Яд вожделения Арсеньева Елена

Зачем, спрашивается? Она ведь заранее знала, что там увидит: толпу девок и парней, которые плясали вокруг костров, прыгали через них (кто удачнее и выше – тот весь год будет счастливее!), а потом обвязывали соломой старые колеса и спускали их с горы.

Девки бежали к реке, голося песню:

  • Ой, кто не выйдет на Купальню,
  • Ладу-ладу, на Купальню!
  • Ой, тот будет пень-колода,
  • Ладу-ладу, пень-колода!

Из-под обрыва раздавался истошный визг, плеск.

Алена стояла недвижимо, прислонясь спиной к березе, и отчего-то вдруг почувствовала себя страшно одинокой, особенно когда увидела невдалеке от себя пару, слившуюся в жарком поцелуе. Парень нетерпеливо потянул девку на землю, но она гибко вывернулась:

– Венки пускать хочу! Пошли, Егорушка! Узнаю, так ли я тебе люба, как ты сказываешь!

Парень недовольно вздохнул, сунул руки за пояс.

– Ты кому веришь? – спросил угрюмо. – Траве? Воде? Или мне?

Девушка оглянулась через плечо и засмеялась:

– Трава и вода скорее правду скажут, чем ты, Егорушка!

В голосе ее зазвенели слезы, но девушка тут же задорно рассмеялась.

– Не ходи к реке! – погрозил с притворной сердитостью парень, явно спеша увести разговор с опасного направления. – Наткнешься на водяного – он таких вот дурочек в Иванову ночь подкарауливает – и не воротишься более домой.

– Это я-то дурочка?! – взвилась было девушка, но парень изловчился, поймал ее за руку, дернул к себе – и все ее возражения были заглушены поцелуем, столь долгим, что Алене тошно стало глядеть, как беззастенчиво лапает девку парень.

Егор уже начал задирать девке сарафан, норовя поближе подобраться к пышному заду, как вдруг Аннушка опамятовалась и снова выскользнула из его не в меру прытких рук.

– Ну и охальный же ты, бессоромник! – воскликнула она, отпыхиваясь и одергивая юбку. – Верно, жеребец твой без узды.

– Или! – задорно усмехнулся Егор. – Так и просится в стойло – вот-вот портки порвет!

От такой прямоты Аннушка словно бы потеряла дар речи, а Алена чуть не прыснула. Уж больно явственно было видно, что девка раздираема двумя равно жгучими желаниями: пустить нетерпеливого жеребчика в свое стойло – и еще немножко подержать его в ожидании. Конечно, если б Егор прямо сейчас же на нее набросился… Но он стоял, поигрывая плечами, переминаясь с пятки на носок, и Алена смущенно хихикнула, углядев, что просторные портки его и впрямь взбугрились на том самом месте, куда первым делом вперивает взор всякая баба, даже будь она и самая что ни на есть праведница, чуть только встретит приглядного мужика. Ибо там растет орудие дьявольского искушения, и ежели праведницы дрожат: «Не искушает ли меня окаянный враг?!», то прочие бабенки нетерпеливо притоптывают: «Неужто окаянный враг и не собирается меня искушать?!»

У самой Алены парня никогда не было, ее и не целовал никто, она дичилась мужчин, однако сейчас с некоторой обидой подумала, что никто из них ведь и не проявлял особой настойчивости. Будь кто из ее знакомцев, скажем, хоть чуть-чуть схож повадками с этим наглецом Егорушкой, может, Алене и нелегко было бы по-прежнему дичиться против этой веселой, ухарской настойчивости.

А парень между тем снова завел свое:

– Поди сюда! Ну! Не томи, Аннушка!

Аннушка невольно подалась к нему всем телом – и вдруг издала истошный вопль.

Егор вмиг оказался рядом, привлек ее к себе:

– Что ты? Что?

– Там… там… – бормотала Аннушка, остолбенело уставясь во тьму, и Алена поняла, что девка увидела ее. Слишком близко подошла она к свету, гонимая вредным любопытством!

Егор выхватил из костра пылающую головню, швырнул в чащу, и она с треском пролетела совсем рядом с Аленой. Та перестала дышать, всем телом прижалась к березе, отчаянно надеясь, что ее белую рубаху примут за белый березовый ствол.

– Деревья одни, – сказал Егор, пристально вглядываясь в тьму. – Не вижу ничего.

Алена едва подавила смешок. Парень стоял в трех шагах и смотрел прямо ей в лицо! Значит, обман удался! Теперь только подождать, пока они уйдут… Но себе она могла признаться: очень не хочется, чтобы этот Егор уходил. Он взял из костра новую пылающую ветку, поднял ее над головой, и сейчас лицо его было ярко освещено. Алена как зачарованная глядела на длинные брови, сходящиеся к переносице. Здесь они топорщились смешным кустиком, что придавало напряженному, нахмуренному лицу какое-то мальчишеское выражение. Глаза его темно сверкали – цвета их Алена не могла разобрать, – но она с удовольствием глядела на чуть впалые щеки, напряженно поджатые губы, резко очерченный, хищный нос. В его лице смешивались недобрые мужские черты с мальчишеской открытостью выражения, и Алена вдруг поняла, почему этот незнакомец так привлек ее внимание. Он до боли был похож на мальчишку, которого она знала когда-то давно, много лет назад, которого пыталась спасти от страшной смерти – и спасла-таки! Но след его затерялся где-то на земле, о нем Алена с тех пор ничего не знала. Мыслимое ли дело, чтобы вдруг встретить его здесь, в лесах Нижегородчины… в обнимку с другой!

Алена нахмурилась: она столько думала о нем, столько воображала их нечаянную встречу, а он… Да нет, пустое это сходство! Глупо сердиться на незнакомца, который милуется со своей зазнобушкой, глупо ревновать встречного-поперечного к воспоминаниям. Сейчас они пойдут своей дорогой – уйдет в лес и Алена. А пока еще хоть минуточку поглядеть на него, такого высокого, ладного да пригожего…

Меж тем Аннушка, которая вроде бы только и мечтала убежать к подружкам и пускать с ними венки по воде, гадая на любовь, заметила, что ухажер утратил к ней интерес, – и поспешила вернуться к нему.

– Чего уставился? Кого там углядел? Небось русалку? Гляди, одурманит… себя забудешь!

– Забыл уже, – пробормотал Егор, и у Алены дрогнуло сердце, когда она поняла, что парень, может статься, все-таки разглядел ее.

– Да ну, нет там никого! – схватила Анна его за руку. – Ночь одна!

– Ты же сама сказала, что там кто-то был, – мягко высвободился Егор.

– Да ну, померещилось, – сердито пробормотала Анна, перехватывая другую его руку. – Померещилось, говорю!

– Вот и мне мерещится, – высвободил и эту руку Егор. – Дай разгляжу, что.

– Ну, ведьма лесная! – недовольно фыркнула Анна. – Прикинется девкой, а схватишь ее за косу – старуха изморщенная.

– А вот я попытаю! – вдруг гаркнул Егор, срываясь с места так резко, что Аннушка едва удержалась на ногах. – Поймаю и попытаю!

Зазевавшаяся Алена пришла в себя, когда Егор был уже почти рядом, и молча метнулась в сторону.

– Вижу! Вижу! Стой! – торжествующе завопил Егор, и Алена с досадой подумала, что надо было просто упасть в кусты и отлежаться, пока он не проскочит мимо, а теперь ее белая рубаха отчетливо видна в темноте, и жаркое дыхание почти на ее плечах, и ей нипочем не уйти от него, такого прыткого, быстроногого…

Только подумала – а он уже схватил ее за косу, развевающуюся за спиной, намотал на руку, притянул к себе.

Алена тихо ахнула от боли и злости, но подчинилась: как бы косу не оторвал!

– Егорушка! – жалобно закричала издали Анна. – Где ты?

Егор чуть ослабил хватку, так что Алена смогла оглянуться – и увидеть, как он помотал головой: молчи, мол!

– Нашел ведьму? – плаксиво окликнула Анна. – Hашел, Егорушка?

– Нашел, нашел, – чуть слышно прошептал тот, и Алена увидела, как блеснули его зубы: он улыбался. – Шел, нашел…

– Потерял, – докончила Алена всем известную отговорку от лешего и рванулась что было сил, рискуя половину волос оставить в руке Егора. Она не ошиблась: от неожиданности его пальцы разжались и выпустили косу. Однако он тут же спохватился и ринулся за Аленой, да бегство ее окончилось, едва начавшись: она наступила на подол – и повалилась на землю.

Егор тут же споткнулся об нее и рухнул сверху. Алена слабо вскрикнула – и лицо Егора склонилось над ней с озабоченным и враз насмешливым выражением:

– Что? Костыньки поломал?

– Егорушка-а! – не дал ей ответить истошный вопль Анны. – Куда это ты запропал? Или тебя ведьма на Лысую гору унесла?

Алене с чего-то вдруг стало так смешно, что не удержалась – залилась мелким хохотом. А когда почувствовала, как сотрясается от такого же хохота мужское тело, крепко придавившее ее к земле, – и вовсе зашлась. Егор, силясь сдержать взрывы смеха, уткнулся лицом в Аленино плечо, выдыхал жарко, тяжело:

– Ой, не могу! Чего ж ты хохочешь-то?

– А ты? – задыхаясь, чуть не плача, спрашивала шепотом Алена. – А ты чего?

– Ну и ладно! – вдруг донесся до них деловитый оклик Аннушки. – Ну и пусть… – И слышно стало, как она побежала под берег, громко распевая:

  • Вы катитесь, ведьмы,
  • За мхи, за болоты,
  • За гнилые за колоды,
  • Где люди не бают,
  • Собаки не лают,
  • Куры не поют —
  • Вам там и место!

«Куры не поют» почему-то было уж вовсе невмоготу смешно, однако ни у Алены, ни у Егора больше не было сил хохотать, и они просто лежали, с трудом переводя дыхание.

Успокоилась над ними, в вершинах деревьев, всполошившаяся было птица, и кузнечики примолкли, но беленькая кашка, склонившаяся к лицу Алены, пахла по-прежнему сладко-сладко, и видно было, как трепещут звезды в прозрачной ночной выси.

Егор чуть приподнялся, с улыбкой вглядываясь в глаза Алены:

– Ты и правда ведьма?

– А тебе-то что? – лениво усмехнулась она. – Какая твоя забота?

– Да я, вишь, ни разу с ведьмами не целовался, – дернул он плечом, склоняясь еще ниже. – Пробовать боюсь.

– Боишься – так не целуйся, – с обидой попыталась вывернуться Алена. – Я вот тоже с боязливыми никогда не целовалась!

– Да ну?! – преувеличенно удивился Егор, опираясь на локоть и придавая своему лицу выражение великого любопытства. – А с кем же ты целовалась, скажи на милость?

– Ну… – растерялась Алена, которой, правду сказать, этого в жизни своей еще не приводилось делать. – С разными…

– С храбрецами-удальцами? – уточнил Егор. – Э, да ты лихая девка, я погляжу! А что ты еще с ними делала? – Словно невзначай он положил руку ей на грудь, и Алена замерла, ощутив, как взбугрился, ознобно встопорщился сосок. Заметил он? Нет? Как же не заметить, когда этот предательский бугорок уперся ему в самую ладонь!..

По счастию, Егор тотчас убрал руку, поправляя что-то у себя в одежде, и Алена быстро перевела дыхание. Только теперь она поняла, в какую опасную игру заиграла с этим не в меру веселым парнем. Разрезвились, как дети, а поди знай, что у него на уме! Только оттого, что он схож с воспоминанием детских лет, Алена держится с ним как подружка. Что он подумает о девке, вольно валяющейся с ним на лесной поляне под покровом ночи? Что уже подумал? Нет, надо скорее отделаться от наглеца. Пускай догоняет свою Аннушку, ведь понятно же, что его просто раззадорила смелая незнакомка, а сердце его принадлежит другой.

Она коснулась его груди, пытаясь оттолкнуть – и вздрогнула: под ладонью словно бы рваная борозда, которая прощупывается даже сквозь жесткий кумач.

– Ох, господи! – тихо вскрикнула она. – Что ж это у тебя, Егорушка?!

Он ласково дунул ей в лоб, убирая разметавшиеся кудряшки:

– Ишь ты – Егорушка… Знаешь меня, что ль? А ты кто? Из какой деревни?

Алена поняла, что он намеренно уводит разговор.

– Зубы мне не заговаривай! – сказала сердито. – Рана у тебя там. Я помочь могу – я ведь лекарка! Шрам, что ли?

– Шрам давний, уж давно не болит. Медведь когтем царапнул. Хотел насквозь порвать, да господь уберег, послал ангела… Ничего, теперь уж не больно – давно не больно. И бабам не боязно, иным даже нравится. Хошь поглядеть?

Словно бы иголочка кольнула Алену в сердце. Нет, это змейка ревность ужалила. Отчего-то нестерпимо было думать про всех, с кем он так лежал, балагурил… потом уходил. Сейчас и от нее уйдет, и больше не будет этой тяжести, придавившей Алену к земле, – такой теплой, такой родной тяжести. И забудет о ней, и возьмет он другую за руку, поглядит ей в глаза так же долго, молчаливо, а потом вдруг скользнет губами по щеке и, вздохнув глубоко, словно решившись на что-то отчаянное, припадет к ее губам жадно, неутоленно…

Алена словно бы лишилась чувств в этом внезапном поцелуе. Но нет, слова эти были лживы. Напротив, все чувства ожили, пробудились: никогда она так остро не чувствовала благоуханную земную твердь, в которую ее настойчиво вжимало разгоряченное мужское тело, и впервые запах не только трав и цветов касался ноздрей Алены, но и незнакомый, резкий мужской дух.

Он оскорблял – и ласкал, заставлял задержать дыхание – и в то же время вдыхать все глубже. Отвернуться – и приникнуть, пытаться вырваться – и держаться крепче и крепче…

Она обнимала его. Руки скользили под рубашкой, ощупывая напряженные мышцы юношески худого, широкоплечего тела. Она самозабвенно внимала нахлынувшим на нее новым ощущениям, но все еще противилась пожирающему натиску его рта, который безжалостно терзал ее губы, силясь раздвинуть их языком. Алене не хватило дыхания противиться дольше, да и зубы он уже не раз пускал в ход, поэтому она чуть приоткрыла губы – и тотчас же языки их свились, а жаркая влага его нетерпеливого рта влилась в ее уста незнакомым пьянящим напитком.

Он приподнялся на руках и не обнимал распростертую под ним девушку – только неостановимо, властно, то грубо, то нежно целовал ее, и хотя рты их были влажны, а языки щедро окроплены медовой росой поцелуя, Алена начала ощущать странную жажду. Чудилось, его губы, алчно вбиравшие в себя весь ее рот, высасывают из нее все жизненные соки, оставляя взамен сладостную истому и туман, который застилал голову, одурманивал, и силы ее иссякали в том поцелуе. Уже мало было лежать, разметавшись, страстно, самозабвенно впиваясь в его губы и ласкаясь с его языком. Тело вздрагивало от резких, волнообразных движений его тела, и порою изо рта его в рот Алены врывались глухие стоны, словно и ему уже не в сласть, а в муку сделалось столь долгое и самозабвенное соитие губ.

Руки Алены вспорхнули над его спиной, вяло опустились на плечи. Вот как, она и не заметила, что плечи его обнажены… и обнажена спина ниже пояса. Чудилось, одежда сама собой соскользнула с него во время этих волнообразных движений… так соскальзывает змеиная кожа с мучителя женского, похотника, сладострастника Змея Огненного, оставляя распаленным объятиям женским искусительную красоту стройного тела, изгиб мраморных чресл – и твердую плоть, которая нетерпеливо стучится в ждущие врата…

Егор внезапно оторвался от ее губ и встал на колени, напряженно вглядываясь в ее глаза.

Алена не знала, что разглядел он там: страх, покорность, томление, жажду – все это враз? – но вдруг он схватил обеими руками ее рубаху у ворота и с силой дернул, разорвав до самого подола. Нетерпеливо скинул с Алениных плеч и мгновение жадно, пьяно глядел на пышные полушария грудей, затрепетавшие от частого, испуганного дыхания. Потом схватил Алену под бедра и медленно потянул к себе, так что вскоре ноги ее принуждены были раскинуться и согнуться в коленях, обнимая его чресла. А он привлекал ее все ближе и ближе.

Распустившиеся волосы Алены сплелись с травой, и ей вдруг почудилось, что все былие земное – ее волосы, а она сама – иссохшая, истомленная плоть земли, жарко, темно вздыхающая в ночи, и глаза ее, как озера, молчаливо глядят в очи небес, только глубокими, прерывистыми вздохами моля пролиться дождем на ее трепещущую грудь.

Алена заметалась, приоткрыла жаркие губы, моля поцелуя… И язык его вошел в ее рот так же глубоко, как плоть его вошла в ее отверстые недра, и губы ее сосали его язык так же долго, как лоно ее сосало его естество, опустошая его и впитывая всю мужскую силу – до последней капли.

Руки его подогнулись, он рухнул на Алену, не прервав слияния ртов, не прервав соития тел, – и оба они мгновенно окунулись в неодолимый сон, в то обмиранье, которое всегда настигает любовников, осушивших чашу наслаждения сверх всякой меры – до дна.

В тот сон, который есть подобье смерти…

6. Бесноватая

Она проснулась от солнца, бившего в глаза, и долго еще лежала, подставляя лицо чудесным теплым лучам и уговаривая себя, что, конечно, это продолжается сон: ведь в монастыре ей назначено было подниматься затемно! Вот так же, при солнышке, проснулась она и тогда, в лесу, и, еще не успев открыть глаза, поняла, что одна… что он ушел. Иначе и быть не могло, и Алена не испытала ни обиды, ни горя, ни даже малой досады. То, что произошло меж ними ночью, было слишком таинственно и непостижимо. Их обоих словно бы молния пронзила – молния страсти! – слишком это было далеко от всего, что Алена прежде знала о жизни, чтобы подвергнуть ночной восторг испытанию обыденностью: опущенным взглядам, неуклюжести первых движений и слов. Алена верила, что им суждено еще раз встретиться. А если нет, они оба никогда не забудут течения звезд в вышине, и острого запаха травы, измятой их разгоряченными телами, и проникновения тел одно в другое, как будто их сердца не могли уже биться розно – и во что бы то ни стало им нужно было слиться, обратившись в одно единое сердце, снедаемое пожаром неистовой любви.

Алена лежала, ощущая это в себе, как молитву, как нечто внушенное свыше. Иначе и быть не могло: ведь прежде она не ведала ни мыслей таких, ни слов… и чувств таких она не ведала прежде. Все взволновалось, все сбилось, все изменилось в ней. Она чудилась себе раскрывшимся цветком, зазеленевшим среди зимы деревом, травинкой, пробившейся сквозь камень! И она открыла наконец глаза в полном сознании, что мир вокруг нее тоже должен измениться, что и он осенен той же молитвой, которой исполнено все ее существо.

Она не ошиблась. Мир, раскинувшийся вокруг, был и впрямь подобен восхищенному славословию божию! Небо темно-голубое, глубокое, земля вся в цветах, и эти цветы, украшенные перлами росы, горели всеми оттенками радуги; лес вокруг стоял влажный, живой, душистый, звенящий птичьими голосами, а сквозь синий небесный хрустальный купол силилась пробиться самозабвенная трель жаворонка. «Вот и сбылось гаданье, – подумала она с блаженной улыбкою, – я вышла замуж в лес!»

Цепочка темных следов протянулась по серебристой от росы траве, и Алена ощутила, что сердце ее готово вырваться из груди и полететь по этому следу. В это мгновение она была счастлива, как никогда, и, как никогда, исполнена веры в будущее счастье…

Но жизнь взяла свое, и скоро эта ночь, и это утро, и это ощущение всепоглощающего блаженства превратились в ее памяти в крошечную искорку, которая то счастливо, то болезненно тлела в самой глубине сердца… но сейчас вдруг снова разгорелась огнем, согревая оледенелую душу, озаряя разум, освещая путь надежде.

«На что? – тихо спросила себя Алена. – Что будет?»

– Все нежишься, ясочка? – ворвался в ее блаженную дрему насмешливый голос, и чья-то тень легла на лицо, заслонив солнце и вернув в мир тень и холод.

Алена вскинулась, безотчетно таща на себя съехавшую ряднушку.

Еротиада! Стоит рядом и пялится на Аленину голую грудь, а по горлу так и ходит судорожный комочек, и копится слюна в уголках приоткрытого, возбужденно дышащего рта!

«Лучше умру, – сурово и просто сказал кто-то – Алена даже и не поняла сразу, что это она сама клянется себе. – Лучше косой удавлюсь, чем это…»

О, зорки были духовные очи Еротиады, и безошибочно могла она читать в сердцах людских! Лицо ее вмиг стало прежним, сурово-каменным, и она слегка повела головой:

– Идем-ка со мной.

Алена кое-как напялила съежившуюся, залубеневшую рубаху. Посконь надо полсуток бить вальком, чтобы размягчилась, а тут… словно наждаком скребет тело при каждом движении! Слезы невольно навернулись на ее глаза, и зоркая Еротиада тут же приметила их, но ничего не сказала.

Они вышли из каморки, миновали трапезную, где сестры убирали со стола после завтрака. Тут только Алена осознала, как чудовищно она проспала, и от мысли, что сейчас снова придется таскать воду в треклятую бочку, у нее подкосились ноги. Однако Еротиада не отдала никаких приказаний на то, лишь велела Алене поесть. Она выпила молока и пожевала хлебца. Утреннее восторженное спокойствие растаяло – будто и не было его, и глухая, серая тоска овладела Аленою.

После завтрака, во время которого Еротиада стояла рядом, как приклеенная, сестра-трапезница вновь сделала знак следовать за собой. Выходя в коридор, Алена вдруг наткнулась на взгляд молоденькой сестры-белицы,[37] прибывшей в монастырь лишь немногим раньше ее, и даже споткнулась: такая жгучая ненависть горела в том взоре. Зашелестел шепот, исполненный яду: «Убийца!»

Она прикусила губу. С этим клеймом вековечным жизнь проживет она, с ним и умрет. Богу, может быть, и ведомо, что она не виновна, однако что-то не простирает он защитную руку, не осеняет ее венцом, не оболокает белыми одеждами – знаком чистоты. Притом что бог за всех, все-таки каждый за себя. И ежели бог кому помогает, то лишь смелым!

Неприметно огляделась. В оконце видно было, что у привратницкой собралась черная стайка: сестры готовились идти собирать милостыню на новый храм. Сейчас ворота откроют. Эх, вот бы ринуться… прорваться! Далеко не убежишь: навалятся эти черные воронихи, заклюют. Нет, уйти надо неприметно. И она уйдет – хоть подкоп под стеною выроет, а уйдет!

Холодные пальцы Еротиады охватили ее запястье, потянули за собой.

– И не мысли, – звякнула в тишине усмешка. – Ну куда тебе идти, подумай. Опять в яму? Не лучше ли… – Она не договорила, только взволнованно вздохнула, но Алена безошибочно могла закончить за нее: «Не лучше ли в мою постель?»

Они вошли в келью сестры-трапезницы, и Алена тотчас забилась в угол у двери, с неприкрытым ужасом взирая на эту самую постель: узкое, плоское ложе, более напоминающее каменную скамью. «Не броситься ли в окно?» – мелькнула шалая мысль. Но окно было забрано решеткою – разве воробей проскользнет.

– Я хочу кое-что показать тебе, – сестра Еротиада откинула крышку и поманила Алену. – Вот, ну взгляни, не бойся!

Алена поглядела. Сначала ей почудилось, будто она заглянула в какую-то сплошную тьму, потом разобрала, что это – монашеское облачение. Еротиада взволнованно доставала рясу, кожаный пояс, мантию, параман. Мелькнули белые вышитые кресты куколя – и только теперь Алена догадалась, что видит облаченье игуменьи-схимницы. Мелькнула было мысль, что перед ней вещи матушки Марии, однако тут же вспомнилось, что в своем облачении та была похоронена. К тому же все лежало здесь новое, еще пахнущее неношеным сукном, шерстью, кожею.

Боже мой, да ведь Еротиада все эти суровые наряды для себя приготовила! Она и не сомневается, что сделается игуменьей, а может быть, уже получила уведомление о своем назначении. Ну, коли так, не миновать Алене быть постриженной на сороковины матушки Марии… не миновать!

Сердце ухнуло, чудилось, в некую бездну, руки похолодели.

Еротиада оглянулась на ее побледневшее лицо, и, верно, всегдашняя проницательность изменила ей, ибо она прочла совсем не то, что было там написано.

– Благоговеешь? – шепнула с придыханием. – Я тоже! Даже страшно, верно? Однако тебе бояться не след… не след! Я возвышу тебя до себя. Ты узнаешь, сколь далеко простирается моя любовь!

Алена кабы могла – усмехнулась бы. Еротиада, презиравшая жен, «кои мужей обольщают, яко болванов», в конце концов прибегла к самой что ни на есть женской уловке ради обольщения Алены, но для сего сшила себе не сарафанец, не казакин, не летничек, даже не юбки немецкие, а – рясу, подрясник, мантию! Да, это выглядело смешно… но Алене было не до смеха. Она почувствовала, как кровь отливает от лица. Чудилось, клубок змей подкатился к ногам и вползает по ним – холодные, нечистые, липкие прикосновения! Слабо качнула головой – и вновь Еротиада, опьяненная зрелищем грядущего своего могущества, неверно истолковала ее бледность.

– Ей-богу, исполню, что обещано! Мы с тобой… о, мы с тобою многого достигнем! Власть, могущество, богатство. Я докажу тебе, докажу!

Алена покачнулась. Вдруг некая мысль пронеслась у нее в голове – так внезапно, что ноги подогнулись. Безумная, дерзкая мысль! Но что, ежели удастся? Надо попробовать! Надо решиться. Хуже ведь не станет. Хуже ведь некуда!

– Я… хочу поглядеть, как это на тебе будет, – выдавила она и сама поразилась, как нелепо звучит ее голос. Но, может быть, Еротиада сочтет, что он искажен волнением, чего доброго, и страстью?

Глаза Еротиады изумленно расширились:

– Сие облачение?! Но пока нельзя, грех – до посвящения в сан!

«Грех? Кто бы здесь говорил о грехе!» Алена неприметно скрипнула зубами и потупилась, чтобы Еротиада не прочла ненависти в ее глазах.

– Ох, жаль… А я так мечтала увидеть тебя в великолепии, в сиянии… – Она сама не понимала, что молотит. – А я бы надела твои одежды. Ну а потом ты бы сама сняла их с меня…

Еротиада издала хриплый, сдавленный звук и яростно содрала с головы клобук и камилавку.

Алена боялась дышать. Вот на пол полетела ряса, подрясник… это была большая удача, чем она могла рассчитывать, ведь Еротиаде вполне достаточно было надеть мантию игуменьи на свою заношенную рясу, чтобы создать видимость великолепия, – но она решила облачиться как следует быть. Игра тщеславия захватила ее всецело.

Алена робко потянулась к сброшенному подряснику, однако Еротиада одернула ее:

– Погоди.

Миг отчаяния – но вот из сундука летит сарпинковая сорочка:

– Надень ее, сбрось свои вериги.

Правда что: иначе как веригами заскорузлую посконину не назовешь. Но какое опасное мгновение: вдруг, пока она будет раздета, Еротиада не утерпит – и накинется на нее?

«Тогда я убью ее, – холодно сообщила Алена самой себе – и господу. – Помоги мне, не дай обагрить руки в крови!»

Пожалуй, и солдат, поднятый звуком рожка по тревоге, не одевался с такой быстротой, с какой Алена выскочила из одной сорочки и вскочила в другую. Не разобрать, от чего она испытала большее наслаждение: от прикосновения к телу чистой, мягкой ткани или от разочарованного вздоха Еротиады. Алене послышалось, будто сестра-трапезница даже зубами клацнула – точно хищник, упустивший жертву. Ох, только бы не заподозрила… только бы не заподозрила чего!

– Тебе помочь? – промурлыкала сестра Еротиада, глядя, как неумело, хотя и торопливо, Алена запахивает рясу, заталкивает волосы под крылья куколя.

Ну уж нет, подпустить ее к себе – это все, гибель.

– Tы поможешь мне это снять, – посулила Алена, выдавливая из себя насильственную улыбку и поглубже натягивая куколь, который так и вскакивал на затылок. Верно, улыбка удалась: лицо Еротиады пошло красными пятнами нетерпения. И все-таки она получала слишком большое удовольствие, облачаясь в одеяние игуменьи, чтобы спешить расстаться с этой облаткой своего честолюбия даже ради новой любовницы, а потому ее ничуть не удивил вопрос Алены:

– О, хоть бы малое зеркальце! Нет ли у тебя?

Конечно, зеркало держать в монастыре – грех смертный, незамолимый! «Глядишься в стекло зеркальное и зришь в нем не лик свой, а вражий лик, и диавола очи сквозь твои очи глядят, и прельщают, и сомущают, и вовлекают во грех…» Но Алена не ошиблась в своей наглости: не могло не быть зеркала у греховодницы, нечестивицы, Антихристовой сестры и полюбовницы! Смутившись лишь на мгновение, Еротиада кивнула, заговорщически улыбнулась:

– Погоди. Сейчас достану! – и склонилась над сундуком.

Время!

Алена с силой выбросила вперед ногу. Уткнувшись в высоко поднятый зад Еротиады, нога опрокинула ее вниз головой в глубокий сундук, а тяжелая крышка с такой силой свалилась на ее задранную поясницу, что сестра-трапезница издала задушенный вопль – и замерла.

«Уж не сломала ли я ей спину? – подумала Алена, с таким проворством отбрасывая крючок, захлопывая за собой дверь и задвигая засов (все двери келий были снабжены снаружи засовами, ибо за малейшие провинности монашки наказывались заточением), что окончание этой мысли настигло ее уже на спуске с лестницы, почти у выхода: – Дал бы бог!»

Она выскочила на крыльцо. О, слава те господи! Калитка еще не заперта, и стайка посланных за милостыней сестер лениво плетется по дороге.

– Погодите, сестры! Меня погодите! – взвизгнула Алена, срываясь с крыльца и летя по двору.

Мелькнуло лицо сестры-привратницы, искаженное тупым удивлением оттого, что благостная сестра-трапезница бежит вприпрыжку, словно одержимая бесом, – и тут же заверещали, заголосили за спиной:

– Держи! Хватай!

Не разбираясь, что произошло, Алена резко обернулась, и сестра-привратница налетела на нее со всего маху, но тут же была отброшена таким могучим тычком, что увалилась на спину, задрав голые ноги и захлебнувшись криком.

Что-то больно ударило Алену по спине. Она крутнулась, пытаясь изловить незримого преследователя, но поймала только собственную косу.

Коса, так вот что ее выдало! Но теперь не впору сокрушаться, коли побежала – беги дальше! Меж тем привлеченные криками сестры-побирушки тоже заоглядывались, непонимающе взирая на ту, в ком еще видели трапезницу, и тут…

– Держите ее! Ловите ее!

Матушка Пресвятая Богородица! Еротиада! Выбралась-таки из сундука – не иначе промысел Антихристов пособил ей разогнуться и отомкнуть запертую снаружи дверь! – и теперь блажит с крыльца: мантия развевается, сверкает самоцветный наперсный крест, белеют кресты куколя – нет, надо полностью лишиться разума, чтобы появиться в парадном облачении игуменьи до утверждения в сане! Наверняка найдется зоркий глаз, который, несмотря на общее смятение, заметит сие; найдутся услужливые уста, которые нашепчут о гордыне Еротиадовой архиерею… может быть, не только ломотой в спине запомнится ей нынешний день! Но не пора ли забыть о Еротиаде и побыстрее отряхнуть с ног своих монастырскую пыль?

Алена задрала рясу чуть не до подмышек; взметнув голые ноги, перескочила огородный плетень – и понеслась по заросшим грядкам прочь от дороги, к избам, путаясь ногами в зеленых плетях, издававших возмущенное раздавленное хрупанье.

* * *

Впереди замаячил проулок. Алена оглянулась – и была немало изумлена, увидав шесть черных фигур, которые с большим или меньшим проворством одолевали плетень и бежали по огороду вслед за ней. Черная цепочка тянулась от калитки монастыря… ого, опять ее хотят приковать этой цепочкой к Еротиаде? Ну так не выйдет у них ничего!

Однако, чтобы не вышло, надлежало поспешать.

Какая-то баба вышла из-под крыши скотного двора и стала – руки врозь, завидев монашенку, сломя голову бегущую на нее. Алена кинула в бабу куколем – та с воплем шарахнулась. Алена поднырнула в тесную калиточку – резко пахнуло в лицо навозом, – проскочила через задний двор и вылетела на лужайку перед домом, не поверив своим глазам, когда впереди замаячили башни Кремля. Эко лихо она бежала! Нет, только кажется, что они близко. Конечно, ей бы самое милое дело – забиться в Зарядье, темный и грязный угол Китай-города, но до него еще надо добежать.

По-счастью, перед домом никого. Попадись сейчас кто навстречу – Алена душу бы из него вытрясла, попробуй только задержать!

Выглянула из смотрового оконца калитки. Улица пуста, впереди, в проулочках, маячат Воскресенские ворота. Хорошо… хорошо! Нашарила щеколду, вышла чинно, потупив глаза, – и обмерла: прямо на нее из-за угла трое стражников городовых!

Алена едва не рухнула, где стояла: вот сейчас схватят, повлекут в узилище! – но солдаты прошли мимо, правда, беззастенчиво пялясь на простоволосую, растрепанную монашенку с длинной косой. Такое, поди, нечасто увидишь!

Алена прикусила губу до боли, вынуждая себя идти спокойно. Дура, зачем бросила куколь?! Нет, кажется, стражники к ней не прицепятся, кажется… И тут десятком женских переполошенных голосов истошно завопила улица:

– Держи беглую!

Алена метнулась в проулок и понеслась, не оглядываясь, так, как не бегала еще никогда в жизни.

Промчалась мимо мельницы, которой давала воду Неглинная возле Охотного ряда, и по мосту сквозь Воскресенские ворота, мимоходом сотворив торопливую молитву Иверской божьей матери. Впрочем, едва ли Пресвятая Дева обратила внимание на скороговорку нерадивой келейницы, душегубицы, блудодеицы…

В воротах Алена оглянулась – и сердце упало: ее черны вороны летели следом, хоть и поотстав, а среди них мелькали синие полицейские мундиры. Только этого еще не хватало!

Ну, не так-то легко ее будет взять в Китай-городе. Она ворвалась в толчею Красной площади.

– А вот шуба для доброго купца-молодца! Приклад моржовый, воротник ежовый, а вокруг всех прорех еще нашит рыбий мех!

– Покупай, баба, немецкий кафтан мужику! В один рукав ветер гуляет, в другой птица пролетает, от тепла зуб на зуб не попадает, зато такое платье по царскому указу всяк носить будет.

– Купил – так не задерживайся, а то дождь пойдет – товар раскиснет!

– Царское кружало с утра до утра – заходи, земляк, осуши кружку, повесели свою душку!

– А вот площадной подьячий – всякую челобитную напишу, купчую, меновую бумагу, письмо – хоть королю аглицкому!

– Подайте, люди добрые, кандальным на пропитание! Не для себя просим, для товарищей! Приели уже все с себя, одни кандалы, вишь, остались! Подайте, люди добрые…

– Стригу, брею! Цирюльник, цирюльник! Подходи, будь у тебя хоть пчелиный улей, а не голова – уйдешь таким красавцем, что девки за тобой вереницей бегать будут!

…На Красной площади с утра толпился народ: тут были главные торги. Здесь бедный и расчетливый человек мог купить все, что ему было нужно, задешево: начиная со съестных припасов, одежды и до драгоценных камней, жемчуга, золота и серебра.

Ряды в Китай-городе расположены были по предметам торговли и удовлетворяли всякий спрос в хозяйстве. Звались они: иконный, седельный, котельный, железный, коробейный, бумаженный, манатейный,[38] сайдашный,[39] кожаный, лапотный, крашенинный, ирошный,[40] плетной, овощной, завязочный, золотной, кружевной, красильный, шапочный, суконный смоленский, суконный московский, скорнячный, серебряный, ветошный, покройный, хлебный и калачный, сурожский шелковый, мыльный, сапожный, скобяной, рыбный, прасольный, самопальный, медовый, москательный, фонарный, вандышный,[41] судовой, пушной, юхвенный,[42] подошевный, свечной, восковой, замочный, селедной, луковый, семянной, орешный, рыбный, живой, масляный, кисейный, холщовый… Кроме того, торговали с ларей, рундуков, коробов, скамеек, ящиков. По Никольской, идучи от Кремля, по левой стороне от Казанского собора, вдоль по улице тянулись шалаши на протяжении пятидесяти двух сажен. Квасные кади рассеяны были меж рядами и шалашами, разило сивухою из питейных погребов, красовался герб на вывесках кабаков, а над недавно открытыми табачными лавками улыбались нарисованные усатые офицеры с курительными трубками в руках.

«Люди всякого чина и подлый народ» толпились на Красной площади, в рядах, на Варварском и Никольском крестцах,[43] в харчевнях, а между ними промыслом своим занимались воры и мошенники: таскали из карманов, из лавок и шалашей – и тут же торговали украденным по дешевке: теми же калачами или жемчугами.

Глаза Алены так и шныряли по сторонам. Ей не надо было ни каменьев, ни жемчугов: какую-нибудь коломянковую юбчонку с рубашкою или сарафанец. Переоденься она – никто и не глянет в ее сторону, погоня ее тогда уж нипочем не настигнет! Беда – денег ни гроша. А даром в Москве не дают и слезам не верят…

Она все ближе пробиралась к гостиному двору. Здесь сплошь, одна на одной, харчевни, очаги: и меж рядов, и внутри двора. Однажды вспыхнул такой пожар в харчевне, что едва весь гостиный двор не сгорел. Вот бы сейчас пожар, пусть самый слабенький, – такая суматоха поднимется, что Алену и с собаками не сыщут! Опрокинуть, что ли, один очажок, будто невзначай?

Впрочем, кажется, брать греха на душу не надобно, вроде бы ее и так потеряли… И, едва осознав это, Алена ощутила, что ноги подкашиваются от голода и усталости, и села, где стояла, под стеной харчевни. На нее поглядывали. Понурила усталую голову. Авось примут за упившуюся белицу, которой силы нет дойти до обители. Обычное дело, хоть и позорное. Но позору, напраслины Алена уже столько в своей жизни натерпелась, что не привыкать стать. Пусть кто что хочет, то и мнит, а ей пришло время подумать, куда идти.

А идти-то и некуда! Эта мысль вдруг поразила ее. Алена тупо уставилась в огонь очага, вокруг которого приплясывала торговка, ловко переворачивая на огромной сковороде куски жареной рыбы. Но Алена уже забыла о голоде. В самом деле, куда податься? Вот войдет она во двор Ульянищи: «Здравствуй, золовушка богоданная!» Смешно… да, смешно! А ведь Ульяна, поди, уже перебралась в братнин, наследованный ею, добротный, просторный дом из той избушки на курьих ножках, где она жила, овдовев. Бабе-яге ведь так и положено – жить в избе на курьих ногах… Но можно не сомневаться: Ульянища уже отпраздновала новоселье!

Одно есть место, где никто Алену отродясь не найдет, да и искать не станет: батюшкин дом. Заколоченный, заброшенный, даром Никодиму не нужный – и в то же время стоивший Алениному отцу жизни… Вот там она и отсидится, придет немножечко в себя. И может быть, господь пошлет ей озарение: кто же все-таки плеснул Никодиму злого зелья. Ведь если сие не откроется, до конца жизни придется Алене скитаться, числиться в беглых преступницах, обреченно ждать смерти. Ведь жизнь ей была дарована лишь на монастырское послушание, а объяви Еротиада, что келейница сбежала, – и будет в розыске женка Алена Журавлева! Уходить придется из Москвы, это уж как пить дать. А чем жить? Побираться, как эти вон, облепившие паперть Василия Блаженного, будто мухи? Или стыдным делом промышлять?

Нет. Нет. Она и забыла! У нее есть чем жить!

Алена напряженно зажмурилась.

Прежде чем идти в батюшкин дом, ей все-таки надобно исхитриться и слазить на сеновал в Никодимовом подворье. Там, в самом дальнем углу, беспорядочной грудою навалены пустые пчелиные колоды. Однажды Ульянища, у которой глаз был востер, будто змея, шныряя по двору, залезла-таки на сеновал – и пристала к брату как банный лист: «Зачем, мол, тебе эти старые колоды да зачем?»

Никодима так и перекосило, однако он нашел в себе силы отшутиться: «Храню по старой памяти, раньше медом промышлял, да больно пчелки злы ко мне, люди-то добрее, особенно когда – твои должники, и носят мне добро свое, как пчелки – мед!»

Ульянища тогда отстала, но Алена хорошо запомнила выражение угрозы, мелькнувшее на лице мужа, прежде чем он собрался с ответом. И припомнила, что он никогда не боялся грабителей, и не навешивал на двери тяжелые запоры, и не держал на цепи злющих полуголодных кобелей, норовивших горло перервать незваному-непрошеному… Вспомнила тогда Алена, что всякий заклад, принесенный ему, Никодим не по сундукам прятал, а клал за пазуху, и деньги, нужные для дачи в долг, держал в маленькой шкатулочке. А остальные-то откуда брались, и куда девались золото, серебро да каменья, которые носили ему под залог? Ночью она не спала, хотя усталость морила смертно, и выследила-таки, как муж поднялся и неслышно проскользнул из дому к сенному сараю… Алена и помыслить не могла последовать за ним – увидев, убил бы на месте! – да и надобности такой не было, потому что она теперь не сомневалась: в одной из пчелиных колод – тайный Никодимов схорон. Надо думать, он и до сих пор там лежит. Едва ли страсть Ульянищы к порядку в доме и на подворье такова сильна, что она повелела выбросить старые, поеденные временем колоды. Алену прошибло ледяным потом. Нет, ей должно наконец повезти! Тайник Никодима должен достаться ей! Тогда… тогда она уедет на Нижегородчину, купит домишко в Любавине или, еще лучше, новый выстроит, будет жить-поживать, промышляя травознайством и рудомством, и вот однажды придет к ней за лечением высокий да статный русоволосый молодец, и она узнает его сразу, хоть и не разглядела толком в ту чародейную купальскую ночь, когда отдала ему свое сердце. Раз и навсегда, отныне и навеки…

Алена слабо улыбнулась. У нее кружилась голова от голода, она была одна на всем свете, гонима и бесприютна, – а все ж в эту минуту не было для нее невозможного и неосуществимого в мире! Одна только мысль о любви, одна надежда на несбывшееся заставили ее воспрянуть духом и исполниться силы. Хватит ей сидеть здесь, на затоптанной траве, под стеной зловонного кружала! Она гибко привстала – и в ту же минуту чья-то тяжелая рука легла ей на плечо, пригвождая к земле.

* * *

– Попалась?!

Почему-то в первое мгновение ей послышался злорадный голос Еротиады, и только потом, когда рассеялся туман ужаса, помрачивший зрение, Алена увидела, что держит ее стражник. Монахини скромно толпились поодаль, так и ели ее ненавидящими взглядами.

«Вот дуры, право слово! Ну, погодите! – мысленно погрозила Алена. – Ужо ворочусь, заставлю Еротиаду под свою дудку плясать – и со всеми вами расквитаюсь, в бараний рог согну! Еще проклянете тот день, когда кинулись меня ловить-догонять!»

Шалая мысль мелькнула – да и ушла, оставив по себе ощущение тошнотворного страха. Не бывать ей больше в жадных лапах Еротиады. Не бывать!

– Вставай, девка! – грубо потянул ее стражник. – Довольно уж насиделась!

Алена медленно зашевелилась, словно без сил, тем временем торопливо расстегивая рясу. Стражник вытаращил глаза.

– Чего ты, чего? – пробормотал он, хватая ее, но она успела вывернуться и, в одной только сорочке, бросилась к Василию Блаженному, торопливо расплетая и так уже полураспустившуюся косу и крича на ходу:

– Спасите, люди добрые! Испортили меня, испортили! Ой, бес во мне! Гоните злого беса!

Теперь все спасение ей было – поскорее взбежать на паперть.

Она летела стремглав, выкрикивая, что приходило в голову, издавая несусветные звуки, лая, каркая – в надежде, что ее примут за бесноватую. За бесноватую, одержимую, кликушу, припадочную, изуроченную, порченую – какую угодно, но за свою. Нищая братия своих не выдает!

Она подскочила к высокой ступеньке, запнулась, вскрикнула, понимая, что если упадет – все, в нее тут же вцепятся преследователи, – и вдруг слепец, сидевший – пустые глазницы к небу, – остро повел на нее живым, зрячим глазом, внезапно явившимся из-под искусно вывернутого века, и протянул культю, покрытую еще свежими ранами.

Алена без раздумий схватилась за эту культю и даже успела удивиться, ощутив ладонью деревяшку, но не замедлилась ни на миг – и нырнула в гущу зловонных, немытых тел, звенящих цепями и потрясающих веригами, волочащих обрубки ног и воздевающих обломки рук: эта черная стена стала на пути стражников, заслоняя собой Алену, которая все кричала и кричала дурным голосом, при этом зорко озираясь по сторонам и видя, что и торгующие вокруг храма прекращают свое занятие и подбираются к стражникам – пока молчком, но с выражением нескрываемого недовольства на лицах. Чем ближе подступала толпа, тем неувереннее топтались на ступенях солдаты, а один так и вовсе замешкался и даже начал несмело улыбаться, указывая, что он тут и вовсе ни при чем: шел себе, да вот приостановился… Богу помолиться.

Меж тем старший в команде пока грозности не растерял и даже начал стращать обступивших его нищих, среди которых беглянки уже было и не разглядеть, государевым указом.

Делать этого, однако, не следовало… Всем остро памятны были царские указы, по которым каждого, просящего милостыню, велено было перехватывать и для разбора и наказания свозить в Монастырский приказ, причем людям всякого чина запрещалось подавать милостыню бродячим нищим. По улицам Москвы и других городов ходили подьячие с солдатами и забирали и нищих, и благотворителей.

Но царское приказанье исполнялось вяло. У полиции да стражников и так забот хватало; ведь в их распоряжении были дела о пьянстве, воровстве, кормчестве, поимка беглых, жидов, разбор по жалобам о кричании караула, взыскание за ходящими в ночные часы без фонаря, наказание за ложное кричание «Слова и дела!», за топку летом печей, наблюдение за правильной постройкой домов – а тут еще изволь шататься по закоулкам, взбираться на паперти. Этак всю Россию пересажаешь – она ведь вся нищая, всяк друг дружку о милости молит. У солдат, хватавших убогих, их отбивали милостивцы, и солдаты доносили, что они за нищими ходить боятся, что у них схваченных отбивают и самих бьют сильно…

Может, старшой стражи про сие не знал, может, чин не велел ему отступать, только он лез да лез на паперть, продолжая кричать про царский указ. И докричался.

– Какой же это царь, коли он божьих людей обижает? – возвысился над нестройным гулом недовольный голос. – Прежние цари так не делали!

– Прежние государи по монастырям езживали, богу молились, а нынешний только с немцами на Кукуе пьянничает да чертовым зельем дымит! – не замедлила подхватить какая-то дерзкая баба, а ее, в свою очередь, пылко поддержал кто-то еще:

– Так бы его, кажется, своими руками и удавил! Сколько он народу перевел… Воистину антихрист, а не царь!

И уже взревела вся толпа:

– Бей слуг антихристовых! Не тронь убогих, не тронь!

Мгновенно завязалась страшная свалка, но Алена в это время уже была далеко. Подобрав с полу ветхий черный плат, который неосмотрительно обронила какая-то не в меру любопытная бабенка, ринувшаяся поглядеть, как нищие бьют государевых солдат, она укуталась с головой, пробежала через боковой выход, спустилась с лестнички – и кинулась вниз, к игольному и щепетильному[44] рядам, стремясь вырваться из Китай-города… в котором ей все же удалось разжечь пожар.

Страницы: «« 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Эти женщины пытались выстроить свою судьбу именно так, как представлялось им в дерзких и… прекрасных...
Если в прошлом девушки есть какая-то тайна, то это всегда придает ей шарма. Тайна, с которой приходи...
Они дружили с детства, не расстались и стали взрослыми. Четыре подруги, четыре женские судьбы… У каж...
У милой девушки Наташи все было хорошо: интересная работа, дружная семья сестры, в которой ее все лю...
Шагаешь в ногу со временем, если на твоей футболке – портрет Че Гевары. И не важно, что ты не выгова...
У Кати все так хорошо: чудесный сын, отдельная квартира, престижная работа и, самое главное, – любим...