Литературная рабыня: будни и праздники Соколовская Наталия

Она сидела, глядя в чашечку с кофе. Кофе было черным и горьким, как ее теперешняя жизнь.

– Наверно, вы нуждаетесь в помощи?

Мужчина говорил на плохом английском, но как-то знакомо интонируя речь. Катя отрицательно мотнула головой. Общаться ей ни с кем не хотелось.

– У прекрасной сеньориты проблемы?

Катя вздрогнула, сразу все поняв про его интонации:

– Тенго ун диа компликадо, но мас[1],– вырвалось у нее почти машинально, и она посмотрела на незнакомца снизу вверх своими прозрачно-голубыми, с темным ободком вокруг радужки глазами.

…– Он сразу же влюбился в меня. С первого взгляда. А я всего лишь забежала выпить кофе после парикмахерской. И вообще, я очень спешила. К портнихе. Или к своей косметичке. Сейчас уже точно не помню. Вы же знаете, модель должна следить за внешностью… Представляете, он ходил за мной, как теленок. Это было так мило. И уже через три дня мы подали заявление в загс.

– Не желает ли сеньорита немного вина?

– Нет-нет, благодарю вас. – И Катя еще раз посмотрела на мужчину снизу вверх прозрачно-голубыми глазами.

Она и не подозревала, что ее отказ явился для незнакомца своеобразным вызовом и что, сама того не ведая, она включила механизм игры: ты говоришь «нет», значит, я добьюсь, чтобы ты сказала «да». А Катины прозрачно-голубые глаза стали залогом того, что игра эта будет доведена до конца. И даже приведет к последствиям, на которые ни сам мужчина, ни Катя в тот момент еще и не рассчитывали.

– Могу ли я присесть?

Катя неопределенно качнула головой. У мужчины были черные вьющиеся волосы, карие глаза, добрые и наивные, и широкий нос. И он действительно был немного похож на теленка.

Катя помешивала ложечкой в чашке, и ее длинные опущенные ресницы дрожали. «Как мне повезло, – думала Катя. – Как мне повезло, что я знаю испанский… Как хорошо, что здесь оказался настоящий испанец…»

Но тридцатипятилетний сотрудник барселонского торгового представительства, занимавшегося поставками оливкового масла в Россию, не был испанцем. Мигель Гарсия-и-Санчес был латиноамериканцем.

В семьдесят шестом году его семья – мать, отец, бабка и он – бежали в Испанию из Аргентины сразу после военного переворота. Основной причиной побега явилась тетушка Хулия, бабка Мигеля.

Дело в том, что тетушка Хулия имела некоторые идеалы, никак не совпадающие с идеалами вдруг нагрянувшей власти: она была настроена прокоммунистически. В юности тетушка Хулия читала Маркса. На ткацкой фабрике, где тетушка Хулия начинала свой трудовой путь, она числилась в профсоюзных лидерах. В зрелые годы ее кумиром стал Че Гевара. Казалось, она любила команданте Че больше мужа, дочери, а потом и внука, вместе взятых…

Свои политические пристрастия тетушка Хулия всегда выражала вслух. В первый же час переворота, когда почти весь Буэнос-Айрес охватило тревожное ожидание, она, сидя в плетеном кресле возле небольшого галантерейного магазинчика, оставшегося ей от мужа, громко сказала, обращая на себя внимание прохожих:

– Ай, ке каборн![2] Подлец этот Хорхе Видела, а не генерал! Как хорошо, что мой драгоценный Пабло не дожил до этого черного дня!

И семья поняла, что пора сматывать удочки.

– Если бы вы знали, что он мне говорил! Я никогда не слышала от мужчины таких слов! Я даже не представляла себе, что мужчины знают такие слова! «Твои глаза сверкают, как драгоценные алмазы!»; «Твои волосы – чистое золото!»; «От твоей улыбки я теряю рассудок!»; «Ты – дар небес! Ты ангел, ниспосланный мне Богом!»; «Каталина, я хочу вырвать из своей груди сердце и отдать тебе!»… Разве может женщина устоять перед таким напором!

Мы подали заявление, но ждать пришлось целых три месяца. В агентстве так расстроились, узнав, что я выхожу замуж и уезжаю в Барселону!

Бедняжка Катя тогда еще ничего не знала про специфику национального темперамента Мигеля Гарсия-и-Санчеса. Любая белокожая, а тем более голубоглазая женщина была тем призом, ради которого самый превосходный эпитет в самой превосходной степени не кажется мужчине его племени избыточным.

Эти слова ежеминутно слышат тысячи светлоглазых белокожих блондинок и не блондинок во всех испаноязычных странах, не замечая при этом, как местные смуглые сеньориты и сеньоры понимающе и насмешливо опускают глаза. Но главное, что эти слова каждый раз произносятся мужчинами от самого что ни на есть чистого сердца.

Действительно поразительным в этой истории было то, что, упомянув о «золотых волосах», Мигель Гарсия-и-Санчес прозрел в шатенке Кате – блондинку!

В тот вечер перед совсем отчаявшейся Катей внезапно замаячили неясные и, возможно, светлые перспективы.

Они сидели в гостиничном баре, и Катя рассказывала Мигелю о своей жизни. О своей замечательной дружной семье, которая живет «в русской провинции, в небольшом городе, затерявшемся в бескрайних степных просторах», о своей жажде знаний, которая закинула ее в этот далекий северный город, о том, как ее «обманом затащили в модельный бизнес» и как теперь «жестокие мужчины, которые и понятия не имеют о правах человека», сделали из нее чуть ли не рабыню.

О самых чудовищных деталях своего рабства Катя благоразумно умолчала: горящие карие глаза Мигеля Гарсия-и-Санчеса и без того были полны слез.

Катя говорила и говорила, не подозревая, что нашла в этом невысоком плотном мужчине с простоватым выражением лица – своего избавителя. Она не знала, что Мигель уже был готов сделать то, что на его месте, хотя бы мысленно, сделал каждый мужчина его родины: он был готов спасти прекрасную незнакомку!

Они вышли из бара в ненастный питерский вечер, и дождь вперемешку с ветром свел их под одним зонтом. И тогда Мигель пригласил Катю к себе домой, точнее, в чистенькую двухкомнатную квартиру на улице Марата, которую снимала ему фирма.

Когда он срывающимся голосом озвучил свое приглашение, Катя опять вскинула на него снизу вверх свои прозрачно-голубые глаза с темным ободком вокруг радужки. Как она умудрилась сделать это, будучи выше Мигеля на полголовы, остается загадкой.

– О, Каталина! – воскликнул Мигель, горячо сжимая Катины холодные нежные пальчики. – Я никогда не обижу вас! Само Провидение свело нас сегодня вместе! – И совершенно неожиданно, может быть даже для самого себя, выпалил: – Будьте моей женой!

На следующее утро Катя позвонила Толику и потребовала назад свой паспорт. Она сказала, что выходит замуж за иностранца.

– Да ну? Когда это ты успела? – мрачно произнес Толик. И поинтересовался: – А твой приятель любит смотреть видео?

Катя, не теряя самообладания, голосом, в котором вдруг прорезались металлические нотки, сказала, что если у них тут все куплено, то завтра же она будет в Москве, «у самого президента».

– Забирай и проваливай, – сказал Толик и повесил трубку.

Катя удивилась, что туфта с президентом так быстро подействовала. На самом же деле Толику было просто не до Кати. Вчера произошли сразу два неприятных события, с которыми надо было разбираться: Вячеслава Егоровича внезапно сняли с занимаемой должности и умерла от передозировки наркотиков еще одна девушка из агентства.

– …Когда родители Мигеля развелись, сеньор Хосе, известный адвокат, подарил сыну квартиру почти в центре Барселоны, неподалеку от площади Каталонии. Мигель тогда заканчивал Высшую школу экономики и финансов. Бабушка Мигеля как раз в тот год получила наследство умершего брата и купила шикарную квартиру в предместье Барселоны. Такую пожилую сеньору уже не стоило оставлять одну, и дочь, мать Мигеля, жила вместе с ней.

Мигель работал в престижной торговой фирме. У нас часто собиралось блестящее общество: друзья Мигеля с женами. Бывало так весело…

…Тетушка Хулия сидела в старом кресле-качалке возле открытой балконной двери и курила сигареты из черного табака. Это был ее любимый сорт. «Табако негро!» – с наслаждением затягиваясь, восклицала тетушка Хулия. Из-за этого табака редкие зубы тетушки Хулии приобрели со временем устойчивый коричневый оттенок.

Когда Катя вошла вслед за Мигелем в комнату, тетушка Хулия морщинистой, в коричневых старческих пятнах рукой разогнала перед собой табачный дым, нацепила на нос очки в роговой оправе, отчего ее огромные глаза, казалось, совсем вылезли из орбит, и воскликнула, глядя на Катю:

– Гуапа-гуапита! Гуаписсима! Она прелестна! Очаровательна! Гуапа, дорогая, скажи, как там ваша «Аврора»? Надеюсь, она все еще стоит на месте? Говорят, она так похожа на «Гранму» дорогого Фиделя!

И тетушка Хулия попыталась поднять из кресла свое грузное тело в знак восхищения перед новым членом семьи.

Катя не знала, что сказать. Она стояла, растерянно улыбаясь и озирая сквозь дымовую завесу комнату. На стенах, включая дверь, были развешены фотографии Че Гевары. Много-много Че во всех ракурсах…

Тогда, почти пятнадцать лет назад, унося ноги из Аргентины, они наспех и за бесценок продали лавочку тетушки Хулии. Этих денег едва хватило на то, чтобы сделать первый взнос за небольшую трехкомнатную квартирку на самой шумной улице Барселонеты, дешевого эмигрантского района Барселоны.

Отцу Мигеля профессия водителя грузового транспорта пригодилась. На новом месте без работы он не остался. Но от перемены полушарий с ним случилось некоторое головокружение, и после двадцати двух лет примерного брака он вдруг влюбился в низкорослую и покорную филиппиночку, которых в их районе было пруд пруди. И даже в одночасье заделал ей ребенка.

Оскорбленная Соледад, мать Мигеля, собрала вещи Хосе в старый кожаный чемодан и выставила на лестницу. Возражений от Хосе не последовало. Так семья лишилась единственного, по сути, кормильца.

Изничтожая старые свадебные фотографии, Соледад говорила, что имя свое она оправдала: одиночество, видно, на роду ей было написано.

Единственной работой, которая светила приезжей и немолодой Соледад, была работа приходящей прислуги в зажиточных домах. Сначала она, глотая слезы обиды, превозмогала себя, а потом привыкла и даже привязалась от души к двум-трем своим постоянным клиентам.

Сыном Соледад гордилась. Он закончил экономический колледж и получил работу младшего менеджера в торговой фирме, занимавшейся поставками оливкового масла в Европу.

Однажды в доме случился настоящий переполох. Оказалось, что сеньор Пако, двоюродный брат тетушки Хулии, с которым она почти всю жизнь не разговаривала и обзывала за глаза «паршивым перонистом», вдруг оформил на нее завещание. И вот теперь, когда вдовый и бездетный Пако умер, тетушка Хулия оказалась наследницей некоторой, вполне приличной суммы денег.

Тетушка Хулия, которая к тому времени уже прочно вписалась в старое плетеное кресло-качалку, так как не могла ходить из-за подагры, призвала в свою комнату родню и сказала следующее:

– Аве Мария пуриссима! Ты сжалилась над бедным Пако, разум вернулся к нему, и в конце жизни он понял, что Перон был просто шарлатаном! Это перст судьбы! Теперь я смогу осуществить свою заветную мечту. На деньги, которые оставил мне мой бедный прозревший Пако, я куплю маленький печатный станок и буду издавать книги Маркса. Ведь неблагодарные потомки почти забыли его!

Соледад схватилась за горло и попыталась задушить себя тут же, не сходя с места. Она сипела и билась головой о собственные колени. Мигель кинулся спасать мать, и вместе они повалились в ноги тетушке Хулии, которая сидела, удивленно подняв подведенные черным карандашом брови, и никак не могла взять в толк, что означает сия буря эмоций.

После трех часов непрерывных стенаний Соледад и молчаливых, но полных укоризны вздохов Мигеля тетушка Хулия сдалась.

– Баста! – воскликнула она, и так качнулась в кресле, что чуть было не выплеснула из него свое грузное тело. – Баста! Делайте с этими проклятыми деньгами, что хотите, только дайте мне умереть спокойно!

После этого тетушка Хулия еще добрых десять лет коптила потолок своей комнаты крепчайшим «табако негро» и сквозь дым грустно щурилась на команданте Че, со всех стен тщетно призывавшего ее никогда не складывать оружия.

Благодаря деньгам сеньора Пако, бывшего перониста, семья поменяла квартиру на другую, более «приличную» и в более «приличном» районе Бадаль, где недорогое жилье снимали обеспеченные работой эмигранты, студенты и даже преподаватели не слишком престижных учебных заведений. Соледад распрямила плечи: все-таки это был шаг от того социального дна, на котором остался «подлец Хосе со своей девкой».

…– Мать Мигеля меня обожала. Мы вместе ходили по дорогим магазинам на Пасео де Грасиа, покупали мне одежду. Ведь теперь я должна была одеваться как настоящая сеньора.

Я, кажется, уже говорила, что к нам приходило много гостей. Очень, очень значительные люди. Коллеги Мигеля, его друзья. Почти все они были нашими соседями. Ну, вы же знаете, люди одного класса обычно селятся рядом.

Каждые выходные мы ходили в рестораны. Представляете! Залитая огнями улица, мы сидим за столиком на террасе, мимо плывет нарядная толпа… Глупышка Мигель так ревновал меня поначалу! Его можно понять. Мужчины просто пожирали меня глазами. А сколько восхищенных комплиментов я услышала! Только в Испании я почувствовала, что значит быть женщиной!

Готовила и убирала в доме прислуга. У меня было много свободного времени, и я решила организовать частные курсы по изучению русского языка. От учеников просто отбоя не было. Ко мне присылали учиться детей из лучших домов Барселоны. А потом меня пригласили преподавать в очень престижный колледж…

Мигель Гарсия-и-Санчес был очень горд и даже вырос в глазах окружающих и своих собственных. Он привез из холодной загадочной России белокожую и голубоглазую красавицу-жену. В конце восьмидесятых – начале девяностых все русское в Испании, как, впрочем, и во всем мире, было в большой моде. И русские жены особенно.

Но это романтическое увлечение имело роковые последствия: порядком дезориентированное безобидным очаровательным десантом, разомлевшее мировое сообщество проморгало нашествие русской мафии.

…Сеньора Соледад вытерла мокрые руки о передник (она только что умыла тетушку Хулию), оглядела невестку и довольно улыбнулась. Наконец-то ее бобо, ее недотепа нашел что-то стоящее!

Шесть лет назад сеньора Соледад пережила настоящий шок, когда Мигель, вдоволь набегавшись по шлюхам, вдруг объявил, что женится, и привел в дом маленькую нежную филиппиночку, точную копию той, которая в свое время увела у нее подлеца Хосе.

«Да он такой же кретин, как и его отец!» – воскликнула мысленно Соледад. Потом она схватилась обеими руками за горло и просипела, что только через ее труп «эта» войдет в их семью. Чуть раньше трюк с собственным удушением оказался действенным в случае с наследством сеньора Пако. В итоге филиппинке пришлось ограничиться гражданским браком и съемным жильем.

Через год Соледад так и не пожелала увидеть внука, который, несмотря на некоторую раскосость, оказался точной копией своего деда Хосе. Вероятно, Соледад предугадала это передающееся по мужской линии сходство и благоразумно избежала и смотрин, и лишнего стресса.

Спустя четыре года, когда Мигель вернулся-таки под родной кров, Соледад сочла, что одержала сокрушительную победу в своей негласной войне со всеми филиппинскими «прохиндейками» в целом.

Появление голубоглазой красавицы Кати в одночасье сделало их семью объектом шумного внимания соседей, преимущественно таких же эмигрантов из Латинской Америки, как и они сами. Каждый вечер раздавался звонок в дверь, и очередные соседские кумушки являлись, чтобы поглазеть на новую жену Мигеля.

Они беззастенчиво обозревали Катю, восклицали и приговаривали:

– Ай, ке гуапа! Только немножко худенькая. Еще бы, в России сейчас такие тяжелые времена!

Каждые выходные Мигель действительно водил Катю в ресторан. Как правило, рестораном оказывалось угловое кафе «У Люсии», с непритязательным меню и заурядной обслугой. Такие выходы в любом испанском городе являются самым обычным делом, неотъемлемой частью повседневной жизни, но прошло некоторое время, пока Катя разобралась в этом.

Что касается «дорогих магазинов на Пасео де Грасия»… Для того чтобы одеваться прилично и дешево, Кате приходилось все время быть начеку, выискивая всевозможные ребахадас – распродажи, которые не были привязаны к какому-то определенному сезону, а могли случиться в самое неожиданное время в самом неожиданном магазине города.

И еще: в жаркой Барселоне Катя мерзла! Зимой, несмотря на то что днем температура поднималась на солнце до пятнадцати-семнадцати градусов, – вечером изо рта шел пар. Уже с шести часов Катя не знала, что бы такое теплое на себя нацепить. Поначалу она не могла понять причину такого холода, а потом догадалась: Соледад экономила на центральном отоплении.

Когда в доме появились лишние женские руки, Соледад, которой выгребания грязи хватало и в чужих домах пять дней в неделю, справедливо решила, что может немного расслабиться и переложить часть домашних забот на невестку. Теперь стиральная машина и швабра отошли в ведение Кати. Позже к этому прибавилось кормление тетушки Хулии: завтрак и обед. Ужинали вечером все вместе.

Когда, год спустя, Катя почувствовала, что и ежедневное купание тяжеленной вздорной старухи вот-вот свалится на ее хрупкие плечи, она стала просить Мигеля, чтобы он разрешил ей работать.

Ночью, когда остроглазая и востроухая Соледад не могла ее ни видеть, ни слышать, Катя обнимала Мигеля и, пересыпая речь самыми непристойными горячими словечками, которые Мигель полюбил еще со времен посещения шлюх, а потом обучил им своих обеих жен, – внушала ему, что должна сама хоть немного зарабатывать: «Иначе зачем я получала образование, и вообще, сидеть на чужой шее – это так унизительно!»

Робкие возражения Мигеля тонули в ласковом шепоте и объятиях, которые становились окончательными и бурными только тогда, когда теряющий голову Мигель соглашался выполнить все Катины просьбы.

Скоро Катя обзавелась несколькими учениками. В этом смысле район Бадаль оказался просто «золотым дном». Мода на Россию тогда еще держалась, и почти в каждом приличном гуманитарном заведении изучали русский язык.

Для приема учеников Соледад согласилась приспособить гостиную. Из смежной с гостиной кухни она зорко следила за Катиными учениками. Особенно за богемного вида студентами. Соледад было отчего беспокоиться, ведь Мигель часто уезжал в командировки, а молодые люди так беззастенчиво пожирали глазами ее красотку-невестку!

Еще через год Катя устроилась вести семинар по русскому языку в один из небольших колледжей, который, может быть, по чистой случайности находился на другом конце города.

Теперь она могла уходить из дома на вполне законных основаниях, давая себе передышку и от настороженного догляда «этой черной ведьмы» Соледад и от тетушки Хулии, «сумасшедшей старухи, которая пялится с утра до ночи на портреты своего „незабвенного Че“, курит вонючие сигареты и мочится под себя, стоит только отвернуться». Все это были цитаты из писем домой. Правда, цитаты из так и не отправленных писем, потому что реальные Катины послания не содержали ничего, кроме восторгов по поводу ее такой удавшейся, такой красивой заграничной жизни.

Съездить на родину, повидаться с подругами и родными Катя не спешила. Она ждала момента, когда сможет предстать перед ними настоящей королевой, осыпать их подарками, посеять в их душах сожаление о собственных, так бесцветно прожитых жизнях. Но средств на такую широкую акцию ей катастрофически не хватало…

– …С Мигелем мы прожили чудесные пять лет. О, все когда-то кончается! На шестом году моей жизни в Испании я влюбилась по-настоящему. Мигель был славным парнем. Однако мне все время хотелось чего-то большего.

Мой Альберто был блестящим юристом. Ему едва исполнилось сорок. Стать его клиентом считалось очень престижным. В колледже, где я работала, он читал историю римского права. Преподавание было для него отдыхом, забавой. Как он говорил, поддержанием тонуса. Ведь от молодежи исходит столько энергии! У нас начался головокружительный роман.

С Мигелем мы разошлись без судов и скандалов. Конечно, Соледад и тетушка Хулия очень горевали, ведь они так привыкли ко мне, и мы так хорошо ладили. Но что поделать! Сердцу не прикажешь. Мигель до конца остался джентльменом. Он снял для меня очаровательную квартирку в центре Барселоны и даже обязался выплачивать приличное денежное пособие.

У Альберто был домик в Пиренеях. Мы ездили туда каждые выходные и праздники, а праздников в Испании не меньше, чем было у нас в советские времена. Вечерами мы, закутавшись в пледы, сидели на террасе в плетеных креслах, пили глинтвейн и любовались очертаньями гор.

У нас не было совместной жизни в общепринятом понимании. Нам не хотелось даже подобия быта. Но каждый день мы встречались то у него, то у меня. И это было так романтично! Мы часто выходили в свет. И у Альберто собирались гости: известные писатели, врачи, архитекторы, художники. Альберто познакомил меня со всеми знаменитостями Барселоны.

Наше счастье длилось три года. И все рухнуло в один день. Альберто вел сложный процесс, связанный с получением наследства. Во время заседания суда какой-то маньяк выстрелил в него из пистолета. Альберто погиб мгновенно.

Два года я была безутешна. Я думала, что сойду с ума от горя. Даже преподавание пришлось оставить. Если бы не друзья Альберто, я бы, наверное, не перенесла утраты. Они так поддерживали меня, так обо мне заботились… И особенно сеньор Сальвадор Морено, известный архитектор, последователь великого Гауди. Он был моим ангелом-хранителем. А потом предложил руку и сердце. Разве могла я не оценить такую преданность?

Я переехала к нему, на улицу Жероны, в его квартиру, занимающую целый этаж роскошного дома в стиле ар-нуво.

Сеньора Соледад все больше хмурилась. Пять лет Мигель и Каталина прожили вместе, а внуков у нее не появилось. Того, от «приблудной филиппинки», упрямая Соледад так и не признала.

У Кати на этот счет было свое мнение. Да, конечно, годы шли, и она не молодела, ей было уже под тридцать. Но заводить ребенка, так и не добившись никакого статуса в обществе, она считала преждевременным. К тому же и в ее супружеской жизни стали наблюдаться странности.

С некоторых пор Кате стало казаться, что Мигель охладел к ней. Сама Катя в интимной жизни никогда не проявляла инициативы. Но ее некоторая холодность и отстраненность только подзадоривали Мигеля, который обожал преодолевать всяческие препятствия. Услышав ночью ее томное «ах, дорогой, я так устала!», он начинал бить копытом и сопеть не хуже быка, завидевшего мулету.

И вдруг все это прекратилось.

Катя немного забеспокоилась и стала вспоминать, когда же началось охлаждение. Оказалось, больше года назад.

Мигель стал задерживаться на работе, чаще уезжать в командировки, а по ночам теперь он говорил, что устал, смущенно целовал Катю в плечо и поворачивался на другой бок.

Как бы там ни было, но появление соперницы в Катины планы не входило. Катя решила выяснить, в чем дело, и однажды, когда Мигель вместо воскресного семейного обеда сказал, что у него срочная работа и сел в свой новенький «Сеат», остановила подвернувшееся такси и ринулась следом.

Минут через двадцать Катя могла наблюдать, как Мигель зашел в супермаркет, потом появился оттуда с пакетом снеди и бутылкой вина, а потом исчез в подъезде невзрачного пятиэтажного дома.

Три часа Катя, сидя в кафе напротив, глаз не спускала с подъезда. Она смотрела на окна и гадала, за какими же из этих штор ее соперница и Мигель предаются страсти. Катя так увлеклась созерцанием окон, что чуть было не пропустила Мигеля, который вышел в сопровождении невысокого стройного юноши. Катя ожидала чего-то совсем другого и растерялась.

Ее полноватый сорокалетний Мигель и этот паренек были похожи на отца и сына. Но для сына отвергнутой филиппинки парень был явно староват. На какое-то мгновение Катя решила, что у Мигеля все эти годы была еще одна семья, тайная. Но зачем?

Катя вернулась домой. А еще через два часа появился муж. От него пахло вином и сигаретами. «Ужин с клиентами», – устало улыбнулся Мигель.

Ночью Катя решила взять инициативу в свои руки. Ей пришлось проявить некоторую изобретательность, прежде чем Мигель созрел для исполнения супружеских обязанностей. Катя расстроилась не на шутку, но смолчала.

Через три дня, вечером, она снова выследила Мигеля. Как и в прошлый раз, он вышел из подъезда с тем же молодым человеком. В машину они не сели, а не спеша двинулись по вечерней улице. При этом они о чем-то непринужденно болтали и смеялись, и Катя видела, как рука Мигеля ласково ложилась на затылок и оголенную шею молодого человека.

Катя попросила шофера такси ехать медленно. Заметив интерес сеньоры к двум мужчинам, идущим по другой стороне улицы, пожилой шофер презрительно цыкнул сквозь зубы:

– Раньше, при Франко, эти марикас себе такого не позволяли.

Через пару минут Мигель со своим спутником зашли в ресторан, а Катя поехала домой.

Она и представить себе не могла, что поветрие, охватившее Испанию лет двадцать назад и набравшее силу именно теперь, так пагубно скажется на ее собственной судьбе!

Мигель не стал ничего отрицать. Более того, он совсем не чувствовал себя виноватым. Когда Катя заявила, что расскажет обо всем его матери, он только равнодушно пожал плечами. А еще через два дня он пригласил ее в ресторан, и там, за ужином с фруктами и шампанским, сказал, что готов с ней развестись.

– Каталина, гуапа, – сказал Мигель, – мне кажется, что свой долг по отношению к тебе я выполнил. Я спас тебя, вывез из дикой России, я сделал тебя гражданкой прекрасной страны, ты научилась зарабатывать на жизнь, и ты была мне хорошей женой. Я обязуюсь выплачивать тебе некоторое ежемесячное содержание. Я не сомневаюсь, что ты справишься.

…Всю ночь Катя думала, что же с ней такое случилось. Взвешивала все плюсы и минусы и наконец решила, что плюсов больше. Во-первых, Мигеля она не любила. Во-вторых, Соледад страшно действовала ей на нервы. В-третьих, от тяжелой тетушки Хулии, которую надо было по нескольку раз в день таскать на себе в туалет, мыть и переодевать, у нее руки отваливались. В-четвертых… В-четвертых, у Кати появлялся шанс начать новую жизнь, скинув с себя гири, которые навесила на нее семья Мигеля Гарсия-и-Санчеса.

Сеньора Соледад, узнав о том, что брак ее сына распался, не выразила большого сожаления. Бесплодная и скрытная невестка давно раздражала ее. В глубине души Соледад надеялась, что ее сын опять женится и она успеет еще понянчить внуков. Катя знала об этом, но разочаровывать бывшую свекровь не стала.

Тетушка Хулия отсутствия Кати, кажется, вообще не заметила. Ее сознание меркло с катастрофической скоростью: уже давно из всех домочадцев она узнавала только «дорогого Че» на своих стенах.

Через три месяца она тихо скончалась в кресле-качалке у раскрытого окна, успев напоследок затянуться своим любимым «табако негро». Катя так и не поняла, что мешало тетушке Хулии сделать это несколькими годами раньше.

Скоро Катя въехала в крошечную квартирку на улице Двенадцати Депутаций. Мигель свое слово сдержал. Денег, которые он ей давал, хватало на оплату жилья, а то небольшое количество песет, которое еще оставалось, Катя откладывала «на черный день», наступивший гораздо раньше, чем она предполагала.

Все началось со скандального увольнения из колледжа.

Чтобы двигаться по жизни, женщине нужен мужчина. И в Испании это правило работало тогда, как нигде. То, что без мужской поддержки жизнь превратится в унылую бесперспективную борьбу за выживание, Катю предупреждали все ее здешние знакомые русские женщины. Нужен был пуэнте – мостик в будущее.

Мужчиной, который пал жертвой Катиных прозрачно-голубых глаз, стал преподаватель истории с ее работы. Собственно, работал он там давно. Но Катя, пока была женой Мигеля, никаких «стреляний глазками» себе не позволяла, ее фирменный элемент кокетства на время как бы атрофировался. Теперь переживший стресс организм «вспомнил все».

Преподавателю было чуть за сорок, он был жизнерадостен и легок на подъем. Вместе они провели несколько увлекательных бессонных уик-эндов в его маленьком домике в Пиренеях. Кстати, «домик в Пиренеях» есть почти у каждой барселонской семьи этого уровня и является едва ли не местным аналогом российских «шести соток».

Через полгода поездок в горы, посещения ресторанов и самых раскованных забав у нее дома Катя начала строить некоторые планы.

Однако в конце учебного года ее вызвал директор колледжа. В кабинете директора сидела дородная нервная матрона. Она протянула в сторону Кати руку с толстыми пальцами, на одном из которых, безымянном, сверкнуло почти вросшее в плоть обручальное кольцо, и гаркнула басом:

– Из-за этой мерзавки страдают мои дети! Ее специально заслали сюда коммунисты, чтобы разрушать испанские семьи!

На этом Катина работа в колледже закончилась.

С частными уроками дело тоже не заладилось. Вторая половина девяностых ознаменовалась наплывом русских эмигрантов, чьи профессиональные навыки оказались намного выше Катиных. К тому же, по странной закономерности, чем больше приезжало русских, тем меньшей популярностью они пользовались. И уже через два года Катя осталась без учеников.

Высокое, во всю стену окно Катиной квартиры выходило на крышу нижнего, четвертого этажа. Эту импровизированную террасу Катя особенно любила. Здесь умещались маленький столик, плетеное кресло и пальма в кадке. С террасы открывался вид на крыши окрестных домов. За неделю бесконечного сиденья в кресле Катя запомнила наизусть каждую. За эту неделю Катя приучила себя к мысли, что единственный выход, который у нее остался, чтобы не умереть с голоду, – это податься в прислуги. То есть она обречена была повторить унизительный путь Соледад и тысяч других женщин, приехавших однажды в эту страну. В противном случае оставалось только паковать чемоданы.

«Господи, но ведь и эта работа может дать шанс! – мысленно воскликнула Катя. – Господи, ну, пожалуйста!» И она снизу вверх просительно вскинула к небу свои прозрачно-голубые глаза с темным ободком вокруг радужки…

«Шанс», о котором просила Катя, не представлялся ей два года. Благородные испанские сеньоры, или их матери, очень редко оставляли своих мужей или зятьев наедине с хорошенькой прислугой. А если и оставляли, то толку от этого не было никакого: на короткую, ни к чему не обязывающую интрижку готов был всякий, но на большее…

Ни один здравомыслящий сеньор не стал бы затевать дорогостоящие хлопоты с разводом, разделом имущества и наследства ради того, что можно получить совершенно без всяких хлопот за ужин в ресторане или дешевенькое колечко на Рождество.

…Катя сидела в кафе на углу улицы Рамбла и площади Колумба, пила кофе и просматривала колонку объявлений о найме прислуги в газете «Вангуардия». Изредка она поднимала глаза на прохожих. Ей хотелось удостовериться, что на нее по-прежнему обращают внимание. Потом, довольная, она снова погружалась в изучение газеты.

Угадать, что кроется за лаконичными строками объявлений, было невозможно. И она выбрала одно наугад. Ей понравилось название улицы. Улица Жероны. И фамилия подателя заявления ей тоже понравилась. Сеньор Морено. Сальвадор Морено. Вечером она позвонила по указанному номеру.

На другой день, когда весьма импозантный седовласый сеньор открыл ей дверь, никаких глупостей с хлопаньем ресницами и стреляньем глазами Катя проделывать не стала. Ясно было, что этот номер здесь не пройдет. Катя была скромна и учтива. Сказала, что всю интересующую его информацию сеньор Морено может получить в агентстве, через которое она устраивается на работу.

В агентстве у Кати была хорошая репутация. За ней числилась только одна странность: она часто меняла клиентов, хотя у тех к ней никаких претензий не было. Поэтому, когда Катя пришла сообщить имя и адрес нового клиента, никто не удивился, и через два дня она приступила к исполнению обязанностей.

Неделю спустя Катя уже знала, что сеньор Морено – известный архитектор, что ему шестьдесят, он вдовец, что в Париже у него есть подруга, которую зовут Патрисия, что она художник по интерьерам и что они ездят друг к другу в гости почти каждые выходные.

Через год Катя знала все привычки и пристрастия сеньора Морено, она знала всех его друзей и коллег, она знала, что его связь с красивой сорокапятилетней Патрисией скорее просто привычка, а не какое-то глубокое чувство, она знала, какую рубашку он любит надевать в понедельник, идя на работу, и как должны быть накрахмалены его носовые платки, она знала даже, при какой погоде у сеньора Морено бывает обострение его хронической астмы и каким лекарством он купирует начало приступов. Более того, сеньор Морено ужасно нравился Кате. В свои годы он оставался невероятно привлекательным мужчиной, настоящим светским львом.

Кате помог случай…

Была ранняя весна, серенькое и неприметное дождливое утро вторника, одного из двух обычных Катиных присутственных дней, если, конечно, не считать тех довольно частых случаев, когда у сеньора Морено собирались гости и требовалась Катина помощь.

Сеньор Морено открыл дверь, приветливо поздоровался с Катей и заметил с извиняющейся улыбкой:

– Каталина, дитя мое, как хорошо, что вы пришли. Оказывается, я люблю, когда кто-то есть дома.

Назвать Катю «дитя мое» позволило ему плохое самочувствие и существенная разница в возрасте, а именно почти двадцать лет.

Сеньор Морено, тихо покашливая и кутаясь в роскошный шелковый стеганый халат, черный, с золотой вышивкой на рукавах, беспокойно ходил из конца в конец своей просторной пятикомнатной квартиры. Потом он выпил лекарство и закрылся в спальне.

Часа через полтора Катя услышала сильный захлебывающийся кашель. Видимо, сеньор Морено не мог остановить приступ. Потом Катя услышала, что, задыхаясь от кашля, сеньор Морено зовет ее. И Катя ринулась на помощь.

Сеньор Морено полулежал на кровати. Халат его был растерзан на груди. В руке он сжимал флакончик ингалятора.

– Пустой… – просипел сеньор Морено и снова закашлялся.

Катя метнулась на кухню, схватила из шкафчика с лекарствами ингалятор, и через минуту приступ был купирован.

– Разве там был еще один флакон? – удивился сеньор Морено и пожал слабой рукой Катины тонкие пальчики.

– Я подумала, что этот должен скоро закончиться, и купила на прошлой неделе новый.

Удивлению сеньора Морено не было границ. Еще больше удивился он, увидев, как из Катиных прекрасных глаз катятся слезы самого неподдельного сострадания.

Катя сидела на краешке кровати, и ее горячие слезы капали прямо на руку сеньора Морено, которую Катя прижимала к своей груди. Сеньор Морено опустил взгляд на вырез Катиного форменного платьица и почувствовал, что никакого приступа астмы у него словно и не было. Наоборот. Ему захотелось срочно доказать этой прелестной женщине с прозрачно-голубыми глазами и свежим пухлым ртом, что он вовсе не хилый старик, а мужчина в самой поре.

Доказательства заняли всю первую половину дня и часть второй. Причем за все это время астма ни разу о себе не напомнила, а доказательств хватило бы и до вечера, и осознание этого факта еще больше воодушевляло сеньора Морено. Но Катя, томно и счастливо вздохнув, сказала, что еще не закончила уборку квартиры, и выскользнула из постели, при этом дав сеньору Морено сполна насладиться видом своих обнаженных статей.

…Визиты Патрисии в Барселону и ответные визиты сеньора Морено в Париж скоро сошли на нет. Катино место горничной заняла толстая некрасивая хорватка, которую сама Катя и наняла. А через год сеньор Морено представил Катю друзьям и родственникам в качестве гражданской жены.

…С этого места становилось совершенно не важным, что Катя в своей биографии сочинила, а что было правдой. Ее вымышленная и ее реальная биографии в этой точке совпали, что само по себе было невероятной удачей, сказочным везением.

Теперь Катя знала, что жизнь ее задалась. Но одно обстоятельство все же отравляло Катино существование. Она называла его про себя «синдромом горничной».

Когда в их чудной квартире на улице Жероны собирались друзья сеньора Морено и вели блестящие разговоры о политике, живописи и литературе, Катя неизменно чувствовала себя не в своей тарелке. Она чувствовала себя лишней на этом празднике интеллектуальной жизни.

И тогда Катя решила стать писательницей.

– Наташка, родная, не могу больше. Ну, что мне делать? Представляешь, звонит Каталина Хуановна из своей Барселоны, сообщает, что третью книжку закончила, какую-то там «Багамскую рапсодию». А по мне, так и вторая была перебором. Говорит, они с мужем вернулись из мирового турне, которое он ей подарил после выхода второй книжки. Ага, представляешь? И еще рассказала, что он собрал своих друзей, устроил колоссальную презентацию в каком-то русском книжном магазине и преподнес ей золотой кулон в форме перышка. В смысле, что она у нас писательница… Но третья книга! А я не могу больше, Наташка, не могу!

Как хорошо, что есть подруги, которых можно вот так выдернуть посреди ночи и излить им душу.

– Так, может, она опять врет. И про турне, и про перо. Пусть вставит его себе куда следует и летит дальше мир покорять. – Наташкину крайнюю недружелюбность я отношу на поздний час. – А за третью книгу и браться не думай.

– Что ж делать? И жалко вроде Катю… Она так тянется, выстраивает свою биографию…

– Слушай, жалостливая, а твое настоящее имя не мать Тереза случайно? Эта история только доказывает, что между заказчиком и литрабом должен стоять литагент. На худой конец, издательство. Чтобы ничего личного. Никаких там «войдите в мое положение» и прочей муры. Знала бы, не знакомила вас вовсе. Умеешь же ты всякую ситуацию довести до абсурда!

Интересно, на что это Наташка намекает этим «всякую»? Уж не на мою ли личную жизнь?

– Зачем же так грубить… А вообще, знаешь, есть идея! Позвоню-ка я завтра Галке Раменской. Галка все же профессионал. Задачу понимает. Времени у нее полно, она дома сидит, нигде не служит. Член Союза писателей. Звучит гордо. В разных местах то редактурой пробавляется, то литобработками. Ты что молчишь?

– Тебя слушаю. Правильно мыслишь. Отдавай третью книгу Раменской и выброси все из головы. И спокойной тебе ночи, дорогой товарищ.

На другой день звоню Галке. Так и так. Есть работа. Готова? Готова. Условия такие-то. Подходят? Подходят. Отлично. Теперь более подробно, чтобы не было никаких недосказанностей и недопонимания. В нашем деле они не нужны.

И я объясняю Галке еще раз, что она должна создать новый текст, вычленив из уже существующего Катиного синопсис. И потом идти по этой канве. И еще раз повторяю: ни в коем случае не править прямо в компьютере, как при редактуре или даже литобработке, а создавать новый, прошу прощения, продукт. Для пущей образности подпускаю метафору.

– Вот представь, Галка, что синопсис – это шампур. Кривенький, маленький, но шампур. По нему, в конце концов, можно молотком постучать, распрямить. А потом ты на этот шампур нанизываешь мясо. Практически собственное. Ничего, работа такая. Но это еще не главное. А главное, как сказано в одной известной книге, – огонь. Все начинается и заканчивается огнем! В общем, подбавь жару души, и тогда твой продукт готов. И еще. Не забудь, что у нас есть заказчик. Существо трепетное. Не надо с себя сразу все мясо сдирать и на шампур нанизывать. Надо сначала показать заказчику, что получается. Чтобы он одобрил. А потом двигаться дальше. Иначе могут быть проблемы на выходе.

После того как Галка клятвенно заверяет, что все поняла, и обещает первые страниц двадцать дать мне и Каталине на утверждение, я перевожу дух. Теперь осталось убедить Каталину, что Галка – это, по сути, мое альтер эго, что я доверяю Галке, как самой себе.

Каталина мне верит. А что ей еще остается делать? Книгу-то хочется.

И тут я совершаю очередную ошибку. Каталина просит у меня Галкин телефон, чтобы установить, так сказать, личный контакт, и я ей этот телефон даю.

А потом Каталина звонит Галке и рассыпается о своей прекрасной жизни. Ну, там, Мальдивы, Сейшелы и далее по списку. А Галка рассыпается о своей ужасной: безденежье, за квартиру полгода не плачено, и тоже по списку до бесконечности.

В общем, Галка прозрела в Каталине блондинку, а Каталина в очередной раз почувствовала себя богатой испанской родственницей…

Я стараюсь держать руку на пульсе. Звоню Галке каждые пять дней, и так в течение полутора месяцев. Интересуюсь. Удивляюсь, как быстро движутся у Галки дела. Смутные сомнения, которые терзают мою душу, все крепнут. Ну, не может человек, если он действительно переписывает текст, а не правит прямо в компьютере, двигаться с такой скоростью. Никак не может, будь он хоть семи пядей во лбу.

Говорю Галке, чтобы прислала по емеле кусок посмотреть. Галка отвечает, что модема у нее нет и денег на модем тоже нет, а специально ехать показывать – только драгоценное время терять. К тому же, говорит Галка, звонила Каталина, и они, видите ли, условились, что Галка покажет ей уже готовый текст, когда та приедет.

Через две недели события развиваются очень быстро и очень предсказуемо. Галка встречается утром со мной в издательстве и передает дискету с текстом. А потом едет встречаться с Каталиной в кафе, чтобы отдать ей еще одну дискету с текстом, который Каталина в своей гостинице может посмотреть.

Каталина, не выходя из роли богатой испанской тетушки, угощает Галку разными кофе-пирожными, дарит подарочки, а заодно, дура несчастная, отдает конвертик с деньгами. Не с авансом, а сразу со всей суммой. И при этом на текст она даже не взглянула.

А я в это самое время как раз взглянула. И ничего, кроме сердечной тоски и праведного гнева, не почувствовала.

Праведный гнев происходил от сознания того, что все, все без исключения наши с Галкой договоренности были нарушены. На экране монитора висел кое-где кое-как подлатанный Катин текст. Причем выглядел он после обработки еще чудовищнее, чем в своем изначальном виде. Какое затмение нашло на Галку, когда она бралась за эту работу, было для меня загадкой.

А сердечная тоска объяла меня от сознания, что предстоит «разбор полета». При этом Галка все же была моим «старшим товарищем по профессии». И вообще, нормальной теткой. Хотя теперь мне уже не казалось это столь очевидным. То есть избежать неприятного разговора было совершенно невозможно. Тогда я еще не знала, что Каталина отдала Галке все деньги.

Вечером звоню Галке. Она не отпирается, но объяснить, какое на нее нашло затмение и почему она работала с текстом не так, как было оговорено, не может. Потом начинает плакать и говорить, что я ее унижаю. От абсурдности момента у меня голова идет кругом. Чтобы закрыть тему, я прошу Галку вернуть Каталине деньги. Ну, хорошо, говорю, оставь себе сотню, за, так сказать, потраченное время, но не больше. Предположим, что это был аванс. Галка что-то мямлит в ответ, и я только надеюсь, что плохо поняла ее и с Каталиниными деньгами будет все в порядке.

Следом, из своей гостиницы, звонит Каталина. Она в полном ужасе. Говорит, что Галкин текст принять никак не может. Что это какой-то кошмар. Самое удивительное заключается в том, что собственный Каталинин «кошмар» не слишком отличается от Галкиного. Но Каталина свой «кошмар» в упор не видит, а Галкин – видит. Это наводит меня на мысль, что Каталина не такая уж блондинка, какой пробует казаться. Но думать мне об этом некогда, потому что на мой вопрос, зачем же она не глядя отдала Галке все деньги, Каталина простодушно замечает:

– Дашенька, так ведь ты сказала, что я могу доверять ей, как тебе.

Опа на! Конечно. Я во всем виновата.

На другой день абсурд усиливается, потому что отдавать деньги Галка не хочет, прямо заявив Каталине, что буквально с завтрашнего дня начинает умирать голодной смертью. И при этом говорит, что это я, коварная Даша, все специально подстроила. Каталина выпаливает все это мне по телефону. И я остаюсь столбом стоять посреди комнаты и даже не сразу нахожусь, что ответить.

Схожие ощущения были испытаны мною лишь однажды. А именно несколько лет назад в соседней сберкассе, куда я понесла менять заветную зелененькую бумажку, потому что пришло время оплатить задолженность за квартиру. Обычно я меняю деньги в обменнике. Из принципа. В сберкассе меня раздражает спекулятивная разница между курсом продажи и покупки. А тут обменник оказался закрытым.

И вот стою в очереди. Подходит парень, здоровенный такой. Предлагает поменять по более выгодному курсу. Мне эти сто рублей погоду не делали. Но, думаю, обменяю-ка я у него. Из принципа.

Отходим в сторонку, к двери, и он начинает отсчитывать деньги. Две тысячные бумажки, одну пятисотку и много-много десяток. Никогда не забуду его огромные натруженные ручищи почти на уровне моих глаз. Настоящие рабоче-крестьянские ручищи. Я подумала еще, что его предки были, наверное, сталеварами или на бойне работали. Такими кулаками хорошо быков заваливать.

Когда он стал пересчитывать деньги в третий раз, я чуть было не сказала: «Да что вы, не надо, мелочь оставьте». Но тут он как раз и закончил. И еще говорит: «Вы деньги-то спрячьте, не стойте так». А зачем мне прятать? Я должна к соседнему окошку их нести, за квартиру платить.

Встала я в очередь, смотрю, а у меня в руках пятисотка, сотня и несколько десяток. Я даже в сторону двери поворачиваться не стала. Чтобы никто по моему лицу не догадался, какого я дурака сваляла.

Пользуясь случаем, что сейчас меня тоже никто не видит, я говорю своему отражению в зеркале все, что я думаю о нем и об окружающем его мире.

– Томилин, Томилин, тоска-то какая! – Я чуть ли не кидаюсь к нему на грудь. Но Томилин уже научился не принимать мою горячность на свой личный счет. Он ведет себя как врач, давший однажды клятву Гиппократа. Помогает, аккуратно собирает инструменты в чемоданчик и уходит. – Томилин! Ка-а-кая бес-смыс-ли-ца! А после это жизнью назовут!

Томилин усмехается:

– Наконец-то стихами заговорила. Ну, почему же бессмыслица? А Ванька, а работа, а хорошие книжки, которые случаются все же…

Но мой список намного круче:

– Почти-олигарх, с торчащими во все стороны нефтяными вышками в полной боевой готовности и нефтяными же скважинами по самое некуда;

– авторы, которых надо уламывать, потому что они с чего-то это не спешат исполнять свой долг по отношению к издателям, согласно договору;

– издатели, которые в свою очередь считают, что за любовь авторов к литературе странно даже как-то платить по-человечески и вовремя: деньги плюс удовольствие – это уже перебор;

– издатели, которые платят авторам пусть и мало, но практически не покладая рук, потому что подсадили народ, как на иглу, на свое легкоусвояемое чтиво, и теперь его требуется все больше и больше;

– добрая половина, если не три четверти, издательского бизнеса, который, как погрязшая в грехе Римская империя, живет за счет своих безымянных рабов…

Ага! забыла! Еще одна звезда развлекательной индустрии, известная шоуменша…

– Томилин, я тебе об этом сюжете и не рассказывала. Прибился ко мне тут ее агент. Пора, говорит, и нашей девочке издать книжку, а то все издают, а наша девочка что-то отстала. И предлагает на голубом глазу некую сумму денег. Я улыбаюсь, вежливо киваю, прикидываюсь дурочкой, нам не привыкать, а сама складываю в уме, сколько же он вкупе с издателем и своей шоуменшей себе в карман положит. На фоне этой суммы мою и в микроскоп разглядеть трудно. Значит, опять меня хотят употребить. Я улыбаюсь ему, головой киваю, а сама думаю: «Ну уж нет. Дудки. Ты, голубчик, для начала научись делать предложения, от которых невозможно отказаться». Стало быть, в списке этом еще шоуменша со своим агентом.

Далее: