Приколист Дышев Андрей

Глава 1

– …а второй врач, который покрепче, говорит: зачем, мол, на него анестетик переводить, давай так резать. А я на животе лежу, руки и ноги связаны, в рот рулон бинта вставлен, только мычать могу. Чувствую, они мне всю нижнюю часть спины йодом смазывают.

– А йодом-то зачем?

– Для обеззараживания, наверное. Страшно – жуть! Первый берет скальпель, подносит его к свету и морщится. Маловат, говорит. И берет он другой – вот такой ножище, мой дядька в деревне таким кабанов одним взмахом заваливает. А тут еще из двери мужик в черных очках высовывается и спрашивает: скоро, мол? А то клиент уже заждался, надоел ему гемодиализ, и самолет на всех парах стоит. А врачи ему хором: дверь закрой, здесь стерильность! И друг с другом советуются, может, не одну, а обе почки вырезать, так сказать, на всякий случай, потому что донор уж больно удачный – и молодой, и непьющий, и никакой наследственной отягощенности не выявлено.

– А кто донор?

– Да я и есть донор! Представляете, каково мне это слышать? Но что я могу поделать? Только зубами скриплю. И тут чувствую, как лезвие к коже прикасается. Боль адская, терпеть ее никаких сил нету. А я даже по-человечески орать не могу, рот ведь забит. И начал как червь на крючке дергаться всем телом. А они – один надрез неверный, другой. По мне кровь льется, щекочет бока. Можно сказать, у меня агония началась, только жизнь на уме, каждая клеточка тела вопит о пощаде, жить хочет. Не знаю, как мне удалось вытолкнуть кляп языком, и я как взвою: «Садисты! Вы хоть одну почку мне оставьте!» А этот, который здоровый, бац меня кулаком по затылку и отвечает: заткнись, мол, гусь рождественский, пока мы тебе еще и сердце не вырезали; сам пожил, дай другим пожить, вон какая очередь за свежими человеческими потрохами выстроилась – кому почки нужны, кому селезенка, кому желудок, кому сердце, кому кожа…

– Ужас, – пробормотал водитель, невольно сбавляя скорость. Ему расхотелось лихачить. Он вдруг представил себя лежащим на операционном столе.

– Не то слово, – покачал головой Клим. – И таких случаев сотни и тысячи! Приходишь на обычную диспансеризацию, тебя отводят якобы на УЗИ, там делают якобы обезболивающий укол, после чего вырубаешься и спишь несколько часов крепким сном. А просыпаешься в реанимации и с одной почкой. Что? Как? Почему? А какая-нибудь смазливая медсестра, поправляя тебе подушечку, тихо мурлычет: «Ах, как вам повезло! Мы обнаружили у вас инсуломигематолический нефрит в последней, разлагающейся стадии, и только экстренное удаление почки спасло вам жизнь». И выходит, что ты еще им должен «штуку» баксов… Нет, я после того случая зарекся в больницы и поликлиники ходить. И квасить начал, как последний сапожник, чтобы никто не смотрел на меня как на потенциального донора, не отягощенного пороками.

– А чем кончилось-то все? – нетерпеливо произнес водитель, прижимая «КамАЗ» к обочине, чтобы желтая, как лимон, «Ока» смогла его обогнать.

– Чем-чем, – безрадостно ответил Клим. – А фиг его знает чем. Очнулся я уже в палате. Под ребром шрам. Через два дня меня выписали.

– А почка на месте?

– А кто ее знает! Я ж посмотреть не могу. Плохо, что когда эти эскулапы меня резали, то задели какой-то блуждающий нерв, и теперь меня постоянно мучает энурез. Матрацев и простыней не напасешься. Пробовал памперсами пользоваться, так только за месяц у меня двести баксов на это удовольствие ушло. Теперь сплю над ванной в гамаке. А что еще делать? Вся жизнь наперекосяк…

– Вот и приехали, – сказал водитель, сбавляя скорость и сворачивая к голубой будке под треугольной крышей, на которой было написано: «Автостанция». – За разговором время незаметно пролетело. Жаль, что мне в обратную сторону надо.

Подняв пыль, «КамАЗ» затормозил посреди небольшой, вытянутой как яйцо площади. Темными пятнами угадывались недавно высохшие лужи. В жидкой тени чахлой акации лежала старая автомобильная покрышка, гладкая, как баранка. Два мужичка, используя ее в качестве дивана, расстелили на земле газету, выставили на нее бутылку, стаканчики и несколько вялых стрелок лука. На противоположной стороне площади, как бы подпирая ее, чтобы не растеклась, подобно гороховому супу, тянулся ряд прилавков под железной крышей. На прилавках, кроме мусора, ничего не было, только с краю скучковались старушки, сонно выглядывая из-за ведер с яблоками. Клим вынул из кармана кошелек, хотя знал, что тот пустой. Водитель, увидев это, махнул рукой:

– Да ты об этом даже не думай! Не надо денег! Иди, парень, иди!

– Спасибо вам, – сказал Клим и приложил ладонь к груди. – Редко когда встретишь такого бескорыстного человека.

Он открыл дверь и спрыгнул на землю.

– Эй, парень! – крикнул водитель и, свесившись, протянул ему несколько купюр. – Возьми! Пригодится…

«КамАЗ» пшикнул, как огнедышащий дракон, и покатил на бензозаправку, сотрясая своей тяжестью землю. Молодой человек глянул на купюры. Два раза по полста. Ого, какая удача! А солнце-то как жарит! Вроде вечер, а облегчения никакого. Летний зной, о котором он так долго мечтал в прохладном Кирове, здесь был все равно что горячая картофелина в кармане. Зной должен идти только в сочетании с морем, как колбаса с хлебом или пиво с таранкой. С высушенной степью зной не катит… Кстати, пиво! У девушки, которая наполняла пластиковые бокалы пеной, были какие-то странные глаза. Она смотрела только на руки покупателей.

– А как ваш город называется? – спросил Клим.

Этот вопрос был сродни тому, как если бы назвать пожилую женщину девушкой. Какой же это город, раз со всех сторон сквозь деревья просвечивается степь и всех жителей вместе с собаками в одну школьную тетрадь переписать можно? Вопрос прозвучал бы оскорбительно, если бы в интонации молодого человека была заметна насмешка. Но Клим задал его с правдоподобным заблуждением, в результате получился очень недурной комплимент. Продавщица долго не отвечала, раздумывая, признаться, что это не город, а ПГТ, или же пускай этот лопух так и пребывает в неведении.

– Десять копеек поищите! – сказала она, так и не придя ни к какому решению, но ее голос при этом был полон столичного достоинства.

– И все же, как город-то называется?

На этот раз продавщица уловила иронию.

– Если не слепой, то читайте на автостанции, – ответила она в своей обычной манере.

Но Клим любил продавцов, которые хамят. По его мнению, они намного искреннее и честнее улыбающихся. Их забрало всегда поднято, и человека видно насквозь. А что творится в больших городах! Как-то Клим был проездом в Москве. От растянутых, как эспандер, улыбок его вскоре стало тошнить. «Здра-а-а-вствуйте! Чем могу вам помочь?» Шизуха! Он толкался в галантерейном отделе у прилавка с носками, а девушка спрашивала, чем может ему помочь. Носок на голову натянуть!..

Пиво холодное, зубы сводит. Вокруг пыль. Один за другим подкатывают автобусы. Горячие, как утюги. За мутными стеклами с трудом можно было разглядеть таблички с названиями конечных станций. Все однотипные, оканчиваются на «о»: «Акилово», «Гидаево», «Головино», «Шумайлово».

У кассового окошка автостанции ему пришлось так согнуться, что задница оказалась выше головы. Но все равно Клим не увидел ничего, кроме двух пухлых ладоней, лежащих друг на друге, как спаривающиеся камбалы.

– А в сторону моря каким автобусом лучше поехать?

Долгая пауза. Кассиршу переклинило от такого вопроса, словно компьютер, клавиатуру которого использовали в качестве разделочной доски.

– Все в расписании! – вышла она из клинча и нетерпеливо пошлепала камбалой по столу. – Следующий!

Пиво, превратившись в пот, принялось выбираться наружу через кожу на затылке. Удивительно неприятное чувство. Кажется, будто в волосах шевелятся вши. Знала бы кассирша, как Климу хотелось на море! Как перелетной птице осенью на юг. Он закрывал глаза и видел себя валяющимся на горячих камешках, словно забытое кем-то пляжное полотенце, где так вкусно пахнет прелыми водорослями, где тихо шепчут волны и бродят задумчивые крабы. Клим проверил карманы джинсов в поисках платка. Какая духота! Расписание ему ни о чем не говорит. Одни «Акиловы» и «Гидаевы».

– Тебе в Ростов надо, – сказал мужчина неопределенного возраста с разреженным строем кривых зубов. – А там сядешь на любой поезд, идущий до Адлера.

Он оценивающе рассматривал Клима, как если бы собирался драться или просить денег. Климу не хотелось знакомиться с местным аборигеном, и он вставил в уши кнопочки-наушники от плеера, который висел у него на поясе. Включил воспроизведение, прибавил звук. Бумц-бумц-бумц! Эта музыка ему уже осточертела, но другой кассеты не было. «Сядешь на любой поезд…» На поезд Клим давно бы сел, будь у него достаточно денег. Весь фокус состоял в том, что он путешествовал по стране бесплатно. Опять придется торчать столбом на обочине шоссе с протянутой рукой, словно семафор? Кто бы знал, как ему надоели «КамАЗы»! Они, словно шахматные кони, никогда не ходят прямо, но все с какими-то вывертами. Говоришь водителю русским языком, что тебе надо на юг, к морю. Он кивает, но везет куда-то на запад или восток. Ему с попутчиком веселее. «Да ты не переживай, – говорит, высаживая у какой-нибудь бензоколонки. – Отсюда к морю все машины без исключения идут». Но Клим всякий раз почему-то нарывался только на исключения, которые везли его в противоположную сторону.

Он сел на лавочку, испещренную резными надписями, как раз на утверждение «Боря фуфел», и достал всю имеющуюся у него наличность. Каждую купюру он тщательно разровнял на колене, а затем сложил в студенческий билет, словно вырванные из него страницы. Как символично! Вся группа скинулась на взятку преподу по сопромату, а Клим отказался. Пошел на принцип. Денег, которых у него не было, он не жалел. Он искренне верил, что знает предмет в достаточной мере, чтобы сдать экзамен. В итоге получил два балла. Чтобы пересдать, надо было отстегнуть уже сто баксов. Климу ничего не оставалось, как твердолобо следовать прежним курсом, и он завалил экзамен во второй раз. Тут еще выяснилось, что он был организатором безобразных оргий в общежитии. Короче, турнули его из института. Что делать? Домой с такой новостью возвращаться нельзя.

Опять грустные мысли лезут в голову! Долой их! Клим выключил плеер и выдернул из ушей кнопочки. Пошел вдоль ржавого прилавка. Торговки яблоками не обращали на него внимания. У них никто никогда и ничего не покупал, и они просто изображали деятельность. Белый налив, вопреки утверждению дебелой тетки, оказался кислым. Клим откусывал от него по кусочку до тех пор, пока не добрался до семечек.

– Так будете брать или нет? – проворчала тетка, глядя на то, как у Клима во рту исчезает огрызок.

Ей было лет шестьдесят. Она упиралась в прилавок обеими руками, увесистыми в предплечьях, почти как у Арнольда Шварценеггера. Клим представил, как тетка бьет своего пьяного мужа этими могучими руками. Старый посылочный ящик, заполненный яблоками, со всех боков, как плевками, был усеян сколотыми сургучными печатями.

– Вы здешняя?

Тетка молча усмехнулась, мол, глупый вопрос, и стала обмахиваться рекламным журналом. Как покупатель Клим ее не интересовал. А просто трепаться с незнакомым молодым человеком ей было скучно.

– Я ищу людей, которые могли бы знать моего деда.

– А я здесь при чем? – Она пожала толстыми плечами, похожими на арбузы.

Клим потянулся к ящику, взял еще одно яблоко и потер его о футболку.

– Положь на место, если покупать не собираешься, – сердито сказала тетка, но только Клим вернул яблоко на место, как тотчас смилостивилась: – Ладно, ешь, раз уж взял.

Клим с хрустом надкусил.

– Его ранило где-то в этих местах, когда наши гнали немцев из Новороссийска, – сказал он, выискивая в белой яблочной мякоти червя. – Боевые порядки прошли, а он остался лежать на пшеничном поле. Утром его молодая женщина нашла. Подумала, что убит, сходила домой за лопатой, вырыла могилу, скинула его туда и стала закапывать. А он вдруг как заорет! У женщины обморок. Очнулась оттого, что боец нежно ее по щечке гладил. Она приволокла его к себе и до самой зимы выхаживала. Дед был жутко изранен, тем не менее женщина от него забеременела и родила тройню.

– Так уж сразу тройню? – усмехнулась торговка.

– Нет, не сразу, – возразил он. – А одного ребенка за другим. Ну а потом дед поправился и вернулся в строй. А та женщина вскорости умерла. Как-никак, это моя бабушка, получается. Вот я ее могилу и разыскиваю.

– Мало ли кто когда здесь умер, – снова пожала арбузами торговка. – А как фамилия деда-то?

Клим вынул студенческий билет, не забыв оставить деньги в кармане, и раскрыл его на том месте, где была фамилия.

– Да я без очков ничего не вижу! – отмахнулась женщина.

Клим глянул в билет и почему-то прочитал свою фамилию Вопилин с конца. Получилось Нилипов.

– Нелипов? – повторила тоговка и наморщила блестящий лоб. – Нет, никогда не слышала.

– Что ж, спасибо и на этом, – сказал Клим, не сводя глаз с яблок. – Отрицательный результат – тоже результат. Пойду опрошу других. Людей в вашем городе много, на неделю работы.

– Давай, давай! – напутствовала женщина. – Удачи тебе!

Другие торговки яблоками, подсмотрев, что общение молодого человека с теткой не закончилось актом купли-продажи, вовсе не стали на него глядеть. Куда же пойти? Переночевать на автостанции? Скучно и грустно. Страшно подумать о том, что будет, когда папа узнает об исключении сына из института. Папа у Клима – человек резкий, всю жизнь проработал мясником в гастрономе. Чуть что не так – бьет наотмашь, как Виталий Кличко. Чтобы устроить непутевого сыночка в институт, ему пришлось продать свой мотоцикл «Иж». Теперь на мясокомбинат он пешком ходит.

Клим сделал круг по площади, остановился недалеко от автомобильного колеса и стал отряхивать джинсы от пыли. Может, мужички пригласят его, нальют глоток водки и что-нибудь умное посоветуют. Например, где раздобыть деньжат на железнодорожный билет до Адлера. На море хочется. Там живет его друг Ашот Вартанян. Работает шашлычником в открытом кафе. Несколько раз приглашал в гости, только с одной оговоркой: чтобы денег взял побольше. Это условие Климу было труднее всего выполнить.

Мужички его не пригласили. Наоборот, пересели так, чтобы быть к нему спиной. Клим заглянул внутрь автостанции. Там было сумрачно, душно и пахло мочой. Припылил еще один автобус: «Долиновка – Еременское». Из его дверей стали вываливаться мешки вперемешку с людьми. В этой потной мешанине пронзительно верещал поросенок. Клим судорожно сглотнул. Вот уже несколько дней он питался тем, чем угощали его дальнобойщики: хлеб, кефир.

– Эй, парень! – Дебелая тетка с ящиком яблок под мышкой тормошила его за плечо. – А ты, вообще, сам откуда?

– Из Москвы, откуда ж еще… – почесывая шею, которую кусал какой-то клоп, ответил Клим. – Моя мама – депутат Государственной думы Людмила Аристарховна Нелипова. Наверное, ее лицо в телевизоре вам уже глаза намозолило?

Тетке было стыдно признаться, что из всех депутатов она знает в лицо только Жириновского, но на всякий случай кивнула и стала с интересом рассматривать джинсы и кроссовки Клима.

– Надо же, – пробормотала она. – Депутат Государственной думы!

Пребывая в некотором смятении, она посмотрела по сторонам, как если бы нашла валяющийся на земле кошелек, и заговорщицки пробормотала:

– Знаешь-ка что, парень. Пойдем ко мне. Нечего тебе тут болтаться, всякую пьянь к себе притягивать. Поможешь мне яблоки снять, а я тебя борщом накормлю.

Глава 2

Она жила в самом центре поселка, в нескольких метрах от центральной площади, где стоял памятник Ленину. Пока шли, Клим рассказал о том, как еще в роддоме его мать отказалась от него, посчитав, что он дебильный; как долгие годы в детском доме он ждал встречи с ней, целыми днями сидел на подоконнике и смотрел в окно в надежде увидеть, как в воротах мелькнет до боли родное лицо. Но мама не приходила, лишь один раз прислала посылку с финиками. Злые дети посылку отобрали, финики сожрали, а ему остался один – раздавленный, похожий на какашку. Клим кушать его не стал, хотя очень хотел, завернул в фольгу от шоколадки, которую выпросил у своего друга, и стал хранить как самую дорогую реликвию. Когда было трудно на душе и хотелось плакать, Клим прижимал сокровище к губам и тихо шептал: «Мамочка, родненькая, помоги! Забери меня отсюда, мне здесь так плохо!» Но мама не забирала и вообще не давала о себе знать до тех пор, пока Климу не исполнилось двадцать лет. И вдруг в один прекрасный день к его дому подъехал эскорт из дорогих машин с правительственными номерами, и весь подъезд облепили охранники со страшными лицами, и через живой коридор на третий этаж поднялась Людмила Аристарховна. Она приблизилась к двери квартиры, где жил Клим, перекрестилась и позвонила. Клим открыл, увидел ее, узнал, но даже глазом не моргнул. Ни один мускул на его лице не дрогнул. «Сыночек!» – пробормотала депутат Государственной думы и потянула руки к сыну. «Я вас не знаю!» – ровным и холодным голосом ответил Клим и захлопнул дверь перед самым носом женщины…

Тетка вся обрыдалась, пока Клим рассказывал ей эту историю. До самых сумерек он помогал ей снимать яблоки. При ней он снимал их бережно, как она и велела, по одному, аккуратно укладывая на дно плетеной корзины. Как только она ушла в дом подогревать борщ, Клим слез с дерева, тряхнул ствол как следует и подобрал с земли целый мешок белого налива, который отволок через сад в степь и присыпал его пожухлой травой.

Самогонки она ему не предложила, а он постеснялся спросить, чтобы не испортить впечатление о себе. Спать совсем не хотелось. Освещенный тусклой лампочкой памятник Ленину, который был виден из окна, притягивал Клима неким таинственным и непознанным содержанием.

– А что, тетушка, – спросил он, тщательно выбирая изо рта горошины черного перца, – имеются ли в вашем городе какие-нибудь Дворцы детского творчества или Дома культуры?

Тетка весело ответила, что все давно закрылось, обрушилось и истлело, за исключением разве что частного коммерческого кафе «Алик», где по вечерам собираются непотребная молодежь и развратные девки. Клим с осуждением вздохнул, встал из-за стола и сказал, что перед сном желает пройтись по соседям и поспрашивать про своего героического деда.

Оказавшись на ночной улице, Клим испытал прилив приятной и немного волнующей энергии. Он вспомнил про мешок с яблоками, и уже хотел было отправиться на его поиски, но благоразумно решил, что сейчас не самое подходящее время для бизнеса, и потому решительно двинул на центральную площадь, откуда доносились звуки задорной песенки, которая утверждала, что «все будет хорошо».

Тень от памятника падала как раз на вывеску, и прочитать название заведения не было никакой возможности, как, собственно, и необходимости. Климу и без вывески было ясно, что музыка доносится именно из кафе «Алик». Все остальные торговые точки на площади затаились в кромешном мраке и тишине. У распахнутой настежь двери, прислонившись лбом к стене, стояла невысокая девушка в вульгарной короткой юбке и, глядя на свои забрызганные туфли, издавала такой звук, будто доктор сунул ей в рот палочку и попросил сказать «а-а-а». Клим осторожно приблизился к дверному проему, в готовности к неожиданным встречам, и зашел внутрь.

Помещение было темным, душным и небольшим, и окурки, которые веселые пацаны кидали с крайнего столика, запросто долетали до противоположной стены, разбиваясь в искры. Две девушки с пышными копнами волос танцевали посреди кафе, задевая бедрами столики. Барной стойки здесь не было, ее заменяло квадратное отверстие в стене, похожее на амбразуру. Время от времени к амбразуре подходил человек, протягивал деньги и получал оттуда бутылку.

Клим нашел свободный столик и даже свободный стул, у которого, правда, не было спинки. Прежде чем отправиться к амбразуре, он хотел понаблюдать за тем, что пьет и сколько за это платит местное население. Очень скоро он понял, что тоже стал объектом наблюдения. Как минимум дюжина пар глаз смотрела на него. Самыми любопытными оказались парни с соседнего столика. Они не просто поглядывали на Клима, они открыто пялились на него, при этом ухмылялись, кривили губы и дружно, как по команде, хохотали. Клим без удовольствия отметил, что они смотрят на него, как заядлые футболисты на новенький блестящий кожаный мяч.

Парням явно не терпелось познакомиться ближе. Один из них, ускоряя развитие знакомства, встал, прошелся по залу и с силой толкнул столик, за которым сидел Клим. Столик въехал Климу под ребро. Конфликтная ситуация зарождалась на ровном месте, уходить было поздно. Девушки, которые танцевали, сели за свой столик, причем так, чтобы им хорошо был виден самый интересный угол. Они курили и с нетерпением ждали драки, гадая, чем будут бить чужака: просто кулаками и ногами или стульями тоже.

Клим вежливо, чтобы не оскорбить чувств местного населения, отодвинул стол от себя, поднялся и подошел к амбразуре.

– Две бутылки водки и десять стаканов, – попросил он темное бесплотное существо, сидящее в маленьком бронированном помещении, заставленном ящиками и коробками.

Денег хватило в обрез. Одну бутылку Клим намеревался выпить с местным населением, а другую использовать как оружие в случае, если первая бутылка не поможет пригасить конфликт. Он вернулся за свой столик, а когда сел на стул, то с опозданием почувствовал что-то мокрое. Взрыв хохота оглушил Клима. Клим с трудом улыбнулся, отряхнул мокрые штаны и принялся свинчивать пробку. Тотчас столик облепили со всех сторон аборигены. Они прискакали вместе со стульями, не отрывая их от своих седалищ.

– А позвольте полюбопытствовать, гражданин! – провокационным голосом произнес худой, как дистрофик, юноша с зеленым лицом. – А откуда вы тут взялись?

– И для какой цели? – вторил другой провокатор со сморщенным, как у старика, лбом.

Клим оглядел всех присутствующих, выбрал из них самых тупых и свирепых и, указывая в них пальцем, сказал:

– Ты! Ты! И ты! Завтра у памятника ровно в девять! Поведу вас к руководству на собеседование. Только прошу без опоздания!

И принялся разливать водку по пластиковым стаканчикам. За столом воцарилась тишина. Аборигены, привыкшие к давно отработанному сценарию, в котором жертва вела себя совсем иначе, призадумались. Стараясь не упустить инициативу, Клим продолжал:

– Работа предстоит непростая. Вы будете получать по пятьсот баксов. Потом больше. И еще премиальные по показателям добычи. Проживание в вагончиках с кондиционерами и душевыми. Питание четырехразовое в полевой столовой. Спецовки мы вам подберем. Хотя…

Клим оглядел сидящего напротив него детину с лицом печального кабана, у которого отобрали помойное корыто.

– Хотя с тобой могут быть проблемы. Рост слишком большой… Какой размер носишь?

Это был вожак стаи, и оттого, что он впал в глубокий ступор, вся стая притихла и недоуменно захлопала глазами.

– За черное золото! – провозгласил Клим и взял стаканчик.

Жест, какой он произвел при помощи стаканчика, оказался для аборигенов единственным носителем информации, которую они были способны усвоить полностью. Парни торопливо, но культурно разобрали посуду, со сдержанной вежливостью чокнулись и при гробовом молчании выпили. Они уже начали понимать, что им выпало некое редкостное везение и не исключена массовая выдача бесплатной водки, и потому решили не бить чужака и молчать, чтобы нечаянно не спугнуть приближающееся счастье.

А Клим стал рассказывать, что в пяти километрах южнее от этого замечательного города найдены большие залежи нефти, о которых вот уже месяц пишут газеты и взахлеб рассказывает телевидение, и уже получено разрешение правительства на создание здесь крупнейшей нефтедобывающей корпорации, и теперь во весь дух идет набор рабочих и персонала, и лично Климу поручено подобрать крепких ребят из числа жителей города, адаптированных к местным климатическим условиям… Аборигены трезвели прямо на глазах и мучительно пытались разгладить лица, дабы избавить их от застарелых дебильных выражений. Уже добрая часть зала с удивлением пялилась на крайний столик, и девушки нервно постукивали каблуками о дощатые полы, выражая недовольство тем, что Кабан почему-то медлит, почему-то не разбивает стулья о голову незнакомого молодого человека.

Любопытство в зале достигло такой концентрации, что многие посетители забыли про амбразуру и, прижимая стулья к задницам, стали тихонько подкрадываться к столу, чтобы послушать, о чем идет речь. Кто-то рявкнул, чтобы Тонька сделала музыку потише, кого-то чрезмерно пьяного и шумного выставили на улицу. Клима окружили плотным кольцом. На столе появились бутылки с каким-то бурым пойлом и холодные пирожки с картошкой, которые местные почему-то называли пиццей. Климу уже не хотелось ни есть, ни пить. Более всего на свете он любил благодарных слушателей и, когда видел обращенные на себя влажные взоры, испытывал чувство, схожее с творческим экстазом. Он с упоением рассказывал про баррели, про нефтеперерабатывающие комбинаты на десятки тысяч рабочих мест, про божественную мудрость, благодаря которой маленький и трудолюбивый народ получил в свое владение залежи бесценных природных ископаемых.

Ближе к полуночи, когда желание трудиться в нефтедобывающей отрасли изъявили все до единого посетители кафе, включая бесплотную тень, торчащую в амбразуре, Клим велел потенциальным соискателям завтра утром написать на имя генерального директора АО «Трансконтинентальнефть» заявление о желании работать. Аборигены отхлынули от стола в поисках ручки и бумаги, чтобы записать трудные слова. Огрызок карандаша и несколько картонных тарелочек выдала из амбразуры бесплотная тень, и за этим добром сразу выстроилась очередь. Кто-то изловчился писать углем от полусгоревшей спички, кто-то царапал гвоздем на стене в надежде завтра утром переписать это на лист бумаги. Все очень торопились, потому как Клим предупредил, что число рабочих мест ограничено. В конце концов карандашный огрызок был разломан на несколько частей, картонные тарелки разорваны на клочки, и в кафе воцарилась тишина школьного урока.

Если слова «генеральный директор» соискатели еще могли кое-как изобразить в письменном виде, то «Трансконтинентальнефть» у них решительно не получалось. Камнем преткновения стали буквы «н» и «т», количество которых у всех было разным. Кабан, как и предполагал Клим, оказался тупее всех. Он с утробным рычанием ходил по залу с карандашным огрызком и клочком картона и искал, у кого можно было бы списать трудное слово. Увидев, что большинство его соплеменников облепили стол, посреди которого лежал выданный Климом образец, Кабан принялся расшвыривать конкурентов во все стороны, пробиваясь к заветной бумажке.

Клим почувствовал, что хорошо отдохнул, расслабился и водка уже прилично дала по мозгам. Теперь он думал о кровати, но еще не знал, как бы ему без излишней помпы выбраться на улицу и дойти до домика, уютно спрятавшегося в яблочном саду. Но тут вдруг едва различимое шуршание карандашей разорвал пронзительный вопль:

– Братва, опаринские пришли!!!

Тревога оказалась сильнее желания аборигенов стать нефтяными магнатами. Все побросали бумажки и карандаши и расхватали валяющиеся повсюду пустые бутылки. Кто-то ринулся к выходу, но оттуда в зал влетела собачья конура без крыши, а вслед за ней ворвались молодые люди, и их можно было бы принять за братьев-близнецов, если бы их не было так много. Кто-то размахивал обрывком собачьей цепи, кто-то крутил в руке черенок от лопаты, кто-то прицеливался увесистым кирпичом; началась массовая драка, и уже завопили первые жертвы, и со звоном разбились о стену первые бутылки, и пронзительно запищали девушки, и повалились на пол столы и стулья. На окно амбразуры тотчас опустилась тяжелая стальная створка. Кровавые плевки налипали на стены и потолок. Громкий мат стал основным языком общения. Присев за опрокинутым столом, Клим раздумывал, как ему выбраться наружу и при этом сохранить лицо в целости. Участие в междоусобной войне в его планы не входило. Остро проявивший себя инстинкт самосохранения придал его сознанию необыкновенную ясность. Клим додумался схватить за ножки стол. Прикрываясь им как щитом, он стал пробиваться к двери. Несколько раз вместе со столом его кидали на пол, но Клим чувствовал себя как в танке и не сильно беспокоился. Хуже оказалось в дверях, через которые пролезть со столом не было никакой возможности. Пришлось бросить стол в дерущихся и тараном пробиваться на улицу.

Получив несколько чувствительных оплеух и пинков, Клим благополучно выбрался из кафе, быстрыми шагами дошел до ближайшего угла и там обернулся, чтобы напоследок полюбоваться баталией. Но это он сделал зря. Тотчас он почувствовал, как его крепко схватили за руки. Клим закричал от боли и согнулся в три погибели. Согнувшись, увидел ноги тех, кто на него напал: черные форменные ботинки и милицейские брюки.

– Я здесь ни при чем, – попытался объясниться Клим, но его не слушали и, не позволяя выпрямиться, потащили за угол, где в темном переулке затаилась милицейская машина. Перед тем как закинуть Клима в кузов, милиционеры врезали ему дубинкой по ребрам. Клим снова взвыл и упал на металлический пол. Дверь за ним захлопнулась, и машина тотчас тронулась с места.

Поглаживая ушибленный бок, Клим перебрался на скамеечку. Он волновался только за целостность своих ребер и был уверен, что его скоро отпустят. Он-то здесь при чем? Местная молодежь выясняет отношения, а он случайно оказался в кафе. Паспорт у Клима с собой, студенческий билет тоже. Через час отпустят. Или даже раньше. Плохо, что уютная кровать отодвигается на некоторое время. А спать здорово хочется. Клим уже забыл, когда нормально спал. На лекциях разве что.

Преимущество маленьких поселков в том, что там все рядом: и кафе, и отделение милиции, и больница, и кладбище. Минут через пять машина остановилась, дверь распахнулась, и Клима пригласили на выход. Едва он спрыгнул на землю, как снова почувствовал дубинку на своей спине. Правда, удар был слабый, почти ласковый, какой-то трогательно-отеческий. Словно ему заботливо шепнули: ну что, оторва, похулиганил? размял свою косую сажень? и когда ты только ума-разума наберешься?

Его завели внутрь, в тесное помещение без окон, с тусклой лампочкой под потолком, и приказали вывернуть карманы. Клим смог вывернуть только два передних кармана на джинсах, потому как задние не выворачивались. Он так и сказал милиционерам, однако ему посоветовали не умничать, поставили лицом к стене и обыскали. Паспорт с кировской пропиской и студенческий билет большого впечатления на милиционеров не произвели, и они даже намеком не обмолвились, что собираются в ближайшее время отпустить Клима на волю.

Его препроводили в какой-то класс, где вместо доски висела карта района, показали на ведро и тряпку и велели вымыть окна. Окон было три, к такой работе Клим привык, так как после каждой сессии он вместе с сокурсниками мыл окна в аудиториях и общежитии. Через час окна сверкали девственной чистотой, своей прозрачностью ничуть не уступая горному ручью. Милиционер, принимавший работу, сказал «зер гут!» и порекомендовал вымыть коридор на первом этаже столь же добросовестно.

Коридор дался Климу тяжелее, он был длинным и неимоверно грязным. Воду пришлось менять раз десять.

– Да ты же просто гений! – воскликнул милиционер и привел полюбоваться результатом работы всю бодрствующую часть отделения.

Клим осознал свою ошибку слишком поздно. До него здесь никогда не было так чисто. Ему поручили вымыть коридор на втором этаже, затем мужской туалет и в довершение, когда уже начало светать, комнату для задержанных. В ней же Климу разрешили немножко подремать.

Глава 3

Разбудил его нежный девичий голосок, но Клим еще долго не открывал глаза, полагая, что голос ему лишь снится. Все тело ныло, особенно давали о себе знать ребра с левой стороны, к которым милиционер приложился дубинкой. В комнату проникал солнечный свет. Он разлился по потолку в виде золотой трапеции, поделенной на квадратики, напоминая чем-то ученическую тетрадь в клетку. Клетки были повсюду – на окне, на дверях и дальше, за дверями. Клим подумал, что эта комната не самое плохое место для ночлега, вот только спал он мало. А так можно сказать, что у него был отдельный номер.

Он сел на нарах и стал протирать глаза. Через решетку, сваренную из кусков арматуры, он видел дежурку с мутным окошком. Над ним склонилась худенькая девушка с короткой мальчишеской стрижкой.

– Может, еще что-нибудь интересненькое вспомните, Игорь Михайлович? – говорила она, заглядывая в овальную прорезь, где покачивалась широкая, с тугими краями фуражка.

В ответ фуражка громко зевнула. Девушка улыбнулась.

– Намаялись? Устали? Я вас понимаю…

– Пиши! – сказала фуражка решительно. – В прошлый четверг… а какое число было в прошлый четверг? В общем, пиши так: нигде не работающий гражданин Митевахин с целью добыть деньги для совершения акта опохмеления…

– Ну, я напишу просто: «решил опохмелиться»…

– Ты пиши, как я тебе говорю – правильным, нормальным русским языком, а не своевольничай! Ничего он не решал! Этого организм требовал!

– Хорошо, Игорь Михайлович, – кивнула девушка и склонилась над потрепанным блокнотом. – «Для совершения акта опохмеления…»

– …совершил проникновение в недвижимое имущество, предназначенное для содержания в нем домашних животных, в частности свиней, где им было совершено преступление в виде хищения… в скобках – присвоения… чужого имущества в виде одной свиньи неоднократно…

– Не торопитесь, пожалуйста, я уже запуталась… Почему неоднократно? Он что, одну и ту же свинью несколько раз похищал?

– А я тебе о чем уже полчаса толкую? Это у него четвертая или пятая попытка. Но каждый раз бабка его догоняла и свинью отбирала. Так и в этот раз.

Девушка вздохнула и закрыла блокнот.

– С такой криминальной хроникой меня редактор на порог не пустит.

– А вам, корреспондентам, только убийства подавай? Вы от жизни оторваны! Вы в суть происходящих явлений не смотрите! А в этом похищении свиньи, может быть, краеугольный смысл всей нашей жизни таится!

– Да я понимаю…

– Ничего ты, Таня, не понимаешь… Ну хочешь, поговори с нашим задержанным. Он был задержан сегодня ночью в момент нанесения легких телесных повреждений. Прибыл к нам из города Киров без определенных на то мотивов.

Девушка обернулась и посмотрела через решетку на Клима, как смотрят посетители зверинца на обыкновенную дворнягу, зачем-то посаженную в клетку. В ее глазах можно было заметить уныние. Клим подморгнул ей, но лицо его оставалось покрытым сенью тихой печали.

– Я корреспондент газеты, – представилась она, подставляя табурет к решетке. – Здравствуйте!

– Я не люблю это приветствие, – поморщился Клим. – Лучше уж «привет» или «салют».

– Почему ж так?

Клим стиснул зубы, как от боли, и прикрыл глаза. Девушка подумала, что он мучается от похмелья. Когда она разговаривала с задержанными, они всегда мучились от похмелья.

– А можно у вас узнать, зачем вы приехали в наш поселок? – спросила она после паузы, в течение которой раздумывала, уйти ей сразу или попытаться разговорить этого неопрятного парня в пыльных джинсах и мятой футболке.

– С таким же успехом я мог бы приехать в любой другой, где меня не знают. Только среди чужих я могу спокойно работать, ходить не таясь и не опасаться, что люди будут от меня шарахаться и кричать в спину унизительные прозвища.

Девушке Тане кровь из носу нужно было набрать фактуру для подборки «Криминальная хроника». Газета, в которой она работала, называлась «Сельская новь» и выходила три раза в неделю. Материалы про заготовку сена, надои молока и сбор черешни давались ей легко, а вот «Криминальная хроника» забирала у нее уйму времени, заставляя разъезжать по всему району в поисках интересных фактов. Палитра правонарушений в районе состояла в основном из пьяных драк, но редактор требовал жареных фактов и сенсаций. Раздумывая о том, стоит ли тратить время на очередной рассказ о пьяной драке, корреспондентка Таня не совсем поняла, что ей сказал Клим.

– Простите, что вам кричат? – спросила она.

Клим горько усмехнулся.

– Вы хотите унизить меня с помощью вашей газеты? Хотите, чтобы и в этом тихом городке все узнали, что я болен СПИДом?

Таня вскинула голову, посмотрела на Клима с напряженным недоверием.

– Вы? – переспросила она. – Разве…

Она хотела сказать, что больные СПИДом, по ее мнению, выглядят как-то иначе, чем Клим, но осеклась. Клим хмыкнул и покачал головой.

– Видите, вы тоже невольно отодвинулись от меня подальше. Страшно ведь, да?

– Нет, что вы! – неуверенно возразила Таня, густо краснея. – Просто я… Я не думала…

– Вы не думали, что внешне пышущий здоровьем молодой человек может быть смертельно болен? Что ему осталось жить ровно один месяц? – подсказал Клим.

– Один месяц? – ахнула Таня.

– Увы, всего один месяц, – упавшим голосом ответил Клим и, не справляясь с нахлынувшими слезами, прижал ладони к лицу. – Процесс стал необратимым… Врачи рассчитали точно…

Она сидела на табурете, не смея пошевелиться и что-то спросить. Но Клим быстро взял себя в руки, вытер глаза, извинился за минутную слабость и даже попытался улыбнуться.

– В конце концов, – сказал он, – месяц – это не так уж и мало, если с пользой для дела использовать каждую минуту. А здесь мне хорошо работается. Здесь меня никто не знает.

Таня смотрела на него и грызла кончик карандаша.

– Скажите, сколько вам лет? – тихо и осторожно, чтобы ненароком не обидеть, спросила она.

– Двадцать пять. А когда я заразился, мне было девятнадцать… Я служил в морской пехоте на Тихом океане. У нас были маневры с высадкой десанта. Один парень – позже мы узнали, что он наркоман, – упал с бронетранспортера в ледяную воду. Я нырнул за ним, спас его и вытащил на своих плечах на берег. Мы оба чуть не погибли. Санинструктор там же, на берегу, вколол нам противошоковое лекарство. Сначала тому парню, а потом мне. Той же иглой, потому как другой у него не оказалось…

Клим замолчал. У него перехватило в горле, он покрутил головой и оттянул ворот майки, чтобы было легче дышать.

– Какой ужас, – прошептала Таня. – Вы спасли человеку жизнь, а сами… а сами…

– Когда врачи объявили мне, что я обречен, – продолжал Клим, судорожно заламывая пальцы, – я сначала хотел покончить собой. Меня отговорили. Лечащий врач сказал мне: «Ты еще можешь много прожить! Борись, Клим! Не сдавайся!» И я стал бороться… Эх, Танюша! Если бы вы знали, что самое страшное – вовсе не ожидание смерти. Самое страшное – это жестокость людей.

– Жестокость? – удивилась Таня. – О какой жестокости вы говорите, если заслуживаете только сострадания?

– Вы очень милая девушка. У вас чистая и непорочная душа. Может быть, вы правы. Но когда я вернулся в родной город, в родной дом, то о моем диагнозе знал уже весь район. Родители встретили меня в респираторах и резиновых перчатках. Я прожил дома три дня. Это были ужасные дни! Посуду, которой я пользовался, предметы, к которым я прикасался, мама каждое утро относила на мусорную свалку. На четвертый день, когда я вернулся с прогулки, дверь мне никто не открыл. Был поздний вечер, я промок под дождем, меня лихорадило. Я стучал в дверь, умолял впустить меня, но безрезультатно. Я слышал только, как скрипят половицы за дверью. И вдруг я увидел, как из замочной скважины вылезают скрученные трубочкой доллары. А потом и записка… До сих пор она стоит перед моими глазами…

Он замолчал, подогревая нетерпение и любопытство Тани.

– И что же в ней было написано? – шепотом произнесла девушка.

– «Сынок, тебе лучше снять отдельную квартиру».

– Я не могу в это поверить! – вконец расчувствовалась Таня и приложила ладони к пылающим щекам. – Родители выгнали больного сына из дома! Как бесчеловечно!

– Но это было только начало, – убийственным голосом продолжал Клим, сковыривая ногтем засохшую ссадину на локте. – А дальше…

– Погодите! – вдруг с волнением произнесла Таня и с мольбой заглянула в глаза Климу. – Вы позволите, я запишу ваш рассказ на диктофон? Можете мне поверить, что я не упомяну ни вашей фамилии, ни имени, я даже не обмолвлюсь, где…

– А почему не упомянете? – равнодушно пожал плечами Клим. – Можете упомянуть. Вы понимаете, что мне остался всего месяц жизни? И я уже прошел через все. На свете нет более смелого человека, чем я, потому что мне уже нечего терять. Обязательно упомяните мою фамилию – Клим Нелипов.

– Если вы так хотите… – неуверенно произнесла Таня.

– Я настаиваю!

Таня не могла поверить в такую редкую журналистскую удачу. Таясь, будто делала что-то постыдное, она нажала на кнопку записи и протянула диктофон к решетке. Клим вошел в раж. Он вдохновенно рассказывал о том, как трусливые негодяи исписали весь его подъезд похабными фразами, среди которых самой безобидной была «Убирайся вон, гадкий спидоносец!»; как отвернулись от него все его друзья и знакомые; как продавщицы в магазине отказывались отпускать ему товар, чтобы не брать из его рук деньги; как о его болезни пронюхали в институте и недобрые студенты очертили его стол кругом, да еще присыпали его хлоркой; как лечащий врач отказался делать ему уколы и сказал: «Все равно скоро подохнешь, зачем зря дорогие лекарства переводить?» Таня сначала плакала тайком, потом перестала скрывать слезы, и они текли ручьями по ее загорелым щекам. Вот оно, вот оно, пронзительное острие жизни! Столько лет Таня проработала в газете, но только сейчас поняла, что писала она вовсе не о том, о чем надо было писать. Кому нужны были ее скучные рассказы об уборке сена? Зачем она переводила бумагу на очерки о доярках и комбайнерах? Героями ее прежних опусов были здоровые и, в общем-то, счастливые люди. Непозволительно счастливые, вызывающе счастливые, преступно счастливые, если сравнивать их с Климом Нелиповым. «Теперь моими героями станут другие люди! – глотая слезы, думала Таня. – И на сколько меня хватит, я буду пропускать чужую боль и страдания через свое сердце!»

– А сюда я приехал для того, чтобы закончить свой последний, итоговый, завершающий роман, – говорил Клим. – Ведь я писатель.

– Писатель? – изумилась Таня и посмотрела на Клима с благоговением. Ей даже в голову не могло прийти, что она разговаривает с такой яркой, одаренной личностью. – И что… вы уже давно пишете?

– С прошлого года. А до этого у меня вообще не было никакой тяги к литературе. Но однажды я попал под сильную грозу и укрылся от дождя под деревом. И в это дерево неожиданно ударила молния. Я потерял сознание. Лежу я на траве и слышу какой-то странный голос, идущий как бы из самого меня: «Ты будешь писателем! Встань – и пиши!» Не помню, как я добрался до дома. Дня три я провалялся в постели, меня лихорадило. А потом все как рукой сняло. И я почувствовал неудержимую тягу к писательскому труду. Купил в магазине дюжину карандашей (а пишу я только карандашом), пачку бумаги и засел за работу. За шесть месяцев я написал шесть романов. Да вы наверняка читали их!

– Наверняка, – стыдясь своей интеллектуальной ущербности, скомканно ответила Таня. – Но в нашем поселке с книгами трудно. А в библиотеке только старые издания.

– Я вам пришлю несколько своих романов, – пообещал Клим и с печалью добавил: – Если, конечно, успею…

– Скажите, а о чем ваш… – загорелась Таня и чуть было не сказала «ваш последний роман». – О чем роман, над которым вы сейчас работаете?

– Я исследую параллели жизни, – ответил Клим и, чтобы Тане было понятней, поднял руки над головой, будто хотел схватиться за ветку дерева. – Изучаю паранормальные явления, происходящие в душе людей, когда человек стремится к одной цели, приходит к совершенно другой, а окружающие его люди считают, что он добился третьего.

– Как интересно! – прошептала Таня, хотя ничего не поняла.

– Это очень интересно! – подтвердил Клим. – Я задумал этот роман несколько месяцев назад. Сначала я хотел посвятить его милиции, но потом передумал. Сейчас роман в завершающей стадии. Мне осталось прописать несколько кульминационных сцен и плавно перейти к развязке…

Клим мог рассказывать о своем романе бесконечно долго, но в диктофоне закончилась кассета. И милиционер с ведром и тряпкой подошел к решетке. Пришлось закругляться. Таня спрятала диктофон в рюкзачок, вытерла слезы, высморкалась и про себя решила, что ее статья будет называться жестко и прямолинейно: «Творец и бесчеловечность».

– Я вас обязательно найду! И поговорю с начальником, чтобы вас поскорей отпустили! – пообещала она Климу и просунула через решетку руку.

– Так странно, – произнес Клим, глядя на тонкую ладонь девушки. – Разве вы не боитесь?

Он бережно пожал один пальчик. Таня ушла. Милиционер сказал, что приближается время завтрака, но дармоедов бесплатно никто кормить не будет, и со значением постучал по дну ведра, как в барабан. До завтрака Клим успел вымыть дежурное помещение и два окна в кабинете начальника. А когда ковырял прилипший к тарелке холодный комок перловой каши, похожий на заспиртованный мозг обезьяны из природоведческого музея, то думал, что ради такого завтрака не стоило стараться. Он надеялся, что, покормив, его тотчас отпустят, но Клима посадили в милицейскую машину и завезли в какой-то двор, обнесенный высоким глухим забором. Тут было полно всякой живности, под ногами носились куры, захлебывался в гневном лае цепной пес, в клетках, до половины засыпанных травой, дрожали нежные кролики. Климу здесь понравилось, и он невольно сравнил этот двор с Ноевым ковчегом. Опустившись на корточки, он принялся гладить худого и ласкового кота с крупной вытянутой головой, но милиционер, который его привез, похлопал Клима по спине, вручил вилы и отвел в сарай.

Там, в темноте и зловонии, Клим перекидывал навоз из свинского загона в маленькое окошко. Работа была тяжелая, кроссовки погрузились в коричневую жижу, Клима слегка подташнивало, и он сдержанно порадовался тому, что не обожрался перловкой за завтраком. Вонзая вилы в теплую субстанцию, которая прошла долгий путь по внутренностям свиней, Клим старался думать о чем-то приятном и возвышенном. Например, о Тане. Симпатичная девочка. Интересно, она замужем или нет? А какая ранимая душа! Ей нужен очень добрый и ласковый муж, чтобы любил и жалел ее. Вот только мальчишеская прическа ей совсем не идет. От короткой стрижки веет чем-то тифозным или уголовным, и шея кажется слишком тонкой. Ей бы косу до пояса…

Клим захотел пить, воткнул вилы в землю и вышел из сарая. Милицейская машина уехала, по двору с ведрами и тазиками ходила хозяйка. Она лихо давила резиновыми сапогами гусиные и собачьи колбаски, успевая почти одновременно стирать в оцинкованном тазу, подсыпать курам зерна и подкидывать кроликам листья одуванчиков. А она ничего, подумал Клим, еще крепенькая. Он скрестил на груди руки, оперся спиной о разогретую на солнце бревенчатую стену сарая и стал следить за женщиной. Она не сразу обратила на него внимание, вздрогнула, машинально поправила на голове косынку и проворчала:

– Вот еще… уставился…

– Водички принесите, хозяюшка! – ласково попросил Клим.

Женщина зашла в сени, вынесла оттуда черпак с водой.

– Что-то я тебя не припомню, – сказала она, глядя, как Клим пьет и как ходит вверх-вниз кадык на его шее.

– Это потому, что вы меня не за того принимаете, – рассмеялся он, вытирая губы и возвращая черпак. – Я не задержанный, а свой, милиционер. Из областного УВД. Мы с вашим мужем года два назад познакомились. На соревнованиях по стрельбе.

– А я думаю, почему мне лицо твое незнакомо… Наших я как облупленных знаю. Многие тут у нас по пять и даже по десять раз бывают. А что ж мой-то меня не предупредил?

– Замотался на работе, – пояснил Клим. – Там опять аврал. Вчера вечером в «Алике» снова драка была.

– Там что ни вечер, то драка, – махнула хозяйка рукой. – Мы уже привыкли.

– А я в отпуске, – сказал Клим, стряхивая с майки солому. – Заехал к вашему мужу, предложил ему в баньке попариться. Он рад бы, да дел, говорит, невпроворот, да еще по дому работы полно, навоз выгружать надо. А мне что? Я в отпуске, у меня времени – вагон. Мне другу помочь в радость.

– Вот он у меня всегда такой! – заволновалась женщина, думая о том, что не совсем красиво получилось. – Никогда не предупредит заранее! Я бы стол накрыла, если б знала, что у нас будут гости.

– А кто мешает это сделать сейчас? – риторически произнес Клим. – Где тут у вас руки помыть можно?

Она заторопилась в дом за полотенцем, а Клим пошел смотреть кроликов. «А ничего баба, – думал он про хозяйку. – Коня на скаку точно остановит. За такой глаз да глаз нужен».

Он помыл руки, вытер о траву кроссовки и зашел в дом. Хозяйка вскрыла банку с солеными огурцами, крупно порезала картошку, растопила в сковородке свиной жир. Над плитой заклубился удушливый дым. Сковородка шипела и стреляла.

– Я помогу, – сказал Клим и взялся отнести в комнату тарелки и банки. По пути он выудил два крепеньких, в пупырышках огурчика и съел их. Потом стал рассматривать фотографии в рамках. Почти на всех присутствовал милиционер. Где-то он был худым, где-то уже толстым, но фуражка на всех снимках не менялась. Клим попытался представить, как выглядело бы лицо милиционера, если вместо фуражки приставить оленьи рога. Выходило неплохо, только пришлось бы подбирать другую, более вытянутую кверху рамку.

– Это Митя сфотографировался в Ростове, когда на сборы ездил, – пояснила хозяйка, заметив интерес Клима к портрету мужа.

– И часто он ездит в командировки?

– Да случается, что раз в месяц. Бывает, что реже.

– Это хорошо, – почему-то решил Клим. – Значит, я еще буду приходить к вам.

Хозяйка некоторое время раздумывала над словами гостя, стараясь понять, что он имел в виду. На столе появились тарелка с жареной картошкой, залитая в смальце домашняя колбаса, глазунья, по цвету похожая на закатное солнце, соленые подберезовики с колечками лука, розовые пластинки сала с чесноком, пучок зеленого лука и бутылка водки.

– А мы что ж, Митю ждать не будем? – спросила хозяйка, когда Клим сел за стол и скрутил бутылке пробку.

– С Митей вы еще успеете.

Он налил водку в стаканы. Хозяйка смотрела на него и думала, что у Мити появился хороший друг, который, не исключено, поможет перебраться в областное УВД, где и оклады повыше, и есть перспектива получить квартиру в городе. Клим думал о другом. Нанизывая на кончик вилки блестящую шляпку грибочка, он размышлял, правильно ли поймет его хозяйка, если он попросит ее закрыть дверь на крючок. Хозяйка поняла его правильно. Спустя некоторое время, пролетевшее для обоих исключительно быстро, хозяйка торопливо поправляла покрывало на кровати и взбивала, как сливки, примятые подушки. Клим посоветовал ей убрать все со стола, и на этот раз хозяйка снова правильно его поняла.

Клим вернулся в свинарник и попытался выдернуть вилы, которые торчали в дерьме. С первого раза это не удалось, как и со второго, и с третьего. Климу нестерпимо хотелось спать, глаза его закрывались сами собой, он покрутил головой в поисках сеновала, но тут увидел в дверном проеме милиционера.