Архив Штемлер Илья

Гальперин завалился спиной в теплую груду одежды, что свисала с многорогой вешалки, и смотрел, как Аркадий натягивает плащ.

Просторная прихожая была ему тесна, и Аркадий старался изловчиться, чтобы не смахнуть на пол коробку, в которой хранились расчески и всякая дребедень. Правый рукав упрямился, и Аркадий слепо тыкал кулаком в пятнистую подкладку. Гальперин шагнул к сыну, намереваясь помочь. Аркадий замер в неловкой позе: склонив голову, он к чему-то прислушивался… Теперь и Гальперин расслышал скворчание ключа в замочной скважине. Ксения! И угораздило ее вернуться…

Дверь дрогнула и с липким шорохом отворилась.

Лицо Аркадия вытянулось в изумлении. Что касалось Гальперина, то тот от смущения онемел и лишь глупо улыбался. Лишь Ксения сохраняла самообладание, хотя, видит бог, она не думала застать Аркадия у отца, на часах начало первого.

Поздоровавшись, Ксения поставила на полку зонтик и сумку, из которой торчал батон.

– Познакомься, Аркаша… это аспирантка, – промямлил Гальперин.

Аркадий оставил упрямый рукав и протянул ладонь. Несмотря на внешнюю самоуверенность, Аркадий был весьма застенчивый человек, тем более в подобной обстановке…

Представившись, он криво улыбнулся и шагнул к двери. С плащом, висящим на одним плече.

Ксения скрылась в комнате.

– Ну, отец, ты даешь, – прошептал Аркадий. – Теперь все ясно, старик. Я восхищаюсь тобой, такая женщина. Слушай, а не устроить ли нам с тобой мальчишник, а? Хата есть, даже две.

Аркадия душил смех. Он прижал к губам вытянутые пальцы и бросился на площадку.

Гальперин запер дверь, погасил в прихожей свет и вернулся в комнату.

Ксения стояла у зеркала и расчесывала волосы. Губы ее были сжаты, чтобы не рассмеяться.

– Смейся, смейся, – буркнул Гальперин. – Чего доброго, еще удар хватит.

Ксения бросила расческу и повалилась с хохотом на диван.

– Илюша… Ас-пи-рантка, – рыдала от смеха Ксения. – Ну и чудак ты, Илюша… Смолчал хотя бы. Такой остроумный человек, и потерялся… И я растерялась, слова сказать не могла человеческого.

– Позвонить не догадалась? – шипел Гальперин. – По автомату, спросить. Нет, явилась, принцесса.

– Илюша! Ты что, меня стесняешься? – Ксения села, закинув длинные руки за голову. – Ведь ты в его глазах сейчас герой.

– Герой. Отцу шестьдесят два года, – Гальперин шаркал шлепанцами, кружась вокруг стола. Потом сел, исподлобья зыркая на Ксению.

– Ну? Как тебе он?

– Видный парень. Я бы такого усыновила.

– Что?! – воскликнул Гальперин. – Да он… До первой же койки.

– Фу… Илюша…

– Извини, – угрюмо вздохнул Гальперин.

Ксения поднялась с дивана и ушла на кухню. Гальперин слышал, как гремит вода, падая в чайник. Он подошел к дверям и привалился плечом к косяку.

– Я вот о чем думаю, Ксюша… Тогда помешал Брусницын… Почему же ты одобряешь намерения Аркадия? Ты меня слышишь?

Ксения закрутила кран и поставила чайник на плиту. Провела тряпкой по клеенке стола, сметая крошки в подставленную ладонь. Делала она это легко и даже грациозно.

Гальперин чихнул, достал платок, вытер нос и повернулся, намереваясь возвратиться в комнату.

– Незадолго до приезда к тебе я была в госпитале. С подругой. Ее брата ранили в Афганистане, – проговорила Ксения. – Я стояла в коридоре, а в зале показывали какой-то зарубежный фильм… Вдруг раздались истошные крики. Прибежали сестры, нянечки, врачи… Включили свет. Я сунулась в зал и увидела человек пятнадцать ребят-инвалидов на грубых, тяжелых колясках. Искаженные лица, орущие рты… Сволочи! Гад бровастый… Сундук в кителе… Сестры бегали, успокаивали. Начали выкатывать ребят из зала по палатам. Госпиталь гудел. Отовсюду неслись крики, брань… Гады! Верните нам ноги! Верните наши руки, глаза… Своего бы сына послал, гад бровастый… Оказывается, в фильме соревновались инвалиды. В легких ажурных колясках… Бунт и начался из-за них, этих колясок. Что выглядели рядом с нашими – как велосипед с трактором… До сих пор у меня в ушах стоят их крики, Илюша…

– Ну и кого они так честили? Бровастый? Брежнев, что ли?

– Сундук в кителе, кажется, Устинов, министр обороны… Суслова вспоминали… Грамотные ребята, все понимают…

Ксения сняла с плиты кипящий чайник и погасила свет.

Глава вторая

1

Неприятности тянулись за Женькой Колесниковым, точно песочный след под хвостом ящерицы. И как он ни старался укрыться от глаз начальства, его отыскивали и вызывали на ковер… Вот и сейчас. Едва он вернулся из кабинета Софочки, где его пылесосили за самоуправство с сундуком, как явилась Тамара – секретарь и повела растопыренной пятерней в сторону, где таился Колесников за грудой дел, извлеченных из сундука. Это значило, что Колесникову предлагалось явиться к директору в пять часов. Тамара подмигнула левым порочным глазом, налила без спроса из термоса полчашки чая и, осушив в два глотка, соизволила поделиться мнением, что правды в этом мире все равно не добиться, что все уже заведомо поделено между ловкачами. Она это давно поняла, смирилась, и ей хорошо.

Колесников проводил секретаршу рассеянным взглядом.

– Не надо было задираться, – говорила Тая, дерзкая на язык студентка-практикантка. Она взяла опекунство над бедолагой Колесниковым довольно навязчиво и открыто. – Кто в наше время выступает против начальства? – зудела Тая, придвигая Колесникову бутерброд с домашней колбасой. При этом она ловко отгораживала стол, за которым временно разместилась Нина Чемоданова.

– Не слишком ли много ты на себя берешь? – хорохорился Колесников, от бутерброда он не отказывался.

Что касалось Чемодановой, то Колесников наблюдал за ней в огромном зеркале, распластанном во всю стену, с пола до потолка. Как в монастырской схиме очутилось такое зеркало – являлось загадкой. Но заведующая отделом хранения использовала зеркало по особому назначению. Лет десять назад обнаружили пропажу некоторых документов, с которыми работали сами сотрудники архива. Установить, по чьей вине это случилось и когда, довольно сложно, и Софья Кондратьевна настояла на том, чтобы с особо важными документами работу вели в общем зале отдела хранения, под зеркалом, что вбирало и своих, и чужих. К примеру – сейчас зеркало держало своим оком «чужака» – сотрудницу отдела использования Нину Чемоданову.

Изогнув тонкую шею, проросшую на затылке рыжеватыми колечками, Колесников проговорил, обращаясь как бы в никуда:

– Где они, знатоки искусства? Где они среди нас? – он рассчитывал на отклик Чемодановой, которая считалась в архиве человеком, неравнодушным к искусству. – Такой материал… Вот! Письма Сергея Дягилева жене Врубеля, Надежде Ивановне. Письма Бурлюка, Рериха, Шагала… И это все держали под спудом!

– Что вы кричите, Женя? – Тая покосилась на безмолвно сидящую Чемоданову.

– Это ж надо, а?! Что они держали под спудом! – продолжал Колесников и прошелестел пожелтевшими сухими страницами: – «Многоуважаемый господин Бе-нуа! Ваш коллега, господин Мережковский, написал о футуризме как о грядущем хамском движении на святое искусство. Мережковский обнаружил в себе боязнь, что грядущий хам вырвет у него самку, и завыл, как настоящий мандрила или готтентот…»

– Что такое готтентот? – ревниво перебила Тая.

– Господи… Дослушай до конца! Готтентот? А черт его знает. Вроде знал, на языке вертится.

– Готтентоты – это древние племена Южной Африки, – отозвалась Чемоданова бесстрастным голосом.

Колесников вытянул палец вверх и укоризненно посмотрел на Таю.

– Ну и что? Зато я знаю, что такое мандрила, – ответила практикантка. – И даже видела людей, похожих на мандрилу. – И добавила шепотом: – Когда мне будет столько лет, как ей, я тоже буду знать о готтентотах.

Колесников возобновил чтение:

– «Хамы все идут, один за другим, и в наше время сколько их прошло. Моне, Курбе, Гоген, Ван Гог, Милле, хам Сезанн и еще более охамившиеся Пикассо и Маринетти, не говоря уже о нас, доморощенных хамах. А господин Мережковский стоит на площади нового века, среди бешеного круговорота моторов в небе и на земле, смотрит обезумевшими глазами, держит кости Цезаря над седой головой и кричит о красоте. Но слова его не слышны на небе. А на Земле ближе и понятнее рев пропеллера, – Колесников запнулся, разбирая почерк. – Так, так… «Но, господин Бенуа, хам ли пришел? Хам ли желает воздвигнуть новое?»…Не пойму. Ну и почерк… «Да, вам, господин Бенуа, привыкшему греться у милого личика, трудно согреться у лица квадрата. Я тоже согласен, что Венера будет потеплее, но голландская печка еще теплее. Но теплота первой мне не нравится, очень уж смердит потом цезарей». – Колесников умолк, разглядывая письмо. – Тая! Что у вас было по палеографии? Тройка? – Колесников пододвинул к Тае письмо.

– «Нет, господин Бенуа, – не найти вам секрета заклятия и не вогнать меня в стадо свиней, – бойко прочла Тая. – Ибо секрет заклятия есть само искусство творить, а оно во времени, а время больше и мудрее свиней. И на моем квадрате никогда не увидите улыбки милой Психеи. И никогда он не будет матрацем любви… Константин Малевич. 1916 год, май… Постскриптум. Ввиду того, что в прессу двери нам закрыты, пишу Вам лично…» Все!

– Молодец! Слушай, у тебя дар, – проговорил Колесников.

– По палеографии у меня пять, – съязвила Тая.

Колесников благоговейно раскладывал письма. Как они оказались в сундуке?!

Колесников подровнял листы. Надо бы отдать реставраторам. Кое-где фразы совсем блекли и пропадали. Только вряд ли Софочка подпишет направление на реставрацию. Опять раскричится: «Тут документы основного фонда продают через комиссионные магазины!» Скандал, что она закатила в «Старой книге», до сих пор стоит у Колесникова в ушах. Как она взнуздала директора магазина, этого субчика Анания. То, что Софья Кондратьевна не оставит это дело, сомнений не вызывало.

Колесников взглянул в зеркало. Он видел черные смешливые глаза Чемодановой.

– Женя! Ты плохо кончишь, – произнесла Чемоданова. – В тебе сидит тихий черт. И твоя эта… странная прическа.

Колесников прижал ладонью нелепо торчащие жесткие волосы. Чемодановой он мог простить многое. Из всех дам, что работали в архиве, он с особым благоговением думал о ней, и каждое ее замечание весьма беспокоило – значит, она видит, а не бездумно скользит черными глазами, точно из окна автобуса.

Каждый раз при мысли о Чемодановой он уводил ее в свою квартиру, где за вечно сохнувшим бельем пряталась дверь в его комнату. Он усаживал Чемоданову за стол, заваленный книгами, пакетами с несвежим кефиром, ломаными кусками хлеба, сахарной крупой. Ужасно стыдясь за такую убогость. Постепенно мысль его смелела, и вот уже, отдаваясь фривольности, он пересаживался с Чемодановой на тахту, которая отвечала жутким скрипом на каждый вдох и выдох. А потом… Потом он не знал, что и делать. Колесников в свои двадцать семь лет был еще совершенно неискушенным молодым человеком, измученным страстями. Страсти терзали его ночами до боли в висках, и он успокаивал себя доступным мальчишеским способом, рисуя в воображении увлекательные сцены. Тетка злилась. Она врывалась ночью в его комнату и вопила на весь дом: «Перестань скрипеть тахтой. Тебе нужна баба, ты же здоровый парень. Не хватает, чтобы ты еще свихнулся!…» Иногда она засылала к нему в комнату каких-то девок. Те приходили, садились у заваленного стола и начинали «интеллигентный» разговор. Это вгоняло Колесникова в краску. Но однажды не устоял. Это была очередная теткина диверсантка, приемщица бутылок гастронома № 4. Довольно смазливая особа с крепкими пальцами. Она ввалилась к нему с тортом и вином «Акстафа» и объявила, что будет дожидаться тетку. Попросила принести тарелку для торта. Колесников минут пять возился на кухне, выбирал тарелку, мыл в раковине рюмки. А когда вернулся – обомлел. На его скрипучей тахте вольно раскинулось белое ленивое тело. Крутое бедро царственно возвышалось над этой снежной и какой-то бесконечной грядой…

– А мне любопытно, мне просто интересно, что ты за фрукт, – толстуха хохотала. – Не бойся, тетка не придет, мы договорились.

Все произошло торопливо и невнятно. Такое состояние он испытывал в парной, когда проникал туда из прохладного предбанника. Едва успев ухватить глоток свежего воздуха, он вновь задыхался от обвала горячего густого марева, ощущая себя муравьем в середине тарелки с теплой манной кашей. Старая скрипучая тахта обнаружила запас необыкновенной пружинистости. «Господи! – думал тоскливо Колесников, взлетая чуть ли не к потолочному светильнику. – Да когда же это кончится?»

Наконец толстуха угомонилась. Идиллически подставила ладонь под круглую кошачью голову и, поглаживая утлую пупырчатую грудь Колесникова, проговорила со всем доступным кокетством:

– Слушай, ты нормальный мужик… А работаешь в архиве.

Колесников из последних сил напрягал мышцы под ее ладонью, демонстрируя свою далеко не растраченную мощь. И старался справиться с предательским дыханием.

Когда толстуха говорила, складки жирного живота противно шевелились, набегая друг на друга, подобно морскому прибою.

– В прошлом годе я переводилась из торга в торг, нужна была справка. Ходила в архив. Там сидела какая-то жердь в очках. Неужели ты там работаешь, в архиве? Шел бы ко мне в подсобники.

Колесников сейчас казался себе неутомимым и сильным.

– Это совсем другой архив, – он снижал до мужественной хрипоты тембр голоса. – Архив – это опыт государства, народа.

– Понятно, – перебила толстуха. – Все же ты цыпленок. Сидишь среди бумаг. А во мне вот сколько силы… Тетка твоя говорит – входи, Клава, в семью. Будешь опорой моему дураку, возьми его на пробу. А что? – и толстуха лениво куснула Колесникова за мочку уха.

Колесников вскочил на ноги. То ли от боли, то ли от сознания мерзости происходящего. А вероятней всего, от испуга.

– Уходите отсюда! Убирайтесь вон! – заорал он, прикрываясь простыней и забыв о благородной хрипоте усталого от любовных утех мужчины. – Тоже, нашли кого вербовать!

Толстуха хохотала как сумасшедшая, натягивая на белые колонны ног черные колготки, прошитые малиновой кафешантанной клеточкой. Хохоча, она вывалилась из комнаты, бросив на прощанье через плечо:

– Кретин!

Колесников долго сидел, оглушенный короткой и такой мерзкой встречей, опустив голову в седловину мос-латых плеч.

Назавтра, возвращаясь из столовой, Колесников поведал Брусницыну эту историю, уповая на то, что Брусницын, как председатель месткома, посоветует что-нибудь дельное в отношении злосчастной комнаты, что связывала его с опостылевшей теткой.

Брусницын жевал свои пухлые губы. Казалось, он еще сидит в столовой. Потом повернулся к Колесникову и произнес:

– Везет же тебе… Белая крупная женская грудь, мягкая. Чтобы не охватить взглядом… За что тебе такое везенье, декабрист?

В тоне Брусницына звучала искренняя тоска и страдание.

История эта волновала Колесникова несколько дней. Однажды он после работы зашел в гастроном № 4. В окне, где принимали посуду, распоряжался какой-то длинноволосый с сигаретой во рту…

«Наваждение и только», – думал Колесников, а в сознании образ Нины Чемодановой все настойчивей оттеснял хваткую белокожую соблазнительницу… И горше всего ему было за убогость своей холостяцкой клетушки. Иной раз воображение так зримо разыгрывалось в сознании, что казалось, визит Чемодановой в его логово был свершившимся фактом. Особенно он стыдился старинного шкафа, куда Чемоданова, как ему думалось, попытается повесить свой плащ. Шкаф походил на сутулого старика с бурой задубевшей кожей, а лопнувшие сухие балясины напоминали вывернутые временем суставы. Шкаф был одной из немногих реликвий, добравшихся из жизни, о которой Колесников имел весьма смутное представление. Жизнь эту он, как ни странно, отождествлял не с покойной матерью, а с бабушкой Аделаидой, старухой волевой, энергичной. Дух бабки Аделаиды, казалось, еще витал в квартире, в которой, к сожалению, мало что осталось от былой добропорядочности. Коренная петербургская жительница, бабка Аделаида попала в этот город благодаря замужеству. Ее первый супруг – родной дед Жени – был, как раньше определялось, землеустроителем. Он погиб в результате несчастного случая, в обвале заброшенной шахты. Бабка вышла замуж вторично, за директора школы. От этого брака и родилась тетка Кира, прямая противоположность тихой и печальной своей старшей сестре, матери Жени.

Вот еще с кем пришлось бы знакомить Чемоданову, с теткой Кирой и всеми ее приятелями.

Колесников боком взглянул на Чемоданову. В глазах его томилась вина.

2

У Нины Чемодановой была своя манера работы с описью. Она накладывала широкую гладкую линейку и, медленно приспуская ее, внимательно вчитывалась в содержание. При этом она слегка шевелила губами, становясь похожей на школьницу.

Запрос шведского подданного Янссона оказался не таким уж простым. В той части дел Петербургского физиката, что осели в архиве после войны, следов аптекарской деятельности Зотова не выявлялось. Возможно, они прошли по линии Министерства внутренних дел, в ведении которого был Медицинский департамент. Если так, то не исключено, что документы находятся на специальном хранении, как и многое, что относилось к Министерству внутренних дел. А это весьма осложняло поиск. В спецхран, да еще с запросом от иностранца, вряд ли можно будет получить разрешение. Тем более от Мирошука, который при малейшем намеке на необходимость обращения к спецхрану покрывался нервными пятнами. Он укрепил стальные двери кладовой, где размещался спецхран, литой решеткой с пудовым замком. Сургучные печати в местах сочленения решеток внушали робость всякому, проходящему мимо.

Пока Чемоданова не станет огорчать этого шведского русского. Надо посоветоваться с Гальпериным или с Софьей Кондратьевной, может, они что-нибудь подскажут.

Чемоданова оставила опись и направилась в читальный зал.

В полукруглом тамбуре перед входом в читалку, прозванном будуаром, за столом, отгороженным шкафами, куталась в платок заведующая отделом использования Анастасия Шереметьева. Рядом на треножном табурете бочком сидел пожилой мужчина, а вглядеться – молодцеватый старичок, с пухлыми розовыми щечками здоровяка, значительную часть жизни проводящего на свежем воздухе. Это был известный в архиве краевед Александр Емельянович Забелин. Пришел он в архив лет десять назад с ходатайством от городского Общества юных следопытов, в котором состоял общественным инструктором. Он предложил пионерам воссоздать макет старой части города, как она выглядела лет сто назад… Ребятам понравилась забава но вскоре они остыли и перенесли свои пыл на поиски безымянных солдатских курганов. А Забелин увлекся. Раскопал множество документов, рисунков и даже фотографий строений, на месте которых сейчас раскинулась гостиница «Витязь». Аляповатый, в гипсовых колоннах колхозный рынок и вечно закрытый плавательный бассейн Педагогического института… А что же было? А было… Здание Дворянского собрания – двухэтажный особняк в стиле барокко, с причудливыми, точно случайно слетевшими с небес, завитушками и украшениями. Земская управа. Три церкви, одна из которых, по-задуманному, замахивалась на собор, но строительство почему-то не завершилось. Богатый купеческий дом. Опекунский совет. Городская палата суда и расправы. И маленький аккуратный домик родовспомогательного заведения.

Весь этот комплекс Забелин собрал в общем плане. Нашел художника, такого же энтузиаста, как и сам. Художник все тщательным образом прорисовал. Даже деревья пером обозначил – тоненькие, морозные, живые. Словом, работа была проведена большая. И, по отзыву городского Архитектурного управления, «ценнейшая и научно обоснованная». Александру Емельяновичу отвалили премию и вручили грамоту исполкома. А главное – он стал чувствовать себя в архиве уютней. Теперь уже не дрожал осиновым листом при виде желчной фигуры Мирошука. Наоборот, расплывался любезной улыбкой и снисходительно здоровался с видом уверенного в себе человека… И вдруг Александра Емельяновича «позело» на восстановление доброго имени мещанина Никиты Горлова, собирателя живописи, мельника по профессии и просветителя по натуре.

Забелин сидел подле Шереметьевой, терпеливо выжидая, когда та просмотрит опись. То ли по его заявке, то ли по заявке профессора из Куйбышева, что томился в стороне и так же ласково поглядывал на Шереметьеву.

При виде Чемодановой старичок соскочил с табурета и прижал ладони к груди.

– Вот-вот, – проворчала Шереметьева. – Как искать документ, ко мне. А грибы на меду, так Нине Васильевне.

Забелин зарделся, что-то пробормотал в оправдание.

– Молчите, коварный! Важны поступки, а не слова, – с непонятной интонацией закончила Шереметьева. – Что, Нина? Ко мне?

– Посоветоваться надо бы, – ответила Чемоданова.

Выслушав, Шереметьева выразила сомнение в наличии нужных документов, наверняка они вернулись в Ленинград, а иностранца просто-напросто отфутболили. Конечно, такой вариант не исключался… «Надо было ему из своего Стокгольма заказать микрофильм, – громко высказала соображение Шереметьева, – и не мотаться сюда, отрывать людей от работы».

Профессор из Куйбышева чертыхнулся.

– Смешно даже, – произнес профессор. – Какой там микрофильм? Я обычную ксерокопию жду из Москвы шестой год. Был бы еще материал современный, чтобы сослаться на какую-нибудь секретность. А то – торговая политика России восемнадцатого века…

– Торговая политика – самый секретный материал, – вставил Забелин.

– Это наша, да… А царская?

– Тем более царская, – не унимался Забелин. – Хорошенькое дело – показать, чем тогда торговали. Самая что ни есть – антисоветчина.

– Только что так, – понуро согласился профессор. – Тоже захотели, микрофильм…

– Одно дело вам… А то – иностранец, – продолжил старик Забелин. – Мы всегда перед иностранцами робеем.

– Ну, не очень то и робеем, – возразил профессор. – Впрочем, иностранец иностранцу рознь. Смотря из какого лагеря.

– Шведы еще в цене, – согласился Забелин. – Еще не подобрались.

Шереметьева со значением проскрипела стулом.

– Мне вот приятель рассказывал, – профессор понизил голос, полностью умолкнуть не было никаких сил. – Он работал в библиотеке конгресса США. Так туда может прийти каждый. Хоть иностранец, хоть свой. Никаких удостоверений личности. Заполни крохотную анкету – и за считанные минуты материал перед вами. Никаких открытых-закрытых фондов, никаких спецхранов. Он заказал там «Правду» за семнадцатый год. Поди возьми у нас… А что касается ксерокопий, то он их понаделал сколько хотел. И без всяких проблем…

– Пожалуйста! Пускай таких за границу, – проворчала Шереметьева.

– А что?! – ревниво подтянулся профессор. – Обидно ведь. По архивному делу плетемся чуть ли не в каменном веке. Не говоря уж о техническом уровне. Кругом запреты, заслоны. От кого? От себя.

Старик Забелин сочувственно улыбнулся румяным лицом. Синие глазки сияли живыми фиалками.

– Собственный хвост ловим, – поддакнул он.

– Именно.

– Критикуют, заговорщики, – вздохнула Шереметьева. – Хотела бы я взглянуть, как обстоят дела в вашем институте, в Куйбышеве.

– Ну знаете, – взбрыкнулся профессор. – Запрещенный прием. Да, много всяких безобразий и у нас.

– Вот! И помолчите, – прервала Шереметьева, – пока я вашу опись просматриваю. Не ровен час, пропущу нужную информацию, – и перевела взгляд на Чемоданову. – Ты куда?

– Иду к своему Янссону.

– Не огорчай его, – сказала Шереметьева. – Посоветуйся с Гальпериным. Мало ли? Вдруг что и подскажет. Или Брусницын. Пусть копнет в каталоге, кто знает.

Чемоданова направилась в зал.

– Описи, – все не успокаивался профессор. – Ваши описи! За столько лет Главархив не может издать фундаментальный справочник по своим собственным материалам. А те же американцы составили почти полный список наших ведомственных печатных изданий. Вдуматься только. Они издают наш материал, а мы не можем даже его перевести на русский язык и издать у нас… Да разогнать надо Главархив.

– А здание передать детскому саду, – поддакнул Забелин. – Я видел их помещение – дворец.

– Есть люди, которым все не так, – вспыхнула Шереметьева. – Ну и отправились бы туда, за океан. Кто вас держит. Верно, Александр Емельянович?

Забелин кроликом взглянул на профессора, виновато пожал плечами и что-то промямлил.

Чемоданова улыбнулась профессору и вышла в читальный зал.

Посетителей сегодня было мало, человек пять. Сидели они в разных концах просторной комнаты, прильнув к допотопным проекционным установкам.

Янссон занимал стол рядом с входной дверью. Включенная лампа светила в его строгое капитанское лицо. Он листал записную книжку. Чемодановой нравился такой тип мужчины. В нем была неторопливая уверенность, которая отличала людей, прочно стоящих на земле, не особенно отягощенных комплексами. Ей по горло хватало своих комплексов.

– Что, господин Янссон, притомились? – шепотом произнесла Чемоданова.

Янссон поднялся. Он выглядел совсем молодым человеком в строгом блайзере при бордовом галстуке. Гораздо моложе, чем тогда, в первое появление в отделе исследования.

– Здесь так тихо, я подумал, что уже умер, – улыбнулся Янссон.

– У нас есть места, где еще тише, – ответила улыбкой Чемоданова и предложила выйти из зала.

Ступая следом за Янссоном, она видела его красиво подстриженный затылок, аккуратные маленькие уши с забавными острыми концами верхних дуг ушных раковин. Плотная ткань блайзера прятала прямую спину. Воздух доносил неназойливый и ласковый запах духов.

Чемоданова не впервые работала с иностранцами. С некоторыми у нее складывались дружеские отношения, и даже более чем. Слухи о чрезмерной легкости поведения Чемодановой, что роились в архиве, часто не имели основания, однако она не пыталась их опровергнуть. И при любом скользком разговоре строила лукавую физиономию. Молва сгущалась. Некоторые архивные дамы страдали от зависти аллергией, мужчины томились в своих тайных снах. Так что работа с иноземными исследователями придавала Нине Чемодановой особую тайну.

В дверях Янссон задержался и галантно пропустил вперед Чемоданову.

В «будуаре» картина не изменилась. Все оставались на своих местах. Лишь профессор из Куйбышева как-то сник, преданно глядя на Шереметьеву. Анастасия Алексеевна восседала с капризно приспущенными уголками губ на холодном лице, готовая на все ответить «нет».

То ли от старых и обшарпанных монастырских стен, то ли от внешней убогости двух пожилых посетителей, облаченных в старомодные, несвежие костюмы и беспомощных перед волей Анастасии, то ли от сурового облика самой Шереметьевой, кутавшейся в блеклый, со скатанными коконами пуха платок, только Чемодановой вдруг стало неловко перед моложавым иностранцем. Вместе с тем ей хотелось как-то заслонить эту провинциальную и такую милую сердцу обстановку.

– Вот! Наш известный краевед. Знаменитость. Забелин Александр Емельянович, – с веселой дерзостью произнесла Чемоданова.

Представление прозвучало неожиданно. Старик Забелин поднялся с треножника и растерянно улыбнулся.

– Приятно. Спасибо, – обескураженно отозвался Янссон.

Шереметьева недовольно фыркнула. Однако кончики ее губ поползли вверх, придавая лицу добродушное выражение. Чемоданова отметила перемену в облике начальницы. «А сейчас платок откинет, танкистка», – весело подумала она. И, словно отвечая веселым ее мыслям, Шереметьева сбросила сиротский платок, показывая миру белую прелестную шею и глубокую манящую впадину над пышной грудью.

– Да, это наша достопримечательность, – вставила Шереметьева, ласково глядя на зардевшегося старика.

Забелин пытливо метнул на Янссона фиалковый взгляд. Никак высокое начальство, иначе с чего бы так проняло эту грымзу Шереметьеву, еще грибочками на меду попрекает.

– Наш гость. Из Швеции, – все не унималась Чемоданова. – Только он русский.

Янссон пожал руку старичку-краеведу, затем профессору из Куйбышева. Тот ухватил на лету длинные сухие пальцы и принялся их трясти, настороженно поглядывая на Шереметьеву, не разгневать бы.

– Неужели из Швеции? – удивлялся профессор. – Из Стокгольма?

– Из Упсала, – вежливо улыбался Янссон, – город такой. Маленький.

– Знаю, знаю, – отвечал профессор. – Университет. Собор трех святых.

– Да. Эрика, Ларса и Улофа, – Янссон удивился. – Вы там были?

– Был. С делегацией, – пояснил профессор, продолжая сжимать пальцы гостя. – Помню над фронтоном университетского зала любопытную надпись. Мыслить правильно – великое дело, а мыслить свободно… Вроде бы еще более великое. Кажется, так.

– У вас хорошая память, – поморщился Янссон.

– Да отпустите вы, наконец, человека, – проговорила Шереметьева.

Профессор покраснел, извинился. Он был простодушный и наивный чудак, поэтому частенько попадал впросак.

Чемоданова засмеялась. И тут она увидела Женьку Колесникова. Он вместе с новым подсобным рабочим загружал тележку.

Чемоданова вспомнила, что за ней числилось десятка два документов, подлежащих возврату. Надо их вернуть, пока Тимофеева не подняла шум, у Софочки учет поставлен на высоте.

Чемоданова оставила Янссона инаправилась к стеллажам.

– А как наш приятель оказался в заморских краях? – допытывался старик-краевед, ласково глядя на гостя.

– Судьба, – охотно отозвался Янссон. – Мой дедушка имел аптечное дело в Петербурге. А в шестнадцатом году уехал в Швецию.

– От революции спасался? – любопытствовал Забелин.

– Почему? – пожал плечами Янссон. – Дела, наследство. Это очень хорошо, – подбирал он слова. – Извините… Я все понимаю, а говорю…

– Вы отлично говорите, – поддержала Шереметьева. – Александр Емельянович… какой вы настырный. Прямо отдел кадров.

– Нет, нет, – воскликнул Янссон. – Понимаю. Интересно. Мне тоже интересно. Я же русский.

– И у вас никого не осталось в России? – робко спросил профессор.

– Возможно, – Янссон пригладил ладонью волосы на затылке, – у дедушки была сестра, тетушка Аделаида. Она жила в Петербурге, имела свое дело. Конфекцион, кажется… Писала письма… У вас не очень хорошо относились, когда писали письма иностранцы, мы это знали. Дедушка искал ее через Красный Крест… Но не нашел.

– Аделаида… Мою соседку зовут Аделаида, – участливо произнес старик Забелин. – Только ей лет пятьдесят, не больше, – его добрая душа бездумным порывом метнулась навстречу заботам малознакомого человека.

Янссон улыбнулся. Этот порыв тронул его своей бескорыстной добротой. Он доверчиво провел ладонью по руке Александра Емельяновича и оглянулся – куда подевалась его покровительница? И долго ли ему так стоять…

– Я сейчас, господин Янссон, – ответила Чемоданова. Она сгребла с полки несколько папок и, шагнув к тележке, передала их подсобнику. «Странный тип», – подумала Чемоданова, касаясь холодных пальцев подсобного рабочего Хомякова Ефима Степановича.

– Женя! – окликнула она Колесникова. – Здесь будешь регистрировать? Или отвезешь в свою берлогу?

Колесников неопределенно кивнул. Он выглядел сейчас испуганным и бледным.

– Евгений Федорович! – Чемоданова вытянула шею и приблизила к нему лицо. – Что с тобой?

Колесников коротко тряхнул головой, прогоняя наваждение. Прозрачные его глаза потемнели.

– Что с тобой? – повторила Чемоданова.

Колесников взял ее под локоть и довольно бесцеремонно потянул в сторону, в щель между двумя громоздкими шкафами.

– Нина, – произнес он горячим шепотом. – Я очень тебя прошу… Узнай у этого человека.

Чемоданова повела глазами в сторону Янссона.

– Да, да… Пожалуйста. Был ли у него в роду… старик… Не знаю, как объяснить. Давно, еще до революции… Дед или прадед, я сейчас не соображу. Генерал от инфантерии… Захороненный в Александро-Невской лавре… Только не сейчас спроси, потом, при случае.

Чемоданова смотрела на Колесникова серьезным взглядом.

– Почему бы тебе самому не спросить?

– Что ты! – На лбу Колесникова даже выступила испарина. – Нет, нет. Только не я… Прошу тебя, Нина. Хорошо? – И, не дожидаясь ответа, он вышел из «будуара», оставив подсобного рабочего Ефима Хомякова в некотором смятении.

Глава третья

Кроме тележки Ефиму Хомякову в наследство перешла и комнатенка на втором этаже, где бывший подсобный рабочий Петр Петрович учредил свою резиденцию. Старое бюро с пузатыми выдвижными ящиками из лопнувшего от времени полисандра хранило много всякой ерунды. Тут и кастрюля без одного ушка, и цветные монтажные провода, ленты, бумага, несколько подстаканников, рваные носки и кальсоны, передержанные лекарства, бутылки из-под водки и пепси-колы и уйма прочей дребедени.

Поначалу Хомяков решил выбросить весь хлам, но передумал. Среди подобного барахла может затеряться любая вещица или документ. А в случае, если их обнаружат, всегда можно будет отбрехаться, не он хозяин свалки, не по адресу подозрения.

Настороженность, а то и страх, что в первое время угнетали Хомякова, постепенно развеялись, и он холодным расчетливым умом проникал в затеянное. Конечно, долго держать «товар» в старом скрипучем бюро дело рискованное. Взбредет кому в голову заглянуть сюда, пришло же в голову Колесникову сунуть нос в забытый всеми сундук. К тому же комнатенка не запирается – крючка нет, не то что замка. Крючок, конечно, он навесит, а с замком повременит, чтобы не вызывать подозрений. Рассохшиеся напольные доски местами образовали довольно широкие щели. Без особых усилий Хомяков приподнял одну, у самой стены. Под доской, в сыром пространстве перекрытий, можно спрятать все что угодно. Хомяков хорошо помнил ту первую диверсию с упрятанными на животе царскими марками. Ох и переволновался он тогда… На посту дежурил милиционер кавказской наружности. Он взглянул на Хомякова круглыми птичьими глазами и поинтересовался, кто такой. Хомяков пояснил.

– Бледный очень. Не больной? – спросил милиционер.

– Бледность не порок, – пошутил Хомяков, приободренный сочувственным тоном дежурного.

Милиционер явно не оценил каламбур нового подсобного рабочего, но улыбнулся, представился Чингизом Мустафаевым и предложил не стесняться, заходить в дежурку чай пить, раз теперь вместе работают. Хомяков поблагодарил, похвалил кота, что вылез из-под стола дежурного. Мустафаев пояснил, что кот общественный, поэтому остатки еды не следует выбрасывать. Кот задрал хвост и с урчанием принялся ластиться к ногам Хомякова. Умилил, стервец. Хомяков хотел было нагнуться, почесать за ушами мурлыку, но вспомнил, что на животе упрятан пакет с марками. И если он наклонится, то пакет, чего доброго, выпадет. Или захрустит на всю дежурку. При этой мысли Хомяков похолодел, резко отпихнул кота в сторону, чем вызвал недовольство дежурного милиционера…

А вообще-то все складывалось удачно. Под полом дожидались два внушительных на вид тома. Хомяков их сбросил, когда возвращал дела из читального зала в хранилище. Он уже успел просмотреть их. Личные фонды уездного помещика Колычева и лесопромышленника Лапшина Федора Аркадьевича. Поначалу Хомяков разочаровался. Сплошь закладные документы на право владения, хозяйственные поручения, сметы, переписка с управляющими и прочая лабуда. Хомяков уже пожалел было, что польстился на внешнюю солидность дел, как вдруг обнаружил в одном из них бронзовый медальон с фамильным гербом. И еще плотный лист… Поднапрягшись, Хомяков прочел о том, что в 1860 году был заключен брачный союз князя Александра Голицына с дочерью статс-секретаря, тайного советника Петра Валуева, фрейлиной Двора Екатериной Валуевой. И лист этот есть не что иное, как свидетельство о браке. Может быть, помещики Колычевы приходились каким-то образом родственниками кому-нибудь из суженых? Вникать в подобные тонкости Хомякову ни к чему, очень привлекательно выглядело свидетельство, наверняка оно найдет своего купца.

Хомяков поднял голову, прислушался. Плотно прикрытую дверь подпирала высокая спинка стула. Никаких тревожных звуков. Но медлить ни к чему.

Хомяков уже поднаторел. Это в первое время он волновался и нередко грубо отсекал лист, оставляя рваные глубокие порезы, что могли занизить товарную стоимость раритета. Приподняв лист и придерживая его, он глубоко затопил специально подобранные ножницы, двумя качками отделяя добычу. Получилось аккуратно, точно фабричным резцом. Тем же макаром он разделался с медальоном. Вернул ножницы в ящик бюро, туда же спровадил добычу. Все хорошо. А вот с делом лесопромышленника так вообще удача. Никаких ножниц. Едва Хомяков перекинул обложку, как из дела выпал лощеный лист. Плотно прильнув к поверхности стола, лист не поддавался пальцам. Ругнувшись, Хомяков подцепил лист ногтем и приблизил к глазам. Красочная виньетка обрамляла довольно зловредный текст, от которого многолетний посетитель заведений общепита Хомяков Ефим Степанович почувствовал желудочные спазмы. То было меню царского обеда в честь Святого Георгия Победоносца от 28 ноября 1888 года… Вкусив взглядом названия супов: «шотландский из черепах» и «рошаль» – Хомяков пытался вообразить, как может выглядеть «стерлядь кусками по-американски», но неудачно. Вздохнул от непонятного «лёнжа из телятины» и задумался над «мовъетами холодными». А на «жаркое из индейки с рябчиками» у Хомякова просто не хватало уже эмоций. Еще салаты, цельная спаржа, пудинг горячий из каштанов с мороженым… Что же они, гады, пили, подумал Хомяков с каким-то садистским интересом. «Пунш с мадерой»?! И все?! Хомяков в недоумении повертел меню. Кто же им поверит? Наверняка хлопнут где-нибудь коньячку армянского… «Пунш с мадерой» при таких возможностях? Держи карман… С брезгливой недоверчивостью Хомяков рассматривал меню, разрисованное художником Виктором Васнецовым. Двуглавый орел венчал хоровод буйных красок. И тут, в левом углу листа, он увидел шестиконечную звезду. Щит Давида! И не просто звезду, а еще с царской короной посередине. «Ну?! – изумился Хомяков. – Вот те раз! И сюда проникли? К царю на обед! Ах, проныры…» – Хомяков подумал, что за такое меню любой купец отвалит бешеные деньги. Ну и удача! Он порадовался за хозяина Будимира Леонидовича Варгасова. Полюбовался еще раз царским меню. Брезгливо шмыгнул носом, когда взгляд упал на шестиконечную звезду с державной короной в центре, заметил какую-то надпись, но прочесть не успел, в комнатенке послышался шорох. Хомяков вздернул голову. Щеки одутловатого лица опали и нос заострился. Показалось, нет?! Или кто следит за ним? При этой мысли колени стали ватными, а язык, казалось, набух во рту. Он повернулся спиной в сторону, откуда донесся шорох, сунул царское меню в дело и принялся торопливо приговаривать о том, что беда с этой тележкой, слишком мала, все вываливается, приходится оставлять по дороге дела… Умолк. Прислушался. Шорох не повторялся. Хомяков обернулся, и в это мгновение на стол, точно черт из преисподней вспрыгнул кот Базилио… Хомяков отпрянул. Кот поднял башку и посмотрел на Хомякова. В его голубых глазах плавали темно-синие косточки зрачков. Казалось, кот укорял Хомякова, мало того, грозил донести о его малопочтенном занятии своему покровителю Мустафаеву или в ближайшее отделение милиции.

– Ах ты, стукач хвостатый! – зашипел Хомяков. – Заикой сделать хотел?! – Он со смаком завел средний палец за большой и с оттягом угостил кота по лбу шалабаном. Кот ойкнул, присел, взмахнул лапами и, приподняв губу, показал Хомякову розовые младенческие десны. Однако спорить не стал, соскочил на пол и метнулся в темноту.

Хомяков шел по улице еще во власти страха, что подстроил ему архивный кот Базилио. Сказывались годы, раньше он давно бы пришел в себя. Вспомнилась история, что случилась в те давние времена, когда он только поступил в прозекторскую Второй Градской больницы благодаря хлопотам свояка, косогубого Матвея. Согласно уговору, он обязан был платить шоферам за доставку умерших на дому клиентов. Пятерка с носа. Недорого, если учесть, что родственники усопшего за одно бальзамирование отстегивают санитару не менее тридцатки. Но все равно обидно. Ведь шоферы и сами берут с каждой персоны по четвертному за устройство в «приличный» морг. И Хомяков отказал подвозилам в привычной пятерке… Раз его предупредили, второй, он все жадился. Ну их, думал, пусть отвыкают. И вот однажды Ефим Хомяков трудился над каким-то клиентом: румянил, пудрил, словом, приводил в товарный вид. По радио наяривали песни Пахмутовой, на электроплитке посапывал чайник, обещая нестыдный ужин – накануне довелось обряжать тещу директора гастронома. Словом, привычная обстановка… Неожиданно музыка прервалась и раздался тихий посвист. Откуда-то с потолка. Хомяков оглянулся. Покойник, что дожидался своей очереди на верхних полатях, медленно приподнял свою белую голову… Сердце Хомякова провалилось в желудок. Лампа покатилась в глаза горячим мохнатым облаком. Он упал без сознания.

Потом узнал, что аттракцион ему подсуропили шоферы с помощью веревки, протянутой из форточки. И Хомяков понял, что надо платить. Возможно, тогда страх был иным, мгновенным, отшибающим сознание, а не долгим, с подташниванием, но все равно история с котом его встревожила не на шутку. Сколько можно, он ведь не мальчик, через месяц исполнится сорок восемь.

Хомяков дожидался зеленого сигнала светофора. Клетчатую сумку перетягивали широкие ремни. Он мог закинуть сумку за спину, но передумал – его тень походила на горбуна, а он с детства боялся горбатых. Да и сумка не очень тяжелая, килограмма полтора-два, не больше. Сумку подарил ему Варгасов. Сказал, что душа кровью исходит при мысли, как Хомяков примется заворачивать такое добро в свои кладбищенские тряпки. Обидел хозяин. Хомяков никогда не зарился на подобное барахло, все возвращал родственникам. Да разве Варгасову возразишь? Благодетель. Без него Хомяков считай уж год, как отматывал бы срок в каком-нибудь доме с решетками на окнах. Правда, был вариант в психушке отсидеться, свояк, косогубый Матвей, мог это провернуть, даже устроил экскурсию в городскую психбольницу, что размещалась в бывшей женской тюрьме, но подвернулся вариант с Варгасовым.

Светофор мигнул желтым глазом и уставился в Хомякова зеленым, точно у этого придурочного кота Базилио, впрочем, у того вроде глаза голубые. Толпа сороконожкой засеменила через переход, затягивая с собой Хомякова. Столовая, в которую нацелился Ефим Степанович, находилась по ту сторону улицы. Конечно, это не ресторан «Онега», куда привык заглядывать Хомяков, но все равно довольно сносное заведение. А в ресторан ему не успеть, к восьми надо быть у Варгасова. Раз в месяц тот проводил вечер дома, принимал гостей, улаживал дела. Привозили его в желто-красном фургоне с надписью «Аварийная». Хомяков с нетерпением ждал сегодняшней встречи, ему было чем хвастануть. И познакомились они с Варгасовым вроде бы недавно, да вот смог расположить к себе хозяин. Всем был хорош Варгасов, только вот жаден, тарелки супа не нальет. И жена ему под стать, делает вид, что не замечает такой «мелочи», как угостить гостя. Конечно, не всякого, полагал Хомяков. Кто он для них? Пешка, безмолвный исполнитель, по гроб обязанный за то внимание, что ему оказали, – супом еще его угощать. Ничего, свою тарелку супа Хомяков может и в столовке откушать.

В это время дня зал редел, и лишь нагромождение неубранной посуды свидетельствовало о недавнем столпотворении.

Хомяков огляделся, приметил относительно чистый стол и, подойдя, застолбил за собой место, водрузив на стул сумку. Место напротив тоже, видимо, заарканили, оставив на спинке стула зачуханную кепчонку. Собирая на поднос еду, Хомяков то и дело цепко возвращался взглядом к сумке. Выбор был скромный: из первых оставались щи со свиной тушенкой, из вторых – та же тушенка с картошкой, ну и компот из слив. В узком коридоре, ведущем к кассиру, Хомяков оказался за стариком, чьи длинные сивые волосы трепаной метлой ластились к сальному воротничку пиджака. Темные, словно передержанные сухари, пальцы, легонько барабанили о поднос, на котором собрался тот же набор, что и у Хомякова, плюс два стакана компота и чай.

– Много жидкости вредно, – пошутил Хомяков в затылок старику.

– Зато дешево, – отозвался старик не оборачиваясь.

Расплатившись, он мелко засеменил к столику, что приглядел Хомяков. Следом к столику причалил и Хомяков.

– Приятного аппетита, – бросил он с высоты.

Старик кивнул и, опустив голову к тарелке, с вывертом взглянул на настырного соседа мелкими стертыми глазами. И Хомяков признал в нем того самого Петра Петровича, подсобного рабочего, чью должность он сейчас занимает.

– Ну и встреча, – обрадовался Хомяков. – Привет бывшим труженикам архива, – он поставил поднос и перенес сумку на пол.

– Мы знакомы? – с любопытством отозвался Петр Петрович.

Страницы: «« 23456789 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Послесловие ведется от лица друга Чейта, крокодилоподобной черепахи (или наоборот – черепахоподобног...
В этом рассказе Чейту А приходит в голову очередная потрясающая идея: организовать туристический биз...
Чейту А случилось поучаствовать в Шенском конфликте. Вот он и позволил себе рассказать молодым курса...
Чейт А просто переполнен идеями! В этот раз в поисках способа спасти колонию, он организует коммерче...
Неунывающий Чейт А попадает в тюрьму на планете трудоголиков. Чейт и в этот раз использовал ситуацию...
«Кто первым встал – того и тапки....