Яд вожделения Арсеньева Елена

Часть I

Лиходейка

Пролог

– Русские боятся удовольствия, которое получают от тела, – изрек Фриц, и руки его весьма чувствительно сжали талию, которую он доселе лишь игриво оглаживал. – Не надо бояться, meine Taube![1]

– Я и не боюсь! – жарко выдохнула она. – Тело в тело – любезное дело!

Как всегда, минуло несколько мгновений, прежде чем до Фрица дошло. Обыденную речь он понимал достаточно быстро, а вот с поговорками дело еще обстояло худо. Он даже брови свел, напряженно вникая в заковыристые, а внешне столь простые словечки, но вдруг лицо его просветлело. Слава те, уразумел!

И не замедлил доказать свое полное согласие, привлекая к себе податливое женское тело и прижимаясь к толще юбок бедрами.

– О, meine Lieber![2] – выдохнул он.

«Майне либер» же вовсе перестала дышать: руки Фрица уже ползли по тонкому стану, обтянутому зеленым шелком, к розовым выпуклостям, преизрядно выпирающим из шнурованья,[3] и начали умело оглаживать и потискивать их.

– Meine Beereling,[4] – высказался Фриц, проводя губами по ее шее и начиная покусывать мочку уха. – О, meine Beereling! Я так тебя хотеть!

Ну, кажется, яснее и не скажешь! Оставалось дать понять кавалеру, что дама тоже не в игрушки играть намерена, а от всей души, вернее, от всего тела жаждет полюбоплотствовать с пригожим немцем.

Она вздохнула, словно в порыве неудержимой страсти, и груди выскочили из полурасстегнутого лифа. Но это было так себе, невинные пустячки! Сего глубочайшего вздоха не смогли сдержать тесемки на талии юбки. Они лопнули, да еще с треском, который заставил Фрица вздрогнуть и даже отпрянуть.

Что было весьма кстати, ибо теперь юбкам ничто не мешало сползать по нагому женскому телу к стройным ножкам, прикрыв их от колен до земли, так что чудилось, будто обладательница ножек стоит в невеликом стожке свежескошенной зеленой травушки, подставляя солнечному нескромному взору все, что обычно бывает сокрыто.

Это был последний, завершающий удар, нанесенный немецкому рыцарственному самообладанию.

С глухим стоном Фриц рванул застежку на поясе; кюлоты упали до колен, и ничем более не сдерживаемое естество нацелилось на жертву его вожделения, которая глядела на сей предмет широко распахнутыми глазами, не зная, чему более изумляться: успеху своих маневров или тому, что иноземцы не носят исподнего.

Она слегка попятилась как бы в испуге. На счастье, сзади стоял маленький диванчик, который модные дамы называли «канапе». Сюда-то и плюхнулась полуобнаженная красотка.

Победитель в два шага, путаясь в спущенных штанах, достиг завоеванной территории – вступил во владения. Дама его громко вскрикнула, и это подействовало на Фрица, как удар хлыстом – на доброго скакуна. Он ринулся в галоп, но не проскакал и версты, как вдруг затрясся, будто в припадке падучей, тоненько взвыл:

– Oh, mein Gott!.. – И блаженно замер, продолжая славить своего лютеранского бога, который, ей-же-ей, был здесь ну никак не замешан.

Дама тоже замерла, облегченно вздыхая, оттого, что пытка ее наконец закончилась. И точнехонько в это мгновение за спиной Фрица открылась дверь…

Точнехонько в это мгновение за спиною Фрица открылась дверь, и чудилось, не только стены сотряслись, но само канапе вновь задрожало от истошного вопля:

– Изменщик! Шуфт гороховый![5]

Фриц вскочил, как зазевавшийся новобранец по команде капрала, и сделал «налево кру-гом!».

Пред ним стояла сдобная дама в беленьких кудельках, столь пышно и затейливо взбитых, что они определенно могли бы соперничать с самым наимоднейшим париком. Алый напомаженный ротик беззвучно открывался и закрывался, словно у его хозяйки от ярости в зобу дыханье сперло, голубые глазки метали такие молнии, что, чудилось, могли испепелить любого мало-мальски совестливого человека. Этим же двум отпетым сие было как бы и нипочем, и ежели кавалер еще хоть проделывал какие-то сконфуженные телодвижения, силясь прикрыть свой удовлетворенный и уже вздремнувший уд, то дама продолжала лежать бесстыжею растопыркою.

– Вот что бес-то с людьми живыми делает!.. – как бы в изумлении пробормотала вновь прибывшая, созерцая ее наготу, а потом, спохватившись, вновь возопила, воздевая руки к небесам:

– Люди добрые! Да вы только поглядите, нет, вы поглядите только! Со мною ложа разделять не желал, а взял мою девку и живет с нею блудно!

– Катюшхен… – робко проблеял немчик, но разгневанная особа вновь завопила, словно желая, чтоб ее анафему было слышно на всех стогнах:[6]

– Катюшхен?! Хрен тебе, а не Катюшхен, чучело заморское! Да чтоб вам гореть в адовой смоле, грешникам!

– Грех – пока ноги вверх, – лениво сообщила лежащая. – А опустиша – господь и простиша. – И она осуществила сказанное.

– Молчи… ты, оторва! – вызверилась «Катюшхен». – Я тебя голую-босую на улице подобрала, приютила, обогрела, а ты… ты! Змею подколодную я на своей груди вскормила! Змеищу!

Она с такой печалью заглянула в свое обширное декольте, где некогда отогревалась упомянутая змеища, что от жалости к самой себе у нее выступили слезы и покатились по буйно нарумяненным щечкам, а одна даже капнула на грудь.

Это был тяжелый миг: редкий мужчина спокойно глядит на женские слезы! Лицо Фрица перекосилось от жалости…

«Ах, зря ты все это, Катюшка, затеяла, вот уж, право, зря», – угрюмо подумала дама, которой уж, верно, поднадоело валяться в непристойной позе, и она перешла от вялой обороны к активному натиску:

– Что это вас, барыня, разобрало? Сотрется у герра Фрица это самое, что ли? Сколь мне ведомо, вы уж давненько его в покое оставили. Этак ведь и заржаветь мужик может!

Она даже не увидела, а почувствовала, как встрепенулся Фриц, вмиг почуяв себя не грешником и разбивателем нежного женского сердца, а обиженным и оскорбленным. Но даже не самые слова в защиту согрешившего, а глумливое выражение, с коим они были сказаны, вновь вывели Катюшку из себя, и она опять ударилась в крик, поливая сожителя и распутную девку такими помоями, что он только отдувался да утирал рукавом сорочки взопревшее лицо. А та, с кем он, по наиболее снисходительному определению Катюшки, «чесалку вострил», едва успевала отругиваться:

– Типун тебе на язык! На твою голову! На сухой лес будь помянуто!

Наконец источник Катюшкиного красноречия иссяк. Она начала повторяться, и у Фрица на лице появилось выражение скуки.

– Довольно, meine Lieber! – проговорил он резко и продолжил почти чисто по-русски – верно, от злости: – Довольно, право! Я более не намерен терпеть! Возможно, я и виновен, но ты не даешь мне даже возможности оправдаться! В конце концов, мы не Ehelent,[7] и я не давал перед господом тебе поручительства в вечной своей верности. В свою очередь могу говорить, что твое поведение с герром Штаубе меня тоже изрядно возмущает! Я ведь видел: не далее как вчера на балу сей герр, который так толст, что из него можно выкроить троих таких, как я, уронил тебе в декольте маринованную Kirsche,[8] а затем бессовестно выуживал ее оттуда пальцами, причем ты не отвесила ему Ohrfeige,[9] а только пожималась, поеживалась да хихикала.

– Ну так щекотно же, – простодушно улыбнулась Катюшка. – Небось захихикаешь, когда оне за голые титьки холодными перстами…

Но тут же она ощутила, что вот-вот из обвиняющей сделается преступницей, и снова заголосила:

– Толст, изволите заметить? Толст, да не скуп! Между прочим, господин Штаубе в отместку за щекотку мне меж грудями золотую монетку сунул! От тебя же я новый финтажм[10] уже которую неделю допроситься не могу. А те шнурованья и сорочки с чулочками, кои ты мне не далее как третьего дни клялся презентовать? А туфли? Туфельки красненькие с каблучками? Помнишь? Сулил, еще когда сулил, да в посулах по сей день и хаживаю! Ну кто ты такой после этого? Скупердяй Васильич Растудыкин, к тому ж распутник преотъявленный, бесстыжие твои глаза! И еще смеешь мне вчинять упреки? И слышать тебя не стану, и видеть тебя более не желаю! Уйду от тебя, постылого! Уйду! Коли герр Штаубе втрое толще тебя, сухореброго, так, стало, и втрое щедрее будет! Домик мне в Китай-городе обещался снять, а что тут у тебя, в такой дали от всех, скуку скучать? Оставайся здесь сам со своею оборванкою! Только знай: все робы[11] мои, и юбки, и прочие вещички, и епанчишки, и шали – я все с собой заберу, а коли не дашь – так ославлю тебя, что и на Кукуй[12] носа не сунешь: засмеют!

И, не удостоив более взглядом ни бывшего любовника, ни ту, с коей он оказался застигнут на месте преступления, Катюшка круто повернулась и поплыла из комнаты. Ее торжественное убытие было несколько смято тем, что ворох юбок, распертых фишбейнами,[13] застрял в дверях, и ей пришлось протискиваться бочком. Но вот сие было благополучно преодолено, и дверь за оскорбленной дамой захлопнулась.

Фриц фон Принц получил отставку.

* * *

По дому еще какое-то время разносилось эхо Катюшкиного негодования, однако собрала она свои пожитки на диво споро: не прошло и четверти часу, как засвистел, загаркал под окнами кучер и сытые лошади, громко топая по набитой земле, повлекли возок с Катюшкиным добром и ее саму прочь от грешного любовника – в объятия нового… новое ведь, известное дело, всегда лучшее!

Дама (или «девка», по определению своей бывшей барыни), которая ввела отставленного Фрица во грех, задумчиво поглядывала на оторопелого немца. Он никак не мог взять в толк свершившегося и имел вид ребенка, заблудившегося в лесу. Правда, нелегко было представить дитятю с этакой трубкою во рту, из коей Фриц безостановочно выпускал клуб за клубом с той самой минуты, как Катюшка вынесла свой приговор. Трубку сию, как было известно всем домашним, ему подарил сам государь Петр Алексеевич – сын того царя, при котором за курение рвали ноздри и били кнутами. Ну что ж, теперь нравы изменились – до того изменились, что бабенка безданно, беспошлинно может покинуть полюбовника, коему всецело обязана спокойным, привольным житьем, и отбыть к другому на содержание.

Наконец Фриц вроде бы ожил: подошел к буфету, достал четырехугольную бутыль толстого стекла, глотнул прямо из горлышка раз да еще раз…

Греховодница затаила дыхание. Многие мужчины не прочь подебоширить да поскандалить под влиянием бахусовых паров… уж не примется ли он сейчас вымещать злобу на той, из-за коей лишился веселенькой, пригоженькой метресски? Уж не исчезнуть ли ей подобру-поздорову? Дело-то сделано, чего еще ждать?

Уйти хотелось бесшумно, однако совершить сие не удалось: накрахмаленные юбки, которые она пыталась собрать, предательски шуршали.

Фриц оглянулся и некоторое время тупо смотрел, словно не в силах вспомнить, кто это перед ним и, главное, отчего в этаком виде.

«Ну вот! – обиженно подумала она. – А ведь что говорил, негодяй! Таубе, мол, и эта, как ее… бирлинг!»

Не отводя задумчивого взора, Фриц вновь приложился к горлышку, а затем решительно сунул бутылку в буфет. В его прищуренных глазах вдруг вспыхнуло новое выражение. Скорым шагом приблизившись, он развел руки «девки» (или дамы) в стороны, так что юбки вновь поползли на пол, и сосредоточенно проводил их взором. Повинуясь ему, дама переступила через них и двинулась за Фрицем к тому самому, уже знакомому, канапе. Фриц не только снова расстегнул, но проворно снял кюлоты и уселся на канапе, а когда дама замешкалась, он не поленился подтащить ее к себе и водрузить на свои колени. Она задергалась было, вырываясь, но Фрицу только того и надобно было, так что вскоре они уже прыгали вместе, и наконец Фриц вновь побагровел, завел глаза, застонал…

Та, чью талию до боли стиснули его руки, не без любопытства следила за его лицом, на котором выражение напряженного ожидания постепенно сменялось блаженным спокойствием.

Наконец Фриц открыл глаза:

– О… о! Zweimal![14] подрьяд… О, это ест herrlichkeit[15] О, ты настоящая чюро-дей-ка! Как это говорится в Русланд? Не знайт, где найдет, где потеряйт? Нет плохо без хорошо?

Девушка растерянно улыбнулась, кивнула и сделала попытку слезть, но Фриц еще крепче стиснул ее талию:

– Оставаться на место! Как это сказать… Святое место не бывать пустое? Здесь сиживал Катюшхен, теперь сиживать ты, meine Taube! Это будет твой… как это говорить? Палка для птиц? Сидеть птица?

– Насест? – робко предположила ничего не понимающая голубка.

– О ja! – захохотал Фриц. – Твой насесть! Этот дом – твой клетка, а meine Glied?[16] – твой насесть! Was wollen zie[17] Ты хотеть?

Она пожала плечами, все еще не в силах понять, чего от нее добивается этот немец-перец-колбаса.

– Не хотеть? – удивился Фриц. – О, я понимаю. Тебе мало zweimal! Надо dreimal?[18] Ох-хо-хо! А ну-ка, meine Glied, давай, давай! – Он растерянно хлопал светлыми ресницами. – О нет… Да! Да! Ты чувствуешь? Ты его чувствуешь? Ты рада? А, meine Beereling?

«Ягодка» закрыла лицо руками, невольно подчиняясь резким движениям Фрица, восхищенного вновь обретенными свойствами своего залежавшегося и чуть ли не мохом поросшего орудия. И если сначала он еще допытывался, смеется она или плачет, то вскоре вновь позабыл обо всем на свете, жадно ловя летучие искры животворного огня.

А она… Уж смеяться-то ей было не над чем! Плакать? Конечно, следовало плакать, но она уж столько слез пролила, что одни всхлипывания остались. Так что она, пожалуй, все-таки смеялась.

1. Баба богомерзкая

Раннее утреннее небо было дымчатым, красновато-черным. Клубились блеклые облака. Застывший, сонный Василий Блаженный, как никогда, напоминал печатный пряник: заснеженные купола его чудились сахарными, и весь он, словно дорогой подарок, был повит дымчатой морозной пеленой.

Да, студеное выдалось утро, и вся площадь побелела, примороженная, но под аркою Воскресенских ворот блестела черная грязь. Здесь всегда таяло. Подбирая подол, чтобы не забрызгаться, Алена прошла несколько шагов и вдруг, будто ее что-то толкнуло в спину, оглянулась.

Вот чудеса! Далекий Василий Блаженный ощутимо надвинулся и словно бы возрос в размерах, так что под изгибом ворот была видна лишь часть красно-серой, поседевшей от мороза стены его и один из разноцветных, щедро припорошенных снегом куполов.

Мгновение Алена как завороженная стояла с широко раскрытыми глазами, а потом ей вдруг почудилось, будто эта стена приближается, надвигается на нее. Слепой, безрассудный страх отуманил голову. Слабо вскрикнув, Алена ринулась бежать, однако тотчас же поскользнулась, ноги ее разъехались, и она со всего бегу повалилась наземь… Нет, земля расступилась под ней, и Алена низвергнулась в какие-то черные бездны, которые тотчас надвинулись на нее, стеснили… словно жуткие чудовища сцепили зубы на ее теле, но не жрут, не рвут на части, а медленно стискивают челюсти все крепче, так, что от боли перехватывает дыхание.

– Подлежит, яко преступница, казни смертной!..

Крик вырвал ее из оцепенения.

Алена со стоном вскинула голову, попыталась вздохнуть поглубже, но всего и могла, что пропустила воздух крошечными глоточками в грудь.

– Гляди-ка! – послышался изумленный голос сверху. – Живая еще? Эй, бабонька, ты еще живая?

Она слабо пошевелила запекшимися, сухими губами. Вот странно: губы горят от жажды, и во рту печет, как в печке, а все тело оледенело. Не диво, что чудится зима, и мороз, и лед, хотя на дворе майская ночь – душная, томительная. Да и день выдался предгрозовой – такой же душный, тяжкий. В воздухе ни звука, ни движения. Сиплый голос солдата, изредка возвещавшего над Аленою страшный приговор да разгонявшего любопытных, кои так и рвались поглядеть на нее поближе, глохнул, пропадал в этой вязкой, влажной мгле.

Сквозь заплывшие веки Алена смотрела, как с краю небес ползет синяя туча. Вот она растет, клубится, растекается по небосклону. В ней мелькают изогнутые стрелы молний – ближе, ярче. Глухой ропот грома становится все сильнее, отрывистее – и вдруг над головой оглушительный треск, непрерывное, ослепительное мигание. Небеса, чудится, разверзаются! Вот-вот хлынут потоки дождя, да такого, что за ливнем не будет видно окрестностей!.. Но нет, ни капли не упало за весь день на иссохшие губы казнимой преступницы, ни единая молния не ударила в нее, чтобы уничтожить, испепелить – и избавить от мучений! Небеса были к ней столь же беспощадны, как люди – и как земля, которая терзала тело ледяными тисками, высасывая из него жизненную силу медленно, нестерпимо медленно… мучительно!

Алена провела шершавым языком по окоростевшим губам. У нее нет сил даже попросить попить… да что толку? Прежде просила, но ни один из стражников, сменявшихся над нею, не давал: пока осужденная еще влачит жизнь, караульным, под страхом строжайшего телесного наказания, отдается приказ не допускать к ней никакой пищи и питья, кои могут поддержать виновную и заставить ее дольше мучиться.

– Hичего, молодка, – в утешение сказал один. – Tы потерпи – скоро все и пройдет.

«Все» – это была ее жизнь… Алена заплакала – впервые заплакала с тех самых пор, как поняла свою обреченность. Солдату, верно, нестерпимо сделалось видеть эти слезы, которые она не в силах была утереть, – руки-то скованы земляными тисками! – и он сжалился на миг, вытер ей лицо, а потом и сам на себя рассердился за этот промельк жалости, а на Алену – еще пуще.

– Чего воешь, дура? – вызверился. – Теперь-то чего воешь? Надо было такого мужа искать, который не помрет, ежели его щами с царь-корнем[19] попотчуют!

Да. Да… Она все время забывает, почему она здесь и почему висит в двух шагах, так, чтобы ей было все время видно, вытянутое, закаменелое, качаемое ветром тело Фролки…

– Это полюбовник ее, – поясняли любопытным те из караульных, которые были словоохотливей да мздоимливей (за право поближе поглазеть на Аленину голову, едва торчащую из земли, люди охотно готовы были платить). – Полюбовник, да! Служил он у ейного мужа ключником, но снюхался, вишь ты, с хозяйской женкою, да свели они господина со свету. Малость, беда, перестарались: столько зелья ему сыпанули, что он позеленел весь, как та трава. Только слепой не догадался бы, что дело нечистое! На их лиходейское несчастье, едва мужик концы отдал, появилась сестрица его, вдовица, а у той глаз – иглу в яйце увидит! Ну и подняла шум… Вон он, висит теперь, качается, – показывали на почернелое Фролкино тело. – А вот она, живая еще… вишь, глазами лупает.

– И сколь же ден ему так висеть, злодею сему? – спрашивали иные.

– Да пока сударушка его богу душу не отдаст, – ответствовали караульные, и Алена уже наперед знала, что будет потом: поглазев на нее, иные плевались, иные грозили: «бога, мол, прогневила – вот и смерти не дает!»; немногие жалели, крестили бедную головушку, но после этого почти всякий спрашивал караульщиков:

– А что ж сей полюбовник таковой чернющий, будто головешка? Неужто огнем жгли в пыточной избе?!

Иные караульщики отделывались шуточками, иные отмалчивались, иные свирепели и начинали гнать не в меру любопытствующую публику; поскольку все они были наслышаны о том, что творилось при допросе сообщников-душегубцев в казенке, стены которой хоть и многое видели, но такого, пожалуй, им видеть еще не доводилось.

* * *

Когда Ульяна крикнула «Слово и дело!» и на не чуявших беды Алену с Фролом налетела полиция, их привезли в Тайную канцелярию и сперва посадили в отдельные каморки за особыми, порознь, часовыми, чтобы обвиняемые ни с кем, а прежде всего меж собою разговора не имели. Однако же дело показалось судьям настолько простым, – вот он труп отравленного, вот они, отравители! – что обоих разом приволокли учинить им застенок.[20]

В казенке, где разбирались татинные,[21] разбойные и убийственные дела, царила неимоверная теснота, было душно и смрадно: пылающие свечи прибавляли жару, топилась, несмотря на майское тепло, печка; множество народу теснилось, потело.

Алену, ошеломленную свершившимся до того, что она как бы впала в столбняк – без мыслей, без чувств, даже вроде и без страха за свою участь, – толкнули в угол. Она упала, да так и лежала кулем, тупо озираясь, и в черной тьме, заполонившей с недавнего времени ее голову, лишь изредка проплывала вялая мысль – будто снулая рыба: «Да нет, быть этого не может…»

Фролку же взяли на дыбу.

Заворотив ему руки за спину, их связали вместе, а потом, круто вздернув вверх, так что бедняга издал короткий изумленно-болезненный крик, его подвесили на запястьях к перекладине, чтобы ноги оторвались от земли. Тут же помощник палача притянул их за лодыжки к нарочно для сего поставленному столбу, так что Фролкино по пояс обнаженное тело натянулось струной, а затем за дело взялся сам кат.[22] Приблизившись к жертве не более как шага на три, он припрыгнул – и со всего маху обрушил на спину Фрола кнут…

Еще несколько мгновений тому назад, пока Фролку только вздергивали на дыбу, кнут смирнехонько полеживал на полу, и Алена не без некоторого любопытства его разглядывала. Кнут состоял из рукоятки – толстой, деревянной, длиной не более как в пол-аршина. К ней прикреплен был упругий столбец из кожи, длиной около трех – трех с половиною футов, с кожаной петлей на конце. К этому концу привязан был хвост примерно в пол-аршина, сделанный из широкого ремня толстой сыромятной кожи, согнутой вдоль наподобие желобка и засушенной да вдобавок заостренной на конце. И вот этот-то твердый, как кость, конец кнута сейчас разорвал кожу меж вывернутых Фролкиных лопаток и вонзился в его тело.

Пытаемый взревел от боли.

Приостановившись, кат успокаивающе промолвил:

– Кнут не архангел, души не вынет! – А потом удары раз за разом начали раздирать Фролкино тело вслед за вопросами:

– Признаешь ли ты, Фрол Митрофанов, что блудным воровством сожительствовал с женкою Аленою? Что зельем свел со свету беломестца[23] Никодима Журавлева, коего супругою была оная женка? Был ли ты зачинщиком и начальником сего лиходеяния, либо подстрекала тебя сожительница и полюбовница?

На все эти обвинения из Фролкина горла рвался только один крик:

– Нет!

Алена заломила руки. Как ни мало знала она о пытках, законах, порядках Тайной канцелярии, одно ведомо было всякому, одно накрепко усваивалось меж сплетен, шепотков, испуганных разговоров о бесчинных застеночных нравах: пытают татя на три перемены, что означает: выдержать предстоит самое малое три вида пытки, и ежели вину свою взялся отрицать, то крепись до конца. Один раз собьешься, сознаешься в содеянном, не снеся лютой боли, не предвидя ей конца, чая купить себе хотя бы мгновенное облегчение, – и тебя зачнут сызнова бить, зажимать в тиски или растягивать на дыбе, подвешивая к ногам тяжести, чтоб ты опять в три перемены подтвердил новое свое показание. Спохватишься, опамятуешься, завоешь, что возвел на себя напраслину, – ну что ж, голубь, тогда терпи; кнут, тиски, дыбу – лишь бы хоть что-то сказал ты о себе одинаковое: виновен или нет. Если Фрол снесет три пытки, не переставая твердить: «Нет, нет!» – его кинут в угол, палач вправит ему суставы с тем же умением и прилежанием, с каким только что выламывал их на виске, – и приступит к Алене.

У нее зашлось сердце. Кнут, которым секли Фролку, до того намок в крови, что, верно, вострый коготь его конца размягчился. Палач взял свежий: сухой, хищный… Для нее. А выдержит ли она? Сможет ли раз за разом отрицать вину? Она остановившимися глазами смотрела, как на руках и ногах Фролки завинчивают винты железных тисков.

«О боже! – смятенно подумала Алена, которой уже слышалось, как трещат ломаемые кости. – Этого я не выдержу. Нет, не выдержу!»

Кат все туже поворачивал винты, а дьяк, склонившийся над расспросным листом, устало бормотал:

– Признаешь ли ты, Фрол Митрофанов, что блудным воровством сожительствовал с женкою Аленою? Что зельем свел со свету…

– Не-ет! – простонал Фролка – и захлебнулся рыданием и тоненько, по-щенячьи, завыл: – Нет, нет! Смилуйтесь, о, смилосердуйтесь надо мною! Какова радость вам в муке моей… О нет, господи, где же ты?

И как ни была ошеломлена, испугана Алена, она не могла не изумиться еще больше: ведь Фролка слово в слово повторил те же мольбы, коими она пыталась умилостивить и его, и Никодима, когда в первую брачную ночь муж ее, отчаявшись пробудить к жизни свое мертвенно-равнодушное естество, жестоко избил молодую перепуганную невесту, которую никак не мог сделать своей женой, а потом кликнул вернейшего прислужника и приказал ему тут же, на широкой и пышной супружеской постели, «распечатать эту дрянную закупорку».

Фролка замешкался, явно ушам своим не веря.

– Чего изволите? – пробормотал ошеломленно.

– Оглох? – грозно свел брови Никодим. – Желаю поглядеть, каков ты есть кобель. Правда ли то, что про тебя сказывают: мол, способен ты блуд чесать с утра до вечера и с вечера до утра!

– Так-то оно так, – пробормотал Фрол, все еще не в силах взять в толк: неужто всерьез говорит хозяин?! – Да я нынче как-то что-то не того… в хворости малость. Может, как-нибудь в другой раз, а?

– В хворости? – хмыкнул Никодим. – Ну, пустое дело твои хворости. Живот на живот – все заживет! Давай бери ее, Фролка, пока я добрый. Не запендрючишь нынче, другого раза может и не быть. Ну, кому говорю?

Фролка растерянно облизнул пересохшие от волнения и страха губы, и жалость мелькнула в его глазах, когда с распухшего, разбитого лица Алены глянули на него полные слез глаза, а окровавленный рот прорыдал:

– Нет, нет! Смилуйтесь, о, смилосердуйтесь надо мною! Какова радость вам в муке моей… О нет! Господи, где же ты?!

– Еще господа кличет, погляди-ка ты на эту бесстыдницу! – глумливо ухмыльнулся Никодим. – Что ль тебе двух мужиков мало – еще и третий спонадобился? Молчи, враговка проклятая! – С этими словами он задрал Алене на голову клочья рубахи, вскинул и крепко стиснул ее руки:

– А ну, Фролка, давай, не медли, пока я добрый! И гляди: не сможешь – вдесятеро твой долг надбавлю! Ты ведь знаешь – от меня не отбояришься. На правеж, на торговую казнь пойдешь, сдохнешь под батогами, как ее вон тятька! А исправно потрудишься – ей-пра, скощу должок!

Алена перестала дышать, и в наступившей тишине отчетливо услышала, как громко, жадно сглотнул Фрол. Похоже, угрозы Никодима уже были излишни: одного взгляда на нагое, беспомощное бабье тело достало Фролке, чтоб тела сего взалкать и решиться на богопротивное, нечеловеческое деяние.

Алена услышала еще шорох одежды, а потом Фролка вспрыгнул коленями на постель и, растолкав судорожно стиснутые ноги, вторгся в ее тело так грубо, что она не сдержала короткого болезненного крика, перешедшего в надсадные стоны.

Насильнику, впрочем, это было нипочем. Он давненько уже поглядывал на Алену с тайным вожделением и втихомолку завидовал хозяину, заполучившему не только имущество дочиста разоренного им простака, но и дочь красавицу, – и вот теперь она, беспомощная, в полной его власти! Фролка, зажмурясь, торопливо скакал к неудержимо накатывающемуся извержению, как вдруг кто-то вцепился в его спущенные портки и потащил:

– Хватит! Намиловался! Теперь пусти меня!

Едва не зарыдав от досады, на дрожащих ногах Фролка сполз с постели и с ненавистью уставился на хозяина. Верно, зрелище насилия возбудило того: взгромоздился на жену и долго старательно ерзал, пыхтя и ругаясь, а когда сполз на пол, на лице его было столь хмурое выражение, что Фролке едва удалось скрыть злорадную ухмылку.

– Может, я кончу, Никодим Мефодьич, а? – робко спросил он – да тут же и влип в стену, так могутно заушил[24] его хозяин.

– Я тебя самого сейчас кончу! – взревел он.

Фролка, в душе матерясь на чем свет стоит, торопливо затянул у пояса вздрюжку портков, как вдруг хозяин издал новый возмущенный рык:

– Кровя где?!

Бесцеремонно перекатив истерзанное женское тело на бок, Никодим таращился на смятые простыни, ища и не находя на них следа растоптанного девичества.

– Порченую подсунули! – ткнул кулаком в мягкий женский живот Никодим. – Гулящая, баба богомерзкая! Дырявая ты бочка, кто ж тебя распочинал? А ну, говори!

Фролка счел за благо убраться. Всю ночь по дому разносились женские стенания и отборная мужская брань. Поутру хозяин выглядел вялым и усталым, но когда Фролку нечистик дернул за язык спросить, созналась ли молодка, с кем согрешила, крепкий, будто капустный кочень, кулак едва не разворотил его лица. Фролку с его вопросами как ветром сдуло… до наступления ночи, когда у Никодима Мефодьича с молодой женкой дело вновь не слаживалось до тех пор, пока он не позвал ключника и не натешился созерцанием того, как сей молодой, услужливый кобель отрабатывает свой должок. На сей раз, правда, Фролка оказался проворнее и успел отведать сласти… Так оно и повелось, и велось, не разбирая ни среды, ни пятницы, по закону: свой муж что хотит, то и воротит, – все три недели Алениной замужней жизни.

Все это время молодая жена Никодима Журавлева стыдилась нос во двор высунуть. Впрочем, какая-то глазастая соседка все же ухитрилась увидеть новобрачную – и едва не обмерла от ужаса при виде раздутых, как лепешки, губ и заплывших глаз. Она не осмелилась попрекнуть соседа, известного своей ненавистью к тем, кто совал нос в его дела, однако же не смогла сдержать укоряющего взгляда. Никодим тот взгляд перехватил – и только руками развел:

– Ты что ж, соседка, на меня напраслину возводишь? К моей жене, вишь ты, намной[25] пожаловал. Давит бабу во сне до синяков. Знаю, не к добру это – синяки-то болят! Как бы не померла, сердешная… Нет, соседка, это все намной, я тут ни при чем.

Соседка смолчала, однако подумала, что Никодим один раз уже овдовел – не миновать и в другой раз ему вдоветь. А Никодим с тех пор кликал Фролку только так – намной, и Алена, съежившись ни жива ни мертва в углу казенки, думала, что на один вопрос Фролка все-таки дает лживый ответ. Он ведь сожительствовал с нею – пусть и не блудным воровством, то есть тайно, а по приказу венчанного Аленина мужа, но все-таки сожительствовал почти еженощно.

За все это время Никодим лишь единожды «управился» с Аленою без Фролки – правда, на сей раз не без помощи сестры.

Случилось это на второй неделе после свадьбы. Никодим и вообще был тучен, полнокровен, а тут, поссорясь с посетителем, принесшим малый заклад, но желавшим получить крупную сумму, до того разошелся, что кровь ударила ему в голову.

Цирюльник пришел отворить больному жилу. Спустил кровь в миску и не глядя сунул ту миску в руки Алене, закутанной до глаз, чтобы скрыть изуродованное лицо. К этому времени она уже доподлинно знала, что умрет, а никогда не обратится с молитвою к святым Гурию, Самону и Авиве. Их просят о милости женщины, желающие обрести любовь своих мужей, но Алена не могла себя заставить молиться и просить, чтобы мучитель любил ее. Единственное, чего она желала ему, это скорой смерти, а потому украдкой поставила чашку с собранной кровью поближе к печи.

Не успел цирюльник уйти, как у Никодима начался жар. К ночи он стал так плох, что Алена робко надеялась, что нынче уж господь ее побережет. На беду, ни с того ни с сего черт принес Ульянищу… Она всегда уверяла, что сердце у нее – вещун, и хоть, по твердому убеждению Алены, сердца у Ульянищи вовсе не имелось, чутье у нее и впрямь было бесовское!

Алена так растерялась ее ночным появлением, что забыла убрать кровь от печки. Сие было мгновенно обнаружено Ульянищей, которая проворно унесла миску на холод, а потом подняла крик:

– Да она извести тебя хочет, еретица, обавница,[26] хитрая, блудливая, крадливая!

Едва кровь убрали с жара, жар спал и у Никодима. Мгновенно почувствовав себя несравнимо лучше, он с видимым удовольствием глядел, как Ульяна таскала «еретицу блудливую» по избе за волосы и хлестала тоненькой ременной плеточкой: такой тугой да едучей, что с одного удара лопалась кожа, и боль наступала невыносимая. Ульяна же только похохатывала да приговаривала: «Ничего, сколоченная посуда два века живет!»

От сего зрелища Никодим разыгрался и, спешно выпроводив сестру, принялся удовлетворять свою скороспелую похоть. На сей раз обошлось без Фролки, но лишь на сей раз.

Фролка же поначалу только и старался, что плоть свою ублажать да хозяйскую лютость тешить, но напоследок раз или два попытался неприметно для Никодима приласкать свою жертву: погладил ее по голове, а потом даже легонько мазнул губами по щеке. Да, он стал жалеть Алену. И Ульяна знала об этом, знала наверняка! Или почуяла что-то, углядела своим острым, черным, ведьминым взором? Фрол сам себя выдал. Когда, увидев мертвого брата и завопив: «Убивица! Душегубица! Извела-таки его! Извела!» – она вцепилась Алене в волосы, Фрол оттащил сестру хозяина, и хоть не сказал ничего – не успел! – проницательной Ульяне не стоило труда догадаться и о том, что было, и о том, чего не было, не замедлив закричать: «Слово и дело!»

– Где они? А ну дайте мне их! – нарушил громкий голос полуобморочную Аленину оторопь.

Она вздрогнула. Да нет, быть того не может… это ей мерещится, мнится все! Или правду говорят: помяни о черте, а он уж тут?

Ульяна! Ульянища здесь, в казенке! Алена быстро перекрестилась украдкой, но живой крест не помог: тучная фигура выкатилась на середину каморки и, уперев руки в боки, склонилась над сдавленным в тисках Фролкою:

– Признавайся, ты хозяйскую казну скрал? Куда припрятал?

Алена еще глубже забилась в угол. Да неужто и Ульянища знала о тайном Никодимовом схороне? Нет, не может быть. Скорее всего, обшарив все сундуки и скрыни, слазив небось даже в подпол и не найдя ни гроша в доме брата, у коего всякая монетка липла к рукам, она едва не спятила от алчности и ринулась в Тайную канцелярию. Мелькнула мысль, что скупой, как голодная крыса, Ульянище пришлось расщедриться, чтобы отворить себе двери сюда, куда никакой посторонний глаз проникать не должен, а потом все мысли вылетели из Алениной головы, все чувства покинули ее тело, кроме одного: того всепоглощающего, всеобъемлющего ужаса.

Главный кат с яростью уставился на приземистую, тучную фигуру, внезапно вторгшуюся в его владения, однако помощник протянул ему полураскрытую ладонь, что-то прошептал… и кат, смахнув в собственную ладонь едва ли не все, что показал помощник, вышел, прихватив с собою дьяка и оставив Ульяну там, куда она так рьяно пробивалась. При ней остался и помощник – возможно, чая пополнить то, что было у него отнято старшим катом, однако Алена знала: теперь это единственное на свете существо, которое может спасти ее от немедленной смерти. Ведь Ульянища явилась на ее погибель!

Она, зажмурясь, уже вручила было господу свою душу, но что-то больно долго заставлял себя ждать тяжелый удар по голове, смертоносное лезвие никак не вонзалось ей под ребро, и наконец Алена осмелилась приоткрыть глаза.

Ульянища то ли вовсе ее не заметила, то ли не сочла нужным заметить: она стояла перед Фролкою и глядела на него с выражением неприкрытого злорадства на лице, которое всегда напоминало Алене кулачок, стиснутый в кукиш. Лицо могло бы показаться смешным, когда б не глаза Ульяны – недобрые, острые, как буравчики. Сейчас же они наполнены были лютой ненавистью. Под этим взором Фролка задергался, заерзал, пытаясь высвободить пальцы и забиться от Ульянищи в какой-нибудь угол подальше, да тиски держали крепко.

– Ну что, миленок? – негромко ухмыльнулась нежданная гостья. – Запрыгал, что вошь на гребешке? Давно пришло время к ногтю тебя прижать… теперь и прижму.

Самое ужасное в ее угрозах было то, что голос вовсе не звучал угрожающе. Некрасивая собой Ульяна отличалась бойкой речью, но могла умаслить хитрым словом, и сейчас она не грозила, а мягко сулила нечто до такой степени ужасное, что из Фролкина горла вырвалось слабое стенание:

– Матушка, Ульяна Мефодьевна, не вели казнить…

– Ох, велю, Фролка! Велю! – покачала головой Ульянища и мигнула помощнику палача: – А ну-ка, возьми его вторую ручонку в тиски, да покрепче.

Тот повиновался с навыком, сделавшим честь его опытности. И тут Алена подумала, что, пожалуй, Ульянища еще загодя сговорилась с этим катским приспешником и заплатила ему тоже загодя – уж больно прилежно он слушается!

– А скажи-ка ты мне, Фролушка, ясмен сокол сизокрыл, пошто ж ты оказался такой сволочью неблагодарною и отправил на подземное житье моего братца, а твоего благодетеля Никодима Мефодьича?

– Я не… я не… – прошелестел Фролка чуть слышно, и Ульянища глумливо приставила ладонь к уху:

– Ась? Не слышу! Язык, что ль, отнялся? Ну, гляди, сейчас ты у меня заговоришь! Петухом запоешь!.. Держи его крепче, Пашка!

Пашкой звался тот самый катов подручный. Беспрекословно повинуясь, он крепко зажал в ладонях Фролкину голову. Тот шевельнуться не мог, а Ульянища меж тем с ловкостью скомороха извлекла из складок своего мрачного вдовьего одеяния плоскую квадратную бутыль, свинтила пробку и чем-то едким, остро пахнущим щедро облила Фролкину голову. Тот взвыл, задергался, когда едкое зелье попало в его глаза, которые он никак не мог отереть, и теперь подслеповато, мучительно щурился. Он не видел… но Алена из своего угла видела, как Ульянища схватила свечку и сунула ее прямо в лицо Фролки.

Нечеловеческий вопль оглушил Алену, вспышка огня ослепила ее. Хотелось закрыть, навеки закрыть глаза, но она не в силах была справиться с окаменелыми веками и, будто приговоренная, смотрела, как Фролка заметался в тисках, и трудно было сказать, которая из болей свирепей терзает его плоть: огонь или ломаемые кости. Голова его пылала… А ведь за следующую Ульянища за Алену возьмется!

Дверь распахнулась. Кат, чье терпение, очевидно, иссякло, а может быть, вопль страдания напомнил ему о долге (ведь только в его воле и власти было исторгать у пытаемых подобные вопли!), ворвался в казенку и на миг замер на пороге, ошеломленный зрелищем дико вопящего человека, вместо головы у коего был факел.

Кат был раздет до исподней рубахи, однако на лавке валялся его кафтан, и он бросился тушить пожар. На помощь вбежал дьяк; кинулся также и помощник…

Наконец огонь загасили. Узнать Фролку было невозможно. Волосы, брови, ресницы сгорели; лицо вздулось, почернело, местами зияло выгоревшими до мяса язвами, глаза не видны были сквозь опухоль, и только раздутые, черные губы исторгали протяжные стоны.

«И я, – билась, металась, рвала Аленину голову одна мысль. – И я такая буду. И со мною такое сделают!»

– Вон! – взревел заплечных дел мастер, хватая Ульяну, которая онемело смотрела на дело своих рук, и, вышвырнув ее за дверь, разъяренно рявкнул помощнику: – С тобой потом поговорю! А пока – за дело! Ну!.. Тиски приверни покруче! А ты, – бешено сверкнул глазами на дьяка, – пиши, мокрая крыса! Признаешь ли ты, Фрол, сын Митрофанов, что вкупе с полюбовницей своей Аленой отравил лютым зельем беломестца Никодима Журавлева?

– Гос-пы-ди!..

Нечленораздельный вопль Фрола слился с чудовищным криком, рвущимся из уст женщины, скорчившейся в углу… о ней уже и позабыть-то успели в казенке:

– Да! Да! Я виновна! Убила! Отравила! Да, да! Только оставьте его, оставьте!

* * *

Признание спасло Алену от пыток, но приговорило к мучительной смерти. Облиховав себя, она избавила и Фролку от новых мучений, да не от гибели! Ежели б их судили лишь за прелюбодеяние, то, водя по улицам вместе нагих, били бы кнутом. Но… «подлежат, яко разбойники, казни смертной!». Полумертвый Фролка был повешен; для него смерть сделалась мгновенным и милосердным избавлением… сообщницу же его зарыли в землю «по титьки с руками вместе» и оставили – подыхать.

2. Всякому мертвому земля – гроб

Гроза иссякла, так и не начавшись. Небо очистилось, засияло звездами, меж которыми то и дело промелькивали холодным белым светом маньяки.

«Диво… – вяло, полумертво удивилась Алена. – Маньяки часты в августе. А теперь май. Да, кажется, еще май…»

Маньяк – это падающая звезда. Еще след маньяка называется Белым путем. Маньяк всегда падает с неба на тот двор, где девица утратила невинность. Также в его виде нечистые духи и сам Огненный змей посещают тоскующих вдовиц и одиноких баб, у которых мужья ушли в дальние края на заработки. При виде маньяка следует от греха сказать: «Аминь! Рассыпься!»

Алена пошевелила было губами, однако с них не сорвалось ни звука. Ах, да что ж это она? Ведь еще говорят, что в обличье маньяков блуждают души проклятых людей или схороненных без отпевания и они будут скитаться до тех пор, пока не получат прощения. Вон, мелькают ее товарищи по несчастью. Совсем скоро и душа Алены промелькнет по небесам белым огненным путем… когда тело выроют из ямины и крючьями сволокут на божедомки.[27] Уж скоро, да, скоро. Чуть настала ночь, все чаще стали подходить к ней караульные, окликать или шевелить носком сапога поникшую, тяжелую голову.

– Жива еще! Гляди-ка! – дивились они. – Скоро сутки.

Верно, караульные тяготились своим постом, заскучали. Днем шли да шли любопытные, причем каждый, всплакнув над Аленою или прокляв ее, непременно принимался болтать с солдатами, и всяк старался перещеголять прочих, вспоминая самые «крутые свершения по делам», сиречь казни, какие только приходилось видеть в жизни. Кто-то рассказывал, как были казнены два фальшивомонетчика. Им влили в горло растопленное олово, а потом навязали их на колеса для всеобщего обозрения. Один из них, которому олово прожгло насквозь шею, был на следующий день еще жив; а другой, простертый на колесе, поставленном над землею на толстом столбе немного выше человеческого роста, хватал еще рукою монету, привешенную снизу к этому колесу…

Шептались о том, как один повешенный за ребра в первую же ночь приподнялся, вытащил из себя крюк и упал на землю: несчастный прополз несколько шагов, спрятался; его нашли и повесили на тот же крюк. Вспоминали раскольника, которого сожгли живьем на костре: бестрепетно глядел он на свою пылающую руку и только тогда отвернулся, когда дым стал есть глаза и вспыхнули волосы…

Словом, днем до самого вечера нести пост было интересно и весело; с наступлением же ночи караульные все чаще меж собою переговаривались: не утоптать ли землю возле зарытой бабы, чтоб поторопить ее смерть? Алена слушала эти разговоры равнодушно, будто о чужой, и сама не понимала, искорка радости или разочарования затлела в душе, когда солдаты все же не решились содеять сие без приказа. А после полуночи они и вовсе приуныли, поняв, что стеречь им капустный кочан, торчащий в земле, придется до тех пор, пока сам господь своим промыслом их с поста не сместит!

В полночь затопали копыта, совсем близко пронеслись кони. Алена мучительно поморщилась: топот отдавался в земле, а чудилось, по ее телу бьют палками. Шаги не терзали так сильно, а вот топот копыт стал истинной пыткою.

«Вот так и землице, нашей матушке, больно, – подумала Алена с жалостью. – А она терпит, терпит… Ну и я стерплю».

Три темные фигуры соскочили с коней, и по тому, как вытянулись в струнку задремавшие было караульные, Алена поняла, что прибыли персоны значительные.

Вмиг сделалось светло, как днем, от факелов, и трое вновь прибывших прошествовали прямиком к Алене.

– Ну что, Франц? – с усмешкой, раскатисто проговорил тот, который был выше всех ростом. – Говорил я тебе, что сыщу-таки ненарумяненную, ненабеленную бабу? А ты спорил: мол, не отыщется таковой на Московии! Ну как, сыскал?

– Сыскал, что и говорить, – мягким, нерусским голосом отозвался невысокий человек в огромном желтом парике, который в свете факелов чудился отлитым из золота. Да и сам обладатель его весь искрился и сиял множеством золотых и серебряных украшений да каменьев, там и сям на него навешанных. Хрустально сверкали встопорщенные манжеты, павлиньими перьями переливался бархатный камзол. Двое других выглядели несравненно скромнее, особенно тот, самый высокий, одетый и вовсе как простой человек, – однако именно перед ним пуще всего тянулись солдаты, именно ему с почтительным лукавством кивал разряженный господин, приговаривая:

– Не спорю, не спорю более, великий государь!

Государь!

В своем полумертвенном оцепенении Алена слегка встрепенулась. Неужто сам царь?..

Она впервые видела его; широкоплечая, непомерно высокая фигура показалась ей устрашающей. Даже и мысли не мелькнуло попросить о милости. Кого, этого чертова сына?! За всю жизнь свою она не слышала о нем доброго слова, тем паче – в доме мужа. Опасные там велись разговоры, того и гляди за такие сплетни голова долой слетит. Мол, царица Наталья Кирилловна родила дочку, но в то же время сыскали ее приспешники в Немецкой слободе младенца мужского пола и объявили царю Алексею Михайловичу, что двойни-де родились. Подмененный младенец – тот, нерусский, из слободы Немецкой взятый, – и стал впоследствии царем Петром Алексеевичем, заточив в монастырь царевну Софью и потеснив с престола царя Ивана, своего как бы брата. И сделался новый царь любезен только с иноземцами, ведь сам он нерусский, оттого и он по нраву иноземцам, оттого они и говорят: «Дураки русаки! Не ваш это государь, а наш! Вам, русским, нет до него дела!»

И многие, еще многие словеса скаредные, бесчестные слышала Алена про «чертушку», «чертова выкормыша», «обменыша» – что проку просить такого о милости?

Она устало опустила веки, чтобы огненные, черные глаза царя не жгли ее.

– Что ж молодая дама сия натворила, Петр Алексеич? За что ее в землю? – вновь послышался мягкий иноземный выговор, однако ответил ему не раскатистый, рявкающий голос государя, а еще третий, прежде не слышанный Аленою:

– Что, что! Известное дело! Сжила со свету муженька – полезай, баба, в землю. Живьем в могилу. Ясно, господин немец? Ее, бедолагу, уже никакие румяна не украсят.

– Суров русский закон! – с некоторым даже испугом протянул тот, на что царь отчеканил:

– Время нынче лихое, и шатание великое, и в людях смута. Без суровости никак, верно, Алексашка?

– Да, окаянное наше время… – эхом отозвался названный Алексашкою и вдруг молвил: – Простил бы ты ее, а, мин херц? Ну какая лихость в бабе, сам посуди? Верно, муж ее был до того нравом своеобычный, что бедная с горя ему и пересолила щей!

– Подумаешь, своеобычие! Плетью небось наказал недушевредно раз и другой, так ведь дело свойское. К тому же она не одна пересаливала, – сурово отозвался царь. – Вишь вон, висит, качается? Любовник ее. Какое уж тут «с горя»? По обдуманности!

– Да, – вздохнул Алексашка, – и верно, без обдуманности не обошлось. Ну, тогда… – Он запнулся, перевел дыхание и тихо попросил: – Тогда вели ее хоть пристрелить, что ли? Mыслимое дело – женщину в землю живьем! С предателями да шпионами на войне расправа короче, а она все ж таки баба… сырая плоть! А смерть медленная, мучительная… Освободи ее, мин херц!

– Эй, служивый! – крикнул Петр, верно, согласясь с просьбою своего фаворита, однако немец вновь подал голос:

– Cкажу вам, ваше величество, не как слабодушный человек, а как боевой генерал, – твердо, сухо произнес он. – Не подобает солдату стрелять в женщину, притом осужденную на смерть. Этим он позорит оружие свое, назначение и чин коего – победа над неприятелем достойным.

Петр хмыкнул:

– За что люблю тебя, Франц, так за складные да ладные твои речи. Слыхал, Алексашка? Не будем же позорить доброго солдатского ружья и пачкать честных рук в крови. Ну что ж, прости, баба, и прощай. Даст бог и тебе смертушку. А нам, господа генералы, мешкать тоже не способно. По коням!

– Прости, сестра! – совсем близко, над самым ухом, торопливо прозвучал шепот Алексашки – верно, не погнушался он склониться перед несчастной умирающей. – Прости, прощай, не поминай лихом! Уповай на бога!

Зазвенели шпоры, затопали кони, и вновь на Алену навалилась тьма.

Безнадежно. Безнадежно. Нет спасения!

Уповай на бога, сказал ее мимолетный заступник.

На бога! Уже уповала. В ту ночь, когда Никодим с Фролкою поочередно поганили ее тело. И когда воззвала она к господу, Никодим, спохватившись, задернул пеленою образ, и Алена поняла, что пропала, пропала совсем. Так оно и вышло.

Всякому мертвому, говорят, земля – гроб. Вот она и в гробу…

А еще говорят, над каждой могилой Свят Дух. Неужто и здесь он?

Страницы: 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Эти женщины пытались выстроить свою судьбу именно так, как представлялось им в дерзких и… прекрасных...
Если в прошлом девушки есть какая-то тайна, то это всегда придает ей шарма. Тайна, с которой приходи...
Они дружили с детства, не расстались и стали взрослыми. Четыре подруги, четыре женские судьбы… У каж...
У милой девушки Наташи все было хорошо: интересная работа, дружная семья сестры, в которой ее все лю...
Шагаешь в ногу со временем, если на твоей футболке – портрет Че Гевары. И не важно, что ты не выгова...
У Кати все так хорошо: чудесный сын, отдельная квартира, престижная работа и, самое главное, – любим...