Создатель Беар Гарри
– Сам? – прояснел лицом Евгений.
– Кому ж, кроме Вас? Мачилову что ли? – и оба собеседника счастливо расхохотались.
Остальное в организации Встречи-с было делом техники. Гарри подключил к работе Маэстрина: появилась комнатка в подвале Общего Дома. Вове Мачилову было дано партийное поручение – обучиться игре на барабане. Думов обеспечивал легкую закуску, а Силыч – спиртное и курево. К седьмому октября все было готово к Первому Заседанию. Создатель назначил час…
…Барабан стащил где-то Мачилов. Пока собирались круговцы, а Гарри, – углубившись в конспекты, сидел за старым столом» изрезанном ножами и ручками, Вова усиленно репетировал что-то героическое в углу грязной, заваленной всяческим хламом комнатенке, куда лишь по большим праздникам заглядывал скромный луч синего солнца. Единственное окошко комнаты было наполовину закрашено в синий цвет. Самсон Маэстрин сидел тут же и усиленно репетировал на баррокассах, хотя никто и не просил его об этом.
Подошедший Шутягин отобрал инструменты у "музыкантов" (Моча немного сопротивлялся) и сказал, что гимн для мероприятия еще не готов. Наркизов выматерился, но настроение его ничуть не испортилось. Вскоре появились подтянутый Захар Думов со спортивной сумкой через плечо, заезженный любовными интригами Лассаль с любопытствующим видом, всегда мрачный Силыч с каким-то темным пакетом… Последним человеком, переступившим порог комнаты, стал Роман Тассов с томиком Платона в руках. Круговцы по указке Мачилова разместились на неравномерно отстоявших друг от друга стульях и скамейках, расставленных полукругом от стола с усевшимся там создателем. Гарри поднял согнутую в локте правую руку: все разом смолкло. Тишина, впрочем, продолжалась недолго: Гарри махнул рукой, и всеми забытый Мачилов принялся изо всей силы лупить по барабану какими-то сомнительными палочками. Шум, заполнивший комнатенку, с каждой секундой становился все нестерпимей.
Шутягин, не усидев, подскочил к Моче, но тот, сделав зверское лицо, оттолкнул Шута в сторону, продолжая "игру". Тассов встал и направился к выходу, Федька сидел с совершенно потерянным видом. Довольный достигнутым эффектом, Наркизов сделал знак Моче прекратить. Вова положил барабан на стол и преданно уставился на создателя.
– Вернитесь, Тассов! – крикнул ему Наркизов. – Это всего лишь начало.
– Предупреждать надо! – Роман остановился и с сожалением вернулся на место.
Остальные круговцы также потихоньку пришли в себя. Создатель встал и, посетовав на отсутствие более пристойного помещения для заседания и более пристойного "барабанщика движения", начал выступление.
– Господа! Вы прекрасно, знаете причину, всех нас здесь собравшую! Может кому-то не понравилось начало, а? Но это лишь отражение того дикого бардака, который творится сейчас в нашей многострадальной России, которая даже истинное свое имя сменила на Рес-Ком-Респ! (Круговцы облегченно вздохнули.) Сегодня, господа, мы стоим у истоков спасения нашей великой державы, и мы призваны спасти ее от банды красоловских холуев и охровских убийц! (Круговцы вздрогнули: о тайной охране государства ОХРе так говорить было весьма опасно.) Мы обязаны теперь без лишней болтовни перейти к Делу, к тому великому делу, которое изменит суть происходящего в нашей стране. И на всех нас теперь лежит большая ответственность!
– Перестаньте, Наркизов! – крикнул с места Тассов. – Это демагогия…
– Молчать! – сбил его порыв Силыч. Наркизов продолжил.
– Я приехал к вам из Столицы, как вы понимаете, не случайно. Там всем уже ясно, что Генеральный Красолов, Мишаня, решил кончать с Красоловской партией и еще упирающимися красами! Мавр сделал свое дело… Скоро по стране пройдут аресты видных красов, будет зачитано обращенъице к народу, в котором…
– Ложь, все это ложь! – снова взвыл Тассов с места. – Не верьте ему…
– Главный выступит "в защиту народа", и в три дня все будет кончено. В три дня! На место красоловов придут новые люди – без всякой идеологии, но с мыслями о Свободе и Демократии! Сядь ты, Тассов, не прыгай! И тогда мы с вами можем оказаться в их числе, если не зевнем. Теперь же надо объединиться в Круг и делать все, что скажу я! И все это – для спасения нашей Великой России и ее светлого будущего…
– Не смейте, не смей меня трогать! – визг Тассова прервал речь Наркизова. Силыч тем временем обхватил толстого Рому за шею сзади и теперь спокойно душил его на глазах у всех.
– Отпусти его, Федька! – Создатель махнул ему рукой и даже сделал вид, что спускается с трибуны. – Где ж ваша воспитанность, Тассов: говорить совсем не даете, кричите с места!
– Говор-хите, что хотите, – сел на пол Тасс освобожденный. – Дайте мне уйти.
– Убирайтесь, раз так! Но о слышанном здесь никому ни слова, – грозно напутствовал его создатель.
– Я не скажу, – подавленный Тассов задом пробирался к выходу. – Только знайте, что вы все…
– Брысь! – вдруг взвился прежде спокойный Мачилов ненавидевший Романа за многое. – Брысь отсюда, падла!
– Проводить тебя что ль? – спросил Рому севший было на место Силыч.
Тассов махнул рукой и, подняв книжку, оброненную в жаркой схватке, открыл дверь комнаты. Маэстрин и Шутягин обменялись потерянными взглядами, Лассаль застыл на месте с испуганной физиономией.
– Итак, наша задача – создать боевой Круг с самыми широкими полномочиями. Пока же приступаю к чтению основной части доклада … Что вам еще, Тассов?
Тут все заметили, что Тассов продолжал стоять в открытых дверях, при этом он делал какие-то знаки Шутягину. Силыч поднялся и пошел к нему с самым решительным видом. Роман прокричал: «Наркизов, дайте мне сказать напоследок!»
– Толстый, пшел вон! – указал ему на дверь Кораморов.
– Почему же, Федя, мы люди культурные, – улыбнулся Наркизов. – Давай, говори, Ромка!
– Я обращаюсь к вам, ребята, – затараторил Тасс. – То, что вам предлагают, форменное безумие! Ничего такого не происходит, все ложь… Вас просто толкнут в лапы ОХРа, вот и все!
– Заткни хайло, толстый! – сказал вдруг Думов, прежде спокойно следивший за всеми событиями. Гарри улыбнулся.
– Теперь вам, Гарри Всеволодович! – Тассов уставился на создателя, тот убрал усмешку. – Вы авантюрист, я вас расколол! Для своей цели вы не пощадите никого. Вы тот же Раскольников, но страшнее…
– Достоевщина это, блевота, – только и хмыкнул Гарри.
– Да, Наркизов! Но вы должны понять, что такой трюк в нашем Городе не пройдет! Вы сами мне говорили, что здесь – одни рабы, и это так! Они же вас, эти рабы, и распнут! Потом…
– А я – распятый! – тихо сказал создатель.
– Что-о?! – Тассов с искаженным лицом икнул и пропал за дверью, так как Силыч был от него уже на расстоянии вытянутой руки. Оставшиеся в недоумении переглянулись. Маэстрин пощипал бородку и стал тихо пробираться поближе к выходу.
– Может ушибить его? – поинтересовался Силыч. Не дождавшись ответа, он достал сигарету и закурил. – Не сболтнет налево?
Гарри расправил свои длинные черные волосы, протер тыльной стороной указательного пальца глаза и, ничуть не смущаясь, продолжил. Круговцы в некотором оцепенении слушали его.
– Нужно сразу же сказать, что развитие человечества наконец-то зашло в окончательный тупик безысходности… Что мы видим теперь в нашей стране? Крохоборствующее движение Наверх, где привилегии и относительная власть
над людьми, и безысходное по тупости существование в Низу общества, где пьянки, вечный треп и безделье! Люди деятельные и неленивые стремятся к первому, другие довольствуются сидением в болоте… Народа же в целом никогда не существовало, это абстракция. Понятно?
Былая Красоловская идея, цементировавшая прежде нашу страну, давно не существует в сознании масс: в нее никто не верит! «Русский народ патриархален», – как заметил наш писатель Ваня Тургенев. Ему все равно, кому поклоняться: царю ли, Лысому ли гению, теперь – этому ничтожеству Главному! (Круговцы вздрогнули.) Дай ему полные кастрюлю с харчами да пойла до небес, и этого довольно! Нашего собрата не интересует Истина и Справедливость, его интересует собственное набитое брюхо и возможность набить его завтра! Такова истина… Особенное место занимают у нас «анчилигенты” – люди образованные, но абсолютно безвольные, и часто бездарные! Какой только мрази не набилось за годы Роскомреспа в „народную интеллигенцию“, и теперь эта мразь разложила ее окончательно. Именно она с удовольствием обслуживает вот уже семьдесят лет власть хамья в нашей бедной стране! Только у нас так попирались истинные гении страны: сочтите, сколько их сгноили в лагерях дедушки Иосифа… Чего заслуживает такой народ и такая интеллигенция?!
Круговцы, все до единого, повскакали с мест, Шутягин заломил руки, Моча, напружинив бицепсы, прихлопнул в ладошки, лицо Федьки налилось кровью. Создатель, сделав паузу, продолжил свою речь.
– Они заслуживают своей жалкой нынешней участи, и другой не будет! Пока они… вы все не изменитесь! Понятно? Мое веское убеждение, мое кредо – человеком любой нации правят три основных инстинкта: инсайт – самосохранение, забота о потомстве; дирайт – саморазрушение, революции и войны; либидо – любовь ко всему, самовыражение человека в искусстве и в религии! Больше в природе человека нет ничего… нечего и искать! Вы спросите меня, что делать Вам – измученным и заблудшим? Я отвечу честно…
Вы, и только Вы должны стать апостолами Новой веры, нашей общей веры! Пока вы неофиты, она спасет вас от лжи… Нужно довести до заблудшего нашего народа всю безграничность наступающего Отчаяния! Когда брат
кинется на брата, а друг предает друга! Когда… Но, может быть, мы еще спасем их от этого… Итак, ваша вера – Свобода! Ваш кумир – Власть лучших среди равных! Ваш пророк – я, создатель!
Окончание речи Наркизова потонуло в восторженных возгласах: круговцы демонстрировали ему свою преданность, Мачилов в исступлении лупил в свой барабан, даже Славик Лассаль, казалось, поверил в Идею… Думов обнимался с Шутягиным, а Силыч в эту минуту был готов уничтожить кого угодно, если б создатель велел ему это. Наркизов, скрыв змеиную улыбку, отошел от импровизированной трибуны и некоторое время наблюдал за своими подопечными. Лишь хмурый лик Самсона не очень понравился Гарри. Он снова сделал римский жест, все стихло.
– Хватит бесноваться! Мы еще ничего еще не сделали, чтоб так радоваться. Сейчас каждый из вас получит жетон с гербом Круга – это будет нашим опознавательным знаком. Еще надо расписаться тут – в одной бумаге. Потом, каждый получит поручения…
Слова создателя несколько охладили пыл собравшихся, но каждый покорно подошел к столу и принял из рук Наркизова круглый кусок картона с изображением евангельского креста, где вместо традиционной перекладины был изображен пересекающий крест меч. Затем они по– очереди расписывались в какой-то тетрадке, где стояли их фамилии с домашними адресами. Процедура эта не слишком обрадовала новоиспеченных «круговцев», но многие из них в какой-то миг утратили способность самостоятельно мыслить. Впрочем, далеко не все…
Самсон бежал быстрее лани… Сознание того, что он чуть было вместо своей глупой рок-музыки не оказался в роке жизни, придало ему удивительные силы. Мачилов и Кораморов, бросившиеся за ним следом, скоро возвратились ни с чем: Маэстрин знал общаговский подвал, как содержимое собственных трусов. Шутягин тут же поручился за молчание Маэстрина, но ему не очень-то поверили. Создатель, однако, успокоил своих "зайчат”:
– Хорошо, что сейчас удрал! Потом было бы уже поздно… Так, от двух иуд освободилась, что же… Новых, надеюсь, не будет?! – на его риторический вопрос все тускло промолчали. – То, что я скажу сейчас, не должны слышать другие – иначе смерть! Итак, три основных задачи на текущий момент таковы: первая – пока Главный готовит переворот, давить на местную власть, делал ее потихоньку "нашей”; второе – постепенно внушать наши идеи народу, пусть и туповатому; третье – активно вербовать новых сторонников Круга – в основном, из студентов. Эти всегда готовы влезть куда угодно, только б не учиться… Всем понятно?
Все молчали. Мачилов кивал, отчаянно ковыряясь в носу, Шутягин и Думов согласно кивали в такт словам создателя, Лассаль аккуратно пожимал плечами, и лишь Федька преданно смотрел на Гарри и что-то загадочное, но явно солидарное мычал.
– Сейчас каждый получит индивидуальные задания, исполнить их надо за две недели… Вопросы?
Вопросов не воспоследовало. Каждый по очереди подходил к Наркизову и получал какие-то устные инструкции и пакетик с посланием. Затем все встали в дверях и с лицами, полными ожидания, вперились в лицо создателя. Гарри улыбнулся, махнул рукой и тепло попрощался с собравшимися.
Что-то в последнее время жить жутко стало: то убьют кого-нидь, то еще хуже – снасилуют… Молодежь, в основном! Да и по стране нашей, какие дела творятся! Там главу Совета сняли, там – сам сбежал, там мафию раскрыли – ужас! При Иосифе бы свет Виссарионыче за такие бы дела лет 10 строгача дали, а то и пришлепнули бы… A при нынешнем-то Главном, тьфу, свободу вишь они почуяли! Веры-то прежней нет, за которую мы кровь свою и чужую лили, вот и колобродят. Еще Бровеносец предупреждал: не давайте, мол, красоловов в обиду, вам же хуже будет! Не поверили, гады, в клоуны записали. А нынешний Миша – ну не клоун ли? Болтун он, да и только…
Слухи по нашему Городу поползли: приехал какой-то Друг народа, что ль? и перестраивать жизнь тут будет. Врут, наверное, кто ж по своей охоте к нам поедет? Но фамилию даже называют: Нурпеисов или Нарциссов – татарин, словом! Ну, ничего: благо, что не жид… Вот Боря Годунов тоже татарин был, а каких делов понаделал… По слухам, полномочия ему сам Главный выписал, потому и трогать его наши власти пока боятся.
А на Заводе-то нашем, где полгорода впахивает, рабочие митинг собрали: мол, платят мало, добавить надо… Да Охрана за дело взялась: разогнали митинг ентот! А то, дай им, работягам, волю, совсем обнаглеют. Глава-то наш даже в Губернию смотался – войска, говорят, просил… Дадут войска, ворюге, как жe! Да и в Столице как-то неспокойно: какой-то видный красолов, Соснин вроде или Ёлкин, бучу там учинил, с Мишей-главным взял и поругался просто так. Так его, болезного, говорят, взяли с моста и скинули! В больнице теперь американской лежит, колбасой ихней и бананами лечится… А чего – не лезь, где опасно. Так-то!
Ну а Нурпеисов этот… чего хочет-то? Чтоб поверили ему, али как? Чего он тут появился-то? Теперь, в кого хочешь, у нас поверят! Наобещай народу колбасы, да мяска подбрось, да со спиртным не препятствуй… Вот и поверили, и облекли доверием! Хоть черт с неба сейчас шлепнись да все пообещай – за чертом пойдут, еще как! Бегом двинутся…
Жизнь-то вообще гадкой стала – в магазинах наших шиш с маслом, на рынке к ценам не подойдешь! С квартирами так ничего и не решилось! Пусть он и татарин, но деловой, с царем в башке-то… А то живешь теперь и не ведаешь, как завтра-то повернется? Или в Бечарке утопнешь по пьяни, или свои же внучата тебя и ухайдакают за три рубля… И ходить-то вечером по Городу боязно. Все боятся, а кого бояться-то? Ведь друг друга наперечет знают. А боятся… Совсем некуда уже идти стало. За что мы боролись столько лет? Коммунизм наш где только не построили, даже в диких странах красоловов у власти поставили…
Уж в газетах и на самого Лысого гения покушения делают: не то, говорят, делал он, совсем не то! В связях с немчурой Лысого теперь подозревают, мол, революцию нашу на деньги Германии замутил. И евреи эти на пару с ним были, во как… Совсем одурели что ли, ребята? На святое-то не замахивайтесь!
Господи! Может, ты выручишь и спасешь? Иль нет Тебя?! Рая-то уж точно нет… Да ведь и ад-то вечно быть тут не может! Или может? А бес его знает, у него и спросить надобно…
Глава 3. Наркизов действует
«Я знаю, что в нашем обществе такой же беспорядок, как везде; но снаружи формы еще красивы, так что, если жить, чтобы только проходить мимо, то уж лучше тут…»
Ф. Достоевский
Занятый круговыми заботами, Гарри как-то и позабыл, что поступил в заведение, где учат… Он аккуратно не являлся на практики, коим молодые преподаватели Юника придавали солидное значение, поскольку именно на них сбрасывали ведение этого варианта обучения старые университетские зубры, закалившиеся в подсиживании друг друга и потому ведшие исключительно лекционные курсы. Лекции, впрочем, Гарри тоже не посещал. Поначалу Наркизова не тревожили по вполне объективной причине.
Деканат ФЛ-фака никак не мог разобраться, к какой группе относится означенный прогульщик. Бюрократические изыски, предпринятые делопроизводителем деканата и, по совместительству, "подружкой" декана Мариной Брулиной, привели к успеху. Означенная Брулина четко доложила Якову Васильевичу, что самый злостный прогульщик Наркизов Г.В. перевелся на 3 курс из одного московского института и относится к группе ФЛ-325, где старостой является активистка Факфила и "ничего себе" девушка Люсиль Доберманова. Декан сразу же вспомнил… ножки Люсиль и, немного погодя, личность Наркизова. Он быстро подмахнул приказ, и дело завертелось.
К тому же, как раз в это время, в Юнике проводилась широкая агитационная кампания «Лучше больше, да больше!» по борьбе с прогульщиками и с пьяницами (студенты иногда попивали, эх!). В Общий Дом была снаряжена экспедиция молодых красоловов для обнаружения и наказания не посещающих Юник студентов. В состав комиссии вошли: Ответственный Студент, доверенное лицо декана, два дюжих хлопца Попкин и Опкин, активист ФЛ-фака Егор Чумкин, Леночка Шерстова, активная младокрасоловка, и, наконец, Люсиль Доберманова, староста группы, где учился Наркизов. В десять утра, проверив наличествующих на занятиях факфиловцев, высокая комиссия приступила к работе в общаге.
Требовательные стуки в дверь – недолгие препирательства – обещание Ответственного, что будет "еще хуже", если не откроют… Поднятые прямо с кроватей стьюденты трусливо оправдывались, ежились под колючим взглядом Ответственного и клялись в своей негасимой любви к вузу, стране и лично к декану Титоренке… Затем они наскоро одевались и неслись в Юник ко второй паре. Леночка и Люсиль поначалу смущались трусоватых студентов, но вскоре обвыклись и даже помогали бедолагам в поиске куда-нибудь запропастившихся носок иль ботинок. Девушки-прогульщицы встречали "гостей" куда менее гостеприимно, но сурового наказания страшились и они… Когда же члены комиссии добрались до комнаты № 713, за дверью которого мирно спал создатель, время приближалось к полудню.
Громкий стук в дверь немного удивил Гарри, так как он настрого запрещал соседям будить себя утром, но после повторного стука в усиленном варианте Наркизов решил откликнуться. Он задал вопрос о личности посетителя, ему громко и веско ответили. Гарри зевнул, перевернулся на другой бок и послал высокую комиссию…намного дальше того места, куда все бы они желали попасть. За дверью было опешено. Однако Ответственный студент быстро пришел в себя и приказал выломать дверь, что даже по роскомресповским законам смотрелось явным беззаконием. Опкин сбегал за инструментом, и дело завертелось; особенно старался гадкий Чумкин, который, едва увидев создателя, почуял в нем классового врага. Поняв, что встречи с комиссией не избегнуть, Гарри встал с кровати, накинул халат и сам отпахнул заветную дверцу, которая уже едва держалась.
С криком "Й-я!" Чумкин, невысокий паутинисто-седоватый хлопец, влетел в комнату и больно треснулся о стоявший посреди стол с недопитой "Пшеничной" и недоеденной с вечера закуской. При этом он больно задел и не успевшего увернуться Гарри. Раздосадованный создатель, мало обратив внимания на остальных, жестко пнул Егорушку под зад и выругался. Чумкин немедленно полез в драку, надеясь на Попкина– Опкина. Но тут вмешалось начальство, немедленно пристыдившее Чумкина:
– Егор, ты что! Не нужно…
– А че он, вредитель! – Чумкин, однако, тут же успокоился. – Запиши-ка Наркизова на выселение.
– Погоди, Чумкин! Попозже, – Ответстудент вытащил блокнотик и, посмотрев туда, повернулся к Гарри. – Наркизов Гарри Владимирович?
– Лучше смотри в блокнот, засранец! – еще не успевший прийти в себя создатель напяливал штаны и тихо ругался.
– А ну-ка без грубостей! – Ответственный покраснел, так как заметил невольную улыбку Шерстовой, красавицы ФЛ-фака.
– Я буду жаловаться на ваши действия Ректору, а не поможет – в суд! – отметил Гарри, надевая тапочки.
– Мы действуем согласно предписанию декана Якова Васильевича Титоренко и с ведома Коменданта общежития, – гордо пояснил Ответственный.
– Что с ним говорить! – грозно вякнул Чумкин. – На выселение его…
– Я пожалуюсь на всех, – успокоил создатель Ответстудента и комиссию.
– Это ваше право, – заметил Ответстудент. – Хуже будет только вам! Вы проспали одну пару, ночью явно пили водку…
– Посмотрим еще, кому хуже будет, – буркнул создатель, внимательно глядя на покрасневшую от его взгляда Шерстову. Члены комиссии в ответ немного повыли. – Собаки…
– Вы, Гарри, перевелись к нам учиться или? – брякнула Люсиль, девушка среднего роста со светлыми волосами.
– Нет, дрочиться! – срифмовал Наркизов.
– Понятно, – Ответственный вяло улыбнулся. – Впрочем, это ваши личные проблемы… Мы же, на первый раз, делаем Вам официальное предупреждение о недостойности поведения! О ситуации будет доложено лично декану Титоренко и коменданту общежития. Посмотрим…
– А за что это? – изумился Гарри. – Вы врываетесь ко мне, как враги, а я что же терпеть должен?
– Да за прогулы, господи! – Шерстова подскочила к создателю и ткнула ему в лицо своей очаровательной ручкой с золотыми часиками. – Посмотри!
– Я вообще-то бабью рук не целую! – не понял ее жеста создатель.
– Прекрати хамить, хам! – пискнул немного поизмятый Чумкин.
– Заткни хайло, Егорка! – повернулся к нему Гарри. – Но у тебя, киска, так и быть, поцелую… – он смял девичью лапку и поднес ее к губам. Шерстова взвизгнула от боли.
– Наркизов, не устраивайте балаган! – рявкнул Ответстудент. – Шерстова просто показывает вам время.
– Обрати внимание: время третьей пары! – уточнила Люсиль, с интересом рассматривая своего одногруппника.
– Учиться нужно! – неожиданно изрек безмолвствовавший прежде Опкин. Попкин тут же синхронно кивнул ему.
– Собирайтесь, Наркизов! Вы должны…
– Я должен тебе только одно, – отметил создатель.
– Обурел ты, Гарри, в корягу! – резюмировала Доберманова. Ответственный сильно побледнел, чувствуя себя весьма неуютно:
– Не думайте, Наркизов, что ваше поведение сойдет Вам с рук! Вам придется еще сильно покаяться. Пошли!
Члены комиссии гуськом потянулись за Ответстудентом, Люсиль немного покрутила пальцем у виска, а Чумкин даже погрозил создателю на прощанье кулачком. Только парочка Попкин-Опкин чему-то радостно улыбнулась: они терпеть не могли этой паскудной работы.
– Ты, зайка, можешь и остаться! – удержал создатель Шерстову за руку.
– Да ты с ума сошел! – Шерстова с трудом освободилась от его цепкой руки и последней вылетела из комнаты.
Гарри со стуком прихлопнул за комиссией дверь. Потом, едва сдерживаясь от бешенства, с трудом подошел к столу и хлопнул недопитый стакан с водкой. Комедия закончилась.
25 октября года нашего повествования Гарри Наркизов уверенно входил в вестибюль зачуханного трехэтажного здания, где размещался столь знаменитый в уездном Городе Университет. Бывшее здание средней прогимназии, по велению мэра Города Леонида Сергеича Тазкова, быстро приспособили под вуз, выпнув оттуда школьников в неизвестном направлении. По этому поводу Смотрительница учебных заведений Анна Васильевна Поддубина выдержала крутую схватку с ректором Протуховым, но сила столичного Мнения решила дело, и Поддубина едва удержалась на месте. Студенты часто острили по поводу здания, где они обучались, но все же "школу” сию любили и иногда посещали, особенно после походов Высоких комиссий.
Гарри быстро разделся, сбросив шинель на руки первокурсницы, дежурившей в гардеробе, и, причесавшись у зеркала, направился на третий этаж, где размещался ФЛ-фак. На первом и втором ютились физики-химики; экономисты и историки вместе с университетским начальством располагались в другом здании, примыкавшем к данному, выстроенному совсем недавно. На третьем этаже царило оживление: факфиловцы были самыми любопытными студиозусами: сказывалось влияние мировой литературы, Гомера, Вольтера там или самого Жан-Жака… Зачитываясь античными классиками, многие студенты ФЛ-фака скоро приходили к эпикурейству и уже не отдалялись от него до окончания заведения. Потом они становились учителями или работниками администраций, потихоньку серели, тупели и забывали все то, чему поклонялись в юности. Такова жизнь… Но сегодня – оживление было налицо.
Студенты и студентки, модно одетые, с модными прическами и модными сумочками, суетились тут и там, подобно не могущим найти своей помойки мухам. Аудитории вечно путала Маринка Брулина, озабоченная больше личными делами и "втыкавшая" пары, куда ей заблагорассудится. Причиною ее не увольнения была, с одной стороны, поддержка Титоренко, а с другой – родственная связь с деканом Рабфака Гадюшиной Викторией Николаевной, дальней родственницы самого Хапова, проректора Юника по хозяйственным делам. Преподаватели, гордые своей причастностью к единственному вузу городка, гордо прохаживались по коридору, храня на лице отсутствующее в принципе достоинство. Кое– где по-тихому курили, хотя за курение в неположенном месте полагался небольшой штраф и нудное замечание. Жизнь, одним словом, цвела.
Появление Наркизова несколько потревожило сие цветение. Тут же отыскав Чумкина, Гарри отвесил ему пару словесных оплеух, причем Егорка даже не пробовал возражать. Затем создатель разыскал круговцев (на третьем курсе учились Лассаль, Шутягин и Мачилов, Думов был на втором, Тассов – на выпускном курсе) и хорошенько отчитал их за бездеятельность. Проходившие студиозусы и преподаватели с изумлением взирали на нового студента, так быстро "нашедшего себя" в заведении. Мачилов осторожно намекнул на то, что произошло с Наркизовым в Общем Доме, Гарри велел ему приткнуться и дал тычка в бок. Наконец, грянул очередной звонок: круговцы, как крысы, разбежались по своим аудиториям.
Держа за плечо Вову Мачилова, создатель вплыл в аудиторию за номером 301, где должна была состояться лекция профессора Оподельдока Ивановича Заревича, специалиста по Роскомресповскому народному творчеству. Следом за Гарри важно вошли Шутягин и Лассаль… Забравшись в самый конец аудитории, Гарри рассадил банду и уселся сам. Заметив бойкие взгляды окрест сидящих девушек, создатель улыбнулся и поклонился им. Некоторые в ответ просияли, а Люсиль послала Гарри какую-то записку. Наркизов повертел в руке это послание и велел его выбросить, не читая. Мачилов тут же исполнил указание создателя. Опоздав на пять минут, в помещение неторопливой походкой втащился Заревич, невысокий лысоватый старичок с калмыцкими глазками в затемненных очках, глава кафедры роскомресповской литературы, личный друг великого и ужасного Шупкина.
Студенты вздохнули, но зашуршали конспектами, зная подловатый характер Оподельдока, спрашивавшего на экзаменах исключительно по собственным баламутным лекциям. Пробившись в профессора из самых низов губернии, Заревич к своим шестидесяти трем годам превратился в ярого ретрограда и душил в Юнике все, что еще мог задушить. Поддержка Шупкина сказывалась, и очень не любивший Оподельдока Протухов только и мог констатировать невысокий уровень преподавания Заревича, надеясь, что когда-нибудь мысль о заслуженном пенсионе перетянет желание профессора поганить своим присутствием кафедру. Декан Титоренко, впрочем, Заревича поддерживал, так как вместе они очень умело обделывали нехитрые земные делишки, явно предпочитая их проблемам вузовского образования. Ряд преподавателей кафедры, находясь в прямой зависимости от расположения Иваныча, трусливо поддакивали ему на всяческих заседаниях и выпивонах, а за глаза – честили, как могли.
Единственным реальным достижением Заревича была дружба с Иваном Евгеньевичем Шупкиным, который какое-то время работал под началом Заревича в местной школе и сохранил о нем неплохие воспоминания. Этот факт биографии Оподельдока знала в Юнике каждая собака, ибо к месту и не к месту маразматик сообщал его "урби ет орби". Причем всякий раз намеком прибавлялось, что, быть может, без дружбы с Заревичем Иван Шупкин и не перешагнул бы границы данного городка, что только дружеская поддержка Оподельдока и двинула могучий талант к вершине роскомресповской литературы! Студенты зевали на лекциях Заревича, но охотно верили в причастность старика к величию Иоанна, так как это возвышало и их самих, сдававших Оподельдоку бесконечные экзамены, отчеты и зачеты. Вот и сейчас, сосчитав присутствовавших студентов и занеся их количество в какой-то блокнотик, профессор Заревич с трудом оседлал высокую кафедру и бессовестно предался воспоминаниям о своих с Шупкиным прогулках и умных при этом беседах.
– Итак, товарищи… М-да! Однажды, беспечно гуляя по нашей городской аллее имени Проморгавших Дело Идиотов, размышляя о судьбе нашей великой державы, которая… М-да! Так вот, гуляя по аллее каких-то Идиотов и беседуя о… О чем бишь я рёк? Рёк – это древнерусское слово и оно означает «возвышенно сказал»… М-да… О чем я говорил?
– О Шупкине! – торовато подсказал кто-то с места.
– Ах да! – Заревич поймал ускользавшую мысль. – Вдруг я увидел неторопливо идущего по аллее идиота, тьфу! по аллее Идиотов… о чем бишь я? Да-да! именно – идущего гения российской словесности Ивана Евгеньича Шупкина: для меня тогда просто Ваню…
– Ха-ха! – раздалось вдруг в тихой аудитории. – Щупкин какой-то! Вот уж фамилия! Еще бы Щупов…
– Кто это? Кто сказал? – студенты оглядывались назад, где сидел Гарри со товарищи. – Как он посмел… – Круговцы тоже оторопели.
– Кто смеет смеяться над Иоанном Шупкиным? – начал, но не кончил Заревич. Аудитория замерла. – Кто это?
– Это я, старик, – спокойно сказал Гарри с места.
– Кто я? Фамилия? – Заревич, нацепив очки, стал вглядываться в задние ряды.
– Это Наркизов из ФЛ-325,– бойко настучал с места студент Рабосимов.
– Какой такой Нарписов? Я не помню такого студента! – Заревич начинал беспокоиться, опасаясь подвоха.
– Я здесь, старик! – Гарри встал и даже вышел в проход зала.
– Вот он какой? – удивился Заревич. – Извольте обращаться ко мне по имени-отчеству!
– По какому отчеству? – поинтересовался создатель. Моча и Шут растерянно переглянулись.
– Как! Вы не знаете?! – профессор опешил. – Ну, знаете: он не знает!
– Сами ничего не знаете! – бодро ответствовал на вражескую вылазку Гарри. – Болтаете какую-то нелепицу! Щуповы какие-то…
– Оподельдок Иваныч! – тихо шипел создателю Славик. – Зовут его Оподельдок Иваныч…
Как? – отнесся к Лассалю Наркизов. – Оподельдок Подтелкович? – В зале засмеялись, скандал начинал всех забавлять.
– Прекратить! – не выдержал Чумкин. – Наркизов, прекрати! ОХРу вызовем!
– Как? – Заревич, задохнувшись от обиды, соскочил с кафедры и сронил свои японские очки. – Непонятно, какой такой Нарписов, да еще…
– Известно, тот самый! – пояснил создатель.
– Какой тот самый? – взвился Заревич. – Отчислить за прогулы, и все! Так оскорбить заслуженного профессора…
– Какой ты заслуженный? Кто тебя знает, – буркнул Наркизов больше для своих круговцев, но Заревич его услышал.
– Вон отсюда, Нарписов, вон!
– Не хамите, профессор, – создатель, впрочем, пожал плечами и уверенно направился к выходу.
– Покиньте аудиторию немедленно! А не то…
– А что не то? – притормозил было Гарри.
– Не то… я сам уйду, – сбавил накал Заревич, все еще не могший прийти в себя.
– Прощай, Иван Оподельдокович! Возможно, мы скоро встретимся, – Наркизов открыл дверь аудитории.
– На мои лекции больше не ходите, – взвизгнул Заревич.
– Слава те, господи! – создатель вышел, громко хлопнув дверьми.
Инцидент вызвал оживленные споры. Не смущаясь профессора, студенты дискутировали вопрос, сколько дней продержится в вузе этот Наркизов. Знаменитый поэт-морданист Фавн Подзипа, присутствовавший в аудитории, уже строчил свое новое произведение "Опущенный профессор", не приняв участие в беседах. Шерстова торопливо нашептывала что-то на ушко своей подруге Ане Васильчиковой, которая появилась в Юнике так же недавно. Доберманова издали грозила Лассалю, хотя он был совершенно ни при чем здесь. Активисты Чумкин и Гадисимов составляли план доноса на Гарри для ректора Титоренко. Под шумок и говорок Шутягин и Мачилов осторожно выползли в коридор, но Наркизова там не обнаружили.
– Он что, пьяный был? – пришедший в себя Заревич обратился к студентам. Те неохотно заглохли. – Я вас спрашиваю?
– Он не был пьян! – заверил его Чумкин. – Он враг страны и народа…
– Да, Чумкин? А кто староста его группы?
– Видите, Оподельдок… – Люсиль встала и начала объясняться.
– Та, что я вижу! – ожил Заревич. – И это есть верная младокрасоловка Доберманова! Девушка, которую я всегда ставил в пример. И это она…
– Я же только староста! – защищалась Люсиль. – И потом, этот…
– Молчать! – взвыл опущенный профессор, вспомнив былую эпоху, когда свободолюбивых студентов можно было легко пересаживать с университетских скамей на несколько иные… Ту эпоху, которая и сделала из глуповатого мальчишки из соседнего поселка Нижние Портки известного и заслуженного в пределах Пронской губернии человека… Ту эпоху, которая уже уходила, но еще цеплялась такими погаными, как Оподельдок, корешками… – Ты, Доберманова, распустила свою группу, вот что!
– Он болен! – вдруг ляпнул с места хитроумный Лассаль. – Я вчера Наркизова в поликлинике видел.
– Не волнуйтесь, Оподельдок Иваныч! У Гарри не все дома, – добавила Шерстова. Многие студенты повернулись к ней, чтоб лишний раз взглянуть на красавицу третьего курса.
– Да? – смилостивился вдруг Заревич. – Ладно уж, Вашу мать… Но Якову Васильевичу я доложу. И вы, Доберманова, напишите… что-нибудь!
– Мы лекцию слушать хотим, – вякнул с места редактор студенческого журнала "Рыжий пар", прозаик Виктор Плиев, которому часто приходилось мирить интересы морданистов, пачкавших своими творениями страницы университетского журнала, с мнением университетского Начальства, которое не всегда одобряла всякие там "манифесты свободного духа" и стишата в духе Ронсара и раннего Маяковского. – Лекцию, Оподельдок Иваныч!
– Лекцию! – Заревичу, впрочем, стало приятно. – Лекцию вам, сукиным…
Конец первой полпары получился скомканным. Вместо разговора о прибаутках, которые Заревич за лето успел выведать у народа, Оподельдок ударился в рассуждения о былых годах Большого Пути роскомресповского плебса. Студенты слушали с видом некоторой оппозиции, но в принципе им было все "сугубо фиолетово" (Плиев). Прогремевший звонок не дал Заревичу досказать свою мысль о главном… Студенты потянулись курить, а девчата, ясен бубен, остались перемалывать произошедшее.
Весть о выходке Наркизова разлетелась по Юнику моментально, сказалось и поэтическое вдохновение поэта Фавна Подзипы. Декан Титоренко лично бегал по коридору в поисках создателя, но успеха не имел… Вместе с Наркизовым куда-то пропали Шут с Мочей. Закончилось еще полпары. Оголодавшие успели пообедать в юниковской столовой, славящейся своей скверной пищей и относительной дешевизной: студентка Дудышкина даже уверяла, что поела как-то здесь "по полному" на 17 копеек. Известие, впрочем, недостаточно проверенное. Подходило время третьей пары, в группе ФЛ-325 это была практика по русской литературе 19 века, преподавателя Тууса В.В.
Когда представителя группы подошли аудитории 309, где и должна была состояться означенная практика, они узрели нечто невообразимое. Ничуть не напуганный произошедшим Гарри стоял, облокотившись о дверь, и бойко разговаривал с Виктором Владимировичем Туусом. При этом и следа почтения студента к преподавателю не наблюдалось!
– Ты, Витек, не говори так, не надо… – бодро увещевал молодого ассистента с черной шевелюрой длинных волос и с черненькими же усиками Наркизов. – Если уж на то пошло, Чехов не был уже таким… – Заметив одногруппников, Гарри остановился. – А вот, кстати, и моя группка!
Факфиловцы не знали, что и сказать. Мало того, что они были знакомы с Туусом не первый год (несколько месяцев Виктор Владимыч даже был их куратором), но они и охотно слушали его любопытные лекции и весьма уважали за внешний облик европейца… Неженатый и перспективный Туус особенное впечатление производил на девушек ФЛ-325, а его отношения с одной из студенток группы даже стали в свое время причиной освобождения Виктора от обязанностей куратора и тихого скандала на кафедре литературы, который впрочем завершился благополучно. Всего этого Гарри знать не мог, так как с Туусом познакомился десять минут назад и принял его за студента-второкурсника, вернувшегося с какой-то скучной научной конференции с участием «старых филопердунов». Как не пытался Туус снять эту ситуацию с нарушением иерархии, у него ничего не выходило. И такой конфуз…
– Здрасте, Виктор Владимыч! – ляпнула Доберманова, ошарашенно смотря на Наркизова.
– Здравствуйте, Люся, – кивнул ей Туус.
– Ты че, Люсиль, это ж Витя– студент! – удивился обращению создатель. Девушки группы шумно загудели.
– Я, это, товарищ Гарри… – Туус покраснел и поставил себя в еще более глупое положение. – Я, эээ, демократия и все такое, но…
– Виктор… – Шерстова сделала паузу, – Владимирович! Вы имели несчастье узнать главного хама курса – Наркизова…
– А ты, девочка, не хами! – поморщился Гарри. – Почему хама?
– Вы наглец, Наркизов! – подбавила и Люсиль. – Группу позорите своими выходками, вот! Мне за вас от Заревича так попало…
– По какому месту, Люсиль? – улыбнулся создатель.
– Обурел в корягу! – староста часто употребляла в своей речи это выражение. – Вы, Виктор Владимыч…
– Я пойду… – Туус пытался пролезть из аудитории в коридор, но вход ему загораживал Наркизов. – Пустите!
– Так это ты Туус! – рассмеялся понявший все Гарри. – Так чего молчал-то? Ай да Витька, ай да…
– Я вам не Витька! – вдруг проорал Туус и вырвался-таки из кабинета.
Вместе со звонком морально побитый преподаватель пропал в недрах университетского коридора. Студенты, с опаской посматривая на Гарри, проникли в аудиторию и стали рассаживаться. Лассаль подошел с создателю и что-то зашептал ему. Невнимательно выслушав Славика, Гарри прошел в конец кабинета и плюхнулся на стул рядом с сидевшей Шерстовой, синеокой и белокурой девушкой, всегда модно и чинно одетой. Лена хотела вскочить и пересесть, но, подумав, почему-то осталась на месте. Гарри подмигнул ей и попытался прижаться. Шерстова отодвинулась и сделала вид, что смотрит на часы, показав в то же время Наркизову свои длинные хрупкие кисти рук. Вошел запыхавшийся Туус, все одногруппники, за исключением Гарри и Лассаля, встали. Преподаватель посадил их и начал занятие.
Сделав несколько реверансов в сторону демократизации отношений студентов с преподавателями, Туус с места в карьер объявил тему занятия и зашпарил заученными фразами о проблеме цитаты в художественном тексте. Причем слово "текст", само по себе довольно безобидное, выговаривалось Туу-сом с каким-то сладострастным придыханием, приобретая некий "заграничный" оттенок. Обвинив всех соцреалистов в плагиате поголовно, преподаватель перешел к русской классике. Сославшись на "лучшего знатока русской литературы еврея, именно еврея, господа студенты, Юрия Толмана, Виктор сделал несколько сомнительное заявление, что вся русская классика – слабое подобие классики мировой, а вся литература конца 19 века – слабое подобие ее же, но начала столетия.
Затем Виктор предоставил слово Шерстовой, которой заранее было поручено подготовить доклад по проблеме заимствований Чеховым мест из русской литературы первой трети 19 века. Лена встала, гордо взглянула на создателя, который и не думал вскакивать, и с трудом выбралась в проход, причем Гарри успел-таки при этом поприжать девушку. Подойдя к преподавательскому столу с небольшой кафедрой переносного типа, Леночка одарила ясным, как небо, взглядом враз закрасневшегося Тууса и деловито принялась за сочиненный ею накануне доклад. Шерстова начала выступление с определений термина "цитата" и термина "реминисценция”, которые, по ее мнению, являлись суть синонимами. Одобрительно отозвавшись о модернисте Набокове, который сделал реминисценции основой своих текстов, Леночка сделала смелый вывод, что и Пушкин "ремининсцировал" в своем «Онегине» и «Капитанской дочке», да еще как!
Туус несколько опешил при этом, но возражать не рискнул. Чумкин с места спросил, что такое "цитата"; Шерстова сделала вид, его звук чумкинского голоса не дошел до нее. Затем она, сделав милую бабью ужимку, перешла к основной части доклада, посвященной Антону Чехову. Забросав аудиторию именами знаменитых чехововедов (тут были названы Кафтанов Архиплут и его статеечка "К вопросу о принципе построения новелл новеллиста Чехова", Перепёртов Зигмунд "Русское понимание повести Чехова "Степь", Бутылочно-Белый Горемык "Чехов и русский балбесизм", некто Вова Гуляшов "Жизнь и не жизнь Чехова: роскомресповский взгляд!"), Шерстова стала приводить сравнения собственного производства. Туус внимательно слушал умную студентку, согласно кивая чернявой головенкой, потому что сам о Чехове мало что читал. Некоторые студенты слушали, некоторые – нет, а поэт Подзипа тихо спал, положив свою чернобородую голову на школьную тетрадку, где уже сиял поэтический шедевр дня.
Одна цитата в Леночкином докладе заинтриговала всех присутствовавших: Шерстова старалась осмыслить неосознанное заимствование Антоном выражения "попользоваться насчет клубнички", взятое из романа Гоголя – Яновского "Мертвые души". Миленькая Леночка никак не могла взять в толк, зачем столь разборчивому в цитатах Чехову понадобилась "грязноватая реплика из уст поручика Кувшинникова"? Фавн Подзипа проснулся и даже что-то оригинальное мурлыкнул по этому поводу. Туус высказал свое мнение, не слишком оригинальное, Чумкин – свое, фельдфебельское. Остальные разговорились, кто о чем: в частности, Доберманова обменялась при этом с Лассалем короткими, но конкретными записками… Неожиданно создатель, который также чуть не уснул в продолжение речи Шерстовой, обратился к всезнающему В.В. Туусу:
– Вы сказали, Виктор, что цитата отличается от компиляции тем, что в цитату автор вкладывает какой-то свой, особый смысл, так?
– Дело в том, что… – замялся Туус, опасаясь сказать глупость.
– Так вот, – продолжил создатель. – Какую изюминку вкладывает в эту цитату Чехов? Я спрашиваю и у Вас, и у Шерстовой!
– Какую изюминку? – Лена совершенно потерялась.
– Клубничка это просто секс, – изрек студент Тудусов, знавший о клубничке не понаслышке.
– С точки зрения прямой семантики, Гарри, здесь надо бы посмотреть… – начал было отповедь Туус.
– Хотите, я проясню? – прервал его Наркизов.
– Не надо… – возмутилась Шерстова.
– Я думаю, что спор здесь неуместен, – влез Туус. – К тому же я не был вами выслушан.
– Еще как уместен, – Гарри проследил за реакцией Леночки, которая лихорадочно теребила пуговицу на своем шерстяном жакете. – А четкого ответа я не получил…
– При чем тут клубничка? – спросила Люсиль.
– Это означает, что данный исследователь творчества Чехова, – Гарри ткнул пальцем в Шерстову, – не имеет никакого представления о клубничке! А туда же попользоваться…
– Да ты просто сволочь! – с этими словами Шерстова опрокинула кафедру с Туусовского стола и выскочила за дверь аудитории.
– Вот он пример безыдейного подхода к русской классике! – прокомментировал Наркизов побег. – Не так ли?
– Надо бы морду побить, – мечтательно изрек Чумкин.
– Это возмутительно! – взвизгнул Туус, остальные присутствующие также выразили протест. – Вы, Гарри, должны покинуть наше помещение.
– Че вы орете-то? – изумился создатель. – Иду, я иду…
– Вон! Долой! – провыло несколько мальчишек и девушек. Лассаль совсем опешил, не зная, что будет теперь лично с ним.
Наркизов встал и, прихватив с собой сумку Шерстовой, поплелся было к выходу. Туус быстро спросил Гарри, куда он понес чужое имущество. На выходе создатель, ничего не говоря, положил сумку на первую парту и попрощался с присутствовавшими, которые ему, впрочем, не ответили. Кивнув Лaccaлю, Гарри пропал за дверью аудитории. Воцарилось неловкое молчание, которое через пару минут прервал оглушительный звонок.
Создатель не спеша спустился в вестибюль, вытребовал у гардеробщицы свою черную куртку и вышел на крыльцо Юника. Там дул сильный осенний ветер, промозглый и злой. Это дул ветер свободы…
Прошла неделя. Вызванный на следующий день после скандала с профессором к декану ФЛ-фака Титоренко Гарри Всеволодович сумел одному ему известным способом поправить свою репутацию лояльного студента; никаких оргвыводов применено к нему не было. Создатель продолжал посещать занятия в Юнике, но на конфликты теперь почти не шел. Круговцы несколько успокоились и за себя, и за репутацию своей организации, особенно трусоватый Мачилов. Слухи о Круге потихоньку распространялись среди братцев-студентов, но широкого вступления в организацию не наблюдалось. За неделю Гарри завербовать удалось только двоих, да и то – с факультета историков. Создатель дал строгое указание круговцам усилить работу с рабочей молодежью, больше полагаясь на Силыча, но результатов не было.
Под Праздник Великого Октябрьского переворота Шутягин предложил Гарри посетить вечеринку поэтов– морданистов, где он был "принят", намекая на возможность вербовки новых членов из числа присутствовавших. Пьянка устраивалась на квартире некоего Власа Кобелькова – лидера местных морданистов и просто приятного человечка. Стройный, черноволосый, с приятным тембром голоса и глубокими карими глазками, Кобельков учился на пятом курсе истфака и отличался приятной наружностью и обворожительными манерами. Он писал стихи и прозу под модным псевдонимом Колчак-Деникинский, публиковал свои творения в журнале Плиева «Рыжий пар» и особенной популярностью пользовался у женского пола всех факультетов Юника. Квартира его располагалась в центре Города, всего в двух остановках от Юника. Это была скромная четырехкомнатная хата, обставленная в лучших традициях роскомресповского модерна.
Обаяние Кобелькова было неоспоримо и одинаково действовало как на мужчин, так и на девиц всех мастей. Всегда модно одетый и подстриженный, Влас быстро сходился с людьми, а потом выгодно использовал их в своих, отнюдь не поэтических, интересах. Словом,"женщины были от него без ума, мужчины называли фатом…". Сам же Кобельков просто обожал молоденьких девушек от шестнадцати и старше, белое вино, приятное общение и, отчасти, «серебряную» поэзию… Поэтическим кумиром на данном этапе был для него Коко Гумилев, а любимой девушкой – Лена Шерстова.
На вечер к Кобелькову стекались не только соратники по перу, но и прочая интеллигентствующая публика Города: рокеры-малыши из самсоновской группы "Омерзение", группа философов– "киников" во главе с их гуру Поликарпом Брюхенфильдом, пара-тройка студентов из энергетического техникума, а также несколько взаимозаменяемых девушек-студенток Юника.
Из морданистов присутствовали редактор "Рыжего пара" Витя Плиев, хорошо игравший на гитаре и постоянно что-то пописывающий, поэт-философ Семён Семенко, печатавший свои опусы под псевдонимом Платон Сократов, поэт-алкоголик Дерибас Колбаскин, пришедший в затемненных очках, грязной майке и синем галстуке. Были тут и новоявленная ахматова Анна Растишкина, одетая во все темное с прицелом под «декаданс», и бывший медик, а ныне студент физико-математического факультета, Саша Грюн с неизменной бутылью самогона во внутреннем кармане пиджака, и товарищ Агап Раскопкин, явившийся прямо из Аркаима и успевший уже надоесть своими пещерными рассказами, и какой-то неясный товарищ Дубинин, писавший ужасные эссе и вечно пристававший к людям с разговорами «за жизнь», и мало ли кто еще… Записного поэта-балагура Фавна Подзипы на этом вечере почему-то не оказалось, а жаль…
Пока Кобельков лобызался с этими литеропупами в прихожей, подошли "киники” и устроили шумную полемику с поэтической братией. Поэты прямо обвинялись во вторичности и бездарности. Особенно тут злодействовал толстый и бородатый Поликарп Брюхенфильд, явившийся на праздник в костюме-тройке, немодном галстуке и с какой-то бабенкой в цветастом платье. Подошедшие рокеры "сняли ситуацию" со спором, потому что исполнили популярный шлягер сочинения Маэстрина «Ах, хорошо бы спрыгнуть из окна…»: за дикими взвизгами этих певцов услышать что-либо представлялось невозможным, и гости воленс-ноленс проследовали в залу.
Стол, накрытый в зале искусницей Шерстовой и ее подружкой Аней Васильчиковой, представлял приятное зрелище, несмотря на скромность закусок. Гости быстро пополнили сервировку бутылками со спиртным и стали рассаживаться. Кобельков сказал краткую речь, умеренно поругав красоловов и благословив тот день, когда их можно будет вешать на фонарях. "Киники" буйно поддержали речь поэта, но Брюхенфильд поморщился. Затем Влас предложил всем выпить за стонущий под властью негодяев Роскомресп, и гости немедленно исполнили просьбу… После второй рюмки, выпитой за самого виновника торжества, и третьей, выпитой за «милых дам-с и не дам-с» пошли задушевные беседы; присутствующие разбились по интересам. Шерстова с Власом и подружкой Аней за своей частью стола живо обсуждала положение с плачевным уровнем образования в Юнике, обезумевшим деканом Титоренко, который совсем уж нагло стал зазывать к себе «на чай» (в последние месяцы) студенток-активисток, и ситуацию с «хамом Наркизовым». Члены группы «Омерзение» вместе с Витей Плиевым и Аней Растишкиной пытались на ходу изобрести модный шлягер, наложив свежий текст Кобелькова «Прощай, поганый Роскомресп!» на стибренную у группы «Аквариум» музыку. Получалось не очень, но процесс всем нравился.
Бородач Брюхенфильд, принявший уже сто пятьдесят граммов хорошего коньяка, проповедовал свое, посвящая юнцов и девиц, сидевших подле, в тайны античной морали. Играла легкая музыка, кто-то уже пританцовывал, кто-то даже напевал… Самсон Маэстрин, уписывая салат из кальмаров, орал о тайне роскомресповского рока, которая заключалась, по его мнению, в творчестве Цоя, Макара и Гребня, а также в его, маэстринских, песнюшках. Члены его группки ему поддакивали, а студент Хамин под этот шумок слопал половину здоровенного карпа, выставленного в качестве украшения стола. Всем было очень неплохо, вечеринка удавалась.
…Гарри с Шутягиным появились, когда веселье перешло в свою срединную, т. е. наиболее приятную стадию. Большинство гостей уже изрядно налопалось, и теперь – кто плясал польку-бабочку с бабочками же, кто играл на потасканной гитаре на кухне, кто немузыкально пел, а кто – и вовсе занимался торопливой любовью в третьей комнатке, пустой и темной, со сваленной там верхней одеждой. Влас с Леной находились во второй комнате и о чем-то мило беседовали, Брюхенфильд, принявший уже все 350 граммов, орал на весь зал о сладости и нужности эпикурейства, готовясь даже наглядно объяснить окружающим, в чем оно заключается. Вошедший Евгений, бывавший здесь часто, представил создателя – имя Наркизова сделало небольшой переполох: многие были наслышаны о его выходке у Заревича, а некоторые догадывались и о большем. Самсон, увидевший Гарри, не доел винегрет и моментально ретировался, прихватив, правда, с собой початую бутылку «Рислинга». Брюхенфильд лично подошел к создателю и долго тряс в своих пухлых лапках твердую ладонь Наркизова, приглашая присоединяться к умной беседе. Гарри поморщился, но, подумав, пошел вместе с главой "киников” к столу. Шутягина немедленно утащили на кухню: играть и только играть!
Осмотревшись и немного послушав бредни Брюхенфильда и Дерибаса Колбаскина, создатель пошел в атаку. Вскоре ни к чему не обязывающий разговор о Древнем Риме был искусно сведен создателем к беседе о "стонущей и гибнущей России". Малышня, хорошо пред тем нализавшаяся, орала, что нужно идти и громить все подряд, в частности, для начала поджечь Юник и выгнать ворюгу Протухова! Один из первокурсников даже продекламировал грозное послание Ивана Шупкина: «Свободой с великой любовью, свободой, свободой дыши! Ведь это залитые кровью изломы российской души!» Студенты поопытней, зная, чем заканчиваются подобные беседы, моментально рассосались. Поликарп, прижимая к себе бабешку в рыжем платье, улыбался и убедительно возражал Гарри, что все это уже было, что Лысый гений ничем не хуже Юлия Цезаря и Наполеона. Создатель, поняв, что его призывы ни к чему толковому привести тут не могут, встал и, прихватив с собой азартно слушавшую его симпатичную девицу лет восемнадцати, отправился на поиски Шутягина. В зале гремел новый шлягер на стихи другого известного поэта: «Эй, вы там – на другой стороне холма… как вы там – на другой стороне холма… Я кричу!».
Однако, как-то так получилось, что вместо Шутягина на другой стороне стола Гарри обнаружил полный стакан водки, который тут же и выпил, закусив соленым огурцом. Затем без церемонии девушка-попутчица с короткой стрижкой Юлия была посажена на колени и под агитационные призывы совершенно соблазнена. Впрочем, ей и самой, казалось, было интересно "попробовать" мужскую силу главы местной демократии, как она почему-то представила себе Наркизова. Гарри Всеволодович еще раз выпил водки, но уже с девочкой на брудершафт, после чего не привыкшую к таким возлияниям Юлию пришлось вести в ванную чистить желудок. Создатель предоставил это неприятное дело подвернувшейся Васильчиковой, а сам обратил свое внимание к танцам. В это время, как раз после гитарного исполнения Вити Плиева прекрасного текста про золотые шары, опустившиеся на планки ограды, завели новую песню западной группы «Хан Батый». Пляски быстро достигли апогея и грозили выскочить из рамок; хозяина вызвали переговорить на кухню, и гости веселились вовсю!
Шерстова в коротенькой синей юбочке, белой блузке и с голыми коленками лихо переставляла свои чудные ножки, попутно поправляя руками растрепавшиеся волосы. Возле нее вовсю трудились рокеры из "Омерзения", но походили лишь на гадких болотных лягушек возле царевны, другие девушки выглядели довольно прилично, но в своих дурацких черных чулках (последний крик западной моды, дошедшей через пять лет до Роскомреспа) сильно уступали белоногой и симпапопистой Леночке. Рядом топтались поэты-морданисты, плясавшие еще хуже, чем они писали стихи. Среди них выделялся Плиев, да и то – своей долговязой фигурой. Гарри, поймав ритм, вылетел в центр танцующего круга и, припомнив столичные пляски, забился в судорогах ужаленного любовью зверя, ошарашив окружающих плясунов.
Читать бесплатно другие книги:
