Странник Резанова Наталья
— К черту! Кто ты такой, чтоб тебе еще и врать?
— Кто я? — Он снова возмутился. — Я — рыцарь Даниель Арнсбат. Сын Николаса.
— Не поминай родителя всуе! Арнсбат… А я Адриана. И Странник. И они оба вместе. Чего тебе от нас надо?
— Я люблю тебя, Адри.
— Слышали уже. Придумай что еще. И ты, плакальщик, всех перебудил, спать людям не даешь.
Действительно, один из лежавших сел и подбросил хвороста в тлеющий костерок. Полыхнув, высоко взлетел язык пламени. Адриана спокойно подошла, села, протянула руки к огню. Никто не обратил внимания — Странник мог подсаживаться к любому костру.
— Привет, Странник, как живешь?
— Помаленьку…
Протянули горсть орехов.
— Спасибо, Рейни. А у вас что слышно?
А вот Даниель так сесть не мог. И заговорить не мог. И он это понял.
Адриана сидела, грызла орехи. Ну и денек! И спать не хочется. И ведь если бы осталась в Книзе, не исключено, что и вышла бы за этого Даниеля — по бедности да из уважения к старику. Только, по счастью, в Книзе между ними, кроме «здравствуй» и «прощай», ничего не было. Однако Странник-то каков! Король с полководцем из-за него спорят! «В Книзе, когда я подыхала от одиночества, никто меня не любил, ни одна собака. А теперь всем Странник понадобился, жить без него нельзя!»
Запахнувшись в плащ, она смотрела в огонь, и простая истина открылась ей — никого не люби, и все будут любить тебя.
Но это открытие не доставило ей никакой радости.
На следующее утро Странник сводил Кречета к Энолу, вычистил его, накормил. Потом, как договорились, направился к Вельфу. По пути завернул к казначею и взял у него деньги — мало ли что! Вельф сам бескорыстный и думает, что если он Страннику не платит, то этим его выделяет. Но у людей другие системы оценки… Казначей глядел на него, как на врага рода человеческого, но полный кошель золотых все-таки выдал. Странник небрежно сунул его за пазуху. Выходя от казначея, тут же узрел спину маркграфа Унрика, который жаловался Северу, что «безродный проходимец завоевал расположение его величества, в то время как иные, честно носящие свое имя…»
— Не проходимец, а Странник! Разница, — поправил лазутчик, минуя возмущенную спину. Унрик вздрогнул и застыл, не кончив фразы.
Это происшествие несколько развеселило Странника, и он продолжал путь с легким сердцем. Вельфа он застал беседующим с Саулом Лошадиной Гривой, люди которого вернулись ночью из разведки. Странник подождал, когда разговор закончится. Судя по словам Саула, противник располагал значительными силами.
Первое, что спросил Вельф, было:
— Ел сегодня?
Получив отрицательный ответ, он вызвал Ива. Тот приволок холодный пирог с зайчатиной и баклагу с вином. Странник ел, пил, а Вельф смотрел на него с видимым удовольствием. Проглотив последний кусок, Странник поинтересовался:
— Сделай милость, скажи, что хоть у вас было без меня?
— А что было? Как всегда. В предгорье столкнулись со вспомогательным отрядом ордена, который сюда спешил. Там они и полегли. А дальше — Гернат. Убили кое-кого из тех, что ты знал. Кимона Арвена, Грегора…
— А Халкис? Я его не видел.
— Увидишь. У северного входа в долину сухое дерево. Он там висит.
— Гернат?
— Нет. — Губы его раздвинулись, обнажив ряд ровных зубов. — Струсил в сражении, отступил. Ряды смешались. Из-за него и Герната упустили. Трусов — ненавижу! Повесил я его. И за ноги… пока глаза не лопнут. Чтоб другим неповадно было. Ты чего?
— Ничего, — пробормотал Странник, отставляя кружку с вином. В самом деле, с чего это он взял, что Вельф лучше других?
— Так. Ты принес сегодня мою печать?
— Она всегда со мной.
— Дай мне ее.
Странник медленно снял с руки ремешок, на котором висела печать, и протянул Вельфу. Сердце его сжалось в тягостном предчувствии. Вельф мгновенно взглянул на печать и обмотал ремешок вокруг запястья.
— Ты… забираешь?
— Да. Печать останется у меня.
— И каждый имеет право меня убить?
— Печать — знак разведчика и гонца, а ты им больше не будешь.
— Да уж… какой из меня теперь разведчик? Загубили вы меня вместе с королем. Почему бы сразу не приставить ко мне двух герольдов, и чтоб орали: «Вон идет Странник!»
— Как знать, может, когда-нибудь так и будет.
— Ты что же…
— То! — Вельф не дал Страннику договорить. — Хватит с меня. Предупредил я тебя вчера. Сделаешь, как я велю. Конь у тебя теперь есть, остальное я дам.
— Смысл-то какой…
— Опять за свое принимаешься? Или испугался? Что я о трусах думаю, ты знаешь.
Странник легко вскочил на ноги.
— Ну, соглашусь я, — с трудом выговорил он. — А смысла все равно никакого. Странника ты потеряешь, а рыцаря не приобретешь. Не такой я человек. Рыцарь должен любить войну, а мне от нее тошно.
— Наладился еще с лета ругать войну! Все мы ею живем — и я, и ты, и все кругом. И без войны настоящему человеку на земле делать нечего. И раз уж человек от природы не ничтожная козявка, он должен с бою добывать себе высокую долю, а ты — черт бы тебя драл! — с упорством держишься за ничтожество.
— Это смотря что считать за высокую долю.
— Снова! Скорее Саул свою лошадиную гриву острижет, чем ты, Странник, признаешься, что был неправ.
— Это верно. Он ведь собрался остричься, когда кончится война. Вот я и пойду сражаться, чтоб она быстрее кончилась. — Он шагнул наружу. Вслед ему Вельф торжествующе крикнул:
— Война не кончится никогда!
В самом начале своих странствий он видел человека, раздавленного упавшим деревом. Сейчас Странник чувствовал примерно то же, что и тот человек. За прошедшие годы он так привык к печати, что ощущал ее частью себя самого. И — все. Он самозванец, бродяга в богатом плаще. Несравненно лучше было бы, если бы Вельф относился к нему просто как к слуге. Тогда бы не пришла ему в голову дурацкая идея сделать Странника равным себе, и он оставил бы его в покое. А объяснять ему — все равно что биться головой об стену. Значит, ошибался Странник, преувеличивал свое влияние на Вельфа, а теперь расхлебывай!
Чтобы разгулять тоску, он решил спуститься к Энолу. Продрался сквозь голые кусты боярышника, на которых еще кое-где краснели сморщившиеся ягоды. От воды шло ледяное дыхание. Ниже по течению какой-то солдат мыл медный котел, натирая его песком, и негромко поругивался. Крутой соседний берег щерился жухлой травой, а за ним угрюмо вздымались горы, освещенные тусклым солнцем. Вечереет — осень… Горы, горы… по сравнению с Рыбьей Челюстью это была бы легкая прогулка… и самое время бы… но нельзя… трусость. Он будет презирать меня.
Ему захотелось увидеть весь лагерь целиком, и он повернулся, чтобы подняться на холм, где стоял еще один часовой. Услышал, как сзади трещат кусты. Поправил засунутый за пояс кинжал и обнаружил несколько спрятанных со вчерашнего вечера орехов. Бросил парочку в рот, хрустнул, сплюнул скорлупу в кулак.
— Удобно было в кустах сидеть? — оскорбительно ласковым тоном спросила Адриана.
— Ты опять была у него! — выдохнул Даниель. Снова хрустнул на зубах орех. — Откуда в тебе столько злобы?
— Где ты злобу-то увидел? Жалости во мне нет, это верно…
— Правду говоришь! Правду!
— Была раньше, да вышла. И успокойся. Не младенец, да и я не нянька.
— И когда мое терпение кончится…
— …и ты нарвешься на мой нож…
— И я добьюсь, что ты перестанешь…
— …слушать тебя…
— Бог тебя накажет!
— Только не за тебя. Сомневаюсь, чтоб он стал беспокоиться из-за такой мелочи.
— Ведь я же тебе ничего плохого не сделал… — голос его дрогнул. — За что ты меня так ненавидишь?
Адриана швырнула ореховую скорлупу так, что она едва не угодила Даниелю в лицо.
— Слишком много о себе мнишь. Мою ненависть надо еще заслужить.
Раймунд брел, задумавшись, пока не услышал окрик часового. Тогда повернул назад. Уже совсем смеркалось. Сквозь редкие кусты светили пятна костров. Пробирал холод, и народ теснился поближе к огню. Он шел на свет, когда рядом в темноте кто-то отчетливо сказал:
— И если ты еще, падаль, будешь здесь шататься — все. Зарежу. — И тут же, тем же голосом: — Эй, Раймунд!
— Добрый вечер, Странник. — Он удивился, что не узнал его сразу. Но за все время никто никогда не слышал от Странника ни единого грубого слова, и представить себе, что он может говорить так… За спиной Странника стоял Арнсбат, победитель Лотара. Раймунду показалось, что губы его закушены, а в глазах — слезы.
— А я тебя со вчерашнего вечера ищу. Никто, понимаешь, не может ничего толком объяснить. Ты еще здесь? — Странник обернулся к Даниелю.
— Я…
— Пошел вон, сказали!
— Я уйду, уйду… Не сердись, прошу тебя… — Он как-то странно согнулся и отступил назад. А Странник приятнейшим голосом:
— Мой сеньор только ругается. У других, знаешь сам, лучше не спрашивать. Не к королю же мне идти, что было бы совсем непристойно!
— Если подумать, Аскелу есть из-за чего ругаться. Он настаивал на немедленном наступлении. Другие, по разным причинам, предлагали встретить врага здесь.
— В открытом месте?
— Да Гернат в соседней долине, укрылся у развалин римской крепости, возле моста.
— И ждать, покуда он оттуда вылезет?
— …но есть сведения, что некоторые отряды ордена Святого Маврикия пытаются обойти нас справа.
— И ударить с тыла. Эх, послали бы меня, уж я разузнал бы в точности.
Тем временем Раймунд думал о другом. Несомненно, бесполезно спрашивать Странника о его отношении к Даниелю Арнсбату. Ясно, что он его недолюбливает, тогда, у короля, он, правда вежливо, дал понять об этом. Но с чего бы Даниелю заискивать перед Странником, оскорблявшим его в глазах постороннего?
— Ого! — воскликнул Странник. — Наконец-то я его слышу.
— Кого?
— Ничего не слышишь? Арфа. Все говорили, что у нас в лагере есть какой-то музыкант, не то скоморох. А я занят был… Послушаем?
И впрямь, слуха Раймунда достиг негромкий аккорд и сразу стих, и кто-то заговорил, растягивая слова. Раймунд хотел было протолкнуться через солдатские спины, но Странник движением остановил его. Ему не хотелось выходить в первые ряды. Видно и слышно было и так.
У самого костра на земле сидел человек в пестрых лохмотьях. Лицо его было иссечено шрамами, правый глаз не открывался, а на левой руке, которой он прижимал к себе арфу, не хватало трех пальцев. Явно — ветеран, не способный более к несению службы. По городским площадям и ярмаркам шаталось много таких, перемежавших любовные и воинские песни с рассказами о рыцарях Круглого стола или о подвигах Кнерингов. Сейчас он как раз продолжал повествование.
— И тогда король Артур, — говорил он глухо и жалобно, — поддавшись козням гнусного Мордреда, приказал казнить прекрасную Гиневру. И бароны присудили сжечь ее на костре. О горе! О несчастье! Нежная королева, прекраснейшая женщина страны, стоит у столба, прикованная цепью, и ждет позорной смерти, и нет никого среди рыцарей, кто вступился бы за нее!
Искры, вырывавшиеся из огня, точно золотые мухи, кружили над его запрокинутым лицом. Плешивая голова раскачивалась в такт рассказу. Слышно было сиплое дыхание множества глоток, но ни единое слово не прерывало истории.
— Но Господь не допустил, чтобы свершилось подобное злодейство. Отважный Ланселот узнал об участи, которая постигла его даму, и примчался ей на помощь. И в тот самый миг…
Странник отвернулся и пошел прочь.
— Погоди, — крикнул Раймунд, догоняя его. — Ты же хотел послушать! Или неинтересно?
— Вечно одно и то же, — пробормотал Странник. — Примчался на помощь… И в тот самый миг… Все эти истории на один манер. Будь это Ланселот, или Персей, или святой Георгий. И с вот таким мечом… И спас. Как будто на свете нет ничего другого, о чем стоило бы рассказать.
— А может, ничего другого и нет? А ты не любишь повторений?
— Я от них устал.
— Устал уходить и возвращаться?
Странник взглянул на него с подозрением. Конечно, приятно, когда тебя понимают с полуслова, но всякая короткость в отношениях его настораживала. Ответить он не успел — из освещенного круга появился Вельф, как всегда, в сопровождении Ива.
— Странник, эй! Чем без дела болтаться, сходил бы к оружейнику, сам выбрал чего надо. И приходи потом к Лонгину, он выпить меня звал, и пора бы, а то на душе мутно.
— Лагерь вдвоем не спалите, — промолвил Странник, исчезая.
— Поговори мне! А ты, добрый человек, — неожиданно обратился Вельф к Раймунду, — скажи мне, кто такой отец Август? Король говорил, что пришлет его ко мне.
— Монах. Он пишет хронику нынешнего похода.
— Лучше бы король развлекался как-нибудь иначе. Или поручил это дело Страннику, он бы ему такого понаписал!
— А ты, доблестный Аскел, не разгневаешься, если я, в свою очередь, задам тебе вопрос?
— Спрашивай.
— Откуда взялся Странник?
К удивлению Раймунда, Вельф незамедлительно ответил:
— Он раньше служил бургомистру Арнсбату. А когда того убили в Книзе орденцы, перешел ко мне.
— Он уже тогда был седой?
— Не помню. Я к нему не приглядывался. Так что, идем вместе к Лонгину?
— Нет, благородный Аскел. Я должен быть у короля.
— Тогда прощай.
— Доброй ночи.
Три фразы. Но они многое объясняют. Вот откуда они знакомы — Странник служил отцу Даниеля. А поскольку Странник упорно молчит о своем прошлом, встреча с этим прошлым его явно не обрадовала. Да, но по-прежнему непонятной остается причина пресмыкательства Даниеля перед бывшим слугой отца. Ведь непохоже, чтобы он искал покровительства у вошедшего в милость…
Осада Книза происходила почти четыре года назад. Страннику в это время было лет пятнадцать — шестнадцать, в подобном возрасте редко имеют запутанное прошлое… и редко много знают. Однако в этом возрасте так просто не седеют.
Несомненно, здесь тайна. Опасная тайна. Кто же замешан в этой тайне — Странник или Даниель? Как юрист, Раймунд очень бы хотел проникнуть в это. Как человек — предпочитал отстраниться, ибо сочувствовал Страннику и не желал ему неприятностей, которые бы повлекли за собой перемены. Лучше предположить, что Странник сед от рождения — бывает и такое, а Даниель просто… Что просто? Он не трус. И не льстец. Но что Раймунд слышал — он слышал. Склонный к поспешным выводам человек построил бы на этом множество разных версий — например: Странник и есть сын бургомистра, а Даниель — слуга и узурпатор. Или Даниель причастен каким-то образом к смерти своего отца, и Странник это знает. Но человек с разумением отметит, подобно апостолу: «Здесь тайна», и этим удовольствуется. Хотя ясности от этого не прибавится.
А вот Вельф — тот ясен. Он мог бы все узнать, потому что Странник, судя по всему, ему верит больше, чем кому-либо. Но Вельф из породы тех, которые ничего не знают и знать не хотят. Человек войны. Живое дополнение к мечу. Правда, храбрость, сильная воля, власть… Но не более чем живое оружие. И это ведь еще, можно сказать, лучший среди знати. Впрочем, и к знати-то он принадлежит условно — дворянин во втором колене, у него и титула нет. А другие, титулованные… Действительно, лучше уж предпочесть Вельфа — жестокого, не слишком умного, но честного и преданного королю. Но, боже мой, в какие тяжелые времена мы живем, если такой человек становится идеалом!
Наконец-то! Кончилось это безделье. Все! Сражение. И пусть утро мутное и мерзкое, кольчуга тяжелеет, а они укрепились и успели отдохнуть — все. И не оглядываться. Лонгин, почесывая бороду, смотрел, как подтягивались отставшие. Что, застоялись, мои бравые? Сегодня вы покажете, на что способны.
Распадающийся рассветный туман. Серые лица, серые фигуры. Звук осыпающихся под копытами камней. Одна удача уже есть — охрану у прохода ночью перебили без шума. Теперь эти укрепления. Вытащить их оттуда.
— Себастьян, — позвал через плечо. Тот подъехал — рука уперта в бок, панцирь надраен, белый плащ, на плече — золотая пряжка. И правильно — в бой должно идти как на праздник. — Со своими будь здесь. И чтоб до трубы тебя не видно и не слышно. Понял? То-то. Я тебя знаю. Лишь бы покрасоваться.
Себастьян отъехал, усмехаясь, — он свое возьмет. Мы тоже кое-что повидали на своем веку. Тоже мне, стратеги! Приказал своим пропустить людей графа Лонгина. Лонгин здесь главный. После него — он, Себастьян. Других нет. Вельф Аскел двинулся на север, наперерез орденским силам — обошли-таки! Епископ и Унрик на перевале, сторожат. Король остался в долине. А мы все равно главнее всех. Велика радость бить попов, они же в рясах путаются… По противнику и честь. Зачем только Лонгин погнал с собой городское ополчение? Вот у меня люди — один к одному.
За спиной Себастьяна, в строю, среди конных воинов, рядом со знаменосцем находился и Странник. Впрочем, какой Странник? Он сам себя не узнавал. Мимо бы прошел, не поздоровавшись, так он теперь выглядел. Поверх старой доброй куртки — кольчуга, доходившая до колен. Поверх кольчуги — чешуйчатый панцирь, в талии охваченный наборным поясом, — пластинчатые латы не подходили невысокому и легкому лазутчику. Гладкий шлем, без гребня и перьев — ему это не подобало, — но изнутри подбитый мягкой кожей, выступающие пластины защищали лоб и щеки и еще одна полосой закрывала нос. Кольчужные рукавицы. На плечах, конечно, плащ — королевский подарок. Вооружение его составляли короткое копье, висящий у седла топор на длинной рукояти и круглый щит. Не было меча, на который он не имел права и который он должен был заслужить в этом бою.
Доспех свой Странник сразу же возненавидел. По своей выносливости он мог бы вытерпеть и не такую тяжесть, но, лишившись обычной подвижности, он лишился и уверенности. Теперь уже не скажешь, глядя с горы или вершины дерева на пылящее внизу войско: «Что ж, скачите себе, железные болваны! А мы налегке… потихонечку…» Он и сам стал железным болваном. Одним из многих. Вельф своего добился. Такие упрямцы всегда своего добиваются. А пользы?
Расстались они нехорошо, и воспоминание об этом тоже не прибавляло Страннику радости. Он присутствовал, когда Вельф с Лонгином обсуждали предстоящее сражение (именно Вельфу принадлежал его план, так как он хорошо узнал Герната), а после вновь попытался убедить Вельфа отпустить его. Чтобы избежать упрека в том, что это навлекает на Вельфа обвинение короля — он-де не дает Страннику выслужиться, — Странник попробовал сыграть на ином. Начнут злословить — выдвигает любимцев из числа подчиненных, людей безо всяких заслуг, по одному пристрастию. А Вельф озлился еще больше — никаких любимцев не будет! И никаких поблажек — как будто он их раньше имел… Снова повторил: «Всего будешь добиваться сам». И отправил с Лонгином. Тот, конечно, не был против, наоборот, он и раньше к нему хорошо относился, а уж после того, как узнал, кто убил Визе, не уставал повторять, какой Странник славный малый, но все же… Вот он — Странник не Странник, на коне и в броне, в резервном отряде, справа — река, слева — скалы, впереди спускается армия, и там, в разрушенной крепости, построенной во времена, когда во всей стране днем с огнем нельзя было сыскать ни одного христианина, их наверняка уже заметили. Чего они ждут? И почему Лонгин не подает команды? Он сам подивился своему волнению. Что это, страх? Пожалуй. Он много раз пережил ожидание смерти, порой казавшейся неизбежной, но всегда — в одиночестве. А эти? Ведь они тоже боятся. И потом, хотя жизнь Странника действительно имела прямое отношение к войне, в сражениях он не участвовал. Там, в городе, было не сражение, а резня, свалка, кровавая каша. Что ж, лиха беда — начало.
Осыпавшиеся стены, провалившиеся своды, заросшие рвы. Вдали — мост на высоких опорах, огромный мост, какой трудно вообразить. А за мостом, там, где за рощей тянется гряда скал, возможно, притаились рыцари Святого Маврикия. И мост нам нужен.
— Пехоту вперед, — скомандовал Лонгин. — Городское ополчение! Крепость — взять! Стоять! — крикнул тем из конных, кто сунулся было из строя. — Ждать приказа!
Пехота, вооруженная луками и топорами, бросилась к стенам и была встречена градом камней из пращей. Несмотря на это, ополченцы отступили не сразу, а попытались, собравшись вместе, пробиться сквозь старые крепостные ворота, но оттуда с криком и гиканьем вылетел конный рыцарский отряд и врезался в беспорядочную толпу пеших. Правда, ополченцам, стрелявшим из луков, тоже удалось кое-кого спешить, и все равно перевес был за гернатовцами. Королевские пехотинцы побежали, а рыцари рассыпались по полю, рубя отступавших. Люди Себастьяна, напряженно следившие за их продвижением, неоднократно прокляли все на свете, и не сразу заметили, что к месту боя тяжелым аллюром валит конница графа Лонгина.
Странник ничего не предвидел, он просто знал — Лонгин не будет губить своих отборных воинов у стен, ему нужно сражение в поле, и поэтому он безразлично подставил гернатовцам пехоту как приманку, чтобы выманить их наружу. Непохоже на него, он ведь считал хитрости недостойным делом, но, может быть, он это не считает за хитрость? Или кое-чему научился у короля, у Вельфа, у Странника? Ну, теперь он дорвался до вожделенного боя. А ополченцы… — Странник не успел додумать — армии сшиблись. И лишь первые несколько минут можно было понять, где чужие, где свои — все смешалось, а гербы и значки на таком расстоянии не были видны, ясно было одно — никаких уловок, дело идет всерьез, ох, как Лонгин изголодался по драке! В рядах переругивались вполголоса, изнывая от ожидания. Солнце стояло уже высоко, от тумана не осталось и следа, ничто не загораживало обзора, а видеть ничего нельзя. Не разберешь. Время тянется, а нет ни победы, ни поражения, только доносятся издалека крики, пронзительное ржание… Стонов не слышно. И, перекрывая все, прохрипела сигнальная труба.
— Арвен и корона! — проорал Себастьян, вытянув меч из ножен. Клинок со свистом рассек воздух, и земля дрогнула под ногами коней. Всадники, по четыре в ряд, вывалились из ущелья. Себастьян, скакавший впереди, пронзительно заулюлюкал, и воспоминание об охоте Визе мгновенно пронеслось в сознании Странника. «Ну же, — отчаянно повторял он про себя, сжимая копье, — ну же, ну же, ну!» Быстро, но медленнее, чем хотелось бы, надвигались на него безликие головы в железных шлемах и оскаленные морды. Промелькнуло, покачнувшись, знамя с кабаньей головой и крестом.
Странник оглох от криков, воя, звона мечей, свиста стрел. Передний ряд уже рубился. Впрочем, никакого ряда, никакого строя уже не было. Загородив лицо щитом от летящих стрел, он слепо рванулся в гущу боя. И тут же отвел щит — не мог бить, не глядя. Первые удары наносил плохо, слабо — разучился обращаться с копьем. Больше уклонялся сам: увертываться — это он умел, хоть и стал в броне неповоротлив. Потом приноровился, хотя вряд ли его удары достигали цель по-настоящему. В коже щита торчало с десяток стрел. Правое плечо начинало ломить. Все клубилось вокруг — выпученные глаза, разорванные в крике рты. Стук железа о железо пронзал слух, и Кречет спотыкался о падающие тела. Не было никакого правильного сражения. Та же резня, какие бы имена она ни носила.
Под натиском свежих сил гернатовцы дрогнули, потом стали в беспорядке отступать, но главный отряд Лонгина загородил дорогу к крепости. Та уже пустовала, последние воины Герната покинули ее в начале боя с Лонгином, и оставалось либо сдаться, либо бежать за реку. Но распаленные горячкой боя воины короля не слышали раздававшихся порой слов о пощаде и били всех подряд — вот когда была отомщена кровь ополченцев. Отступающие бросились к реке, погоня покатилась за ними, и Странника, мокрого от пота и злого, подхватила за собой эта железная толпа.
Пропустив вперед Герната и его свиту, наиболее верные из вассалов вновь сомкнулись у моста и смело встретили объединившиеся королевские отряды. С Лонгина сбили шлем, по лицу его текла кровь, но, судя по его движениям, вряд ли его собственная.
Удар меча с хрустом обрушился на щит Странника, и щит треснул пополам, Странник, наклонившись, проскользнул под мечом, выбил из занесенной руки дубину, усаженную гвоздями, и тут же снова свистнул меч и перерубил древко копья. Странник успел отшвырнуть бесполезную палку и щит, который теперь только мешал, подхватил обеими руками топор и рубанул по ближайшей гернатовской шее. Теперь дело пошло лучше, — в лесу он валил деревья, помогал Нигрину, были и другие случаи — топор был ему сподручнее копья. В общем шуме исчез свист стрел — в подобной давке стрелять было невозможно, рубились врукопашную, и кони грызлись, как люди. Себастьян, Странник и еще несколько всадников прорвались на мост, и здесь каша заварилась еще круче. Теснота не давала развернуться, Кречет опять споткнулся, Странник поднял его на дыбы, опустил сверху топор на голову гернатовца, сзади все напирали и напирали, с ожесточением он рванулся вперед — какой-то пеший попытался стащить его с седла, Странник сунул его рукоятью в челюсть, замахнулся для нового удара, отклонившись назад, и в это мгновение его самого так ударило в грудь, что перехватило дыхание, все покачнулось, перевернулось, понеслось вверх так быстро, что он не успел даже подумать о смерти, потом новый удар — и мир перестал существовать.
Ноющая боль заставила Адриану очнуться. Она не сразу сообразила, что с ней и где она. Прямо перед глазами плавали черные полосы и никак не сливались в определенные очертания. Голову ломило непереносимо. Она повернулась — вокруг затрещало, захрустело, хлестало по бокам, она пыталась ухватиться за что-нибудь, провалилась и рухнула всем телом на мокрый песок. Она лежала под большой старой ивой, росшей под мостом у самого берега — длинные ветви, еще сохранившие сухие листья, сплетались над водой. Теперь она поняла — ее вышибли из седла, она упала с моста, ударилась головой о ствол и, зацепившись плащом, повисла на густых ветвях. Она с трудом поднялась, попробовала пройти к откосу и сразу упала на колени — не было сил. Стащила шлем — стало немного полегче. Видно, голова цела — кожа под шлемом смягчила удар. Сбросив рукавицы, ощупала плечо, грудь, ребра, нажимала на кости — хотелось выть нот боли, но раны не нашла, так же, как и переломов, хотя там, под кольчугой, наверное, сплошной синяк: наконечник ли копья притупился, или двойная броня помогла, нечего было ее ругать, а все-таки Странник был слишком легок и в броне, весил бы немного побольше — из седла бы не выбили или упал бы на мосту и затоптали бы… А броня его спасла. Но она же его и погубила бы, упади он не на дерево, а в воду — потянула бы ко дну мгновенно…
Случайность. И сколько же времени она провисела здесь? И чем кончился бой? Вечерело. В поле чернели тела убитых, над ними уже собиралось воронье. И больше ни одной живой души, даже мародеров. Если б не это дерево, не плащ, и Странник тоже…
Адриана машинально подняла шлем, прижала его к груди правой рукой, а левую, пытаясь собрать воедино рвущиеся мысли, поднесла к виску. То, что она разбита и осталась без коня — неважно. Сознание не потерпело ущерба — это главное. Но где же, где же конец той мысли, которая ей сейчас так нужна? Ее спасло чудо, рассказать — не поверят. А если бы убили, в этом ничего чудесного не было бы. Обычный случай. И наверняка нашлись бы очевидцы гибели Странника. И найдутся. Странник убит. Его проткнули копьем, его затоптали кони, он утонул. Странник умер, Адриана свободна.
Все произошло само собой — так, как она хотела. Она ничего не подстраивала, не хитрила, не изменяла, не предавала. Так сложилось. Она ничего не сделала для своего освобождения. Прощайте, король, Лонгин, Раймунд, Себастьян, Даниель! Прошлое прошло.
Да, но Вельф? Что с ним будет? Он, конечно, не погибнет, но разве это не измена? Нет. Странник мертв, а Вельфу служил Странник, не Адриана. Адриана служит только самой себе и всем людям… Правда, смерть Странника его огорчит. Может быть, даже причинит ему боль — еще бы, ведь он сам послал Странника навстречу гибели! Но он солдат, он скоро утешится, и разве одного лишь из своих соратников потерял он в этой войне? А так он хотя бы поймет, что был неправ, что нужно было слушать Странника, а не собственную гордыню. И потом, мне ведь тоже… Мой бог! Нет, о Вельфе лучше не вспоминать. И Странник обязательно должен был погибнуть в первом же сражении. Так уж он был устроен. В этом можно увидеть даже перст судьбы. А мысли уже неслись дальше.
«…Все загнать. И эту красивую сбрую тоже, — она провела пальцами по серебряному кресту, вышитому на плече. — А за кольчугу, панцирь, шлем любой торговец даст хорошую цену. А Менассе тем более, хотя неизвестно, пойдем ли мы в Вильман. Да, и еще кошелек из казны. На это можно прилично прожить какое-то время, к тайнику над Монтенаром возвращаться нельзя — опасно. До поры… И нет у меня теперь для защиты ни копья, ни щита, ни топора. Только, как всегда, нож за голенищем. Вот он. Обходились мы им четыре года, обойдемся и дальше. Хорошо бы разжиться конем, может, здесь бродят из-под убитых, а нет — пойдем и так. Пойдем…» Она заметила, что все еще стоит на коленях. Поднялась опять, еле удержав равновесие. Пошатнулась, но устояла. Сделала несколько шагов и остановилась у кромки воды. Надо идти к мосту или поворачивать назад. Не важно, куда. Надо идти.
Служба ее окончилась, желание исполнилось. Она, наконец, была свободна. И она не знала, что ей с этой свободой делать.
АВЕНТЮРА ЧЕТВЕРТАЯ. КОСТЕР
(январь — февраль 1108 г.)
Кружится снег,
Мчится мгновенный век,
Снится блаженный брег!
А. Блок. Роза и крест
Они ушли. И снег замел их следы.
А. Блок. Незнакомка
Снег падал все утро, колючий и жесткий. Глаза застилало так, что они начинали слезиться, к тому же ветер пробирал до костей. Каждый, кого в этот час дела выгнали на улицу, невольно убыстрял шаг и спешил вернуться к теплу.
Пожилой супружеской парой, зашедшей в лавку сукновала на улице Успения Богородицы, что за кафедральным собором, тоже в большей мере руководило желание погреться, а заодно и перекинуться парой слов с хозяином, а тот, не продавший с утра ни единой штуки, был рад и таким посетителям. Сухопарая горожанка уселась со вздохом на предложенный табурет, а ее супруг, разумеется маленький и жирный, завел с торговцем беседу, полную многозначительных недомолвок, подмигиваний и понимающих усмешек. В квартале все знали друг друга, и ритуал добрососедских разговоров был так же неизменен, и каждый мужчина — если, конечно, это был человек солидный, уважаемый и с достатком — должен был высказать свое мнение о наиболее важных событиях. В настоящий момент обсуждалось прибытие — или бегство — Великого Магистра в Рим, что явно уже не было новостью, и его обращение к папе о военной помощи. Оба собеседника склонялись к тому, что папа помощи не даст, потому что война всем в Лауде надоела.
Тут звякнул колокольчик на дверях, извещающий о приходе нового посетителя, и на пороге лавки появилась молодая женщина в глухом черном плаще. На ее лисьей шапке таяли осевшие снежинки.
— Добрый день, почтенные господа, — сказала она.
Те откликнулись разом:
— Бог в помощь, госпожа Адриана!
— Погодка-то, а?
— Не от обедни ли, соседка?
— Оттуда, госпожа Отта.
— Что-то тебя давно видно не было, соседка. Мы уж и с мужем говорили об этом. Не болела ли, оборони господь?
— Болеть не болела, — отвечала вошедшая, — однако и не выходила. Да и куда выходить? В своем дому всегда всего лучше, и погода нынче, как сказано…
— Постой, госпожа Адриана, — перебил ее торговец. — Сукно-то, помнишь, я тебе говорил, эйлертское? Не взглянешь ли?
— Пожалуй что взгляну.
— Эй, Ленк!
Конопатый подмастерье, обретавшийся в глубине лавки, притащил отрез плотного синего сукна и разложил на прилавке. Женщина, выпростав руку из-под плаща и стянув с нее перчатку, принялась разглядывать, гладить и мять материю, пробуя ее прочность. Пока она занималась этим, мужчины продолжили свой разговор.
— Одноухий Янг вернулся на днях из Вильмана, вместе с купцами, — говорил посетитель. — Там, рассказывает — такая уж дурная эта зима, никому нет здоровья, — что король наш болен.
— Болтают, верно… Если бы он был так уж болен, то не отослал бы к нам сына. Просто в Вильмане было моровое поветрие, вот они от злости и рады для всех болезни наплести.
— Путаешь, сосед. Не было в Вильмане мора, а был он на побережье, а в Вильмане случился пожар — спаси нас бог и от того, и от другого!
Они помолчали немного, потом суконщик, пожевав губами, заметил безо всякой связи с предыдущим:
— Странно, однако, что его величество не пожелал сделать Лауду столицей. Если уж на то пошло, мы Арвену ни в чем не уступим.
— Кнеринги испокон веков сидели в Арвене.
— Что нам Кнеринги!
— А не скажете ли, — вновь раздался голос женщины, не выпускавшей из рук материи, — не скажете ли вы мне, добрые люди, что творится у нас на улицах? Из окон ратуши вывешивают цветные полотнища, на рыночной площади сколачивают какой-то помост — это в снегопад-то, и я только что своими глазами видела, как в дом торговой гильдии вносили не меньше двух дюжин горшков с цветами, — она чуть заметно улыбнулась.
— Как, госпожа Адриана, ты ничего не знаешь?
— Слушай, соседка, дело-то какое…
— Вот что значит дома сидеть, не бывать нигде! — восторженно закричала госпожа Отта, вскакивая с табурета. — Не зашла бы сюда, так и вовсе бы все пропустила и не увидела бы всех знатных сеньоров, что сюда наедут, — принца, и графа Лонгина, и епископа Эйлертского, и других, а такого случая, может, больше в жизни и не будет!
— Погоди, не тараторь, жена. Ты, соседка, хоть и сидишь взаперти, но уж про то, что король поставил над нами сеньором своего сына и отдал Лауду ему в лен, ты, наверное, знаешь? Замок его в Гондриле, за Нижней Лаудой, но принять-то присягу от города он должен здесь, и назначено это на день святого Иоанна Златоуста, и те знатные господа и впрямь приедут.
— …а за ними все здешние потянулся, и самые захудалые изо всех замков, что есть от гор до границы. — Госпожа Отта торопилась как можно скорее возместить свое вынужденное молчание в обществе мужчин. — Да уж, будет на что поглядеть! Нам-то ни шелка, ни драгоценности не позволены, так хоть на других полюбуемся.
— Жаль только, что Вельфа Аскела не будет, — суконщик также решил внести свою лепту в набор известий. — Говорят, у него с епископом вышла ссора, или что еще… Или, говорят, он в горы ушел со своими людьми. Хотя о нем многое сейчас болтают…
— А гордиться не надо, гордиться не надо, заноситься перед людьми! Да перед какими! Я слышал, когда король в Вильмане его хотел графом сделать, он отказался. «В титулах, — говорит, — не нуждаюсь, мое дело — воевать». Ну, это к слову… Короче, весь город выберется на улицы, ненадолго, правда… Да ты и в самом деле нездорова!
— Соседка, не помочь ли?
— Нет. Ничего. — Ее дрогнувший взгляд опять стал ясным и острым. — С мороза в тепло — вот голова и закружилась. В день Иоанна Златоуста… это, значит, послезавтра… Так. О чем это я? Ах да, о сукне. Хозяин, я возьму пять локтей. Как раз получится на накидку. Пришлешь ко мне домой. Вот задаток, — она вынула из кошелька два серебряных динария.
— Я Ленка до вечера еще пришлю, — пообещал торговец, принимая деньги.
— Зачем же спешить? Я подожду. И пойду сейчас холодом подышу, авось голова пройдет…
Всю дорогу до дома Адриана еле сдерживалась, чтобы не кинуться бежать. Ей уже слышался топот погони за спиной. Маленький домик в тупичке за собором, с двумя липами у ворот не казался защитой. Она с какой-то особой яростью заперла входную дверь и, сдирая на ходу плащ, шапку и платок, прошла на кухню — самое большое помещение в доме. Села на скамейку, подперев голову руками, и явственно расслышала повторявшиеся от самой лавки в мозгу слова: «Вот и возмездие». За что, за что возмездие? Ведь они же выиграли войну! Если бы проиграли, тогда бы она, Адриана, оказалась изменницей и заслуживала бы кары, но ведь все обошлось…
На столе стоял открытый бочонок с пивом. На боку его висел ковшик с медной ручкой. Адриана зачерпнула и, расплескивая пиво, выпила прямо из ковша. Унимая дрожь в руках, сложила их на столе. Стыдно! Чего, собственно, она так боится? Ну, приедут и уедут. Неделя, не больше… Но почему именно Лауда? Тогда, у Энола, ей никто не приказывал выбрать Лауду. Можно было вообще не уходить в города, но приближалась зима, а скитаться зимой в горах… На родину, в Книз? В доме ее, если он и уцелел, наверняка жили чужие люди. И ее бы узнали, последовали бы расспросы, где она пропадала все эти годы, и неизвестно, что повлекли бы за собой эти расспросы. В Книзе жили родные Даниеля. Нет, Книз оставался для нее закрыт. Другой возможностью был Вильман — богатый, веселый город, где хранились накопления Странника и имелись кое-какие полезные знакомства. Однако деньги у нее с собой были, а через Вильман скорее всего должна была пройти королевская армия (так оно впоследствии и случилось), и она никогда не опускалась до того, чтобы рисковать из-за денег. А что до знакомств, то ей не хотелось видеть рожи этих подонков, которых Странник считал милейшими людьми. По понятным причинам отпадал Арвен и все приближенные к столице поселения. На побережье продолжалась война. Так что из всех городов, лежащих за горами, она выбрала Лауду — большой торговый город, где всегда много приезжих. Так пропал в горах одинокий бродяга, и после ноябрьских дождей появилась в Лауде Адриана — молодая вдова при деньгах.
Выдумка была удачной. Черный вдовий платок многое объяснял. Неожиданный переезд, стремление к одиночеству, седую прядь, случайно выбившуюся на лоб. «К тому же, — усмехалась она наедине с собой, — я и в самом деле в трауре. Я похоронила Странника».
Уладив дела с покупкой дома, Адриана зажила тихо и уединенно. Трижды в неделю приходила к ней одна бедная женщина убирать и готовить. Заходила также и сваха, но ей дали понять, что ее визит прежде времени. Полное отшельничество могло бы вызвать лишние толки, и поэтому изредка Адриана посещала церковь и другие места, появление в которых не казалось предосудительным. Неизмеримо же большую часть времени она проводила дома и в одиночестве, благо спешить теперь было некуда. И то — приходилось заново учиться ходить, говорить, смотреть, держать голову, внимательно следя, чтобы ничто из прежней жизни случайно не проскользнуло в обращении. Как Странник был незаметен на своем месте, так должна была стать незаметна в своей среде и Адриана. Пока что ей это удавалось. Когда она проходила по улице в черном своем плаще и платке, в шапке из седой лисы (подробность, приводящая ее в состояние мрачного веселья), никто не таращился и не оборачивался. Женщина как женщина.
Но, сказать по правде, все эти опасения, хитрости, уловки были жалкой попыткой обмануть самое себя, создать видимость того, что она все-таки занимается делом. В действительности ничего ей делать не хотелось. После того как Адриана получила возможность самой распоряжаться собой — а мысль об этом, бывало, выводила ее из самых тягостных состояний души, — ей овладела полная апатия. Что бы она ни говорила, но раньше цель у нее была — то самое, пресловутое «когда все кончится». И все кончилось. И стремиться стало некуда. А новой цели она еще не нажила. Она оправдывалась тем, что слишком устала, что у нее нет сил для новых предприятий, что она еще успеет, а пока нужно отдохнуть и собраться с мыслями… и мучила ее тоска по всему, что она оставила в прошлой жизни — нелепая тоска, ведь она ушла добровольно. Тоска эта сама собой сложилась в песню:
- Нет, не найти мне дороги,
- Чтобы вернуться сюда.
- Не задержусь на пороге.
- Я ухожу навсегда.
- Всякое в жизни бывало.
- Прежняя ноша, прости!
- Встречу, чего не искала,
- То, что ищу, — не найти.
Нелепость содержания удивляла ее настолько, что заставляла забыть, что она первый раз в жизни почувствовала потребность сочинить стихи. Куда вернуться-то? Дома у нее не было. А раз не было дома, не было и порога. Глупо, одним словом. И все равно пела, бормотала, благо слышать никто не мог. И только она заставила себя немного привыкнуть к такой жизни, только все наладилось… послезавтра!
Бежать? Скрыться в Нижней Лауде, где-нибудь еще? Или закрыться в доме, запереть ставни и не высовываться наружу, пока все не кончится? Дернул же черт купить дом вблизи собора, мало ли кого из них может занести на эту улицу!
А Вельф? Ее всю передернуло от ужаса. Он, правда, не должен приехать, да вдруг возьмет и передумает!
Голова стала совсем пустой, страх ее достиг высшей точки, дальше уж идти было некуда. Ну нет! Она так просто не проигрывает. Сколько раз гибель казалась неминуемой, и все равно она спасалась. Причем только раз спасение можно было счесть случайным — последний. Это — да, Бог спас. Но Адриана всегда придерживалась мнения, что Бог помогает тому, кто сам себе помогает. Не чудо выманило Генриха Визе из кольца охраны и направило его на нож убийцы, не чудо провело ее сквозь каменные стены орденского замка, все это сделала она сама. Точнее, это сделал Странник… Безусловно, он и здесь бы что-нибудь придумал. Но Странника не было. Никакого. Ни оборванца, бредущего по зимнему лесу в неизвестность, ни лазутчика с кинжалом и печатью, ни солдата, летящего в бой на рыжем Кречете. Круг замкнулся — Адрианой. Она добровольно отказалась от Странника, и воскресить его — значит изменить себе. Нет уж, придется обойтись своей головой.
А чего тут думать-то? Запрусь — и все. Заболела. Выйти не могу. В конце концов, кому какое дело до бедной вдовицы с ее хворями? А навела на эту мысль болтовня в лавке… И они, между прочим, могут засвидетельствовать, что мне стало плохо и я жаловалась на головную боль… А на кой черт мне понадобились свидетели? Совсем рехнулась от страха. Ничего не будет.
В дверь замолотили. Адриана мигом вскочила. Рядом со связкой ключей на поясе — ножны. Спокойно, спокойно… Она неслышно прокралась в прихожую и глянула в проделанный собственноручно глазок. Глубоко вздохнула. Это же Ленк из лавки. И точно рехнулась. Крикнула:
— Эй, добрый человек, сейчас открою!
Накинула платок — негоже показываться людям простоволосой. Отодвинула задвижку и тут же отступила, кашляя и зажимая рот кулаком. Парень вынул из-под мышки отрез, обернутый холстиной, протянул ей:
— Вот… прислал.
— Говорила же я ему — к чему спешить? Да и простыла я, похоже, и не скоро мне обнова понадобится. А ты войди в дом, — опять кашлянула, — сядь на лавку. Сейчас деньги вынесу. На-ка вот, глотни пива.
Он пил, причмокивая и отдуваясь. Адриана положила деньги на стол. Он отставил кружку и сгреб монеты в кулак. Сообщил:
— А я шел — видел их.
— Кого?
— Ну, не тех знатных сеньоров, конечно… Военную охрану. Всадников триста. Хорошо, что улицу успел перебежать, а то застрял бы надолго. А холодно, метет… Неужто и в праздник так будет? По мне уж лучше мороз, но чтоб тихо, чем так, правда, ты как думаешь?
Машинально она отметила, что коренной лауданец сказал бы: «Не думаешь ли ты». Ленк был с юга, и, хотя жил в Лауде уже третий год, склонность местных жителей к сослагательному наклонению ему не привилась.
Так как она не отвечала, Ленк вопросительно посмотрел на нее, склонив голову набок.
— Ну, что уставился? Болею я, трудно мне с тобой разговаривать. Деньги ты получил? И ступай.
И, не зажигая свечи, она пошла к двери. Ленк затопал за ней, продолжая говорить:
Читать бесплатно другие книги:
