поднялся маленький поросенок, уже не белый, а полосатый: светло-коричневый с золотыми полосками. Больше на олененка похож, чем на поросенка. Он жалобно повизгивал, но я знала, что зовет он напрасно.

Я взяла его на руки, и он прильнул ко мне как щенок. Он был такой живой, такой теплый. Я укутала нас обоих невесть откуда взявшимся теплым плащом. Платье у меня стало черным - не от крови черным, просто из черной материи. Поросенок уткнулся пятачком в теплую ткань. На ногах у меня оказались отороченные мехом сапожки, теплые и удобные. В руке я все еще держала нож, но лезвие было чистое, кровь словно выгорела. Пахло розами. Я повернулась: белый кабан исчез, а лозы покрылись цветами и листьями. Цветы были белые и розовые, от едва заметного розового отлива до оттенка темного румянца, а несколько роз багряные, чуть ли не пурпурные.

Нежный сладкий аромат диких роз насытил воздух. Голые деревья по краям поля уже не казались мертвыми - почки на них набухли и выбросили листву прямо у меня на глазах. От тепла кабаньего тела и потоков горячей крови снег стал таять.

Поросенок потяжелел. Взглянув на него, я увидела, что он вырос минимум вдвое. Я поставила его на тающий снег: поросенок рос с той же скоростью, что и прежний кабан. Как и раньше, за переменой невозможно было уследить, но он рос - так же незаметно, как распускается цветок.

Я шагнула на снег, и быстро увеличивающийся в размерах поросенок последовал за мной, как послушный пес. На нашем пути таял снег и оживала земля. Поросенок потерял детские полоски, почернел, дорос мне до пояса и продолжал расти. Я потрогала щетину у него на спине - совсем не мягкая, обычная щетина. Кабан прижимался ко мне, я гладила его по боку. Мы шли по полю, и мир вокруг нас одевался зеленью.

Мы дошли до вершины небольшого холма, где лучи восходящего солнца освещали холодный серый валун. В небесах на востоке алой раной вспыхнул рассвет. Солнце всходит в крови, и умирает тоже в крови.

У кабана появились клыки, маленькие загнутые вверх зубы - но мне не было страшно. Зверь обнюхал мне руку: пятачок у него был мягче и тоньше, чем у настоящих поросят, больше похож на палец. Кабан хрюкнул: звук получился забавный и приятный, я улыбнулась. А потом он повернулся и побежал вниз по склону, флагом задрав хвост. Под его копытами земля мгновенно покрывалась зеленью.

У меня за спиной появилась закутанная в плащ фигура, только теперь это была не зимняя Богиня-старуха. Это был мужчина выше меня ростом и шире в плечах, в плаще с капюшоном такого же черного цвета, как казавшийся уже маленьким на таком расстоянии кабан.

Мужчина обеими руками протянул мне рог, сделанный из загнутого клыка громадного кабана. Белый, только что вырезанный, еще с запекшейся кровью. Но пока я шла, рог стал чистым и отполированным как будто долголетней службой, касаниями множества рук. И белый цвет он потерял, стал янтарным - того роскошного оттенка, что приходит с возрастом. Я не успела еще коснуться рук незнакомца, как рог оказался кубком, оправленным в золото.

Я накрыла руки мужчины своими ладонями. Кожа у него была черная, не светлей плаща, но я знала, что передо мной не Дойль стоит, не мой Мрак, а Бог. Я заглянула под капюшон и на миг увидела кабанью голову - только мне тут же улыбнулись человеческие губы. Его лицо, как и лицо Богини, скрывала тень - потому что лик божества не открывается никому.

Он вложил кубок мне в ладони, прижал мои руки к гладкой кости кубка. Чеканное золото оправы казалось под пальцами едва ли не мягким. Я подумала: куда девался белый нож?

– На свое место, - ответил глубокий голос, который не принадлежал ни одному мужчине и принадлежал всем мужчинам сразу.

Нож появился внутри кубка, острием вниз - и клинок снова сиял, словно в кубок из золота и рога упала звезда.

– Пей и веселись! - он рассмеялся собственному каламбуру[1].

Он поднес сияющий кубок к моим губам и исчез в теплых отзвуках собственного смеха.

Я отпила из кубка. Он оказался полон сладчайшего хмельного меда - я такого никогда не пробовала, - густого, золотистого, согретого летним солнцем… Словно само лето текло у меня по языку, ласкало гортань. От одного глотка я опьянела, как никогда в жизни.

Сила опьяняет больше любого вина.

Глава 2

Я проснулась в чужой кровати. Со всех сторон на меня смотрели лица. Лица цвета чернейшей ночи, белейшего снега, молоденьких листочков, золотистого летнего солнца, цвета опавшей листвы, назначенной превратиться в роскошный чернозем - не хватало только светлой кожи, блистающей всеми цветами хрустальной призмы, словно ее усыпали мириадами алмазов. Все так напоминало начало моего сна, что я удивленно моргнула и хотела спросить - а где пончики?

– Приснилось что-то, принцесса Мередит? - Бас Дойля прозвучал густо, будто издалека.

Я села в кровати; черный шелк простыней холодил нагую кожу. К голому боку прижимался мех - настоящий мех, мягкий, почти живой на ощупь. Меховое одеяло зашевелилось, и на меня заморгали сонные глаза Китто. Огромные синие глаза без белков, глаза почти на пол-лица. Цвет глаз - как у Благих сидхе, а остальное - от гоблинов. Китто - наследие последней крупной войны между гоблинами и сидхе. При идеальном сложении и белой коже рост у него всего четыре фута - изящный мужчина, единственный из моих кавалеров ниже меня ростом Укутанный в мех, он казался ребенком; личико херувимское, как на открытке к Валентинову дню. А на свет он появился на тысячу лет раньше, чем христианство получило свое название.

Он нащупал мою руку и поглаживал ее вверх-вниз - нервный жест, среди нас обычный. Ему не нравилось, когда я молча на него смотрела. Он лежал бок о бок со мной, и сила Богини и Бога наверняка задела его краем. Окружившие постель мужчины точно что-то ощутили - по ним видно было. Дойль повторил вопрос:

– Что случилось, принцесса Мередит?

Я повернулась к капитану моей Стражи, моему любовнику. Лицо такое же черное, как плащ, что был на мне во сне - или как щетина кабана, что убежал в снега и вернул на землю весну. Мне пришлось зажмуриться и выровнять дыхание, чтобы хоть так избавиться от впечатлений сна. Вернуться в «здесь и сейчас».

А потом я выпутала руки из простыней.

Правой рукой я сжимала кубок, вырезанный из рога - древнего, пожелтевшего от времени рога, в золотой оправе с символами, которые теперь мало кто узнал бы за пределами волшебной страны. Я думала, что в левой руке окажется белый нож, но ошиблась. Рука была пустая. Я секунду на нее таращилась, а потом взяла кубок обеими руками.

– Бог мой, - прошептал Рис. Шепот получился необычно громким.

– Да, - сказал Дойль. - Вот именно.

– Что он сказал, отдавая тебе кубок?

Это спросил Эйб. У него на волосах цвета шли полосами - светло-серый, темно-серый, черный и белый, - отдельные, несмешивающиеся пряди, словно их окрасили в лучшем салоне, вот только никто их не красил. Глаза у него были серые: хоть и темнее, чем обычные человеческие глаза, но не слишком чуждые. Одень его в готский прикид - и хоть сейчас на сцену любого клуба.

Он смотрел с непривычной серьезностью. Пьяница Эйб потешал двор столько лет, что я и не упомню. Но сейчас передо мной будто стоял кто-то другой с тем же лицом - напоминание о том, кем он был когда-то. О том, кто думал, прежде чем заговорить; о том, кто знал другие радости, кроме вечных пьянок.

Он с трудом сглотнул и спросил опять:

– Что он сказал?

Теперь я ответила:

– Пей и веселись.

Эйб задумчиво и печально улыбнулся.

– На него похоже.

– На кого? - спросила я.

– Это был мой кубок. Мой атрибут.

Я подползла к краю постели, встала на колени и протянула ему кубок обеими руками.

– Пей и веселись, Аблойк.

Он покачал головой.

– Я не заслуживаю милости Бога, принцесса. Я ничьей милости не заслуживаю.

Меня вдруг озарило - не видение, просто уверенность:

– Тебя не за соблазнение чужой подруги изгнали из Благого двора. Тебя прогнали потому, что ты лишился силы, а раз ты не мог уже веселить двор вином и пирушками, Таранис тебя выставил.

У него на ресницах задрожала слезинка. Аблойк стоял передо мной прямой и гордый, каким я никогда его не видела. Я никогда не видела его трезвым, не под воздействием вина или наркотиков. Но он - бессмертный сидхе, а значит, ни наркотики, ни алкоголь не могли погрузить его в забытье. Напиться он мог, потерять память - нет. Мог себя одурманить, но настоящего забытья ему никакой наркотик дать не мог.

Он кивнул, наконец, и слеза скатилась у него по щеке. Я поймала слезинку кубком. Капля словно устремилась на дно кубка, побежала много быстрей, чем под действием земного притяжения. Не знаю, видел ли это кто-то еще, но мы с Эйбом оба смотрели, как капля бежит по стенке кубка. Слеза скользнула по темному изгибу дна - и кубок вдруг наполнился жидкостью, она ключом рванулась вверх из закругления рога.

Темно-золотая жидкость наполнила кубок до самых краев, и в воздухе разлился аромат ягод и меда, смешанный с острым запахом алкоголя.

Руки Аблойка накрыли мои, точно руки Бога в видении. Я подняла кубок, и когда губы Аблойка коснулись края, сказала:

– Пей и веселись. Пей - и будь моим.

Он помедлил секунду; в серых глазах я видела ум, на который раньше не замечала даже намека. Он заговорил, скользя губами по краю кубка. Он хотел отпить, я чувствовала нетерпеливую дрожь его рук.

– Когда-то моим господином был король. А когда я не смог больше играть роль придворного шута, он меня прогнал. - Дрожь в руках уменьшилась, словно с каждым словом он чувствовал себя уверенней. - Потом мной повелевала королева. Она всегда меня терпеть не могла и показывала это каждым словом и поступком, не оставляя тени сомнений.

Руки у него согрелись и держали мои ладони ровно и твердо. Темно-серые с черным проблеском внутри, антрацитовые глаза смотрели на меня.

– Никогда моей госпожой не была принцесса, но я тебя боюсь. Боюсь того, что ты мне сделаешь. Что ты заставишь меня делать с другими. Я боюсь одним глотком привязать себя к твоей судьбе.

Я качнула головой, но не отвела взгляда от его глаз.

– Я не привязываю ни твою судьбу к моей, ни мою к твоей, Аблойк. Лишь предлагаю глотнуть силы, что прежде была твоей. Стань тем, кем был когда-то. Не я даю тебе этот дар, это кубок Бога, кубок Консорта. Он дал его мне, он повелел предложить тебе напиток.

– Он говорил обо мне?

– Не о тебе конкретно, но он повелел мне отнести кубок стражам. Богиня велела мне найти вам иную пищу. - Я нахмурилась, не зная, как объяснить то, что я видела, что делала во сне. Логичные и стройные в голове, видения теряют убедительность, когда пытаешься их передать.

Я попыталась выразить словами то, что понимала сердцем:

– Твой только первый глоток, а будут еще другие. Отпей, и посмотрим, что будет.

– Боюсь, - прошептал он.

– Бойся, но пей, Аблойк.

– Ты не презираешь меня за мой страх?

– Только те, кто никогда ничего не боялся, могут презирать других за чувство страха. Хотя я думаю, что те, кто ничего в жизни не боятся - или врут, или лишены воображения.

Тут он улыбнулся, а потом даже рассмеялся, и в его смехе я уловила отзвук смеха Бога. Частица прежней божественности Аблойка веками сохранялась в этом кубке. Тень его прежней силы ждала и наблюдала. Наблюдала - и ждала того, кто найдет путь сквозь видение к холму на границе зимы и весны, на краю тьмы и рассвета, к грани, где соприкасаются смертность и бессмертие.

Я улыбнулась в ответ на его смех, и хор мужских смешков по всей комнате меня поддержал. Такой смех заразителен. Кто-то смеется, и ты невольно смеешься с ним вместе.

– Ты только держишь кубок в руке, - сказал Рис, - а я уже смеюсь с тобой вместе. Ты сотни лет не мог так смешить.

Страж повернулся к нам мальчишески красивым лицом со шрамами на месте одного трехцветно-голубого глаза.

– Пей, и узнаем, много ли осталось от того тебя - или не пей, и оставайся тенью и предметом шуток.

– Посмешищем, - сказал Аблойк.

Рис кивнул и подошел к нам. Белые кудри спадали ему до пояса, одевая самое мускулистое тело в королевской страже. Правда, он был и самым низеньким из стражей - чистокровный сидхе всего в пять футов шесть дюймов ростом, неслыханное дело.

– Что тебе терять?

– Я должен попытаться. Должен взять себя в руки. - Аблойк смотрел Рису в глаза так же пристально, как только что смотрел на меня - словно от того, что мы скажем, зависело все на свете.

– Если тебе только и нужно, что очередная бутылка или пакетик порошка - отступи. Отойди в сторону и уступи кубок другому.

Лицо Аблойка исказилось страданием:

– Это мой кубок. Часть меня прежнего.

– Бог не назвал твое имя, Эйб, - напомнил Рис. - Он велел ей передать кубок, но не сказал кому.

– Но он мой!

– Только если ты его примешь, - Рис говорил тихо, хоть и отчетливо, и с таким участием, словно страхи Эйба были ему понятны много лучше, чем мне.

– Он мой, - повторил Эйб.

– Так пей, - сказал Рис. - Пей и будь весел.

– Пей и будь проклят, - огрызнулся Эйб. Рис тронул его за руку.

– Нет, Эйб. Повтори и попытайся поверить: «Пей и будь весел». Я чаще, чем ты, видел, как возвращались к силе. Твое отношение на это влияет или может повлиять.

Аблойк шагнул назад, но я поднялась с кровати и встала перед ним.

– Ты все сохранишь, чему научился за долгие годы печали, но вернешься к себе. Станешь прежним собой, но старше и мудрее. Дорогой ценой доставшаяся мудрость зря не пропадет.

Он поглядел на меня такими темными, такими прозрачными глазами:

– Ты велишь мне пить?

Я помотала головой.

– Нет. Я хочу, чтобы ты отпил из кубка, но решить ты должен ты сам.

– Ты мне не приказываешь?

Я опять покачала головой.

– У принцессы весьма американские представления о свободной воле, - заметил Рис.

– Считаю комплиментом, - сказала я.

– Но… - выговорил Эйб.

– Да, - подтвердил Рис. - Это значит, что все зависит только от тебя. Твой выбор. Твоя судьба. Все в твоих руках. Хватит веревки, чтобы повеситься, как говорят.

– Или чтобы спастись, - добавил Дойль, тоже подходя к нам - высокая тень рядом с белоснежным Рисом. Мы с Аблойком стояли между черным и белым. Рис когда-то звался Кромм Круах, он был богом смерти и жизни. А Дойль, главный убийца на службе королевы, был прежде богом-целителем Ноденсом. Два бога стояли рядом с нами, а когда я подняла взгляд к Аблойку - в глазах у него мелькнула смутная тень, тень того, чье лицо показалось на миг под капюшоном плаща на том холме.

Аблойк поднял кубок - прямо в моих ладонях. Мы подняли кубок вместе, и страж нагнул голову. Губы долю мгновения помедлили у края кубка, и Аблойк сделал глоток.

Он запрокидывал кубок все больше, так что упал под конец на колени - но не вынул его из моих рук, - и осушил кубок одним долгим глотком.

Запрокинув голову и закрыв глаза, стоял он на коленях. Спина у него выгнулась, и Аблойк лег на лопатки в море собственных полосатых волос, но ноги не распрямил. Он лежал несколько секунд совершенно неподвижно, и я испугалась. Я ждала, чтобы он пошевелился. Я ждала, чтобы он задышал - но он не дышал.

Страж был похож на спящего, только ноги неестественно подвернуты. В такой позе не спят. Лицо у него разгладилось, и я вдруг осознала, что у Эйба - одного из очень немногих сидхе - были тревожные морщины у глаз и губ. Во сне морщины исчезли. Если, конечно, это был сон.

Я опустилась на пол рядом с ним, так и держа кубок. Наклонившись, я тронула его лицо. Никакой реакции. Я погладила его по щеке и прошептала:

– Аблойк…

Глаза вдруг распахнулись, и я ахнула от неожиданности. Он схватил меня за руку - ту, что я прижала к его щеке, - а второй рукой обвил мою талию. Он сел, а может, встал на колени одним сильным движением, сграбастав меня в охапку. Он засмеялся - и уже не тем призрачным смехом, отзвуком того, что звучал в моем сне. Его смех залил все вокруг, и все рассмеялись с ним вместе. Вся комната звенела веселым мужским смехом.

И я смеялась с ним - с ними со всеми. Нельзя было не рассмеяться при виде такой откровенной радости. Аблойк наклонился, преодолев последние дюймы расстояния между нашими губами. Я знала, что он хочет меня поцеловать, и хотела того же. Хотела, чтобы его смех звучал во мне.

Губы прижались к моим. Стражи вокруг заорали что-то громкое, веселое и грубоватое - и очень мужское. По нижней губе легонько пробежал язык, и я приоткрыла губы. Он вонзился мне в рот, мгновенно заполнив его ароматом, вкусом яблок и хмельного меда. Нет, кубок не просто был символом Аблойка. Он сам и был кубком - или его содержимым. Он проталкивал язык все глубже, так что мне пришлось широко открыть рот, чтобы не задохнуться. И казалось, будто я глотаю густой, золотистый хмельной мед. Он был кубком, опьяняющим кубком.

Он уже накрыл меня своим телом, но не мог ни целовать меня как прежде, ни вжаться другой своей частью в мою наготу. Слишком высокий - а я слишком маленькая. Он вжимал меня в меховой ковер, устилавший каменный пол, и мех щекотал мне спину, словно лаская меня вместе с Аблойком, превращая каждое его движение в изысканную ласку.

Кожа у нас обоих начала светиться, словно мы проглотили луну в самый разгар ее зрелой полноты, и лунный свет лился сквозь наши тела. Белые пряди в волосах стража окрасились неоново-голубым сиянием, и только серые глаза оставались почему-то темными. Я знала, что мои глаза сияют, все три кольца - травяно-зеленое, светло-нефритовое и горяще-золотое. Знала, что все три кольца моих радужек изливают свет. Я ловила боковым зрением алые отблески собственных волос: они в такие минуты горели гранатовым пламенем.

А его глаза походили на глубокие темные пещеры, куда не попадает свет.

До меня дошло, что мы уже не целуемся. Что уже довольно долго мы просто таращимся в глаза друг другу. Я приподнялась и обняла его - забыв, что так и держу в руке кубок. Реликвия коснулась голой спины Аблойка. Страж вздрогнул и выгнулся, и кубок пролился прямо на него. Густая, прохладная жидкость потекла по нему и по мне, залив нас золотистой волной.

По телу Аблойка пробегали голубые светящиеся линии. Мне не удавалось понять, то ли они вспыхивали под кожей, в глубине тела, то ли на поверхности сияющего торса. Страж поцеловал меня. Поцеловал долгим глубоким поцелуем, и теперь хмельным медом от него не пахло. Поцелуй был настоящий, со вкусом губ и языка, с покусыванием нижней губы. А мед лился по нашим телам, расплываясь вокруг золотистой лужей. Мех под нами слипся под золотой волной.

Губы и руки Аблойка скользнули ниже, к грудям. Он нежно обхватил их ладонями, лаская соски губами и языком - пока я не вскрикнула, чувствуя, как увлажняется мое тело, и совсем не от медового разлива.

Я смотрела, как голубые линии у него на плечах сливаются в рисунок, образуют цветы, вьющиеся побеги, как они бегут по рукам и стекают на меня. Это было чуточку щекотно, словно по коже водили перышком или тончайшей кисточкой.

Кто- то вскрикнул -но не я и не Аблойк. Бри. Он рухнул на четвереньки, длинные золотистые волосы упали в медовую лужу.

Аблойк сильнее нажал губами, возвращая мое внимание к себе. Глаза у него так и не засветились, но в них появилась то нетерпение, которое само по себе - разновидность магии, само по себе - власть. Власть, какая появляется у любого мужчины, когда его чуткие руки и язык скользят по твоему телу.

Губы спускались все ниже; Аблойк выпил мед, скопившийся во впадине моего пупка, лизнул кожу прямо над краем курчавившихся волос. Язык долгими уверенными нажатиями лизал это невинное местечко, и я подумала - а что же будет, когда он спустится к местечкам далеко не таким невинным?

Сдавленный мужской вскрик заставил меня отвести взгляд от темных глаз Аблойка. Я узнала голос: на колени упал Гален. Кожа у Галена светлая, почти совсем белая, но сейчас по ней пробегали зеленые светящиеся линии, сворачивались в спирали прямо под поверхностью. Складывались в рисунки - цветы и лозы. Снова крики; я взглянула в другую сторону. Почти все пятнадцать стражей попадали на колени, а то и ничком. Кто-то бился на животе, словно приклеившись к золотистой жидкости - будто мошки, попавшие в жидкий янтарь. Словно ловушка может стать вечной, и надо сражаться за жизнь.

Синие, зеленые, красные линии расчерчивали их тела. Я ловила образы зверей, цветов, побегов - они выступали на поверхность из-под кожи, словно прямо в коже прорастали живые татуировки.

Дойль и Рис неподвижно стояли в разливающейся волне. Но Дойль глядел на свои руки, разрисованные красными линиями - алыми на его черноте. Тело Риса украшали бледно-голубые спирали, но он на них не смотрел, смотрел он на меня и Аблойка. Мороз тоже стоял в медовом водовороте, но он, как и Дойль, смотрел, как бегут у него по коже светящиеся линии. Каштанововолосый Никка стоял гордо и прямо, за его спиной, как паруса волшебного корабля, развевались сияющие крылья. На нем никаких линий не было, происходящее его не затронуло. Самый высокий из сидхе, Баринтус, отошел к двери и прижался к створке, стараясь не прикоснуться к медовой луже, которая ползла по полу будто живая. Единственная кроме меня женщина, личная целительница королевы Ффлер жалась к его боку. На лице у нее был написан ужас, а за ручку двери она хваталась с таким отчаянием, словно не думала, что дверь откроется. Словно, пока магия не добьется своей цели, она никого не отпустит.

Тихий шорох привлек мой взгляд к постели: Китто так там и сидел, в полной безопасности, но глаза у него были широко открыты от испуга. Он так легко пугался…

Аблойк потерся щекой о мое бедро, и я повернулась к нему. Снова уставилась в темные почти человеческие глаза. Сияние его и моей кожи потускнело. Я поняла, что он давал мне время оглядеться, ждал, пока я опять вернусь к нему.

Руки его обхватили мне бедра снизу, он нагнулся, довольно нерешительно - словно ради невинного поцелуя. Только он не собирался делать ничего невинного. Язык вонзился в меня - плотно и уверенно. Голова у меня запрокинулась, спина выгнулась. И тут открылась дверь, и я увидела удивленные перевернутые лица Баринтуса и Ффлер, обращенные к входящему Мистралю, новому капитану Королевской Стражи. Волосы у него были цвета дождевых облаков. Когда-то он был громовержцем, богом небес. Он шагнул в комнату и тут же поскользнулся в медовой луже.

Мир будто моргнул.

Только что Мистраль, поскользнувшись, падал у двери - и мгновенно оказался рядом со мной, падал прямо на меня. Он выставил ладони, пытаясь смягчить падение, а я вскинула руки вверх, чтобы он меня не придавил.

Он успел упереться в пол, но моя рука уперлась ему в грудь. Он вздрогнул, балансируя на коленях и одной руке, словно от моего касания у него сердце пропустило удар. Я дотронулась только до его плотного кожаного доспеха, с ним ничего не могло случиться, - но на лице у него отразился шок, глаза широко распахнулись. И глаза эти были достаточно близко, чтобы я разглядела их цвет: зелено-серый цвет неба за миг до того, как разразится ужасный шторм и уничтожит все на своем пути. Только в страшной тревоге или в ужасном гневе глаза Мистраля становились такого цвета. А когда-то сами небеса менялись вместе с цветом Мистралевых глаз.

Кожа у меня вспыхнула раскаленной белой звездой. Аблойк засиял в ответ, и по нам побежали извивающиеся неоново-синие линии. Будто живая, синяя шипастая лоза скользнула по моей руке и поползла по бледной коже Мистраля.

Он содрогнулся всем телом, и синие завитки будто потянули его ко мне, словно веревки - все ниже, ниже… В глазах у него читался протест, мышцы мощно напряглись, сопротивляясь, - и только когда он оказался на полу, одной только силой рук удерживая голову выше моего лица, только тогда выражение глаз изменилось. У меня на глазах эта жуткая штормовая зелень сменилась синевой чисто умытого летнего неба. Я и не подозревала, что глаза у него бывают такими синими.

Я успела заметить, как синяя линия обозначила зигзаг молнии у него на щеке, а потом он наклонился слишком низко. Его губы накрыли мои, и я впервые в жизни поцеловала Мистраля.

Он целовал меня так, словно пил воздух из моего рта, словно, прервись наш поцелуй, его ждала бы смерть. Руки у него скользнули ниже, и когда он обхватил мои груди, он зарычал от нетерпения, едва ли не болезненного.

Именно этот момент выбрал Аблойк, чтобы напомнить, что ко мне прикасается не одна пара губ. Языком, губами, даже - совсем чуть-чуть - зубами он впился мне между ног, заставив стонать от нетерпения прямо в губы Мистраля. Мистраль застонал в ответ - от боли и страсти одновременно, будто желание так его захватило, что причиняло боль. Рука сжалась у меня на груди, жестко до боли, но эта боль только обострила наслаждение, и я содрогнулась под их губами, впиваясь ртом в Мистраля, подаваясь бедрами к Аблойку.

И мир уплыл.

В первый миг я подумала, что это мое воображение виновато, моя страсть. Но пропитанный медом мех исчез из-под моей спины, куда-то делась липкая лужа. Я лежала на сухих обломках веток, царапавших мне кожу.

От неожиданности мы все забыли о поцелуях. Вокруг было темно, свет исходил только от наших сияющих тел. От светящихся цветных линий, по-прежнему украшавших кожу всех стражей, попавших в медовую лужу. В этом сиянии я разглядела засохшие растения. Поломанные, мертвые.

Мы были в заброшенных садах. В тех когда-то волшебных подземных краях, где по преданиям светили свои солнце и луна, шли дожди и дул ветер. Но мне ничего такого видеть не случалось. Магия сидхе ослабела задолго до моего рождения. Сады погибли, а небо над головой стало унылым серым камнем.

Кто- то воскликнул: «Но как?…». И тут цветные линии вспыхнули посреди тьмы ярким огнем -алые, неоново-синие, изумрудно-зеленые. Это вызвало новую волну вскриков из темноты, и заставило Аблойка вернуться к прерванному занятию. Губы Мистраля впились в мои, руки нетерпеливо по мне скользили. Ловушка была медовой, и все же оставалась ловушкой. Ловушка, поставленная не убийцей, не врагом, а просто силой, которой не было дела до наших желаний. Нас поймала магия волшебной страны, и нам не освободиться, пока она не получит, что хочет. Мне хотелось испугаться, но даже это не получалось. Ничего не было - только ощущение мужских тел на мне и мертвой земли подо мной.

Глава 3

Язык Аблойка долгими, уверенными нажатиями обводил вход, потом прикасался сверху и опять спускался вниз. Мистраль ласкал мне грудь так же, как целовался: словно его рукам меня было мало, словно трогать меня - главное, что нужно в жизни. Он покатал в пальцах мои соски и наконец оторвался от губ - чтобы ласкать груди не только руками. Он вобрал в рот столько моей груди, сколько мог - словно съесть хотел, - и сосал ее все сильней, пока я не ощутила нажатие зубов.

Аблойк перешел к тому замечательному местечку вверху и водил языком по нему и вокруг. Зубы Мистраля нажали осторожно, он ждал, что я его остановлю - но я молчала. Ощущение уверенного и нежного языка Аблойка между ног в соединении с неумолимым, все плотней сжимающимся ртом Мистраля на груди было великолепно.

Кожу обдувал легкий ветерок. Ветер бросал на меня пряди волос Мистраля, выпутывая их из длинного хвоста. Зубы надавливали все сильней. Мистраль сминал зубами мою грудь, и это было здорово. Язык Аблойка все быстрей сновал все по той же замечательной точке.

Ветер подул сильнее, сбрасывая на нас сухую листву.

Мистраль едва не прокусил мне грудь, и стало больно. Я собралась сказать ему, чтобы он прекратил, но тут Аблойк лизнул еще раз - именно тот раз, что был мне нужен. Я завопила, шаря руками по сторонам - за что бы схватиться, - а язык и губы Аблойка довершали дело, усиливая оргазм.

Я схватилась за Мистраля, впилась ногтями в его голые локти; но лишь когда я попыталась вцепиться ему в бедро, он перехватил мое запястье. Ему пришлось выпустить мою грудь из плена, чтобы схватить меня за руки. Обе руки он прижал к жесткой земле, а я орала и билась, стараясь дотянуться до него ногтями и зубами. Он не давался и нависал надо мной, вжимая мои запястья в землю; в глазах у него мелькал свет. Последнее, что я увидела перед тем, как Аблойк вынудил меня бешено замотать головой, сопротивляясь наслаждению, - это глаза Мистраля, брызжущие молниями такими яркими, что от них на моей светящейся коже плясали тени.

Пальцы Аблойка вонзились мне в бедра, удерживая на месте, не давая отстраниться. Мне было так хорошо, что я боялась потерять рассудок, если он не остановится. Так хорошо, что я хотела, чтобы он остановился - и чтобы никогда не останавливался.

Ветер подул еще. Сухие одревесневшие лозы трещали от его напора, и деревья протестующе скрипели: их мертвые ветви не выдерживали порывов ветра. Цветные линии, исходящие из Аблойка - красные, синие и зеленые, - от ветра вспыхнули ярче, все больше и больше разгораясь. Может, потому что цвета были так ярки, они не столько гнали тьму прочь, сколько придавали ей сияние - словно бездонная ночь, подсвеченная неоновыми огнями.

Аблойк отпустил мои ноги, и в тот же миг огни чуть померкли. Он поднялся на колени и принялся развязывать шнуровку бриджей. Его современного покроя одежда не пережила последнего покушения на меня, а у него, как и у большинства тех, кто редко покидал волшебную страну, не так много было вещей на молниях или металлических пуговицах.

Я открыла рот, чтобы сказать: «Нет», потому что он меня не спросил, и потому что магия поутихла. Я уже могла думать, оргазм словно прочистил мне мозги.

Мне надо было как можно чаще заниматься сексом, потому что если я не забеременею в самом скором времени, я не только не стану королевой, но и просто не выживу. Если мой кузен Сель заведет ребенка раньше, чем я, королем станет он - и убьет меня и всех, кто мне верен. Стимул для траха, с которым не сравнится никакой афродизиак.

Но в спину мне упиралось что-то острое, и еще там и сям по всему телу что-то кололо. Обломки веток кололи и царапали мне кожу. Я этого не замечала, пока не ушел оргазм и не улетучились эндорфины. Последействия почти не было, только взрывной оргазм, а потом сразу вернулась чувствительность к малейшим неудобствам. Если Аблойк рассчитывает на миссионерскую позицию, нам нужно одеяло.

Не похоже на меня - так быстро терять интерес. Если Аблойк так же владеет другими частями своего тела, как губами и языком, то я хотела бы с ним переспать - хотя бы ради одного наслаждения. Так почему же вдруг мне хочется встать с земли, а губы уже сложились в слово «Нет»?

И тут густеющую тьму - потому что цветные линии меркли - прорезал голос, от которого все мгновенно застыли, а у меня сердце скакнуло к горлу.

– Ну надо же, я зову своего капитана стражи, а его нигде нет. Моя целительница сообщает мне, что вы все куда-то испарились прямо из спальни. Тогда я попыталась поискать вас во тьме - и вот они вы.

Андис, Королева Воздуха и Тьмы, шагнула к нам от стены зала. Ее бледная кожа белела в сгущающемся мраке, но еще ее окружал свет - такой, как если бы пламя могло быть черным и давать свет.

– Были бы вы на свету, я бы вас не нашла - но вас окружает тьма, глубокая тьма засохшего сада. Здесь от меня не спрячешься, Мистраль.

– Мы не прятались от тебя, моя королева, - сказал Дойль, первый, кто произнес хоть слово с момента, как мы сюда попали.

Она жестом велела ему молчать и пошла вперед по сухой траве. Срывавший листья ветер улегся, и цветные линии потухли. Последний вздох ветра шевельнул пышную юбку королевы.

– Ветер? - удивилась она. - Здесь веками не дул ветер.

Мистраль выпустил меня и упал на колени к ногам королевы. Его сияние померкло, как только он отошел от меня и Аблойка. Мне стало интересно, горят ли еще молнии у него в глазах - скорее всего, нет.

– Отчего ты покинул меня, Мистраль? - Она тронула его за подбородок длинными острыми ногтями, подняла лицо к себе - чтобы он смотрел на нее.

– Я нуждался в наставлениях, - сказал он тихо, но голос его как будто отдавался эхом во тьме.

Теперь, когда мы с Аблойком не делали ничего сексуального, все огни погасли, ни у кого по коже не бежали цветные линии. Скоро тьма вокруг станет такой, что хоть глаз выколи. Кошка, и та ничего не разглядит - даже кошачьим глазам нужно немного света.

– Каких наставлениях, Мистраль? - Его имя она промурлыкала со злостью, предвещавшей боль, как иногда запах ветра предвещает дождь.

Он попытался склонить голову, но Андис не отпускала его подбородок.

– Наставлениях от моего Мрака?

Аблойк помог мне подняться и обнял - не в любовном порыве, а чтобы успокоиться, как это в обычае у фейри. Дотронуться друг до друга, сбиться в кучу во тьме, словно прикосновение чьей-то руки удержит все беды вдали.

– Да, - сказал Мистраль.