Россия, общий вагон Ключарева Наталья
Юнкер держал в каждой руке по бутылке вина, вид имел бледный и декадентский, но настроен был решительно.
- Пойдем, специалист по современной России, будешь мне ее показывать, - сказал он, махнув бутылкой на окно, за которым метались голые деревья, пытаясь поймать неуловимые рваные облака. - Возражения не принимаются. Сегодня я окончательно заблудился в жизненном лесу, и мне необходимо спуститься в ад, где ты будешь моим Вергилием. Ты же здесь все закоулки знаешь.
Никита понял, что спорить бесполезно, и стал зашнуровывать ботинки. На площадке, упершись лбом в соседнюю дверь, стоял нетрезвый гражданин, сжимая в кулаке куцую веточку мимозы. Другой рукой он тщетно пытался нашарить звонок. Порывы внутренней бури сотрясали его тело и мешали пальцам попасть по кнопке.
- Вот она, моя родина, стоит и лыка не вяжет, того и гляди плюхнется на карачки и замычит, - резко сказал Юнкер.
Никите стало неприятно:
- Не надо так злобно смотреть! Попробуй по-доброму, все другим станет.
- «Полюби нас черненькими, беленькими нас всякий полюбит», - раздраженно ответил Юнкер. - Читали, знаем! Ты объясни, как такое на самом деле, не в книгах, полюбить можно? Я всю жизнь пытался - и не смог! Ну, расскажи, как ты это видишь?
- Не знаю, - смутился Никита. - Праздник же сегодня, женщин на работе поздравлял, тосты говорил, подарки дарил, вот и не рассчитал. А цветы жене все равно несет, не забыл, значит, любит. У этой мимозы такой вид, будто он вместе с ней прошел полмира, преодолевая непреодолимые препятствия…
- Ага, полмира: от проходной до пивной. А другая половина - от пивной до дома! Необъятный мир!
- Зачем ты так?
- Затем, что за державу обидно! И не надо другого классика цитировать! Мол, не судите да не судимы будете. Я суда не боюсь! Я за все свои действия и слова могу ответить! В отличие от этого. Я свою страну не позорил, в звероподобном состоянии под забором не валялся!
Мужичок почувствовал, что речь идет о нем, и издал угрожающий звук, попытавшись повернуться в сторону Юнкера. Тело двигаться не захотело, все нежнее приникая к дверному косяку. Они стали молча спускаться.
Как назло, этажом ниже валялся еще один обитатель подъезда, опознаваемый как особь женского пола по задранной юбке. Существо было в сознании и, несмотря на лежачее положение, проявляло общительность. Юнкера передернуло.
- Ты бы хоть прикрылась, красавица!
- Ить, умный! Ты ученого не вправляй, я все вижу! У тебя в голове мухи ибутся! - задорно откликнулась красавица.
- Ну, адвокат дьявола, что ты про эту скажешь?
- Зато чувство юмора ей даже сейчас не отказывает, - улыбнулся Никита, которого рассмешили мухи в голове.
Юнкер хотел что-то ответить - судя по выражению лица, убийственно ядовитое, - но передумал и стал спускаться дальше. На стене черным маркером было написано: «Революция - это ты!» и рядом: «Люди, играйте на лютне! Остальное приложится».
- Оригинально, - отметил Юнкер похоронным голосом. Наверху истошный женский голос кричал про милицию. Слова сопровождались грохотом.
- Жена из дома выгоняет. Заранее вещи в мешки увязала, а теперь на площадку выкидывает. Каждый праздник такая история, - сказал Никита, прислушавшись.
Юнкер промолчал.
На крыльце они откупорили вино и вступили в дождь. В луже под фонарем плавали желтые комочки мимозы, видимо, здесь героический пилигрим столкнулся с особенно непреодолимыми препятствиями.
Никита впервые видел, чтобы Юнкер пил прямо из бутылки. Вид у него при этом был залихватски отчаянный, как у загулявшего от проклятой страсти Мити Карамазова. Но Никита предпочел ни о чем не расспрашивать. Страсть эта явно не воплощалась в девушке с русыми косами.
На остановке печальный гопник, похожий на бритого шимпанзе, вел бурный диалог с темнотой, называя ее то сукой, то Олькой.
- Олька, сука, вернись, я тебя прибью! - ласково бубнил бритый, пошатываясь от избытка чувств.
- ОЛЬКА! - оглашал округу рев токующего мамонта. - СУКА! Я же с тобой ПО-ЧЕ-ЛО-ВЕ-ЧЕС-КИ поговорить хотел!
Темнота не отзывалась, загадочно шлепая дождем по оттаявшему асфальту и томно вздыхая шинами авто.
- Ты когда-нибудь был в Эрмитаже? - неожиданно спросил Юнкер.
Никита в очередной раз смутился. В Эрмитаже он, конечно, был, но с Ясей. А вспоминать о ней сегодня было как-то особенно трудно. Никита весь вечер мужественно боролся с желанием набрать ее номер.
Студентов в Эрмитаж пускали бесплатно. И они с Ясей прятались среди саркофагов от долгих питерских дождей. Еще там был бесплатный туалет, где однажды Яся оставила Библию на финском языке, которую они пытались украсть в католическом храме, где слушали орган. Но оказалось, что Библии раздают бесплатно. Книгу, уже потерявшую интерес, все равно пришлось взять, а потом таскаться с ней по душным линиям Острова, подбадривая друг друга чтением длинных цепочек гласных.
Из туалета хитроумная Яся вышла уже без тяжелого тома, но Никита заметил это и закричал издалека, умиляя набожных экскурсантов:
«Яся! Ты Библию забыла!»
Яся скорчила недовольную мину и вернулась за книгой, которую потом они подарили молоденькому фотографу, изучавшему финский язык. Звали его то ли Вася, то ли Петя. Они познакомились в Михайловском саду, где спали на соседних скамейках, а потом гуляли по рассветному Питеру и снимали фонари, парившие в розовом небе, как батискафы пришельцев.
Все это Никита успел вспомнить, пока Юнкер объяснял ему, что «можно, конечно, благородно стремиться быть со своим народом там, где этот народ, к несчастью, пребывает, но это вовсе не значит, что надо становиться таким же безграмотным, а посему в главном музее страны побывать все-таки стоит».
Никита обещал обязательно сходить в Эрмитаж, и они двинулись дальше, а то Юнкер от возмущения не мог и шагу ступить.
- Когда смотришь на старинные картины или скульптуры, то лица на них кажутся очень странными. Ты таких никогда в жизни не видел, - продолжал Юнкер, успокоившись. - И дело здесь, наверное, не в степени мастерства художника и его способности нарисовать похоже, а в том, что раньше у людей на самом деле были другие лица. Я это еще в детстве заметил. А потом однажды ходил по Эрмитажу и в одном мраморном юноше периода упадка Римской империи узнал своего одноклассника: один в один. Я стал всматриваться, и нашел еще пару знакомых. И вдруг я понял, что эти лица не вызывают у меня удивления: я их каждый день вижу в метро и на улицах! Лица, на которых стоит печать вырождения.
Юнкер сделал большой глоток вина и закурил. Никита обернулся и увидел, как заклинатель темноты и материализовавшаяся Олька стоят, крепко обнявшись, посреди проезжей части. Машины объезжали парочку и выражали солидарность, подмигивая фарами и издавая фривольные гудки.
- Я не могу на это спокойно смотреть! - воскликнул Юнкер, имея в виду упадок и вырождение, а не объятия, нарушавшие правила дорожного движения. - В каждом, или почти в каждом растет труп. Посмотри вокруг! Только такой идиот, как ты, может видеть в этой мертвечине людей. Чувство юмора ей не отказало, видите ли! Зато человеческий облик приказал долго жить!
«Идиота» Никита пропустил мимо ушей, а за людей обиделся. Юнкер, заливаемый потоками дождя, этого не заметил.
- Но ты знаешь, я не люблю попусту сокрушаться. Надо действовать. Противостоять этому разложению не смогут ни наука, ни искусство, ни тем более, политика. Только церковь или школа. Священником я стать не могу, ибо не религиозен, а вот учителем вполне. Ловить эту энтропию надо в зародыше, иначе смысла нет. К тому же закон поменяли, мне теперь призыв светит, а в армию я не хочу, там грязно. - Юнкер неожиданно замялся, вздохнул и сказал, не глядя на Никиту: - Я решил в Горки поехать, у них школа вроде бы есть…
Возвращались они молча. Но уже радостно. У дома стояла милицейская машина. Бравый участковый выводил из подъезда злосчастного Никитиного соседа. Одной рукой мент поддерживал своего подопечного, а в другой - тащил узлы. Мужчины честили «подлое бабье племя» и собирались выпить по поводу 8 Марта. В руке мужичок по-прежнему сжимал мимозу.
…Потом Никита несколько раз звонил в Горки, в колхозную контору, где стоял единственный аппарат, и разговаривал с Гришей, который докладывал ему все сельские новости.
Зиму пережили нормально. Отцу Андрею приходилось несколько раз брать деньги из церковной кассы, чтобы уплатить неотложные долги колхоза. Например, энергетикам, этим исчадиям адовым, грозившимся отключить свет в школе.
Таисия Иосифовна здорова и выписывает из города семена каких-то диковинных южных цветов, чтобы засадить ими несколько брошенных огородов.
Ваня закончил роман, обиделся на Никиту, не заезжавшего в гости, и взял моду сплевывать сквозь дырку от двух выпавших передних зубов.
- Настоящая шпана растет! - сетовал Гриша с неподдельными интонациями деревенской кумушки.
- А Юнкер? - спрашивал Никита, улыбаясь в трубку.
- Серега-то? Да, он бобылем живет, ни с кем не общается, все по лесам шастает. Говорит… погоди, щас бумажку найду, записал специально для тебя, больно мудреная фраза…Говорит, «что вступил в бесконечный дотекстовый диалог с миром». Вот ведь жуть какая!
26
Никита приехал в Питер повидаться с Рощиным. Несмотря на ранний час, по городу бродило странное напряжение. У входа в метро толпились люди. Изнутри долетали отголоски скандала.
- Я воевал! А ты воевала? Пусти! - надрывался надтреснутый голос.
Никита пошел пешком по Невскому. На углу Садовой, прямо на проезжей части под мелким осенним дождиком стояла кучка стариков. Сыпались нервные звонки трамваев. Где-то опять кричали. Старики стояли молча.
Казалось, они провели здесь всю ночь. Казалось, они никогда больше не сдвинутся с места, не разойдутся по домам, не сядут в пустой вагон, гремящий в сторону Охты, не будут покупать свежий хлеб в полуподвальной булочной на Казанской.
Они словно уже заняли свое место в вечности, под нетленным питерским небом, как стаи зеленых ангелов на крышах необитаемых дворцов, как странные каменные лица, проступающие сквозь стены на Васильевском острове, как львы с отбитыми носами, охраняющие ворота, в которые не ступала нога человека.
Никита позвонил Рощину.
- А у нас третий день бабки бунтуют против низких пенсий, - с деланой беззаботностью отозвался Рощин и зевнул. - Ты чего застрял? Приходи пить кофе.
- Я тут буду, - сказал Никита и повесил трубку.
- Господи, а жить-то дальше как? - бормотала себе под нос бабка в платке, повязанном по самые брови. - Скорей бы, что ли, помереть!
Никита внезапно почувствовал себя виноватым. Внутри у него сжалась пружина. Которая потом так никогда и не распрямилась. Он подошел поближе.
- Позавчера еще, как мы на улицу первый раз вышли, стали угрожать. Домой иду, а они на машине следом едут, бранятся. Ты, говорят, зачинщица, мы тебя вычислили! - вполголоса рассказывала крупная пожилая женщина, держась за бок. - А вчера иду отсюда, подъезжают, уже на двух машинах. Выскочили, человек шесть. На одну старуху! Руки заломили, попалась, говорят, сука! Это мне-то! Мне седьмой десяток пошел! И волоком по ступенькам потащили в отделение, избивать стали. Дубинками. Все по швам норовили попасть - у меня от операции остались. Умирать буду, буду видеть эти гогочущие фашистские хари!
- Потерпите! То, что сейчас происходит - это агония. ЭРэФия при смерти! Давно пора! Империя на глиняных ногах! - заголосил вдруг рыжий толстяк, прижимавший к груди открытку с изображением Соловецкого монастыря. - Пусть ЭРэФия летит в тартарары! Наша родина - северная Русь, там - живое! Там - надежда! Там - источник исторического творчества! Там наше тридевятое царство, утопическое государство, в новгородской вольнице, деревянных церквях, поморских сказках!
- Как только начались беспорядки, откуда-то появилась целая орда сумасшедших, - шепнул Никите неожиданно подошедший Рощин. Он жил недалеко, у пожарной каланчи. - Проповедуют, народ вокруг себя собирают. Кто последние времена предрекает, кто о воскресших царевичах сказки рассказывает, кто про инопланетян врет. Вся муть поднялась. Так и ждешь, что сейчас из-за угла Ставрогин со своей немытой свитой вывернет. И начнет раздавать листовки «Союза Спасения Святой Руси».
С другой стороны толпы затормозила черная иномарка с мигалкой. Из машины вальяжно вылез человек с клеймом народного депутата на лице и стал швырять вокруг себя деньги. Толпа загудела и колыхнулась в его сторону. Рыжий остался один. Он растерянно оглядывался и восклицал:
- Куда вы? Русичи! Славяне! Где ваша северная гордость! Остановитесь!
Но его никто не слышал.
Высокий мальчик бросился к депутату с криком «Позор!» Перехватив пятьсот рублей, он попытался порвать бумажку. Охранник, похожий на затянутый в пиджак трансформатор, незаметным движением уронил мальчика на асфальт, слегка придавил коленом, брезгливо отобрал у него купюру, аккуратно расправил и положил себе в нагрудный карман. Депутат презрительно скривил рот, повернулся к происходящему широким крупом и стал раскидывать тысячные купюры. Никита помог мальчику подняться.
- Больно! Больно! - твердил тот, отряхиваясь и кусая губы.
- Сильно помял? - спросил Рощин.
- Я не о том! - досадливо отмахнулся юноша и, заглянув Никите в глаза, повторил: - Больно!
Никита молча кивнул.
- А мне плевать, что стыдно! Плевать на честь и достоинство! Когда есть нечего, об этом не думаешь! - пререкался с кем-то старичок жгуче семитской наружности. - Я три купюры поймал, пока давка не началась. Это в несколько раз больше моей пенсии! Кому должно быть стыдно? Мне? А я думаю, тем, кто меня до такого унижения довел!
- Обидно, ужасно обидно! - соглашалась старушка в черном платке. - В чем мы провинились? Войну выиграли, страну из руин подняли… Всю жизнь для будущего старались. И вот оно, будущее! На помойку выбросили, помирай поскорей!
- Но ваши-то дети вас не бросили! - вмешался Рощин. - Это гораздо важнее, чем государство!
- Для вас оно, может, и так, - откликнулась черная старушка. - Вы живете для себя, родненьких. А у нас как было. Работаешь до ночи, дочка дома одна, муж-то с фронта не вернулся. Придешь, шлепнешься, а наутро снова - по гудку вскакиваешь и вперед. Мне, дуре, казалось, что все советские дети у меня на руках, вот я ради них и надрывалась. Эх, дура, дура… Собственная дочь сиротой росла, только спящей ее видела. Вот и вырастила несчастливицу. Все мужья бросали с детьми на руках. Три внука от нее осталось. Эх, знать бы, что так будет…
Старушка завздыхала и стала вытирать глаза.
- То есть для вас предательство государства - это глубоко личное переживание, потому что… - взялся резюмировать Рощин. Никита толкнул его, и Рощин осекся. Старушка продолжала рассказывать, уже не для кого, застыв глазами.
- Пошла моя Ольга следом за мной на завод. А в девяносто шестом им зарплату платить перестали, полгода живых денег не видели. Мы с ребятишками, я тогда уже на пенсии была, ходили книгами торговать к Гостиному Двору. Все больше не продавали, на крупу выменивали. Однажды приходим, а Ольга на кухне висит, не выдержала. «Не могу в их голодные глаза смотреть», - в записке. Все газеты потом про это писали, шуму было, сразу деньги на зарплату нашлись. Даже похороны оплатили. А я хожу по двору, смотрю на деньги эти проклятые, и смеюсь. Насилу успокоили соседи…
- Простите нас, - тихо сказал Никита, у которого земля опять уходила из-под ног.
- Ты-то тут, мальчик, при чем? - вздрогнула старушка.
Рощин, почуяв недоброе, схватил Никиту за локоть и стал вытаскивать из толпы. Никита сосредоточенно переставлял ватные ноги, но быстро забыл, как это делается, запутался и упал на колени.
«Яся», - успел подумать он, и Невский стал перед ним вертикально, а небо накренилось и потекло в левый глаз.
Очнулся он у круглой рекламной тумбы. Рощин мрачно курил рядом.
- Намылились в Москву за правдой. Пешком. В голове не укладывается.
Никита попытался встать.
- Куда? Сиди уж! - Рощин дернул его за куртку, и у Никиты подогнулись ноги.
Тут он увидел их. Они собирались в нескольких метрах от рекламной тумбы. Выражение лиц не оставляло никаких сомнений, что именно эти люди решили идти пешком в Москву. Они молчали. Никита заметил среди них и женщину, которую били в отделении, и женщину, у которой повесилась дочка.
Не привлекая внимания толпы, они побрели по направлению к Московскому проспекту. Никита с Рощиным, не сговариваясь, встали и двинулись следом.
На Сенной площади старику в светлом плаще стало плохо. Он обмахивал себя растопыренной пятерней и беспомощно хватал ртом воздух.
- Что? Что? - теребил его Никита. Старик тыкал пальцем в грудь. - Сердце? - Старик кивал, продолжая махать рукой. Никита побежал в аптеку.
- Быстрей, быстрей, они уйдут! - торопил старик, вырывая упаковку валокардина. - Без меня уйдут, никак нельзя!
- Может, вам лучше дома остаться? - предлагал Рощин.
Старик обжигал его взглядом исподлобья. И упрямо сдвигал брови.
Никита опять заскочил в аптеку и купил на все бывшие у него деньги таблеток от сердца и давления. Он знал, что уговаривать их повернуть назад бесполезно.
Когда он вернулся, Рощин что-то доказывал подоспевшим телевизионщикам, а старик, уже переставший махать руками, вытирал пот большим клетчатым платком. К нему подскочил низкорослый оператор в красной бейсболке и, присев на корточки, стал крупным планом снимать лицо.
- Я ветеран Великой Отечественной. Три ранения. За Курскую дугу - орден Славы. Из своих горящих танков едва успевал выскакивать, сколько чужих подбил, не помню, - рассказывал дед, неотрывно глядя в камеру. - Считаю, что вы, жители сегодняшнего дня, своей сытой мирной жизнью частично обязаны мне, а также моим погибшим и выжившим боевым товарищам. Хочу напомнить об уважении к старшим. Для этого и иду в Москву, в Кремль… Матвей Иванович Носков моя фамилия.
Съемочная группа погрузилась в машину, посадила на переднее сиденье Матвея Ивановича и укатила догонять остальных ходоков. Рощин с Никитой поехали на трамвае.
- Почему-то у всех стариков всегда носовые платки в клеточку, - сказал Рощин, и дальше всю дорогу они молчали.
Вечером они уже вышли на трассу. Последняя надежда, что старики останутся в городе, рассеялась. Их было девять человек: семь бабушек и два деда. Закат отражался от начищенных медалей. Холодало. Никита с Рощиным шли чуть поодаль, не решаясь приблизиться и тем более заговорить.
Пенсионеры решили ночевать на автобусной остановке. Они сели рядком на лавочку и опустили головы. Никита пошел в ближайшую деревню за едой. Продуктов ему не дали, в стариков, идущих из Петербурга в Москву, не поверили.
На рассвете они снова выступили, как выразился фронтовик Матвей Иванович Носков. Ледяная ночь съела ту невидимую черту, которая вчера разделяла стариков и молодых. Шли все вместе. Никитой овладела какая-то отчаянная решимость, он больше не робел, не стыдился себя, своей молодости и здоровья.
Он брал под руку то одного, то другого и терпеливо выспрашивал все подробности их жизней. Ему хотелось влить их в себя, как в более прочный сосуд. Запомнить и донести куда-то, сохранить. Куда, Никита не знал. Старики вполне естественно приняли его в роли летописца.
Под вечер Никита раздал все таблетки. Они шли уже совсем медленно. И замерзали. Но никто не жаловался.
- Мы воспитаны войной, - сказал Матвей Иванович без тени пафоса, когда Рощин произнес что-то про силу духа. - Умеем умирать с достоинством.
- И все равно я не понимаю, зачем вы туда идете? - нервно спрашивал Рощин, тоже решившийся наконец заговорить. - Ведь вы не хуже меня понимаете, что это ничего не изменит!
- Думаешь, мы в Кремль идем?
- А куда же?
- К тебе, - неожиданно сказал дед и пристально посмотрел на Рощина. - И к нему вон, к Никитке. К вам. А ты думал к царю за правдой? Велика честь!
На закате опять приехали телевизионщики. Никите было тошно смотреть, как они выбирают более выгодный ракурс, снимая стариков, едва переставлявших ноги.
- Повернитесь немного, солнце отсвечивает, - говорил бойкий корреспондент, крутя обессилевшую старушку, как манекен. - Скажите, какова цель вашей акции? Кто ее спланировал? Правда ли, что вам заплатили коммунисты…
Никита выхватил микрофон.
- Вы, что, слепые? - закричал он, срываясь в какую-то бездну. - Вы, что, не видите? Они же умирать идут! Умирать! Какие коммунисты? Какая акция? Они на голой земле спят! Это же ваши родители, неужели вам все равно?!
- Ага, - сориентировался корреспондент, в первую секунду несколько потерявшийся. - Значит, вы организатор! Скажите, на кого вы работаете? Кто вам дает деньги?
Никита собрал себя в кулак и ответил, как мог, спокойно:
- Денег у меня было двести рублей, на них я купил лекарств от сердца и давления, и они уже все кончились. Люди! Сделайте что-нибудь! Хотя бы одеяла привезите! - он поперхнулся, махнул рукой и отошел от камеры.
Курносая стажерка с косичками заревела и убежала в телевизионный микроавтобус. Вернувшись, она сунула Никите завернутые в бумажный пакет бутерброды и, всхлипывая, пообещала, что ни за что в жизни теперь не будет журналисткой, а пойдет учиться на социального работника. Телевидение уехало. Солнце село. Старики продолжали идти.
К ночи, после того как сюжеты вышли в эфир, у процессии стали останавливаться машины. Люди привозили и одеяла, и горячий чай в термосах, и таблетки. Вслед за ними теперь медленно ползла скорая помощь. Мрачный молодой врач периодически догонял стариков, мерил давление, качал головой, делал уколы.
В три часа ночи скорая увезла женщину, избитую в отделении. У нее был сердечный приступ. Ее звали Галина Сергеевна Толмачева. Никита помнил ее жизнь до мельчайших подробностей. И нес ее дальше. По ночному шоссе, из Петербурга в Москву.
- Поглядел я окрест, «и душа моя страданиями человечества уязвлена стала», - бормотал Рощин, спотыкаясь о камни и закрываясь цитатами от бесконечного живого ужаса этой ночи.
Никита принимал ужас, не защищаясь. Голой душой. Рассудок начинал отказывать. Под утро он уже уговаривал стариков плюнуть на все и поехать жить в Горки. Фронтовик с Рощиным шли сзади, и Матвей Иванович озабоченно говорил:
- Боюсь, он того, съедет. Переживает слишком. Как бы его в тыл переправить?
С первыми лучами солнца их стало окружать какое-то небывалое количество микроавтобусов с тарелками. Старики сжались в кучу и остановились, спина к спине. Прошел слух, что сейчас приедет самый важный начальник, от которого «все зависит». Рощин отгонял от стариков крикливую телевизионную девицу, пытавшуюся припудрить их, чтобы «не бликовали».
Приезжали растерянные замы начальника - все на одно лицо. Произносили дежурные фразы, просили вернуться домой. Старики упрямились.
Появились иностранные журналисты. Невзрачная корреспондентка газеты «Liberation» настырно задавала всем один и тот же провокационный вопрос: «Кому на Руси жить хорошо?»
Скорая увезла женщину, у которой повесилась дочь. Анну Михайловну Романову. У нее был гипертонический криз. Прошло полтора часа бессмысленного ожидания. Нервы у всех истончились до последней, дымящейся пустоты.
- Я не понимаю, что здесь происходит! Не понимаю! Отказываюсь понимать! - твердил Рощин. Он сидел на обочине спиной к дороге и бездумно рвал пыльную траву.
Напряжение не разрешилось ничем. Начальник велел передать, что занят, но обязательно примет меры. Одна за другой стали уезжать обратно в город телевизионные машины. Вскоре шоссе опять опустело.
- Рота, вперед, - прошептал Матвей Иванович.
И они двинулись дальше.
- Что-то не нравится мне эта ментовская тачка, - хрипло сказал Рощин спустя полчаса. - Ползут и ползут по пятам. Чего им надо? Явно ведь не покой наш оберегают.
В машине его словно услышали. Дали газу, обогнали стариков и с визгом затормозили, преградив дорогу, как в сериалах про доблестную милицию. Из тачки грузно вылез подполковник с недобрыми глазами.
- Ну что, попутешествовали? - процедил он сквозь зубы. - Получен приказ доставить всех обратно по месту жительства. Ясно? И чтобы без фокусов. В случае сопротивления будете привлечены.
- Интересно узнать, по какой статье? - подал голос Рощин.
- Нарушение общественного порядка, - бросил подполковник, не удостоив его взгляда. - Еще вопросы? Загружайтесь.
- Никуда мы не поедем, - тихо звякнув медалями, произнес Матвей Иванович Носков.
- Что? - скривился подполковник. - Не хотите, значит, по-хорошему. Ну смотрите. Мне с вами разговаривать некогда.
- Как ты смеешь! - закричал вдруг Никита, не понимая, что он делает. - Ты! Ты! На колени встань перед ними! На колени встань!
Губы подполковника разъехались. В ту же секунду Никита безотчетно ударил прямо в эту усмешку. Потом еще раз, еще.
- Перестань! - кричал кто-то Никите. Или это он сам кричал подполковнику, чтобы тот перестал смеяться.
Из машины выскочили другие люди. Никиту повалили на асфальт. Дальше началась пропасть. Никита летел в нее, потеряв себя, летел бесконечно. И все казалось ему, что больше уже невозможно. Но он продолжал лететь.
Потом Никита открыл глаза и увидел потолок. Он тут же зажмурился, чтобы не отвлекаться, и проверил, помнит ли истории, доверенные ему стариками. Все истории были на месте. Тогда Никита пошевелился и застонал. Невыносимо болел затылок, и ребра впивались в легкие с каждым вдохом.
Он снова провалился. Кто-то тряс его за плечо. Незнакомое лицо плавало перед глазами.
- Где я? - спросил Никита без особого любопытства.
- В тюрьме, - ответили ему и засмеялись.
- Перестань! - закричал Никита и опять потерял сознание.
В следующий раз он очнулся, когда ему принесли суп. Он посмотрел в алюминиевую миску, и его опять замутило.
- Я не буду есть, - сказал Никита смутному человеку, наклонившемуся над ним, и неожиданно для себя добавил: - Пока не сделают им пенсии, чтобы жить нормально.
И улыбнулся. Терять ему было нечего.
Прошло сколько-то времени. Миски с холодным супом было уже некуда ставить, и их просто перестали приносить. А Никита начал видеть сны.
28
Реальность почти не отвлекала его. Сначала он еще отделял сон от яви по напряжению, с которым поднимались веки. Потом сил открывать глаза не стало, и два мира радостно перемешались.
Однажды Никите приснился Николай Гумилев. Они ходили по запутанным питерским дворам в поисках конспиративной квартиры, но все явки оказывались провалены, и они шли дальше под липкими фонарями сквозь животное шевеление дверных цепей.
Гумилев был одет в мундир с эполетами, лыс и очень печален.
- Многих сажали и расстреливали как якобы шпионов и якобы участников заговоров, - жаловался Николай Степанович Гумилев. - А я на самом деле шпион! И на самом деле стоял во главе заговора! Знаешь, как мне обидно!
Гумилев просил Никиту изготовить бомбу. Никита отнекивался, говорил, что не умеет делать бомбы, а Николай Степанович качал головой и горько шептал:
- Плохо, ай, как плохо!
Никита не выдержал и спросил:
- Тебя ведь уже давно расстреляли, зачем тебе эти бомбы теперь?
Николай Степанович Гумилев обиделся, но ответил. С такой тоской в голосе:
- Ведь я был не поэт, который участвовал в заговоре. Я был заговорщик, который писал стихи!
Потом Никите снилось, что его куда-то несут. Он плавно качался и будто бы видел море. Но море пахло лекарствами. Одна волна наклонялась над ним и принимала облик Рощина.
В халате Рощин был похож на сотрудника НИИ с выцветшей фотографии из журнала «Огонек». Увидев Никиту, он нахмурился, сурово поправил очки и сказал:
- Так. Может, хватит этих образцово-показательных выступлений? Твоя голодовка больше не актуальна. Стране сейчас нужны здоровые и сильные бойцы, а не доходяги, ветром колеблемые. Что ты меня глазами пожираешь? Лучше бульон съешь! Не слышал разве - революция началась! Вся страна на баррикадах, один ты тут валяешься! Давай оперативно возвращайся к жизни, а то история свершится без тебя!
Никиту опять смыло в забытье. Придя в себя, он вскочил с кровати, выдергивая из рук пластиковые сорняки капельниц. В полутемном коридоре наткнулся на Рощина.
- Скорей, скорей! Поехали туда! - шепотом закричал Никита, опасаясь, что на голос сбегутся врачи и прикуют его к постели.
- Поехали! - так же конспиративно ответил Рощин.
У выхода из больницы их ждал Юнкер на своей потрепанной машине, украшенной красными флагами.
- Юнкер, откуда ты взялся? - спросил Никита, напрягшись в ожидании подвоха. - Ты же в Горках?
- Разве я могу отсиживаться в деревне, когда тут такое происходит! - как-то очень беззаботно ответил Юнкер и завел мотор.
- Юнкер! - Никита уперся в борт машины и ни за что не хотел садиться. - А почему у тебя красные флаги?! Ты же ненавидишь коммунистов!
- Бабушка, бабушка, а почему у тебя такой длинный хвост! - рассмеялся Юнкер. - А что делать, если в России никакого другого цвета для революции так и не выдумали?
Никита сомневался до последнего. Больно уж гладко все выходило. Но когда в конце Тверской замаячили самые настоящие баррикады, он сдался. На покатых крышах поливальных машин, перегородивших улицу, балансировали радостные люди. Они держались друг за друга, смеялись и смотрели в сторону Кремля. Юнкер затормозил.
- Слышь, товарищ, может, до Белого Дома доедем, поглядим, чего там? - сказал молодой человек в черном капюшоне, похожий на сотрудника Великой Инквизиции, засунув голову в окно.
Раньше от подобной бесцеремонности Юнкер бы моментально вышел из себя. И капюшону пришлось бы топать до Краснопресненской пешком. Потому что метро, как объяснили Никите по дороге, закрыли еще в первые дни, опасаясь диверсий.
Но Юнкер, подобревший то ли от деревни, то ли от революции, не стал учить юношу хорошим манерам, а открыл ему дверь и поехал к Белому Дому.
Мальчик крутил головой во все стороны и ерзал на сиденье.
- Ты чего? - спросил Рощин.
- Да, блин, какая-то революция непонятная. Что происходит? Куда идти? Что делать? Тут баррикады, там баррикады, телевизор не работает. Говорят все разное. В бункере нет никого. И выходит, что и делать-то ничего не надо. Тусуйся, прыгай, бегай - а оно все как-то само происходит, помимо тебя. Мы революцию совсем не так представляли. Думали, от нас будет многое зависеть. Думали, будем биться не на жизнь, а на смерть!
- Так и радуйся, дурак, что не надо грудью на амбразуры ложиться! Зеленый еще совсем, тебе жить да жить! - воскликнул Рощин.
- Молодой тоже имеет право на смерть! - пафосно изрек юноша чье-то чужое умозаключение, вмонтированное ему в голову партийной пропагандой. - Почему вы думаете, что несовершеннолетние не люди? Что мы не можем сами осознанно выбирать свой жизненный путь?
- Эй, не надо мне тут цитат из интервью с «вождем»! - оборвал его Рощин. - Я тебе, вообще, не о том говорю, если ты заметил.
- А насчет амбразур, знаете, я бы предпочел погибнуть в честном бою, чем вот так бездарно носиться между Правительством и Думой, пытаясь понять, что происходит. А тем временем упыри с большими кошельками, ничем не лучше предыдущих, только еще не насосавшиеся, уже все без нас решают!
Мальчик отвернулся к окну и засопел. Москва поплыла у Никиты перед глазами, свернулась, как свиток, и исчезла. Какую-то секунду он смотрел на знакомый потолок своей палаты, но потом стряхнул с себя наваждение и вынырнул обратно.
За шиворот ему капал мелкий дождь, перед глазами стояла свинцовая Москва-река. Он сидел на асфальте, прислонившись к колесу машины. Юнкер и Рощин курили чуть поодаль. Мальчик в черном капюшоне куда-то исчез.
У Белого дома тоже ничего не происходило. Люди неприкаянно бродили, спрашивали друг у друга «Что слышно?» и не знали, куда себя деть, потому что ничего слышно не было. Только бодрый дедок с баяном был при деле. Он сидел на деревянном ящике у подножия памятника участникам революции 1905 года и пел агитационные частушки собственного сочинения.
Вокруг деда потихоньку собирался весь бесхозный народ. Два приземистых мужичка, похожие на Бобчинского и Добчинского, притоптывали ногами и пытались подпевать, но выходило только «ля-ля-ля-ля», так как слов они не знали. Мужички по поводу революции приняли с утра по маленькой и не пошли на работу. Теперь им было весело.
Молодой фотограф в палестинском платке раскорячился на мостовой, выбирая удачный ракурс. Лицо у него было абсолютно счастливое. Он запечатлевал первое историческое событие, в котором ему довелось участвовать лично.
Вдруг на Горбатый мост вбежал взмыленный человек с мегафоном. Остановившись, он покачнулся, и показалось, что сейчас он сообщит какую-то важную весть и рухнет бездыханным, как марафонский гонец. Человек поднес к губам мегафон и закричал:
- Начинается!
Толпа впилась глазами в вестника.
- Штурм Государственной Думы! - продолжил он и восхищенно выдохнул. Люди зашумели. - Все, кто в силах, идите туда! А пенсионерам лучше по домам разойтись на всякий случай! Куда вы вылезли, вообще?! А если стрелять начнут? Думаете, их ваши ордена остановят? Возвращайтесь домой!
Человек сунул мегафон под мышку и побежал дальше. Дед с баяном затянул «Мы жертвою пали в борьбе роковой». Юнкер завел мотор. Прихватив с собой фотографа, они поехали на Охотный Ряд.
У стен Государственной Думы их встретил цирк шапито. На постаменте из сдвинутых вместе квадратных клумб, стояли ряженые. Старец с длинной бородой, развевающейся на ветру, сосредоточенно размахивал бархатным знаменем с двуглавым орлом. Шитый золотом герб то и дело хищно пикировал на стоявших рядом.
На клумбы залез молодой человек с прямым пробором и выпученными глазами. Народу вокруг Думы собиралось все больше. Некоторые приносили с собой палатки и пытались установить их на мостовой. Разрозненные группы революционного молодняка жались к своим знаменам, выкрикивая лозунги и неприязненно глядя на особей из соседних табунов.
- Над Россией нависает красная фаллическая конструкция! - инфернально хрипел юноша с пробором. - Это вертикаль власти! Она покраснела от крови русских дев и стариков!
Вдруг он поперхнулся и с ужасом воззрился на что-то, находящееся за спинами толпы. Старец тоже увидел нечто и перестал махать флагом. Орел бессильно повис на древке. По рядам людей волной пробежало слово «ОМОН». Толпа инстинктивно отшатнулась в другую сторону. Молодой человек с пробором и белобородый знаменосец поспешно покинули клумбы и спрятались в недрах народной массы. Никита обернулся и не обнаружил рядом ни Рощина, ни Юнкера. Толпа пронесла его еще несколько метров и встала как вкопанная.
Впереди тоже были черные люди с пластиковыми щитами и в касках. Толпа сжалась и замерла. В щели между щитами на нее смотрели дула автоматов.
Читать бесплатно другие книги:
