Однажды Сталин сказал Троцкому, или Кто такие конные матросы. Ситуации, эпизоды, диалоги, анекдоты Барков Борис

Однажды командующий союзной австрийской армией генерал Мелас жаловался Суворову, что его войско ропщет по этому поводу.

— Не обращайте внимания! Как известно, испанский король Филипп, чтобы предотвратить эпидемию, велел вынести из Мадрида все нечистоты. И вся столица возмутилась против этого, на что король сказал: «Это младенцы, которые плачут, когда их купают. Но зато после они спят крепким здоровым сном», — ответил Суворов.

Однажды Суворова уже в преклонном возрасте молодые офицеры, смотря на него влюбленными глазами, спросили:

— Александр Васильевич, скажите, могли бы вы еще раз взять Измаил?

Старый воин, при жизни ставший легендой русской славы, ответил с легкой грустью:

— Измаил берут раз в жизни. Это как первая любовь.

Удалившись к себе в деревню, Суворов в досужее время охотно играл с мальчишками в лодыжки. Людям, которые дивились, видя его за этим занятием, он говорил:

— Теперь в России столько фельдмаршалов, что им только и дела что в бабки играть!

Один иностранный генерал за обедом у Суворова без умолку восхвалял его, так что даже надоел и ему, и присутствовавшим. Подали прежалкий, подгоревший пирог, от которого все отказались, только Суворов взял себе кусок.

— Знаете ли, господа, — сказал он, — что ремесло льстеца не так-то легко. Лесть походит на этот пирог: надобно умеючи испечь, всем нужным начинить в меру, не пересолить и не перепечь. Люблю моего Мишку-повара: он худой льстец.

Елагин Иван Перфильевич, известный трудом «Опыт повествования о России до 1389 года», главный придворной музыки и театра директор, про которого Екатерина II говорила: «Он хорош без пристрастия», имел при всех достоинствах слабую сторону — любовь к прекрасному полу. В престарелых уже летах Иван Перфильевич, посетив любимую артистку, вздумал делать пируэты перед зеркалом и вывихнул себе ногу, так что стал прихрамывать. Событие это было доведено до сведения государыни. Она позволила Елагину приезжать во дворец с тростью и при первой встрече с ним не только не объявила, что знает настоящую причину постигшего его несчастья, но приказала даже ему сидеть в ее присутствии.

Елагин воспользовался этим правом, и в 1795 году, когда покоритель Варшавы Суворов имел торжественный прием во дворце, все стояли, исключая Елагина, желавшего выказать свое значение. Суворов бросил на него любопытствующий взгляд, который не ускользнул от проницательной императрицы.

— Не удивляйтесь, — сказала Екатерина II победителю, — что Иван Перфильевич встречает вас сидя: он ранен, только не на войне, а у актрисы, делая прыжки!

Во время одного из походов чиновники, ведавшие армейской казной, проиграли в карты большую сумму казенных денег. Узнав об этом, Суворов пришел в ярость, стал метаться с криками:

— Караул! Воры!!

Он отдал караульному офицеру свою шпагу и отправил в Петербург донесение: «Суворов арестован за хищение казенных денег!» В донесении он просил, чтобы его имение было продано, а деньги за него внесены в казну, так как он считает себя главным виновником происшедшего. Екатерина II приказала восстановить армейскую казну и написала Суворову: «Казна в сохранности». И только тогда он вновь вступил в командование вверенными ему войсками.

При Екатерине II все командующие армиями в мирное время по традиции получали должности генерал-губернаторов. Однажды императрица спросила Суворова, какую губернию он хотел бы получить.

— Матушка царица слишком любит своих подданных, чтобы мною наказать какую-либо губернию, — ответил он.

Однажды, приехав в гусарский полк, Суворов наткнулся на молодого гусара, задумчиво пускавшего затейливые кольца дыма из трубки, не заметив присутствия командующего. Его хотели одернуть, но Суворов тихо произнес:

— Не трогайте его. Он видит свой полк в пушечном дыму и себя, скачущим в атаку.

Однажды к Суворову прибыл на службу подполковник, щегольски одетый, обильно надушенный и в модном парике. Суворов прочитал рекомендательные письма и произнес:

— Очень рад, что вы знакомы со всеми моими близкими. Хорошо! Мы тоже постараемся сблизиться с вами.

И Суворов предложил ему прогуляться верхом. Они проездили около двух суток, посещая форпосты и редуты. После этой поездки подполковник понял, что придворный наряд не для полевой службы.

Один генерал, желая выслужиться перед Суворовым, высказал мнение, что следует уменьшить число музыкантов и пополнить ими ряды солдат.

— Нет, — ответил фельдмаршал, — музыка нужна и полезна. Она веселит сердце воина, ровняет его шаг. Бывалые воины под музыку бесстрашно бросаются в атаку, а молодые, увлекаемые их порывом, смело идут в бой за ним. Музыка удваивает, утраивает боевой дух армии! С музыкой я взял Измаил.

Суворов имел обыкновение на официальные приемы появляться при всех орденах, которых у него было великое множество. Как-то в царском дворце к нему подошли несколько дам, жен придворных сановников.

— Ах, Александр Васильевич, вы такой хрупкий, а на вашей груди столько тяжести! Ведь вам тяжело?

— Помилуй бог, тяжело! Ох, как тяжело! — сказал Суворов. — Вашим мужьям не снесть.

Однажды Суворов выбежал навстречу важному гостю, кланялся ему чуть не в ноги и бегал по комнате крича:

— Куда мне посадить такого великого, такого знатного человека! Прошка! Стул, другой, третий.

И Прошка стал ставить стулья — один на другой, кланяясь и прося гостя садиться выше других.

— Туда, туда, батюшка, а уж свалишься — не моя вина, — говорил, улыбаясь, Суворов.

Во время аудиенции императрица спросила Суворова:

— Александр Васильевич! Все ли по заслугам награждены?

— Виноват, матушка! Просмотрел одного молодца майора, а он теперь лежит раненый.

— Эту вину легко исправить. Садитесь и пишите ему достойную награду.

Через некоторое время Суворов подал бумагу, и императрица прочитала:

«Господин секунд-майор! Всемилостивейшая государыня наша матушка царица всемилостивейше пожаловала вам за Мачин — чин, за Брест — крест, за Прагу — золотую шпагу, а за долгое терпенье — сто душ в вознагражденье».

Екатерина с особенным благоволением подписала эту бумагу.

В кругу штабных офицеров Суворову подали записку от придворного вельможи. Хозяин ее не умел грамотно писать по-русски. Все были возмущены.

— Стыдно, конечно, но пусть он пишет и по-французски, лишь бы думал по-русски, — сказал им полководец.

Суворов не любил, если кто-то тщательно старался подражать французам в выговоре их языка и в манерах. Он спрашивал такого франта:

— Давно ли изволили получать письма от родных из Парижа?

Александр Васильевич любил выражаться коротко и ясно, без излишней размазни и словоизвержений. Отцу своему он писал, еще будучи солдатом: «Я здоров, служу и учусь. Суворов».

Однажды у Потемкина Суворов встретился с механиком-самоучкой Иваном Петровичем Кулибиным.

— Вашей милости! — сказал ему Суворов с низким поклоном и сделал шаг вперед. — Вашей чести! — И сделал второй шаг. — Вашей премудрости! — сказал опять Суворов, поклоняясь в пояс; затем, взяв за руку Кулибина, проговорил: — Помилуй бог, сколько ума! Много ума! Он изобретет ковер-самолет.

Перед самым отъездом фельдмаршала в Италию его навестил любимец императора Павла I П.Х. Обольянов и застал прыгающим через чемодан, узлы и другие дорожные вещи.

— Что это вы изволите делать, ваше сиятельство? — спросил гость.

— Учусь прыгать, — ответил Суворов, — ведь в Италию прыгнуть — ой, ой, велик прыжок, научиться надобно!

Разговаривали как-то об одном военачальнике и обвиняли его за непонятное бездействие в трудности.

— Помилуй бог, он храбр, но бережет себя, хочет дожить до моих лет, — сказал Суворов.

Как-то зашла речь о двух генералах. Один из них был очень стар, а другой очень молод.

— Ну, разумеется, старший моложе младшего: первый большую часть жизни проспал, а последний работал, — сказал Суворов.

— По такому курьезному расчету вашему сиятельству уже давно перевалило за век?

— Ай нет, помилуй бог, нет, — встрепенулся Суворов. — Взгляните в историю — там я еще мальчишка.

Говоря про одного хитрого и пронырливого иностранного литератора, Суворов выразился:

— Ну так что же? Я его не боюсь. О хамелеоне знают, что хамелеон принимает на себя все цвета, кроме белого.

Суворов не любил изменять своим привычкам и в этом отношении мало стеснялся даже присутствия высокопоставленных лиц.

Однажды приехал к нему какой-то важный сановник как раз во время обеда.

После обычных приветствий Суворов сел продолжать свой обед, а гостю без всякой церемонии предложил обождать.

— Вам еще рано кушать, — сказал он, — прошу посидеть.

Александр Васильевич свято соблюдал все посты, ел, когда полагалось, кислую и сырую капусту с квасом, с солью и конопляным маслом, приговаривая: «Это русскому здоровью! Помилуй бог, как здорово!»

Каши овсяную и гречневую он любил и иногда ел их слишком много. Тогда являлся Прошка и говорил:

— Александр Васильевич, позвольте! — и протягивал руку к тарелке.

— Я есть хочу, Прошка!

— Не приказано.

— Кто не приказал, Прошка?

— Фельдмаршал.

— О, фельдмаршала надобно слушаться! Помилуй бог, надобно! — И переставал есть.

Дозволяя в обыденной, походной обстановке многие вольности в костюме, Суворов при поездках во дворец одевался всегда особенно тщательно.

— Смотри, Прошка! — говорил генералиссимус своему камердинеру. — Еду к матушке царице, так все ли в порядке? Это ведь не то что идти на Измаил или на Прагу!

Суворов спросил одного из лучших своих генералов, Михаила Андреевича Милорадовича:

— Знаешь ли ты трех сестер?

— Знаю! — отвечал Милорадович.

— Так, — подхватил Суворов, — ты русский, ты знаешь трех сестер: Веру, Надежду и Любовь. С ними слава и победа, а с нами Бог!

После знаменитого сражения у Нови, в котором был разбит и пал главнокомандующий республиканской армией генерал Жубер, сардинский король прислал Суворову несколько знаков ордена Маврикия и Лазаря для раздачи особенно отличившимся офицерам и между прочим низшую степень ордена камердинеру фельдмаршала Прошке за сбережение здоровья великого полководца. Раздав ордена менее отличившимся лицам, Суворов спросил коменданта своей главной квартиры Ставрокова:

— Что говорят в армии?

— Говорят, что ваше сиятельство раздали ордена плохим офицерам, — доложил Ставроков.

— Да ведь и орден-то плох, — заметил Суворов.

Победы Суворова в Италии встревожили французское республиканское правительство. Им было назначено два миллиона ливров в награду тому, кто привезет голову русского полководца.

Узнав об этом, Суворов велел привести одного из пленных французов, объявил ему, что дарует свободу, и добавил:

— Желаю тебе счастливой дороги: не забудь только объявить своей Директории, что очень дорого оценили мою голову. Ведь у нее и денег таких нет. Скажи Директории: я постараюсь сам принести к ним мою голову вместе с руками.

Суворов любил, чтобы каждого начальника подчиненные называли по-русски, по имени и отчеству. Присланного от адмирала Федора Федоровича Ушакова иностранного офицера с известием о взятии Корфу он спросил:

— Здоров ли друг мой Федор Федорович?

Немец стал в тупик, не зная, о ком спрашивает полководец. Тогда ему шепнули, что об Ушакове, и он, как будто очнувшись, сказал:

— Ах да, господин адмирал фон Ушаков здоров.

— Возьми к себе свое фон и раздавай кому хочешь, а победителя турецкого флота на Черном море, потрясшего Дарданеллы и покорившего Корфу, называй Федор Федорович Ушаков! — вскричал Суворов с гневом.

Однажды среди разговора с графом Ростопчиным, и когда тот — по собственному уверению — обратись весь в слух и внимание, Суворов вдруг остановился и запел… петухом.

— Как это можно! — с негодованием воскликнул вельможный граф.

— Поживи с мое — запоешь и курицей, — ответил полководец.

Раз на придворном балу, желая оказать внимание фельдмаршалу, государыня спросила:

— Чем потчевать дорогого гостя?

— Благослови, царица, водкой, — попросил Суворов.

— Но что скажут красавицы фрейлины, которые будут с вами разговаривать? — заметила Екатерина II.

— Они почувствуют, что с ними говорит солдат.

Суворов уверял, что у него семь ран: две получены на войне, а пять при дворе, и эти последние, по его словам, были гораздо мучительнее первых.

Один офицер, которого Суворов очень любил и уважал как храброго воина, был очень несдержан на язык, чем нажил себе таких врагов, что и служить ему стало невмочь.

Как-то Суворов позвал его к себе, закрыл дверь и как чрезвычайный секрет сказал ему о том, что у него имеется очень опасный враг, который на каждом шагу ему вредит и мешает.

Офицер сказал, что не знает, о ком и думать, тогда Суворов подошел вплотную к офицеру и шепнул ему:

— Высунь язык!

Тот послушался.

Суворов, показывая на его язык, сказал:

— Вот он! Вот кто твой самый лютый враг.

На совет осматривавшего его доктора поехать на целебные воды полечиться Суворов раздраженно ответил:

— Помилуй бог! Что тебе вздумалось? Туда посылай здоровых богачей, прихрамывающих игроков, интриганов и всякую сволочь. Там пусть они купаются в грязи, я же истинно болен. Мне нужна молитва, в деревне изба, баня, кашица и квас.

Жена одного офицера как-то пожаловалась Суворову на своего мужа.

— Ваша светлость, он со мною плохо обращается.

— Это меня не касается, — ответил полководец.

— Но он за глаза и вас ругает…

— А это, матушка, тебя не касается.

В самые лютые морозы Суворов одевался очень легко. Императрица Екатерина II подарила ему шубу и повелела обязательно ее носить. Суворов, не желая изменять своей привычке, но принужденный повиноваться воле государыни, придумал такую хитрость: он всюду возил с собой дарованную шубу, но не надевал на себя, а держал ее на коленях.

Во время путешествия императрицы Екатерины на юг, когда государыня щедро раздавала награды и подарки, Суворову была пожалована драгоценная табакерка с вензелем императрицы. Это дало повод Суворову написать одному из своих управляющих: «А я за гулянье получил табакерку в семь тысяч рублей».

О взятии Варшавы в 1794 году Суворов донес императрице: «Всемилостивейшая государыня! Ура! Варшава наша».

Императрица ответила столь же лаконически: «Ура! Фельдмаршал Суворов!»

Возвращение Суворова после окончания Польской кампании было отмечено рядом торжеств. Его поселили в Таврическом дворце. Государыня пожаловала ему драгоценную табакерку с изображением Александра Македонского. При этом она сказала:

— Никому так не прилично иметь портрет тезки вашего, как вам, Александр Васильевич!.. Вы велики, как он!..

Государь Павел I повелел, чтобы Суворову отдавались военные почести, подобно особе государя и даже в его присутствии, возведя Суворова в звание генералиссимуса российских войск. По получении высочайшего рескрипта Суворов воскликнул:

— Помилуй бог, велика милость, велик чин: он меня придавит!.. Недолго мне жить!

Милостью и лаской Павел I как будто хотел наградить Суворова за претерпенные им страдания. Он сам надел на него цепь ордена Святого Иоанна Иерусалимского II степени.

— Боже, спаси царя! — воскликнул Суворов.

— Тебе спасать царей! — сказал император.

Император Павел I показывал на вахтпараде Суворову ученье батальона Преображенского полка и спрашивал несколько раз фельдмаршала:

— Как вы, Александр Васильевич, находите наше ученье?

— Помилуй бог! Хорошо, прекрасно, ваше величество, да тихо вперед подаются.

Император вдруг говорит Суворову:

— Ну, Александр Васильевич, прокомандуйте по-вашему. Слушать команду фельдмаршала! — изрек государь.

Не прошло десяти минут, гренадеры бросились в ров, перебежали по льду, вскарабкались на бастионы и Суворова туда же подняли и громче прежнего грянули «ура»! Суворов на бастионе знамя держит правой рукой, а левой снял шляпу в знак поздравления государя с победой.

Суворов всегда сторонился слишком роскошных пиров. Князь Потемкин не раз навязывался к нему на званый обед, и наконец Суворов вынужден был пригласить Потемкина с его многочисленной свитой.

Когда гости прибыли, их взорам предстал великолепный стол. Однако сам хозяин ни к чему не притронулся под предлогом поста и недомогания. На другой день метрдотель принес Суворову счет, превышавший тысячу рублей. Полководец переадресовал его князю, сделав на нем надпись: «Я ничего не ел».

— Ох и дорого обходится мне Суворов! — сказал Потемкин и заплатил по счету.

Однажды, отозвав в сторону Суворова для конфиденциального разговора, Екатерина II поинтересовалась у прославленного полководца:

— Что ты, Александр Васильевич, можешь сказать мне о князе Голенищеве-Кутузове?

— О, матушка! — притворно закатил глаза полководец. — Скажу только тебе, по секрету. Ой умен! Ой хитер! Никто его не обманет.

Когда к умирающему Суворову подошел проститься муж его племянницы, бездарный поэт граф Хвостов, Суворов сказал ему:

— Митя, ведь ты хороший человек. Не пиши стихов. А уж коли не можешь не писать, то, ради бога, не печатай.

В знаменитой «Науке побеждать» Суворов писал: «Если солдатушки перестанут как следует выполнять приказы, то им надлежит дать палочки».

Что это такое? Шпицрутены! Нижних чинов безжалостно били палками, прогоняя через строй за непослушание или воинские провинности.

Суворов постоянно везде и всюду возил с собой шкатулку с орденами, которые стоили ни много ни мало 200 тысяч рублей. На эти деньги в те времена можно было прокормить армию или… купить небольшую губернию. А ведь каждый орденский знак по законам Российской империи полагалось выкупить у казны.

Женился будущий генералиссимус Суворов на представительнице одной из древнейших русских дворянских фамилий княжне Варваре Ивановне Прозоровской. После свадьбы тесть, князь Иван Прозоровский, среди прочих подарков преподнес зятю фамильную плеть: учить жену!