Этрусское зеркало Солнцева Наталья
– Два, после обеда, – уныло сказала Ева. – К восьми вечера я освобожусь.
– Вот и отлично. Съездим к Данилычу, осмотрим комнату его сестры? Может, ты что-нибудь подскажешь.
– А это удобно?
Ева от радости готова была повиснуть у Славки на шее, но продолжала сохранять вид благовоспитанной леди.
– Частный сыск и деликатность – вещи почти несовместимые, – улыбнулся он. – Так что постарайся забыть о хороших манерах. Возможно, нам придется рыться в вещах этой девушки, листать ее записные книжки, читать дневник. Кстати, ее зовут Алиса.
– Она ведет дневник? – удивилась Ева.
– Не исключено. Романтические натуры любят переносить на бумагу свои переживания. Алиса Данилина – похоже, образец тургеневской девушки, занесенной коварным ветром судьбы в современную Москву.
– «Тургеневские девушки» давно вымерли. Ну, посмотрим. Вдруг Алиса окажется именно из их редкой породы? Судя по тому, что она сбежала с бедным студентом… весьма вероятно.
Следующий день выдался солнечным и ветреным. Август подходил к концу, и тротуары были усыпаны рано пожелтевшей листвой. Небо приобрело уже тот особый, холодноватый, бледный осенний цвет, который особенно любила Ева. Хорошо было идти, вдыхая чистый утренний воздух, слыша, как шуршат под ногами сбитые ветром листья. Она неторопливо шагала по кленовой аллее, любуясь четкими очертаниями деревьев на светло-синем небе, проступающей кое-где желтизной, всем этим сквозящим в золотых солнечных лучах началом увядания природы. У метро продавали хризантемы и астры – цветы уходящего лета.
Ева прогулялась, сделала все необходимые покупки, вернулась домой и даже успела приготовить обед для Славки. Они все еще жили в разных комнатах, но отношения их стали очень близкими. О том, чтобы снова выйти замуж, Ева боялась и думать, хотя Смирнов не раз заговаривал с ней об этом.
– Разве нам плохо? – возражала она, избегая смотреть ему в глаза. – Я просто не могу решиться на замужество… пойми!
– Но это только формальность.
– Нет… не сейчас.
Глаза Евы наполнялись слезами, и Всеслав отступал. Он решил привлечь ее к своей работе. Общие интересы сближают.
Итак, в начале девятого господин Смирнов заехал за Евой в Богоявленский переулок, где жила ее клиентка, изучающая испанский язык, и они отправились к Данилиным.
– Нашу коммуналку расселили давным-давно, – объяснял по дороге Всеслав. – Квартиры давали в отдаленных районах, и многим не хотелось переезжать из центра к черту на кулички. Моей матери помог тогда ее научный руководитель, известный историк и археолог Стеблов, а Данилиным пришлось обосноваться в Медведкове.
Друг Славкиных детских игр проживал на седьмом этаже в девятиэтажном доме, построенном из декорированных цветной плиткой панелей. В подъезде было чисто, лампочки горели, лифт работал.
Дверь открыл сам хозяин – Алексей Степанович, и сразу приложил палец к губам.
– Ради бога, тише, а то мама разволнуется. Я ей сказал, что придут коллеги с работы.
Из гостиной раздался обеспокоенный голос:
– Лешенька, кто пришел?
– Это с работы, мама, – ответил Данилин. – Не беспокойся.
Он провел Смирнова и Еву в комнату сестры, плотно прикрыл дверь и вопросительно посмотрел на сыщика.
– При ней можешь говорить все, – сказал Всеслав.
– Говорить, собственно, нечего, – развел руками хозяин. – Алиса не звонила. Никаких вестей о ней нет.
– Мы тут посмотрим ее вещи. Дневника у нее нет?
Данилин пожал плечами:
– Я целыми днями на работе, мать болеет… в общем, не знаю я о сестре ничего, – вздохнул он. – Писать она не любит. А насчет дневника… ищите. Если с собой не забрала, то должен быть здесь. Вот ее шкаф, тумбочка, книжные полки…
Он махнул рукой и тяжело опустился на стул.
Комната девушки была в идеальном порядке: раскладной диван, тумбочка и шкаф, у окна – столик с компьютером, на стене – застекленные полки, глянцевый плакат с кадром из кинофильма «Жестокий романс» – Лариса и Паратов на пароходе, с цыганами, развлекаются. Над диваном висит красивая гитара ручной работы, на тумбочке – настольная лампа и потертая книжка Кэрролла «Приключения Алисы в Стране чудес».
Смирнову показалось, что он уже был в этой строгой, чистой комнате. Повинуясь первому импульсу, он шагнул к шкафу, раскрыл его – вещи аккуратно лежали на полках, висели на вешалках. Похоже, Алиса действительно ничего не взяла с собой, кроме сумочки.
В тумбочке нашлась пара записных книжек и несколько тетрадей, которые сыщик забрал с собой. Шкатулка с недорогими украшениями стояла на столике, и Данилин подтвердил, что почти все на месте.
– Нет ее часов, золотых сережек и колечка, которое я подарил ей на восемнадцатилетие, – сказал Алексей Степанович. – Но это понятно. Она постоянно их носит.
В компьютере тоже ничего существенного не нашлось: игры, бухгалтерские программы, материалы для учебы – все. Никаких личных писем, заметок, набросков, никаких откровений. Альбом с фотографиями такой же, как у всех – детские снимки, школа, выпуск, студенческие вечеринки, пикники, экскурсии.
Всеслав выбрал несколько фото, где Алиса была вместе с долговязым молодым человеком, стриженым, с выразительными черными глазами.
– Это Глеб, – сердито сказал Данилин. – Убить мало паршивца!
Ева все время молчала, напряженно следила за действиями Смирнова, смущенно краснела. Ей казалось кощунством рыться в чужих вещах.
Хозяин квартиры искоса бросал на нее любопытные взгляды. Как бы он ни был расстроен, женщина, которую привел Всеслав, вызывала у него интерес. Она была красива той необъяснимой славяно-персидской красотой, издавна отличавшей русских княжен: огромные, чуть раскосые зеленовато-серые глаза, высокие скулы, пухлые губы и густые, вьющиеся колечками у висков русые волосы.
– Уже поздно, – сказал сыщик, закончив беглый осмотр комнаты. – Записные книжки и тетради я изучу дома. Если понадобится, приду опять.
– Да-да, конечно… – рассеянно кивнул Данилин.
Геннадий быстрой, деловой походкой вошел в зал, огляделся. Интерьер выставки был превосходен: стены, отделанные под бледный мрамор; архаические статуи Аполлона и Афродиты; пара бронзовых котлов на треножниках; на прозрачных стеллажах – греческие вазы, тяжеловесная этрусская черно-оливковая керамика, знаменитые глиняные сосуды буккеро, отливающие металлическим блеском.
– Неплохо, – сдержанно одобрил посредник. – Мы в вас не ошиблись, господин Чернов. Думаю, мой поручитель останется доволен: деньги потрачены не зря.
Эскизы фресок, этюды и наброски, многофигурные композиции на картонах были забраны под стекло и подсвечены, картины висели в простых полированных деревянных рамах.
– Эта голова менады восхитительна, – сказал Анисим Витальевич, сопровождающий Геннадия. – Вы не находите?
– Мне больше нравится горгона, – одними губами улыбнулся посредник, останавливаясь у изображения грозной фигуры с разинутой пастью, высунутым языком и уродливо повисшими грудями. – Она потрясающе, ослепительно безобразна! Наш Савва Никитич – гений, настоящий маэстро живописи.
Он перешел к следующей картине, на которой застыла в своем мрачном полете крылатая этрусская богиня подземного мира Вант в окружении демонов, карликов и шутовски приплясывающих уродцев.
– Вы чувствуете дыхание смерти? – шепотом спросил Геннадий, наклоняясь к уху Анисима Витальевича. – Оно витает среди этих образов, наполняя их потусторонней силой… А? Что вы на это скажете?
Чернов невольно отшатнулся. Посредник наводил на хозяина «Галереи» суеверный ужас: он сам казался одним из демонов, только одетым в дорогой костюм и причесанным в элитном парикмахерском салоне.
– Чрезвычайно выразительная манера письма у господина Рогожина, – не поднимая глаз, подтвердил Анисим Витальевич.
– Ну-ну, милейший… не пугайтесь, – успокоил его Геннадий. – Вам еще не скоро предстоит услышать шелест крыльев богини Вант!
Так, переговариваясь, они подошли к центру экспозиции, где, затмевая всех и вся, сияла, царила «Нимфа» – прозрачные, печально-испуганные глаза девушки соперничали блеском с драгоценным ожерельем на длинной нежной шее; совершенная, светящаяся изнутри фигура изогнулась в изящном порыве, исполненном предсмертной истомы… Бог Аполлон, отвернувший от зрителей свое лицо, казался чудовищем, преследующим юную деву.
Изысканная античная эстетика была уравновешена некоторой грубоватостью и реалистичностью рисунка, насыщена острой сексуальностью, духом желания, насилия и страха. Пленительные и плавные линии тела нимфы, ее длинных струящихся волос, тонкого стана и стройных ног перетекали в линии высокой травы, доходящей ей до пояса, деревьев и кустов лавра, где надеялась укрыться беглянка. Они составляли разительный контраст темному, бугристому торсу Аполлона, его первозданной, дикой силе и мощи, непреодолимому напору, несущему любовь и гибель.
Выдержка изменила Геннадию, он вздрогнул и застыл как вкопанный, уставившись на «Нимфу».
– А… почему я раньше не видел этой картины? – спросил он, когда к нему вернулся дар речи.
Господину Чернову пришла в голову избитая фраза: «Красота – великая сила». Иногда расхожие выражения довольно точно отражают суть вещей.
– Полотно находилось в хранилище, – ответил он. – Такая вещь заслуживает, чтобы с ней обращались бережно. «Нимфу» можно будет продать зарубежному коллекционеру за головокружительную цену. Разумеется, после того, как ее увидят все желающие. Эта картина – жемчужина выставки!
Геннадий аж затрясся, от его хладнокровия не осталось и следа.
– Кто позировал Рогожину для этой… работы? – покрываясь красными пятнами, спросил он.
«Эк тебя пробрало, братец! – злорадно подумал Чернов. – То-то же! И на тебя управа нашлась. Строишь тут из себя супермена! А у самого слюнки так и побежали при виде «Нимфы». Впрочем, я тебя понимаю».
– Не знаю, – несколько приободрившись, ответил Анисим Витальевич. – Рогожин пишет не с натуры, а в собственном воображении черпает образы. Он личность незаурядная… так что ему, может, никто и не позировал.
Такой ответ охладил Геннадия. Красные пятна поблекли, и лицо посредника приобрело более-менее нейтральное выражение. Его интерес к выставке сразу угас.
– Зал охраняется? – спросил он. – Надеюсь, никаких инцидентов не произойдет в самый последний момент?
Господин Чернов показал Геннадию, как работает сигнализация, и пообещал во избежание неприятностей оставить на ночь в помещении охранника Сему.
– Выставка работ неизвестного живописца Саввы Рогожина – не Третьяковская галерея и не Эрмитаж, – объяснил он посреднику. – Никто сюда не полезет. Статуи и керамика – бутафорские, сделаны на заказ под старину, продукты и посуду для фуршета привезут завтра утром. Что тут воровать? Повода для волнения нет, поверьте моему опыту.
Геннадий поверил.
– Завтра открытие, – сказал он. – Будут журналисты, телевидение, именитые гости. Нужно, чтобы Рогожин – желательно трезвый, побритый и прилично одетый – присутствовал и мог дать интервью, пообщаться с посетителями.
– Постараемся, – опустил глаза Чернов.
Его страх перед Геннадием поугас. То, что высокомерный посредник оказался таким же мужиком из плоти и крови, которая вскипает при виде обнаженного женского тела – пусть даже и нарисованного, – лишило его ореола неприступности и холодной жесткости, пугающей Анисима Витальевича.
– Все мы люди, – пробормотал он себе под нос, когда Геннадий уехал. – Все мы человеки. У каждого есть слабое местечко!
Шумский уже давно ждал, пока хозяин «Галереи» распрощается с Геннадием. Федору Ипполитычу был глубоко несимпатичен представитель неведомого заказчика, и он предпочитал лишний раз с ним не сталкиваться.
– Нашел Рогожина? – накинулся на него Чернов, как только они закрылись в кабинете.
Шумский виновато развел руками:
– Нет его нигде. Будто сквозь землю провалился, черт! Гуляка бесшабашный!
– Что значит «нет»? – взвился Анисим Витальевич. – Я же тебе велел без Рогожина не являться! Завтра открытие выставки! Ты понимаешь, что с нами сделает этот Геннадий? Он нас в порошок сотрет!
– А что я-то? – испугался Шумский. – Где я возьму художника, раз его нету? Мы с Ляпиным весь поселок объездили, по всем забегаловкам прошлись, всех забулдыг расспросили… Савву неделю никто не видел. Говорят, он у бабенки какой-то залег.
– У какой бабенки?
– Откуда мне знать? – разозлился Федор Ипполитыч. – Рогожин об этом широкую общественность не информировал. Я тебе предлагал обратиться к специалисту, а ты тянул до последнего.
– Мы еще только детектива не нанимали! Ты в своем уме, Федя?
– Другие люди нанимают, когда надо, – возразил Шумский.
Господин Чернов сидел в полной прострации. Он не допускал мысли, что Сема с Шумским не найдут художника, и просчитался. Теперь скандала не миновать.
– Ладно, – сдался он. – У тебя есть кто-нибудь знакомый?
– Детектив, что ли? – встрепенулся Федор Ипполитыч. – Есть. Вернее, не у меня, а у нашего общего знакомого, коллекционера Филатова. Помнишь, у него квартиру ограбили, унесли две табакерки восемнадцатого века и подлинник Рокотова? [1]
– Ну, помню…
– Он тогда обратился к одному человеку, и тот ему помог. Насчет табакерок не знаю, а Рокотова он нашел.
– Звони Филатову, – решился Анисим Витальевич. – Другого выхода у нас нет.
Старый коллекционер оказался дома. Он выслушал господина Шумского, проникся сочувствием к их проблемам и продиктовал номер телефона частного сыщика.
– Он мне Рокотова вернул, – взволнованно сказал старик. – Дай ему бог здоровья!
Чернову пришлось звонить несколько раз, прежде чем детектив ответил. Анисим Витальевич долго его уговаривал и посулил щедрое вознаграждение, если он до завтрашнего утра найдет Савву Рогожина и доставит в Москву, в офис «Галереи».
– Вы себе представляете, о чем просите? – возмутился сыщик. – Сейчас сколько времени? Час дня! А этот ваш Рогожин проживает за городом, в поселке Лоза.
Чернов скрепя сердце удвоил сумму оплаты и обещал рассчитаться независимо от результата. Детектив прикинул, что поручение несложное, да и короткое – в его распоряжении полдня, вечер и ночь. Согласился.
– Уговорили, – вздохнул он. – Попробую. Но никаких гарантий не даю.
– Какие гарантии? – обрадовался Анисим Витальевич. – Нам вас отрекомендовали как человека порядочного, который сделает все, что в его силах. Найдите Рогожина! У нас завтра вернисаж, в который уйма денег вложена.
Шумский достал из холодильника водку, налил себе и Чернову. Надо было снять стресс.
Глава 4
Вечером того же дня Ева приготовила на ужин творожную запеканку с изюмом. Славка пришел около одиннадцати, уставший и голодный. Запеканка успела остыть и потерять вкусовые качества. Какао тоже пришлось подогревать.
– Ты просмотрел записные книжки Алисы? – скрывая недовольство, спросила Ева.
Она разливала в чашки горячее какао.
Славка кивнул. Между делом он наспех, не вдумываясь, пролистал два блокнотика пропавшей девушки. Там было мало информации – номера телефонов, адреса, пара визиток, вложенных между страничками.
– Один адресок меня заинтересовал, – сказал Смирнов, осторожно пробуя какао. – Город Серпухов, улица Чехова, 6. Возможно, именно там проживает Глеб Конарев, с которым она сбежала. Собирался сегодня туда съездить, но не получилось.
– Почему?
– Позвонил один человек, владелец фирмы «Галерея», которая занимается чем-то связанным с искусством. У них завтра открытие авторской выставки Саввы Рогожина, а художник пропал. То ли запил, то ли загулял… Одним словом – богема! Никакой ответственности. Творческая натура, подверженная импульсивным порывам! Люди с ног сбились, а этот Рогожин небось дрыхнет сутками где-нибудь на сеновале у какой-нибудь «сладкой женщины», и плевать он хотел на столичный бомонд, жаждущий лицезреть автора.
– Тебя попросили его отыскать? – догадалась Ева.
– Вроде того. Я сдуру согласился. Где, ты думаешь, я был? До вечера мотался по поселку Лоза, а толку никакого. Рогожин живет в доме, который давно пора сносить – там, кроме него, обитают еще две глухие старухи и стая котов. Художник оказался замкнутым, нелюдимым человеком, с соседями отношений не поддерживал, целыми днями либо пропадал неизвестно где, либо закрывался в мастерской и писал свои картины. Ни друзей, ни приятелей. Старухи рассказали, что даже пил Савва в одиночестве, до чертей в глазах. Потом отсыпался, и все повторялось вновь. Одна из бабулек припомнила, будто у Рогожина остался от покойной матери дом в какой-то деревне и что он иногда уезжал туда, пропадал месяцами… но где это, она не знает.
– Значит, ты его не нашел?
– Не-а, – покачал головой Всеслав. – Пытался искать, пока не стемнело. Потом плюнул и вернулся в Москву. Ночью все равно расспрашивать некого – люди спят.
– Погоди-ка! – Ева вскочила и убежала в комнату. Через минуту она вернулась с газетой в руках. – Не об этой ли выставке идет речь? – с горящими глазами спросила она. – Вот! Ну конечно – Савва Рогожин… Знаешь, как называется экспозиция? «Этрусские тайны». Я сама хочу пойти, даже специально отложила газету с объявлением! Так это тот самый Рогожин, которого ты искал?
– Похоже на то. Дай-ка мне! – Сыщик взял газету и внимательно прочитал красочно оформленное рекламное объявление. – Точно. Тебя будто притягивает к подозрительным вещам, дорогая Ева!
– Почему это? Я просто люблю искусство, – возразила она. – Особенно древнее. Выставка называется «Этрусские тайны», значит… Рогожин либо писал в этрусском стиле, либо… изучал культуру Этрурии, делал зарисовки фресок, копии росписей, которые до нас дошли. И то и другое необычайно интересно!
– Вот как? – поднял брови Смирнов. – Ну-ка, просвети меня, прекрасная возлюбленная, что за художник этот Рогожин?
– Его фамилия мне раньше не попадалась, – ответила Ева. – Судя же по названию выставки, тема его работ связана с искусством этрусков. От их цивилизации остались только некрополи. Города разрушились, письменность была уничтожена, язык вытеснен латинским. Этрусский мир исчез, блеснув на прощание загадочной печальной улыбкой. Историки веками пытались понять, кем они были и откуда пришли. Увы! Многие вопросы так и остались без ответов. Этруски верили, что их жизнь была предопределена: из каких-то священных книг они узнали – им суждено прожить «десять веков». Поэтому в их радостное, по-детски непосредственное восприятие бытия постепенно вкрадывается нота тоскующей души, вплетается трагическая линия безысходности. Они ощущали, переживали закат своего могущества, его невозвратность…
Ева увлеклась, ее глаза разгорелись, щеки покрылись румянцем.
– Вижу, ты добросовестно поглощаешь историческую библиотеку моей матери, – улыбнулся Всеслав. – Похвально. Теперь у меня будет собственный эксперт по древностям. К сожалению, я далек от столь глубокого постижения искусства.
– Издеваешься? Сейчас вылью остатки какао тебе за шиворот!
– Лучше в чашку.
Они рассмеялись. Напряжение, на мгновение возникшее между ними, схлынуло. Ева начинала привыкать к Славкиным шуткам, а он учился щадить ее открытую, доверчивую и увлекающуюся натуру.
– В общем, культуру этрусков пронизывает глубинная посвященность смерти, – заключила Ева. – Художник Рогожин, вероятно, необычайно мрачная личность: бледный, изысканный и с печатью трагизма на лице.
Смирнов хмыкнул.
– Я бы не сказал. Увидеть воочию сего живописца я не сподобился, но по описанию это типичный русский мужик: в косоворотке, небритый, стриженный в кружок, с пронизывающим взглядом, традиционно любящий выпить и побаловаться с женщинами. Вот так!
– Странно…
Ева задумалась, подыскивая подходящее объяснение рогожинского феномена.
– Ну… на этрусских фресках часто повторяется тема пиршества, – наконец сказала она. – Обильные возлияния в честь бога Фуфлунса, присутствие на пирах женщин – не только в качестве музыкантш и танцовщиц, но как равноправных подруг, говорит о…
– Какого бога? – хохоча, перебил ее Всеслав. – Фу… фуфла…
– Фуфлунса, – серьезно повторила Ева. – Это нечто вроде римского Бахуса и греческого Вакха-Диониса – божеств, покровительствующих виноградарству и виноделию. Между прочим, этруски считали вино «новой кровью богов». Прекрати смеяться! Ты выведешь меня из терпения.
– Что ты, дорогая, как я могу себе позволить?! Без твоих ценных подсказок мое расследование зайдет в тупик.
Сыщик продолжал хохотать, а Ева нахмурилась.
– Глупый ты, Смирнов, – рассердилась она. – И темный. Вот ты смеешься, а Рогожина найти не смог. Пора бы знать, что творчество тесно связано с личностью автора и одно можно понять через другое. Художника нет, а творчество есть. Надо идти на выставку!
– Поздно, – сказал Всеслав, изо всех сил стараясь взять себя в руки, чтобы не смеяться. – Я должен был сегодня отыскать Рогожина и доставить его на открытие. А выставка открывается завтра! Так что идти на нее уже нет никакого смысла.
– Я хочу посмотреть работы этого художника! – решительно заявила Ева. – Отложи дела и доставь мне удовольствие.
Сыщик с готовностью придвинулся и обнял ее.
– Ты неправильно понял, – засмеялась она. – Завтра утром мы идем на выставку! И никаких возражений.
Смирнов знал, что сопротивляться бесполезно. Обстоятельства обязательно сложатся в пользу Евы. Чего хочет женщина, того хочет бог!
Господин сыщик отправился спать, а Ева осталась в гостиной. Она собиралась внимательно прочитать записи в тетрадях Алисы Данилиной.
Это были не дневники, а просто записки, которые девушка делала время от времени под влиянием либо каких-то значимых для нее событий, либо под сильным впечатлением от прочитанных книг, просмотренных фильмов, концертов или поездок. Видимо, у Алисы не имелось задушевной подруги, а мать и брат относились к ней с чрезмерно строгой требовательностью, поэтому она предпочитала доверять свои мысли бумаге, а не чужим ушам. Только наедине с тетрадью и ручкой она могла позволить себе быть полностью откровенной.
Ева вспомнила, какие книги стояли на полках у Алисы – Лев Толстой, Бунин, Куприн, Булгаков, Цветаева, Ахматова. Русская классика – нетипичное увлечение для современной девушки. Впрочем, никогда не стоит делать выводы на основе обобщений. Различные вкусы, пристрастия, способности, свои взгляды на жизнь – вот что отличает одного человека от другого.
Преодолевая некоторую неловкость, Ева просмотрела тетради. Они были исписаны понравившимися Алисе цитатами, текстами песен, отрывками стихотворений, вперемежку с ее собственными рассуждениями и душевными излияниями. Судя по всему, особой тайны девушка из них не делала, потому что тетради не были запрятаны, а лежали в прикроватной тумбочке.
Записи были неопределенного характера, ни на кого конкретно не указывали и велись хоть и от первого лица, но слегка отстраненно. Как будто одна Алиса наблюдала за другой Алисой.
…В детстве я любила проводить лето у бабушки в Песчанке. То были незабываемые дни: с самого утра я уходила к пруду, где под старыми дуплистыми ивами укрывалась от любопытных глаз и предавалась мечтаниям. Непременным героем моих грез был сказочный богатырь или королевич заколдованной страны, который чудесным образом появлялся передо мной в самый неожиданный момент и спасал от грозящей мне опасности. А потом, как и следует в сказочном сюжете, влюблялся в меня… На этом мысли мои обрывались, и я никак не могла найти им продолжения. Свадьба и последующая семейная жизнь в окружении малюток-детей – какая скука! Мне хотелось любви, приключений, опасностей и еще бог знает чего.
Истинная страсть питается разнообразием и остротой ощущений. Но где же их взять? Как отличить обыкновенное либидо от душевного порыва? Где признаки, по которым мужчина и женщина выбирают друг друга из сотен, тысяч таких же мужчин и женщин?
Эти раздумья под сенью раскидистых ив я бы не променяла на самые веселые игры, на шумную и суетливую возню моих сверстников. Мое воображение – вот Страна чудес, где я могу беспрепятственно путешествовать, встречаться с теми, кто мне дорог и кому я готова отдать свое сердце.
Дети, с которыми я изредка играла, казались мне смешными и глупыми. Они любили пустые разговоры, конфеты, кукол и мороженое и уже через час успевали мнесмертельно надоесть. Я убегала, пряталась от них, а они обижались и ябедничали своим родителям.
Я молилась о том, чтобы поскорее вырасти. Взрослая жизнь, казалось, должна была принести мне нечто необыкновенное…
Ева отложила тетрадь и посмотрела на часы. Два часа ночи… Она зачиталась и забыла о времени. Из спальни раздавался тихий храп Славки, который видел уже десятый сон.
Семен Ляпин, охранник «Галереи», терпеть не мог оставаться на ночь в выставочных залах. К счастью, делать это ему приходилось крайне редко. А то бы он давно уволился. Товарищ, который работал в охране казино, звал его к себе – там платили больше, но и работа была опасная: случались разборки между «крутыми», стрельба, облавы. Так что Сема предпочитал тихую «Галерею».
Чернов и Шумский трудиться до седьмого пота его не заставляли. Водить машину Ляпин любил, переносить тяжести тоже – мышцы качаются и думать не надо. Единственное, что ему не нравилось, – проводить ночи в гулких, огромных залах, полных странных шорохов и подозрительных скрипов. Сема даже не знал, отчего ему становилось не по себе. Сон не шел, к горлу подступал удушливый комок, а все его большое грузное тело покрывалось испариной. Но признаваться в своей слабости не хотелось.
Хорошо, что современная живопись не представляла для грабителей такого интереса, как антикварные коллекции и полотна старых мастеров. Если ее и надо было охранять, то исключительно от хулиганов. А для этого достаточно сигнализации. Поэтому Ляпин очень удивился, когда Анисим Витальевич велел ему в ночь перед открытием выставки Рогожина остаться в зале. Кому нужны гипсовые статуи, бутафорские горшки и вся эта непонятная мазня то ли из древнегреческой, то ли из древнеримской жизни? «Этрусские тайны»! Столь претенциозное название смешило Ляпина, как, собственно, смешил его и «великий художник» Савва, который упился до такой степени, что загулял и забыл о своей собственной авторской выставке. Вообще люди искусства казались Семе блаженными, не от мира сего. Он их побаивался и тайно презирал. Побаивался, потому что они могли выкинуть любой фокус, а презирал – за распущенность, расхлябанность и бестолковый образ жизни. Взять хоть Рогожина – напяливает на себя старомодные крестьянские рубахи и штаны, стрижется, как бурсак, щетину отращивает и вообще… намалевал всякой всячины, а Сема теперь вынужден стеречь эту дребедень. Как будто она кому-то может понадобиться!
Вне себя от возмущения, Семен Ляпин приступил к ночному дежурству.
Последние приготовления перед завтрашним открытием стихли около восьми часов вечера, две уборщицы навели блеск, попрощались, и к девяти часам Сема остался в помещении один.
В фойе выставочного зала стояло множество кожаных диванов и кресел, так что если захочется спать – никаких проблем: ложись и спи. У стены один на другом громоздились ящики с выпивкой для фуршета. Завтра утром привезут продукты, живые цветы, и к десяти часам массивные двери с тяжелыми витыми ручками торжественно распахнутся для первых посетителей. К тому времени Ляпина здесь уже не будет. В восемь часов утра он передаст полномочия самому господину Чернову и отправится домой, а следить за порядком придут несколько наемных охранников из «Центурии».
– Неужели нельзя было их и на ночь пригласить, если уж эти рогожинские шедевры представляют собой такую ценность? – недовольно бормотал Сема, устраивая свое большое неуклюжее тело на узком диване. – Черт бы побрал эту кожаную мебель!
Пистолет в кобуре давил, мешал удобно улечься. Ляпин, ругаясь, снял его, положил рядом. Не помогло.
Он встал и попытался придвинуть к дивану кресло – все равно было неудобно. К тому же Ляпину не нравился воздух нежилых помещений: тревожный, с неистребимой примесью пыли и каких-то химикатов. Он долго лежал, ворочался. Проклятие, так ему ни за что не уснуть! Хоть бы книжку какую-нибудь найти, почитать. Но, кроме пахнущих типографской краской ярких буклетов, стопками сложенных на столе, ничего подходящего для чтения не было.
Он, кряхтя, поднялся и подошел к окну. На улице стемнело, густой мрак поглощал слабый рассеянный свет фонаря на углу. Начал моросить дождь. Сему охватило неясное беспокойство. Чтобы прогнать его, он решил прогуляться по залу, посмотреть картины Рогожина. До сих пор, в беготне и заботах, ему было недосуг.
Выключатель громко щелкнул в настороженной тишине пространства, которое умножило звук гулким эхом. Зажглись несколько светильников из всей сложной системы подсветки, устроенной для создания особых эффектов. Ляпину было этого достаточно. Он не собирался включать всю иллюминацию.
Невольно стараясь ступать тихо, охранник двинулся вдоль стены, рассматривая картоны с эскизами так называемых «Фресок из Тарквинии». Полумрак скрадывал детали, и фигуры людей казались бесплотными призраками, явившимися сюда из давно ушедшего мира. Пирующие будто обрадовались гостю, они протягивали ему чаши, наполненные вином, улыбались и едва заметно покачивали головами – присоединяйся, мол, к нам… мы тысячелетиями развлекаемся здесь одни, наслаждаемся вкусной едой, музыкой и танцами. Посмотри, как прекрасны наши женщины! Иди сюда… Наши жрецы предскажут тебе будущее – по печени жертвенных животных или по рисунку молнии, прочертившей небо. Ты не боишься своего будущего, далекий и непонятный нам человек? Мы уже на пути к вечности, а ты все еще барахтаешься в суете и пустых хлопотах, не зная, что ожидает тебя…
Ляпин поежился, словно могильный холод начал проникать ему под рубашку. Какой-то странный звук возник за его спиной – то ли скрип, то ли шорох, то ли крадущиеся шаги. Он замер и прислушался. Сумрачная тишина таила в себе неясную угрозу… Возникло ощущение чьего-то присутствия, как будто он был здесь не один. Жаром обдало от мысли, что пистолет остался на диване, там, где он положил его. Идиот! Оружие должно постоянно находиться при нем! Теперь…
Новый звук приковал его к месту. Охранник хотел оглянуться и не мог: мышцы словно налились свинцом, окаменели.
«Мальчики ничего не боятся! – вспомнил он слова отца. – Они должны быть храбрыми и никогда не плакать! Мальчик не может быть трусом!»
Делая над собой невероятное усилие, Сема крикнул:
– Эй, кто здесь?
Услужливое эхо подхватило его слабый крик, рассыпало на сотни отзвуков. И снова наступила зловещая тишина.
Он заставил себя оглянуться. Никого… Чуть покачивается бронзовый сосуд на цепях.
«Я сам задел его, когда шел по залу, – подумал Ляпин. – У страха глаза велики. Я не должен поддаваться страху».
Он с детства был трусоват и отчасти поэтому выбрал профессию охранника. Надеялся справиться с позорным для мужчины недостатком.
– Кто здесь? – уже смелее крикнул он, убеждаясь, что страх обманул его.
Если бы кто-то проник в здание… И тут Семен осознал, что пульт сигнализации остался в фойе. Волна дурноты окатила его и медленно схлынула. Ну и что же? Дверь крепкая, надежная, такую открыть непросто. На окнах решетки. Да и кто сюда полезет? Зачем?
«А никто и не собирается лезть, – зашептал внутри страх. – Мертвые… это они! Им не нужно открывать двери и окна. Они здесь… смотрят на тебя, зовут с собой… Скука давно поселилась в их гробницах из камня. Пистолет тебе не поможет, Семен. Мертвых нельзя убить! Они уже по ту сторону… недосягаемые, загадочные. Они знают то, чего тебе знать не положено. Для них не существует преград. И пульт с сигнальными кнопками тебе не поможет, Семен. Атрибуты этого мира бессильны против усопших. У них иная сила!»
– Ерунда, – тряхнул головой Ляпин, отгоняя наваждение. – Здесь нет никаких мертвецов – одни рисунки, картины. Живопись не оживает!
Он немного успокоился, двинулся дальше. Сцены пиров сменились сценами охоты, рыбной ловли, спортивных состязаний, изображениями животных. Но на всем этом великолепии жизни лежала печать предчувствия неминуемого ухода. Радостные лица померкли, они становились все печальнее и отрешеннее… танцующих девушек и веселых флейтистов сменили грифоны, клыкастые демоны, рогатые сатиры, глумливые карлики и жуткие уродцы. Трупная окраска тел придавала их образам оттенок злобной чудовищности, заглушающей смятенную человеческую грусть… И снова пиры – только уже похожие на погребальные тризны, снова надрывная радость, исступленные пляски… мучительная попытка забыться, отодвинуть прочь ужас надвигающейся смерти…
Семен Ляпин ощутил головокружение и дурноту, не в силах оторвать взгляд от странно улыбающихся лиц, складок хитонов и накидок, приплясывающих танцовщиц, зеленых веток лавра. Он не заметил, как подошел к «Нимфе» и… застыл. Волшебное, чудное видение среди скрытых воплей отчаяния, безысходности и скорби ослепило его, поразило силой света, жизни и любовного влечения. Глаза девушки были живые и прозрачные от блеска, падающего сбоку от утопленного в стене светильника; губы приоткрылись, нежная грудь замерла на судорожном вздохе… Грозный преследователь почти настиг ее, протягивая смуглую бугристую руку… Ветер развевал золотистые волосы нимфы, гнул вокруг нее высокие травы, густые лавровые кусты… Шелест ее быстрого, легкого бега заглушал треск несущегося напролом, яростно взрыхляющего землю и крушащего деревья, распаленного страстью бога Аполлона…
Семену показалось, что этот треск проник в его мозг, заполнил собой, ослепительно вспыхнул и – погасил сознание. Тело его обмякло и опустилось на каменный пол, не чувствуя холода… В последнем проблеске света мелькнуло что-то темное, и все погрузилось в непроницаемый, глухой мрак.
Глава 5
– Когда Алиса вернется? – спросила за завтраком Александра Фадеевна Данилина. – И зачем ты только купил ей эту путевку?
– Должна же она отдохнуть, – отводя глаза, сказал Алексей Степанович. – Скоро сентябрь, опять начнется учеба. Пусть подышит свежим воздухом, погуляет по лесу.
Господин Данилин до сих пор не признался матери, что Алиса сбежала со своим охламоном Глебом. У него просто язык не поворачивался. Александра Фадеевна смолоду страдала болезнью печени, а после смерти мужа ее состояние резко ухудшилось. Такое известие могло просто убить ее. Однако до каких же пор ему придется скрывать этот факт? Пока что он придумал отговорку, будто купил Алисе путевку в подмосковный санаторий.
– Но почему же вы мне ничего не сказали? – негодовала Александра Фадеевна. – Почему скрыли? Алиса собралась, уехала молчком, даже не простилась со мной!
Она плакала, а Данилин капал в рюмку лекарство. Что он мог сказать? Вранье и есть вранье, с ним рано или поздно попадешь в неприятности.
– Ты спала, – неуклюже оправдывался он. – Мы не хотели тебя будить. Мама, ради бога, успокойся! Алиса уже давно не ребенок, она вполне способна пожить самостоятельно пару недель, без нашей опеки.
– Самостоятельно… – всхлипывала Александра Фадеевна. – Она даже собраться толком не сумела! Я смотрела в шкафу – она же ничего с собой не взяла, даже курточки и зонтика. Скоро пойдут дожди! У нее бронхи слабые…
– Я возьму все, что нужно, и отвезу ей. Она не на край света уехала, мама.
Алексей Степанович ругал себя за непредусмотрительность. Надо было собрать часть вещей сестры, отнести в гараж. Как он сразу не додумался?
– Отвези сегодня же, – немного успокаиваясь, сказала Александра Фадеевна. – А то она простудится. Знаешь, Лешенька, мне такой сон ужасный нынче приснился… спаси, господи! Как будто кто-то в дверь стучит, настойчиво так, зло. Я открываю – Степан покойный стоит и грозит мне пальцем. «Не уберегли Алиску! – говорит. – Проглядели!» Я вся обмерла, да и проснулась от страху-то. Нехороший сон…
– Отцу самому надо было быть построже, – сердито сказал Данилин. – Он ее баловал, лелеял, вот и распустил девку. Поди теперь управься с ней! Ладно, мам… мне на работу пора.
Данилин поцеловал ее в мокрую от слез щеку и поспешно выскочил из квартиры. Надо будет позвонить Всеславу, узнать, как идут дела. Долго обманывать мать не удастся.
Добравшись до института, Алексей Степанович сразу же закрылся в кабинете и набрал номер Смирнова.
– Никаких новостей? – спросил он дрожащим от волнения и быстрой ходьбы голосом.
– Пока обрадовать тебя нечем, Леха. Адресок тут интересный нашелся в записной книжке. Если повезет, найдем Глеба.
– Ты уж поторопись, Славка, я отблагодарю… Сил нет смотреть, как мать убивается!
– Я понял, – сочувственно ответил Смирнов. – Постараюсь.
Слова сыщика не принесли облегчения. Сидя в своем просторном прохладном кабинете, Данилин чувствовал себя как в тисках. Впервые давало знать о себе сердце.
– Так, хватит! – оборвал сам себя Данилин. – Если еще и я раскисну, тогда…
Что произойдет тогда, Алексей Степанович додумать не успел. В кабинет ворвался бухгалтер с кучей бумаг.
– Смету проверить надо, – выпалил он, усаживаясь за стол. – Срочно. Неувязка какая-то вышла. Генеральный рвет и мечет!
Первая половина дня прошла в бешеном темпе – цифры, расчеты, согласования, звонки, снова цифры, и только к обеду наступило временное затишье. Вместе с ним вернулись мысли о сестре.
Данилин обедал в институтской столовой, за столиком у окна. Обычно ему нравилась здешняя еда, особенно заливная рыба и блюда с грибами, но сегодня он жевал, не ощущая вкуса. Из головы не шла Алиса. Как она могла?
Алексей Степанович вынужден был признаться себе, что совсем не знает сестры. Из-за приличной разницы в возрасте настоящей близости между ними так и не возникло. По отношению к ней он выполнял роль скорее родителя, чем брата – поучал, наставлял, ругал и запрещал. Алиса казалась ему маленькой девочкой, несмышленой и беспомощной, беспрестанно нуждающейся в заботе. Она была совершенно не приспособлена к жизни в большом городе. Ее наивность граничила с глупостью; она жила в каких-то возвышенных мечтах, которые сама же и придумывала, отстаивая их с безумным, безрассудным упрямством.
– Сказки закончились, – частенько говорил ей Алексей. – Начинается взрослая жизнь. Пора смотреть на вещи открытыми глазами.
– Хватит меня учить, – огрызалась сестра. – Если ты – великий провидец, то почему берешь в жены таких стервозных баб? Твой первый развод свел отца в могилу. О втором я уже не говорю! Счастье, что твоя благоверная не выгнала нас из дому.
Обвинения были жестоки, но обоснованны. Данилин замолкал, уходил в себя. Он действительно не понимал, как получилось, что обе его бывшие супруги оказались одна хуже другой. Ведь он очень ответственно, вдумчиво и осторожно относился к женитьбе. Женщин выбирал долго, придирчиво и непременно порядочных, образованных, из благополучной семьи. Первая жена, Вероника, была учительницей. Она любила порядок, диетическую пищу и обладала высокими моральными качествами. На второй год брака Данилин взвыл. Он шагу не мог ступить без ее одергиваний, замечаний и мелочных укоров. Каждая соринка немедленно выметалась, каждая пылинка тщательно вытиралась; нельзя было куда попало сесть или встать. Смятая постель или сдвинутый с места стул вызывали справедливое негодование Вероники, которая не покладая рук поддерживала чистоту и уют в доме. Манная каша по утрам сводила Данилина с ума, а ужины из приготовленных на пару овощей приводили в настоящее бешенство. Хорошо, что хоть обедал он на работе, а то бы превратился в дистрофика.
– Ты погубишь желудок и кишечник, – глубокомысленно заявляла Вероника, когда он разогревал купленные в кулинарии котлеты или шницели. – От мяса у мужчин развивается импотенция.
– Импотенция развивается от таких жен, как ты! – однажды не сдержался он.
Читать бесплатно другие книги:
