Тобор первый Михановский Владимир

Когда Суровцев открыл глаза, Тобор достиг верхушки стены. Зал облегченно вздохнул.

Теперь вопрос состоял в том, чт Тобор станет делать дальше: будет ли столь же медленно соскальзывать со стены, теряя драгоценные секунды и зарабатывая штрафные очки, или же решится на прыжок.

Полоса острых шипов по другую сторону стены была построена с таким расчетом, что белковый мог перекочить через нее, лишь напрягши до предела все без исключения мышцы.

В чем-чем, а уж в прыжках своего воспитанника Суровцев был уверен. Этот вид перемещения в пространстве был отработан на учебных полигонах института, как говорится, на совесть.

…В том, что прыжки – вовсе не такая простая штука, как кажетея на первый взгляд, молодой специалист Иван Суровцев убедился довольно скоро. Выяснилось, что нет на свете хитрее такой вещи, как научить прыгать разумную белковую систему, которая слушаете тебя с первого раза. Нет, не просто прыгать – правильно прыгать. Ну, хорошо. А что же это значит – правильно прыгать?…

Весь опыт прыгающих земных существ пришлось пустить в ход. Весь – от тушканчика до кенгуру. В ИСС изучали строение волокон их мышц, угол прыжка, стартовую скорость, дальность полета – да мало ли что еще!

В те времена, когда Тобора учили прыгать, первое место на стеллажах институтских лабораторий занимали бесчисленные рулоны пленок. На километрах лент были запечатлены разнообразные существа, либо распластавшиеся в прыжке, либо готовящиеся к нему, либо уже приземлившиеся…

Суровцев, как и его коллеги, часто задумывался над утраченным секретом античных стадионов, тайной сверхдальнего прыжка, которой владели тогдашние легкоатлеты.

…Прилетев в первый раз в Грецию (потом-то он бывал здесь не раз, бесплодно пытаясь раскрыть мучившую не его одного тайну), Иван Суровцев долго стоял перед мраморной плитой, потемневшей от времени, Плита оливкового цвета как бы обуглилась по краям, мелкие трещины разбежались по ее поверхности, словно морщины на старушечьем лице.

Снова и снова перечитывал Иван надпись на плите, которая гласила, что достославный Фаилл во время но прыгнул в длину ни много, ни мало на шестнадцать метров…

«Мы говорим о прогрессе в спорте, – подумал тогда Суровцев, тщательно переписывая в записную книжку надпись, выбитую на плите. – Но вот прошло несколько тысячелетий, и во второй половине двадцатого века (нашей, разумеется, эры!) во время Олимпиады в Мехико Р. Бимон пролетел примерно вдвое меньше. И что же? Его прыжок был объявлен фантастическим спортивным достижением – да так оно и было. Так о каком же прогрессе в спорте может идти речь?!»

Потом Иван долго бродил среди развалин, по территории древней Олимпии, которую Высший Совет Земли обьявил заповедной зоной.

Кое-что, в соответствии с древними документами, было реставрировано.

Вновь бурлил многоводный Алфей, долина которого и явилась колыбелью олимпийских игр эллинов. Вокруг громоздились горы и холмы, сглаженные временем.

Суровцев перешел по бревнышку через русло высохшего ручья и по еле приметной тропке поднялся на гору. Нещадно палило солнце, пахло полынью, мятой, по обе стороны тропинки самозабвенно стрекотали цикады. «Сколько же тысяч ног прошло по этой каменистой почве», – подумал Иван, вытирая лоб. Ему показалось, что здесь, на земле Эллады, явственнее, чем в любой другой точке Земли, ощущаешь преемственность поколений… Только, увы, не полную. Кое-что на этом поступательном пути теряется – и, быть может, безвозвратно.

На вершине Суровцев остановился. Отсюда хорошо был виден окаймленный кустарником храм Геры, супруги Зевса, который недавно восстановили. Близ этого храма проходили Героиды – женские спортивные игры, подобные олимпиадам.

За храмом Геры выстроилось в ряд несколько строений – каждое на свой лад. Портики, арки, колоннады… Каждый независимый город древней Эллады почитал за честь выстроить здесь собственное здание, в котором хранились богатые дары Олимпии.

Немало пришлось повозиться реставраторам с портиком Эхо. Древние не ведали усилителей и микрофонов: глашатай объявлял победителей в этом портике, и хитрое эхо семикратно повторяло их имена. Не так ли некогда прозвучало здесь и имя Фаилла, секрет прыжка которого Суровцев пытается ныне раскрыть, чтобы подарить его Тобору?…

Нет, секрет этот так и не удалось раскрыть, хотя несколько раз казалось, что решение вот-вот отыщется. Но поиск не пропал даром – ученые Зеленого городка кое в чем обогатились. И уж во всяком случае все, что знали они о технике прыжка, было тщательно привито Тобору.

…Итак – финальные испытания, Тобор на верхушке каменной стены, у подножия – ощетинившиеся стрелы шипов, похожие на шкуру дикобраза.

Глядя на экран, Суровцев перенесся из долины Алфея в нынешний день.

Тобор сжимается, словно стальная струна, и прыгает. Все вроде бы правильно – Суровцев готов голову дать на отсечение: и стартовый угол, и толчок, и наклон тела перед прыжком. И однако, еще когда Тобор находился в воздухе, Суровцев понял, то сейчас произойдет.

Нет, это не прыжок Фаилла!

Тобор не сумел перескочить «шкуру дикобраза», и заднее щупальце его напоролось на шип.

Суровцев чуть не вскрикнул, представив себе, какую боль испытывает сейчас его воспитанник. Ведь отключить болевые ощущения, чтобы избавиться от них, Тобор не имел права. Без боли сложная белковая система вообще не могла бы существовать: боль – это сигнал из определенного участка тела, что там не все благополучно. Боль в данном случае – регулятор обратной связи, без которой нет жизни…

Коновницын огорченно крякнул.

– Бедняга Тобор!.. – только и произнес Аким Ксенофонтович, глядя на белкового, который, прихрамывая и подволакивая щупальце продолжал путь.

Каждый понимал, что теперь, после травмы, положение еще более осложнилось – теперь судьба всего экзамена могла быть поставлена под угрозу.

Между тем, преодолев кое-как участок ураганов и бурь, Тобор нырнул в Трехмерный Лабиринт. Здесь его поджидали препятствия другого рода, требующие не столько силы и ловкости, сколько напряженной до предела работы мозга.

В Лабиринте дела у Тобора пошли получше, и настроение у людей в зале поднялось.

Кстати сказать, ведь и для людей экзамен Тобора был нелегким испытанием. Дело в том, что доверить экзамен машинам было невозможно, пусть даже самым умным и совершенным. В конце концов, и испытывалась-то не машина, а нечто гораздо большее. Нельзя было и раздробить экзамен на небольшие отрезки времени, что было бы для людей, несомненно, облегчением.

Тобора необходимо было испытать, что называется, на едином дыхании.

Единственное, на что согласились, скрепя сердце, члены Приемной комиссии, «учитывая несовершенную природу человека», как сказал Коновницын, – это разбить испытание на три равных периода, каждый из которых должен был составить сутки. Больше, чем сутки человек не выдержит без отдыха. А если и выдержит – внимание неизбежно притупится. Человеку после напряженной работы необходимы несколько часов отдыха. Человеку – но не Тобору: это было аксиомой для каждого ученого Зеленого городка.

Тобор продолжал споро решать загадки Лабиринта, намного опередив расчетный график. Одну за другой щелкал он логические головоломки, не поддающиеся программированию.

Кое-кто, не покидая места, заказал по чашечке кофе. Есть никому не хотелось.

Суровцев, вытащив из кармана калькулятор, с которым никогда не расставался, с головой ушел в сложные расчеты.

– Я вот хотел спросить у вас, Аким Ксенофонтович… – произнес Невзглядов.

– Да, Костя? – подбодрил Петрашевский.

– По каким законам возникают воспоминания?

– Воспоминания?

– Вот, например, один человек рассказывает о чем-то, вспоминает прошлое. Или пережитое. А второй слушает его – и вспоминает свое…

– Вы имеете в виду цепочки ассоциаций?

– Вот-вот, – обрадовался альпинист. – Есть какая-то закономерная связь между двумя такими воспоминаниями?

– Видимо, какая-то корреляция должна быть, – сказал задумчиво Аким Ксенофонтович. – А знаете, батенька, это могла бы быть тема важного научного исследования, – добавил он и черкнул строчку в раскрытом блокноте.

– Когда вы рассказывали о последней Мировой войне, о битве на Волге, – продолжал Невзглядов, – я сразу вспомнил город, в котором родился и живу.

– А где вы живете?

– В Магистральном.

– Давно собираюсь побывать в Магистральном, да вот не выберусь никак. Вот сдадим Тобора в серию – и нагрянем к вам с Иваном Васильевичем.

Суровцев услышал свое имя и кивнул, не отрываясь от калькулятора, хотя, быть может, и не расслышал толком, о чем идет речь.

– Примете? – спросил Петрашевский.

– По первому разряду! – оживился Невзглядов. – У нас есть что посмотреть. Например, подлинную технику, которой пользовались строители Байкало-Амурской магистрали: самосвалы, экскаваторы, вертолеты. И еще у нас есть рубленые избы, даже палатки, в которых строители жили поначалу…

К их разговору начали прислушиваться. Пока испытание шло гладко, люди получили возможность на несколько минут расслабиться.

– Вы, наверно, всю магистраль знаете, Константин Дмитриевич? – вступил в беседу Коновницын.

– Как свои пять пальцев. Я пешком прошел ее несколько раз из конца в конец.

– А какое место на магистрали самое интересное? – спросил неразговорчивый усач.

Трудно сказать… – задумался Невзглядов. – У нас там нет каждый город имеет свое лицо: Пурикан, Силип, Штурм. Вся магистраль – живая история.

– Да, вернемся к началу нашего разговора, Костя, – сказал Петрашевский. – Какое отношение имеет ваш город к битве на Волге? Война ведь не докатывалась до Магистрального.

– Во время Отечественной войны этого города вообще-то на свете не было, – подтвердил альпинист.

– Вот видите.

– И все-таки мой город самым прямым образом связан с Волгоградом! – продолжал Невзглядов. – Тут ассоциация прослеживается четкая. Эти два города связывают… рельсы.

– Рельсы?

– Да, обычные стальные полосы, которыми пользовались транспортники до появления машин на воздушной подушке.

– Разве эти два места в то время были связаны рельсами? – удивился Петрашевский. – А я-то полагал, что достаточно знаю двадцатый век.

– Нет, было иначе, Аким Ксенофонтович. У нас в Музее БАМа хранятся рельсы. На них можно заметить следы пуль, осколков и пламени…

– Что же это за рельсы?

– О, это рельсы не простые… Это самые первые рельсы, которые уложили в тело магистрали. Ее начали строить задолго до вражеского нашествия. Ну, а потом грянула война. Великая Отечественная… В битве на Волге решалась участь страны, судьбы всего мира. Нашим саперам рельсы срочно понадобились, чтобы навести переправу через Волгу, взамен разбомбленной. Рельсы сняли с магистрали и отправили их на Волгу… Через много лет после войны рельсы разыскали и вернули на берега Амура. Это был первый экспонат музея, посвященного Байкало-Амурской магистрали, – закончил Невзглядов.

Тобор преодолел Лабиринт. Сегодняшний цикл предполагал еще два испытания.

Перед Тобором выросла конструкция неизвестного ему назначения. Белковому предстояло исследовать ее. Не исключено ведь, что и такого рода задачи придется решать ему в экспедиции на Бета – Лиры…

Теперь роль Тобора на время сменилась. Он перестал быть связным между группой космонавтов, попавших в беду, и материнским кораблем, который должен прислать помощь. Белковый стал разведчиком-испытателем новой планеты…

Металлические плоскости, пластиковые закругления поблескивали в лучах прожекторов. Конструция поражала не столько размерами, сколько сложностью и необычностью.

Тобор произвел фотосъемку объекта с нескольких точек, затем сделал наружные замеры, взял пробу на радиацию, после чего открыл массивный люк и бесстрашно двинулся внутрь.

Вскоре на боковом экране начали выскакивать символы и цифры, которыми сыпал Тобор, приступивший к исследованию внутреннего строения объекта.

Монтажеры, сидевшие в зале, только кивали удовлетворенно, сверяя информацию робота со своими данными.

Вскоре Тобор решил общую задачу, определив, что установка предназначена для синтеза ядер тяжелых элементов.

– Двести штрафных очков долой! – воскликнул Суровцев.

Погасли прожекторы, растаяла вдали оставленная Тобором установка. На дальнем полигоне сгустились сумерки. И вскоре далеко перед белковым, там, на самом краю условного мира, сурового и странного, заполыхали малиновые зарницы.

– Вечерняя заря? – спросил Невзглядов, невольно заражаясь общим волнением.

– Отблески лавы, – отвечал Суровцев.

Да, предстояло последнее испытание, венчающее сегодняшний цикл…

Тобор поднимался в гору, которая вновь напомнила Ивану холмы Греции.

Как только ни старались Суровцев и его коллеги-воспитатели белковых систем раскрыть секрет прыжка древних атлетов! Они собирали о древних Олимпиадах всю информацию, какую только удавалось отыскать, и просеивали ее сквозь сито ЭВМ, в надежде, что хоть какие-то нужные им крупицы осядут в ячейках логических схем. Каких только предположений не строилось по поводу фантастических этих прыжков!

Были и такие в ИСС, кто попросту сомневался в достоверности древней надписи, выбитой на мраморной плите. Таких, правда, были единицы. Потому что до этого бывало уже не раз: археологи обнаруживали на территории, где проходили античные Олимпиады, очередную плиту, надпись на которой казалась немыслимой, а потом оказывалось, что она отвечает фактам с документальной точностью…

Ну, а с Фаиллом как же обстоит дело?!

Доведенный до отчаяния неудачными попытками расшифровать секрет его прыжка, Суровцев однажды ночь напролет пробродил в долине Алфея. Ему казалось: исчез мост протяженностью в несколько тысячелетий, отделяющий его от античного мира. Вокруг звучали голоса атлетов и гостей, которые со всех концов Эллады съезжались на очередную Олимпиаду. Остановить бы одного из них да расспросить хорошенько!.. Но он невидим и бесплотен, он – только тень из безумно далекого от них грядущего.

Вот Иван неспеша приближается к длинному двухэтажному зданию, перед которым выстроился целый лес колонн. Пересчитывает – их сто тридцать поеемь. Память фиксирует мельчайшие детали, и каждая – выпукла, зрима, рельефна.

У здания царит большое оживление, люди суетятся, носят узлы, баулы. Это Леонидион – догадывается Суровцев, олимпийская гостиница для почетных гостей. По свидетельству историков, равной ей по величине и комфорту нет и в Афинах…

Он жадно ловит реплики, обрывки разговоров: вдруг сред них мелькнет то, что никак не дается в руки!

Быть может, секрет прыжка – в особой разминке? В специальной тренировке? Быть может, ему способствует – чем черт не шутит! – то, что эти атлеты перед спортивным состязанием натирают тело оливковым маслом?

Особые надежды воспитатели Тобора возлагали на прыжок с грузом. Изображения этих особых гантелей, выполненных из металла либо камня, имелись на многих древнегреческих вазах. К все эти изображения, как и прочая информация, связанная с прыжками древних, собиралась на отдельные информационные блоки. Да-да, те самые, которым под конец Аксен придумал столь неожиданное применение.

Блуждая в долине бурного Алфея, Иван мысленно твердит описание грузов для прыжка, данное Павсанием – вероятно, каждый в ИСС помнит это место наизусть: «Эти гири, – пишет Павсаний, – имеют такой вид: посередине они представляют собой несколько удлиненный, не совсем правильный круг-диск. Он сделай так, что через него можно пропустить пальцы рук таким образом, как через ручку щита». Могло ли прийти в голову Павсанию, что эти гантели будут сжимать не только руки, но и… щупальца?!

…Да, Тобор прыгал и с грузом тоже. Для него умудрились раздобыть подлинные гантели, которыми пользовались древние олимпийцы.

Ничего не получилось – Тобор с грузом прыгал хуже, чем без него.

Тогда пригласили на учебный полигон Зеленого городка лучших легкоатлетов Земли, прыгунов-рекордсменов: результат был тот же.

Чего только ни делали воспитатели, на какие ухищрения ни пускались! Они варьировали вес гантелей, от полутора до четырех половиной килограммов, следуя все тому же Павсанию. Испытывали разные способы прыжка. Увы!..

Многочисленные статуи, полускрытые ночной листвой, облитой лунным сиянием, глядят на странного гостя, так кажется Ивану, с насмешкой. Не вчера ли вышли эти фигуры из-под резца Праксителя или Фидия?

…Молча глядит на пришельца из будущего Зевс Громовержец, восседающий на золотом троне под сводами олимпийского храма. И Суровцеву вдруг чудится – сон это или явь? – что на троне вовсе и не Зевс, вырезанный из слоновой кости, а Фаилл. Легендарный прыгун едва заметно улыбается Ивану… Впрочем, ничего странного, думает тот, что Фаилл очутился на троне. Ведь древние греки победителя Олимпиады считали равным богу.

Больно ударившись локтем об угол калькулятора, Суровцев пришел в себя.

Тускло мерцал экран. Тобор, волоча поврежденное щупальце, продолжал подъем, который становился все круче. Отблески пламени вдали становились ярче и как бы оживали, приобретая подвижность.

Потирая ушибленное место, Суровцев снова подумал, что своей последней акцией Аксен, пожалуй, дал маху. Он вернулся мыслями к событию, происшедшему накануне испытаний Тобора и взволновавшему весь коллектив ИСС.

Все дело в том, что объем памяти Тобора хоть и велик, но, естественно, не беспределен. Забота ученых – заполнить его той и только той информацией, которая будет впоследствии необходима белковому. Немудрено поэтому, что каждый отдел института «сражается» со всеми прочими буквально за каждый лишний бит информации, который можно вложить Тобору. (По этому поводу знакомый художник Суровцева по его просьбе нарисовал ядовитую карикатуру для институтской стенгазеты: начальники многочисленных отделов группы «Тобор» гоняются друг за другом, хватают один другого за руки, за полы пиджаков. Внизу – подпись: «Нет ли у вас лишнего БИТИКА?».)

И тут вдруг Аксен своей властью делает нечто, с точки зрения Суровцева, совершенно несусветное. Да еще перед самым экзаменом!.. Академик забирает у Тобора несколько блоков информации, уже привитой ему и согласованной в жарких спорах на семинарах, и дает белковому взамен для усвоения другие… Сам по себе это факт возражений вызвать не может – в конце концов, руководитель проекта имеет на это право. Все дело в том, какие именно блоки дал Тобору Петрашевский. А дал он ему всю информацию, которую сотрудникам ИСС удалось наскрести… об атлетах Древней Эллады, об античных прыгунах.

– Никчемушная затея, Аким Ксенофонтович, – сказал ему Суровцев, узнав о распоряжении шефа.

– Посмотрим, батенька, посмотрим, – возразил Петрашевский.

Разговор их происходил в той же лаборатории, где юный Суровцев, приехавший по назначению в Зеленый, впервые познакомился со знаменитым академиком.

– Мы-то ведь не сумели извлечь из этой груды информации, которой вы загрузили Тобора, ни единого жемчужного зернышка, – продолжил атаку Суровцев. В результате акции Петрашевского его отдел пострадал больше прочих.

– Мы не смогли – авось, Тобор сумеет.

– У него на это времени не остается! – воскликнул Иван Васильевич.

– Не согласен, коллега, – покачал головой Петрашевский. – Время для робота течет не так, как для человека. И еще одну вещь вы забываете… Экзамен для нашего детища – высшее напряжение всех его сил, всех возможностей.

– Мы примерно представляем себе…

– Не совсем так, батенька, – мягко перебил его Аким Ксенофонтович. – Попав в чрезвычайные обстоятельства, Тобор сможет и мыслить по-другому, на другом уровне. Например, как человек, который в минуту смертельной опасности может совершить такое, что ему абсолютно не под силу в спокойной обстановке.

– Тобор – не человек.

– Не спорю. Но наше дело, наш долг, если хотите – сообщить Тобору все, что мы, люди, знаем о прыжке как о способе перемещения.

– Но мы предоставили Тобору все современные данные по теории прыжка, – сказал Суровцев. – Разве этого мало?

– Я пришел к выводу, что мало, Иван Васильевич. Поймите, прыжки – основной способ передвижения Тобора по твердой поверхности. Посмотрим, насколько он способен самостоятельно решать задачи…

…Суровцев отяжелевшим взглядом следил, как Тобор движется навстречу главному испытанию дня. Движется, отягощенный грузом штрафных очков, с поврежденным щупальцем, в непонятно почему замедленном, как бы погрузневшем ритме. Последнее, пожалуй, больше всего беспокоило испытателей.

Вдали показалась сопка, над которой неспеша курился синий дымок. Неповоротливые клубы подсвечивались снизу языками пламени, казавшимися мирными и неопасными.

Время от времени Тобор останавливался на мгновение, фиксировал круговую панораму, затем двигался дальше, и следом прыгала тень, огромная и угловатая.

На сопку он предпочел взбираться по спирали – ток ему, видимо, было легче. На каменистой почве почти ничего не росло, только сухие неприхотливые кустики с фиолетовым отливом кое-где умудрялись пробиться сквозь мельчайшие трещинки породы.

Невзглядов припомнил, что это марсианский вереск, специально высаженный на сопке ботаниками Полигона, чтобы воссоздать обстановку чужой планеты.

Последний перевал – и перед Тобором открылся вулкан.

Трансляторы на несколько секунд показали кратер. Экран налился нестерпимым светом, все зажмурились.

В глубине жерла перекатывались тяжелые волны огнедышащей лавы, и Суровцеву почудилось на миг, что в лицо пахнуло зноем, словно он находился там, рядом с Тобором.

Белковый сделал последний шаг, и дна передних щупальца его, словно два мамонтовых хобота, повисли над пропастью. Мелкая базальтовая крошка, потревоженная тяжелым Тобором, двумя тоненькими струйками потекла вниз. Достигнув поверхности лавы, они мгновенно превратились в два облачка пара. Тобор стоял неподвижно, наблюдая, как два облачка вспухают, сливаясь постепенно в одно облако.

– Остановите Тобора, Аким Ксенофонтович! – неожиданно для себя выкрикнул Невзглядов, нарушив хрупкую тишину зала. – Он погибнет. В таком состоянии ему не перепрыгнуть кратер!..

От крика Петрашевский поморщился, но ничего не ответил.

– Отдайте команду, остановите испытания! – вмешался Коновницын, обращаясь к академику.

От ярко светящегося экрана в зале стало светлее, и Суворовцев увидел, как при словах Коновницына побелело лицо Акима Ксенофонтовича.

– Отдать команду, остановить их – значит сорвать испытания, – тихо проговорил он. – Тобор получит оценку нуль. Вы знаете это не хуже моего, Сергей Сергеевич.

Коновницын сказал:

– А если Тобор погибнет?

Иван в душе содрогнулся, представив такую возможность. Сумму, в которую обошлось выращивание, синтез Тобора, трудно было себе представить. А какой мерой оценить многолетние усилия Института Самоорганизующихся Систем?

– Тобор не погибнет, – произнес Петрашевский. – Я это знаю, Сергей Сергеевич.

И столько спокойной уверенности было в его голосе, что Коновницын, видимо, заколебался.

– Под вашу ответственность, Аким Ксенофонтович, – бросил он наконец.

Петрашевский кивнул, будто ничего другого и не ждал. Тольк по тому, как руки его сжали подлокотники, Суровцев понял, что происходит сейчас в душе старого академика.

На экране хорошо было видно, как мерно подрагивает сопка. Тяжелые серные испарения просачиваются сквозь трещины и изломы породы, вырываются наружу, словно пар из прохудившегося котла. Далекий противоположный берег кратера тонул в розовой дымке испарений. Обойти пропасть нельзя было. Ее можно было только перепрыгнуть. Падение вниз, на волны клокочущей лавы, означало гибель.

Тобор, пятясь, отошел на десяток метров от края пропасти.

– Готовит место для разбега, – прошептал Невзглядов. Он чувствовал себя неловко после недавнего срыва.

Но альпинист ошибся.

Тобор приблизился к пику, который одиноким зубом торчал на самом краю небольшого плато, расположенного перед вулканом. Потрогал верхушку скалы, словно что-то прикидывая, затем обхватил ее щупальцем и с силой рванул, выломив изрядный кусок базальтовой породы.

– Хотел бы я знать, что у него сейчас на уме… – пробормотал Невгзлядов, как зачарованный глядя на экран.

Тобор, примерившись, точно рассчитанным ударом об основание скалы разбил обломок на две части примерно равного объема. Подержал их на разведенных в стороны щупальцах, сравнивая вес. Затем принялся обивать один из обломков, добиваясь, чтобы веса их сравнялись. Чувство гравитации, так же, как и другие, было у Тобора абсолютным.

«В каждом обломке килограммов по полтораста», – прикинул машинально альпинист. Он начал догадываться, с какой целью готовит Тобор тяжелые обломки, и беспокойно заерзал в кресле.

– Неужели Toб решил прыгнуть с грузом? – шепнул наконец Невзглядов.

Суровцев буркнул:

– Боюсь, что да.

– Но ведь Тобор с грузом прыгает хуже, чем без груза, – заволновался альпинист. – Мы же многократно проверяли рецепт Павсания… Иван, что же ты молчишь?

Суровцев пожал плечами.

– Аким Ксенофонтович! – схватил Невзглядов за руку Петрашевского. – Toб не допрыгнет и до середины. Остановите испытания!..

– Если Тобора что и может сейчас спасти, Костя, так это груз, – мягко произнес Петрашевский, забирая руку.

Тобор зажал в каждом из передних щупалец по увесистому обломку и отодвинулся на самый край плато. Затем, тяжело разогнавшись на свободных щупальцах, Тобор оттолкнулся от края кратера и взвился в воздух. Одновременно щупальца с грузом он вытянул перед собой. Затем резко отвел их назад, за туловище.

Это походило на чудо. Это был полет, настоящий полет, хотя и без крыльев. Уже в прыжке Тобор снова и снова вытягивал щупальца с грузом вперед, затем заводил их назад, за спину. Одновременно все тело его совершало волнообразные движения. Казалось, Тобор плывет по невидимым волнам. Впрочем, он ведь и в самом деле плыл, только не по воде, а по воздуху…

Когда до противоположного края пропасти оставалось с десяток метров, Тобор с силой отбросил прочь от себя оба обломка. При этом скорость его увеличилась, и он резко подлетел вверх.

Коновницын крякнул с досадой: Тобору нехватило нескольких сантиметров, чтобы допрыгнуть до края пропасти. Однако он сумел тянуться до краешка освободившимися от груза щупальцами, которые намертво присосались к горной породе.

Пока Тобор висел, раскачиваясь над пропастью, камеры проследили груз обломков, которые он отбросил в прыжке. Камни рухнули в бурлящую лаву, подняв два огненных всплеска.

Собравшись с силами, Тобор подтянулся на щупальцах и выбрался из жерла вулкана.

По просьбе Коновницына был воспроизведен прыжок Тобора в замедленном темпе. Прыжок с грузом повторяли еще и еще, а Сергей Сергеевич хмурился, вглядываясь в экран, и взгляд его был непроницаем.

После этого светящаяся поверхность экрана медленно погасла – первый день испытаний закончился. Успешно или нет – это еще предстояло решить, настолько необычны и противоречивы были его результаты.

Вспыхнули панели освещения. Несколько секунд люди сидели молча, все еще во власти только что виденного, затем начали шумно подниматься с мест, разом заговорили. Да, материала для обсуждения хватало с избытком…

– Честное слово, в горах приходилось легче, – проговорил Невзглядов, ни к кому в отдельности не обращаясь.

Коновницын взял Петрашевского под руку и они медленно двинулись к выходу.

– Есть разговор, Аким Ксенофонтович, – сказал председатель Государственной Приемной комиссии. – «И, боюсь, нелегкий», – добавил он про себя.

Шагая чуть быстрее, их обогнал Суровцев. Петрашевский посмотрел на него, затем перевел вопросительный взгляд на Сергея Сергеевича.

– Ваш заместитель нам не помешает… Что с вами, Ванюша? – воскликнул Коновницын, глядя на бледного как мел Суровцева. – Не надо так убиваться!

– Ничего… Пройдет, – пробормотал Иван, придерживаясь за спинку кресла.

Голова Суровцева раскалывалась от боли, ноги были словно ватные. И снова, как и несколько часов назад, у него возникло ощущение, что во время испытаний он упустил нечто важное. Но что именно? То ли какой-то штрих в действиях Тобора на Полигоне, который мог бы дать ключ к разгадке странностей в его поведении? То ли дельную реплику кого-то из коллег? Мысль ускользала, не давалась.

У выхода Суровцева с таинственным видом поманил в сторонку Невзглядов.

– На два слова, Ваня, – шепнул он, увлекая приятеля в укромный уголок фойе, за пальму.

Иван прислонился щекой к шершавому стволу:

– Говори.

– Вы сейчас будете решать судьбу Тобора… Ну, не судьбу, – вечно я нужное слово не могу найти. В общем, будете итоги первого дня подводить. Так, что ли?

– Что там подводить, – попытался улыбнуться Суровцев. – Все итоги – на штрафном табло.

– Не темни, Иван. Я же видел, какие лица у Коновницына и Аксена. Мрачнее тучи!

– К делу, – попросил Суровцев. Он чувствовал, что фойе вот-вот начнет вращаться вокруг него.

– Табло – это еще не все, Иван, – чуточку торжественно выложил альпинист, видимо, давно заготовленную фразу. – Разве поступки человека можно оценить только в цифрах да баллах? Погоди, – схватил он его за рукав, когда Суровцев сделал движение. – Ты же знаешь, Тобор спас мне жизнь. Рискуя собственной!

– Все учтем, Костя…

– Неужели вы прервете испытания?

Суровцев вздохнул:

– Не я решаю это, дружище.

– Но они тебя пригласили, я видел, – горячо проговорил альпинист.

– Ну и что?

– Значит, у тебя есть право голоса.

– «У вас, батенька, аналитический склад ума», – произнес Суровцев очень похоже на Петрашевского.

– Убеди их, что Тобор не трус. Головой ручаюсь. Нет у него чрезмерно развитого, как его… инстинкта самосохранения.

– В таком случае, что же с Тобором приключилось?

Невзглядов с виноватым видом развел руками:

– Если бы я знал, Ванюша…

– А еще переходить в ИСС собираешься! Аксен семь шкур с тебя спустит, если услышит «не знаю». Он таких слов не признает. Учти это.

– Может быть, и в самом деле не надо было учить Тобора этим проклятым прыжкам, – тихо сказал Невзглядов. – Пусть бы передвигался на колесах. Либо гусеницах.

– Аксен прав: ты, Костя, прямо-таки генератор идей, – сказал Суровцев, прощаясь.

– Выспись как следует, Иван, – произнес ему вслед альпинист. – Ты не Тобор, тебе отдых нужен.

У выхода Суровцева поджидали Коновницын и Петрашевский. Остальные успели разойтись.

– Пройдемся, – предложил Коновницын.

Вечерело, и пластиковые дорожки, разбегающиеся в разные стороны от купола, начинали светиться. Долго шли молча – никто не хотел начинать тяжелый разговор.

– Вы куда сейчас, Сергей Сергеевич? – первым нарушил затянувшуюся паузу Петрашевский.

– Нужно малость прийти в себя, – вздохнул Коновницын. – Пойду к себе в гостиницу. Эта, конечно, не Леонидион, о котором рассказывал нам Иван Васильевич. Ну, да и я ведь не являюсь почетным гостем Олимпиады.

Петрашевский и Коновницын шли по дорожке, с которой садовый робот, видимо, совсем недавно сгреб опавшие листья. Суровцеву дорожки не хватило, и он шагал рядом, по жухлой траве, тяжело переставляя ноги.

– Да, завтра нам всем опять предстоит нелегкое испытание, подхватил Петрашевский.

– Нам, пожалуй, приходится не легче, чем Тобору, – вставил Суровцев.

Коновницын замедлил шаг и сказал:

– Давайте признаем: Тобор оказался неподготовленным к экзамену. – Замысел интересен, согласен. Но модель явно не дотянута. Поспешили вы приглашать комиссию.