Нелегальный рассказ о любви Сахновский Игорь

Не нахожу ничего лучше, чем пойти в Александровский сад, просто посидеть-покурить. Тихо и относительно чисто. Кремль опять же. «Утро красит нежным светом…»

Рядом на скамейке – девочка лет шестнадцати, такая маленькая Клара Лучко из сибирского посёлка, но в модной шляпке. Изо всех сил мечтает посмотреть Москву. Мама сказала – надо начинать с Мавзолея! «Как туда попасть? Не поможете?» Говорю абстрактно: «Разве это сложно?.. Часов в десять откроется». – «А сколько билет стоит? А Ленин там настоящий? А правда, что его скоро уберут?» И заглядывает в глаза – и я поневоле вхожу в роль этакого мавзолейного специалиста. В итоге соглашаюсь пойти с ней вместе. Как та сестра-наставница: «Я поведу тебя в музЭй…»

Ближе к десяти утра выдвигаемся в сторону площади. На повороте к Историческому музею нас тормозят два милиционера: «Сдайте сумки в камеру хранения». Это где-то в противоположном конце Александровского сада. Ладно, идём – куда торопиться? Пришли, сдали свои невеликие сумки, заплатив по двадцать-тридцать руб.

Идём назад по саду. Утро пока ещё красит… Вернулись к тому же повороту. Там поджидают решительные молодые люди с погонами: «Пройдите назад и обойдите сверху, вдоль Манежа». – «А что случилось?» – «Сейчас будет возложение депутатов к Вечному огню». Так и сказали. Начинаю тихо чертыхаться. Клара солидарно, как-то по-старушечьи вздыхает.

Идём назад по саду снова. Взбираемся к Манежу, огибаем сад. Наконец спускаемся к «историческому» повороту – и попадаем в тесный загончик, ограждённый железным штакетником, где уже томятся человек сорок таких же верных ленинцев. И вот тут нас маринуют ровно тридцать шесть минут – без указания причин и сроков.

Солнце успевает привстать и посуроветь. «Ну мы и попали!» – говорит один из ленинцев, потея в куртке «Adidas». Я начинаю замысливать побег на волю, но Клара глядит из-под шляпки жалостно и виновато. Думаю: дотерплю. Что у нас там впереди?

Впереди был натуральный шмон. «Личный досмотр» – чересчур благородно звучит, если некий сержант со странной кривенькой улыбкой тщательно щупает твои ягодицы. Слегка обалдевшие от такой милицейской ласки, мы с Кларой выходим, в конце концов, на совершенно пустую, от всех отгороженную Красную площадь. Острое чувство зоны. Оглядываюсь. Сержант у загона следит за нами и ждёт. Очевидно, сценарий такой: как только мы чинным шагом доходим до Мавзолея – он сразу щупает и впускает новеньких.

У входа в святыню ещё одно должностное лицо молча водит вокруг нас чёрной рамкой, глядя куда-то ниже пояса. Как бы изгоняет бесов. Внутри святыни потёмки, а после сильного солнца – совсем египетская тьма. Мрамор под ногами скользит. Ползём по ступеням вниз, как слепцы. Не хватало ещё здесь грохнуться. Впереди, вместо лампочки, белеет гневное лицо охранника. Клара боязливо шепчет:

– Ой, тут чё-то так темно-о…

– Не разговаривать! – кричит охранник.

Это на нас, баранов, он покрикивает. Чтоб не забывались.

На вас давно не кричали? Рекомендую. Сильное чувство.

Ленин лежит совершенно мёртвый, со слипшейся бородкой. И весь ярко-розовый – не то излишек грима, не то глубокое удовлетворение (такое государство учредил!). Больше ничего не выражает.

Выйдя наружу, минуем кладбищенскую шеренгу Сусловых, Ждановых, Шкирятовых.

– Так много писателей! – тихо восторгается Клара.

«Какое счастье, – думаю. – Теперь можно уйти отсюда навсегда, куда угодно! Только сумки забрать…»

Напоследок нас порадовал ещё один гражданин с кокардой: «Площадь закрыта. Обойдите здание ГУМа с тыла

«Так тебе и надо, – сказал я сам себе. – До сих пор не понял?»

Лишний раз уточню. Это не репортаж из КПЗ города Мухосранска. Это, как у нас говорят, самое сердце России, столица нашей Родины. Начало двадцать первого века.

На Тверской в книжном магазине «Москва» я купил два тома Набокова, а Клара – «Объятых страстью» в мягкой обложке.

Странные сближения

Городские звезды

Муля

В городе, где я родился, самой знаменитой персоной был человек по имени Муля – глухонемой побирушка с устрашающе черным, наждачным кадыком. Муля специализировался на похоронах. Вдвоем с женой, краснолицей, в толстых очках, они пристраивались к траурным процессиям и скорбно сопровождали их вплоть до поминок. Местный управдом однажды громко выразился в их адрес: «Опять жиды на халяву пошли!..» Вспоминать об этом так стремно, будто бы это я сказал, а не управдом.

Незадолго до моего отъезда Муля подошел ко мне на улице и робким жестом попросил прикурить. На этом мои отношения с Мулей исчерпали себя.

Перекур с Ганнибалом

В неприлично зеленом возрасте я заявил маме, что решил сниматься в кино, и с тридцатью рублями в кармане уехал в самый большой и бестолковый город нашей страны. Через две недели разгульной жизни (на 1 рубль в день) я попал на киностудию, где был принят в съемочную группу. В первый же день я столкнулся с кумиром детства – главным исполнителем роли Бабы Яги в киношных сказках. Кумир с ходу одарил меня пылким гомосексуальным предложением, которое я с ходу отклонил.

Съемки оставляли уйму свободного времени, и я делал несанкционированные вылазки на другие съемочные площадки. Там можно было увидеть много любопытного. Например, как человек по фамилии Высоцкий изображает Абрама Петровича Ганнибала. Группа лилипутов из массовки в пудреных париках XVIII века поглощала за кадром водку гулливерскими дозами. Высоцкий был без парика, с длинными волосами и в негритянском гриме. По команде режиссера: «Мотор!» он делал страшно грустные глаза, брови домиком и очень тихо, укоризненно произносил: «Государь…» По команде: «Стоп!» грусть резко исчезала и начиналась легкая болтовня на посторонние темы – хриплым победительным голосом. Тогда это был самый популярный голос в Советском Союзе. В перерыве я стоял на лестничной площадке и курил, наблюдая, как арап Ганнибал общается с дворцовой челядью. К нему каждые две секунды подходили полузнакомые и вообще незнакомые. Мне бы лично в голову не пришло подойти. Но он подошел сам и попросил прикурить. «Благодарю». – «Не за что». На этом наши отношения с Высоцким исчерпали себя.

Кому-то, наверно, этого хватило бы для написания эпохальных мемуаров «Мои встречи с Высоцким». Мне хватило – чтобы мысленно передать курительный привет от побирушки Мули.

Рука под столом

Приятель позвал меня на встречу с человеком по фамилии Ельцин. Встреча проходила в университете, где мы уже доучились. Ельцин тогда еще не всходил на танк и не стал кремлевским небожителем. Он откровенничал с нами, как с сообщниками. Сейчас это звучит почти комично. Вот, например, какая ужасная беда: московские аппаратчики исключили из компартии Тельмана Гдляна! «Ну ничего, – сказал нам Ельцин с хитроватой улыбкой, – мы условились с ребятами из Ленинграда. Они его там, у себя, восстановят в партии!» Прямо от сердца отлегло… Хорошо, если сейчас хоть кто-нибудь вспомнит, что это за птица такая – Гдлян?

Я впервые подумал о Ельцине как о человеке сильной динамики, когда он перестал прятать от людей покалеченную, без двух пальцев, кисть левой руки. Раньше он привычно и старательно скрывал ее – то за партийной трибуной, то под столом.

Ни в какие отношения Ельцин со мной не вступал, врать не буду. Причина самая уважительная – он не курит.

Голкипер Маккартни

В 2000 году мне предложили сотрудничать с одним лондонским изданием. Я заехал в гости к Никите Ситникову, фотокорреспонденту «London Courier». Количество знаменитостей, заснятых Никитой, не поддается исчислению. Диапазон – от принцессы Дианы до Пугачевой. Горбачев на какой-то английской сцене долго-долго тряс Никите руку, чуть не вывихнул (фото имеются). Киркоровская жена в сердцах размахнулась так, что чуть не вышибла камеру. Но самой травматичной была встреча с бывшим «битлом». Сэр Пол Маккартни прибыл на презентацию музыкального бутика. Никита стоял наготове впереди всех лондонских папарацци. Когда Маккартни возник из лимузина, толпа рванула с такой силой, что Никита головой, как футбольным мячом, влепился в грудь сэра Пола. Голкипер Маккартни достойно принял удар. На этом их отношения исчерпали себя.

Отрыв

Один бессонный попутчик ночью на высоте 8000 над землей уверял меня, что наиболее опасная стадия любого авиарейса – не вход в грозовые облака и даже не посадка. А взлет. При отрыве от земли, на максимальных оборотах самолет напрягает все свои силы предельно. Отрыв – самый рискованный и отважный момент. Но без него невозможно стать ни воздушным мостом между городами, ни светящимся объектом в ночном небе, ни даже просто городской звездой.

Странные сближения

1

Летом, я заметил, на улицах появляется гораздо больше пожилых людей. Они не просто появляются, а как бы развивают деловую и творческую активность. Например, один дядечка на подступах к офису «Альфа-банка» торгует с рук самодельными тетрадками в клетку с переписанными откуда-то афоризмами. Цена – 3 руб. 50 коп. (вдвое дешевле трамвайного билета). Я пытаюсь представить, как этот предприниматель по вечерам, в свободное от коммерции время, сшивает свои тетрадки и вписывает в них лучшие образцы мировой мудрости, чтобы доставить кому-то нравственную пользу. Нельзя сказать, что афоризмы идут нарасхват. Скорее наоборот. Гораздо лучше обстоят дела у его гламурной конкурентки в галошах с Южного автовокзала – она продаёт бесплатный рекламный глянец, явно притыренный с фирменных журнальных стоек, по 20 руб. за штуку. Неподалёку от бутика Sysley человек с внешностью профессора Тимирязева исполняет песни из репертуара Марка Бернеса – просто стоит и поёт. Без всякой баночки для денег.

2

Иногда случаются встречи, похожие на стычки инопланетных существ. Один такой «контакт третьего рода» наблюдался в троллейбусе № 4, идущем в сторону пивзавода. У окна сидит девочка лет девятнадцати с цветными волосами, в люминесцентной юбочке, в наушниках, с плеером. Погружена в музыку до полного растворения в кислоте. Нормальная такая девица. Можно допустить, что была невзначай рождена мамой на дискотеке. И там же на дискотеке зачата. Напротив неё – сильно выпивший ветеран с юбилейными медалями. Смотрит на девочку с отвращением и ругает дикими словами. Понятно, что она для него символ крушения нравов и надежд. Та жуёт резинку, закинув ногу на ногу, и глядит в окно. Абсолютно невозмутимая вещь в себе. Старик распаляется – девица уже объявлена сволочью и сукой. Никакой реакции. Мне уже страшно подумать, чем это кончится. Остальные пассажиры молчат: кто мы такие, чтобы одёргивать ветерана? И тут она оборачивается к нему и спрашивает нараспев, с изумлением:

– Мущщина! Может быть, вы дерзити-и?

Ничего не скажу, вполне корректное предположение.

3

Один мой знакомый бизнесмен Серёжа П. вычитал где-то в журнале слово «майбах», и оно ему затмило все другие слова. Померкли даже такие звёзды, как «ягуар» и «бентли». Когда Серёжа П. вслух произносит «майбах», это звучит как транскрипция междометия «Мой Бох!», как пароль для вхождения в высшие слои атмосферы.

А я тут недавно, будучи в городе Штутгарте, зашёл в «музей “мерседеса”», и женщина-гид в кожаных штанах, похожая на укротительницу тигров, доверительно мне объяснила, что ни Даймлер, ни даже Бенц сами по себе ничего не значили – ноли без палочки. «Палочкой» перед этими нолями стал некий несчастный Майбах, взятый из сиротского приюта, сочинивший для своих боссов и первый двигатель внутреннего сгорания, и первый в мире мотоцикл. На его двухсотлетнем драндулете (гордость «мерседесовской» коллекции) можно и сегодня покататься. Но не дольше восемнадцати минут – иначе, как предупредила укротительница, «попа закипает». Так вот, Даймлер и Бенц повсюду таскали за собой этого безродного сироту, как курочку, несущую золотые яйца. Я поинтересовался: почему рядом с бронзовыми бюстами основателей концерна нет хотя бы захудалого портрета Майбаха? На меня посмотрели так, будто я пытаюсь пристроить бедного вшивого родственника на конкурс Евровидения.

Теперь вот я думаю: если Серёжа П. узнает приютскую подоплёку элитного бренда, то не окажется ли его хрустальная мечта под угрозой облома? И кто в таком случае у него будет Бох?

4

В прошлом году у меня были два месяца, которым я не нахожу достойного определения. Будь я склонен к пафосу, я бы сказал: месяцы отчаянья. А если без пафоса, то полная задница. И я тогда ловил себя на том, что раз десять в день мысленно повторяю строчку Тома Уэйтса, то есть напеваю под сурдинку: «Why be sweet? Why be careful? Why be kind?» Действовало почему-то как болеутоляющее.

В этот момент звонит моя лондонская подружка Юля с дерзкой фамилией Кент и кричит через всю Европу: «Он приезжает! У меня уже есть билеты!!» И я понимаю без пояснений: к ним на гастроли приезжает Том Уэйтс. А таких фанаток Уэйтса, как Юля, надо ещё поискать, всё равно не найдешь. Она, к примеру, ухитрилась коррумпировать кого-то из менеджеров своего кумира и теперь владеет свежайшей инсайдерской информацией.

А в этот же момент Юлин кумир, хриплый гений с дыркой в голове, даёт интервью, в котором горько жалуется, что эти лондонские гастроли обошлись ему слишком дорого, в четыре тысячи долларов, поскольку жена Кэтлин поставила условие: отпущу в Англию, только если сделаешь дома ремонт. А Кэтлин – она такая, в случае чего может и напинать!

И вот, значит, такой получается хронометраж. В трёх далековатых точках земного шара в один и тот же момент Юля прыгает от радости: «Он приезжает!», Том плачется: «Какие, блин, дорогие гастроли!», а я хожу по городу и мысленно спрашиваю: «Why be sweet? Why be careful? Why be kind?»

И действительно – why?

Состав преступления

Как я был итальянцем

В Египте на популярном курорте появилась такая мода. Чуть не каждый второй местный житель спрашивает по-английски, откуда ты приехал. Вопрос: «Where are you from?» слышишь раз восемьдесят в день.

Сначала я добросовестно отвечал: «From Russia», но наткнулся на недоверие. Настаивать бесполезно. Даже смотрят с обидой: дескать, я от всего сердца интересуюсь, а ты прикалываешься!

– Ладно, – говорю, – from Italy.

Верят беспрекословно. Назревает взаимопонимание. Тут же интересуются: «Как тебя зовут?» Чистосердечно отвечаю: «Джорджио Армани». Не сомневаются ни на секунду.

Один продавец одежды очень деликатно уточнил: «Итальяно мафиозо?» – «Разумеется», – говорю. Он заметно обрадовался и кинулся показывать образцы из новой коллекции – нашего итальянского производства. За эти вещи мне было не стыдно. Наши ребята умеют, если захотят. Когда продавец чересчур сильно восторгался, я реагировал скромно, примерно в таком духе: «Грацие. Пер фаворе. Да мы и не старались…»

За два дня до отъезда я шёл мимо уличного кафе и услышал разговор двух молодых арабов за столиком. Один из них указывал на меня пальцем и тараторил со скоростью двести слов в минуту. Я различил единственное слово: «Armani». Хоть на улицу не выходи.

Через много лет этот юноша расскажет своим внукам, что видел живого Армани.

Как я был прекрасной блондинкой

В хождениях по Интернету меня занесло на сайт знакомств. Там предлагают срочно заполнить анкету – «чтобы тебе подмигнули тысячи прекрасных незнакомок». И открыли тебе свой глубокий внутренний мир. Или ты им. Подмигивания меня мало прельщали. Но возникло некоторое любопытство: а что сами незнакомки здесь находят? Какую романтику? Короче говоря, я где-то откопал анонимную фотографию блондинки (не слишком ослепительной, но вполне милой) и вывесил на сайте как свою. Лучше бы я этого не делал…

В первую же неделю меня осчастливили сообщениями 744 человека мужского пола в возрасте от 18 до 56 лет. Условно весь контингент моих потенциальных женихов можно разделить на четыре категории: 1) наглые подростки; 2) робкие маньяки; 3) пассивные рыбаки-нарциссы; 4) активные притворщики.

Первые зовут немедленно: «пить пиво», «занятся сэксом», «е…цца», в крайнем случае – «гулять са мной и другом на плотинке». Вторые пламенно обещают «лизать» либо умоляют о порке. Третьи пишут: «Привет!», дают свой телефон, после чего ждут, когда я сама начну задавать вопросы, звонить и всячески по-женски суетиться.

Уже на пятой минуте знакомства они говорят: «Давай спрашивай, что интересует!» Если я этого не делаю, рыбак сразу решает, что я отстойная дура либо здесь просто «не клюёт». Причём о «наживке» эти герои в принципе не заботятся. При их появлении рыба сама должна выпрыгивать из воды.

Четвёртые напористо приглашают выпить кофе, поужинать, «насладиться друг другом», «ознакомиться поближе». Но вот что интересно: стоит только выказать готовность, давая понять, что твоего дамского аппетита хватит и на кофе-ужин, и «насладиться», и прочее, – эти активисты тут же киксуют, сдуваются и плавно отступают за горизонт.

За две неполные недели мне встретился один более-менее нормальный, симпатичный мужчина по имени Пётр. Впрочем, глубоко женатый. Он не впадал в пошлости и писал без грамматических ошибок. Он даже не тащил меня «насладиться». Трудно сказать, чем я так уж его привлекла. По его словам, он влюбился. Когда Пётр заявил, что всерьёз подумывает уйти от супруги, меня наконец пробило на женскую солидарность. На этом карьера прекрасной блондинки трагически оборвалась.

Как я был террористом

После перелёта с другого континента мы приземляемся в московском аэропорту Домодедово, и уже на подходе к залу прибытия нас, пассажиров аэробуса (больше 150 человек), благополучно забывают в каком-то душном коридорчике.

Мы пока ещё не знаем, что нас элементарно забыли, и стоим терпеливым стадом в тесной «слепой кишке», запертой с обоих концов. Голова очереди упирается в массивную стеклянную дверь с алюминиевым профилем.

Дверь заперта. Стоим, ждём. 15 минут, 22 минуты, 36. Стучим в дверь, сначала вежливо, потом грубее. Ноль внимания. Женщины и дети уже постанывают. Нашего законопослушного терпения хватает на 48 минут. На исходе часа ожидания мы готовы КО ВСЕМУ, лишь бы обратить на себя внимание. Допустим, что-нибудь поджечь.

Следующий кадр: трое террористов (я в том числе) с разбега синхронно шибают ногами казённую дверь – прямо в толстое стекло. С третьего удара алюминиевый профиль дрогнул, с четвёртого – дверь выпала. Толпа заложников с криком «ура!» вылетает наружу и бежит врассыпную. Честно говоря, после взлома я был морально готов предстать перед органами и отвечать по всей строгости закона. Но какие, к чёрту, органы? На наш террористический акт не обратил внимания НИКТО.

Если кто-нибудь не помнит: Домодедово – самый крупный аэропорт России. Теперь, когда перед посадкой в самолёт нас всех потрошат и раздевают чуть не до трусов, я понимаю – это полная лажа. Для очистки совести. Которую вряд ли очистишь.

Как ветер в стальных балках

Один мой знакомый наблюдал репетицию спектакля с участием Пласидо Доминго. Сидел в пустом зале, слегка волнуясь, ждал – сейчас явится суперзвезда… По сцене бегал молодой, никому не известный режиссер и покрикивал на артистов, расставляя мизансцены.

Тут из-за кулис выходит шестидесятилетний Пласидо Доминго. Мировая легенда. Гений. Лауреат всех мыслимых и немыслимых премий. Рыцарь Британской империи. Директор Вашингтонской оперы. Почесывает за ухом. Режиссер ему говорит: «Пойдите и встаньте туда-то!» Доминго молча идет и встает туда-то. «Повернитесь лицом к заднику!» Поворачивается к заднику. «Так! А теперь быстрым шагом двигаетесь во-он туда!» Двигается, причем быстрым шагом. «Стоп! Левее!..» Хорошо, левее. И так – битый час, всю долгую репетицию…

Дело даже не в том, что режиссер двигал эту фигуру взад-вперед, как пешку в шахматном этюде (что, в общем, и правильно), а в том, что фигура абсолютно безропотно позволяла себя двигать – тихо и без малейших понтов. Что, по-моему, еще правильней. Поскольку реальному гению некогда и неохота «делать вид», оттопыривать пальцы и предаваться куражу. Не его амплуа. Ему катастрофически некогда – он занят деланием крупных ценностей в тесных временных рамках. Проще говоря, большим бизнесом.

Почему-то слово «бизнес» приклеилось к русскому языку только своим коммерческим смыслом, хотя в первом, исходном значении – это просто дело. Или занятость чем угодно. Что для рафинированного европейца жуткий экстрим, для нашего бизнесмена – утренняя пробежка. Зато у нас цветет наука о правильном бизнесе, очень похожая на засекреченную религию.

Есть один страшно популярный бизнес-тренер с птичьей фамилией. Фамилию немного совру, пусть будет Голубь. Мне говорили: он «ставит» мировоззрение, как чудо-хирург ставит на ноги инвалида с разбитым позвоночником. Три дня учебы у Голубя стоят дороже, чем трехнедельный отдых на Гавайях. Я попал на это великое таинство бесплатно.

Голубь обмерил собравшихся психологическими тестами. Допустим, ты капитан тонущего корабля. У тебя на борту: беременная женщина, пловец-чемпион, дипломат, учительница, пенсионер-ветеран, фотомодель и еще штук десять пассажиров. А в спасательной шлюпке – всего пять мест. Решай срочно – кого будешь спасать? Если ты ломаешь голову, разрываясь между беременной и стариком, учителкой и дипломатом, – значит, ты слабоумный придурок. Единственный правильный ответ знает Голубь: спасать нужно только себя! А кто еще уместится в шлюпку – роли не играет.

Брутальный Голубь сообщил, что победу одерживает лишь тот, кто ради бизнес-цели жертвует всем и всеми поголовно. Не бояться ничего. Твердость и еще раз твердость! И тут же рассказал для примера про одну героическую даму, у которой было всё плохо и бедно, пока она не бросила неинтересного мужа, двух сопливых неинтересных детей, неинтересных староватых родителей и прочую личную жизнь. И тогда у нее всё стало суперски интересно. Напоследок Голубь поставил кассету с поучительным фильмом, где ловкий офисный клерк, сделав карьеру с помощью босса, потом так ловко этого босса «кинул», что завладел его креслом и состоянием.

Дней пять после такого лечения я с опаской прислушивался к позвоночнику и слегка сомневался в своей адекватности… А потом по TV показали неформальное интервью с Альфредом Кохом, который любопытен уже хотя бы как успешный топ-менеджер высшего эшелона. Он сказал самоочевидную вещь (невидимую разве что с высоты голубиного полета) о том, что бизнес не может быть голимой самоцелью – это только средство для вкусной и здоровой жизни. И на кой ляд нужен такой бизнес, ради которого ты отказываешься от всего, что любишь, то есть от самого себя?

Когда же я перестал беспокоиться насчет позвоночника и почти забыл о голубином ворковании (спасибо, птица!), то увидел в сухом остатке два нерастворимых понятия – твердость и бесстрашие. Начать с нуля новое дело, произвести на свет Реальную Ценность, даже просто совершить рывок от задника на авансцену – значит решиться выйти на холод из пригретой «зоны комфорта», стать бесстрашным и твёрдым. Как ветер в стальных балках.

И тогда нет смысла противопоставлять, сталкивая лбами, «старых» и «новых» русских. К ним в равной степени относится негромкое классическое напутствие: «Да пребудут в целости, хмуры и усталы, делатели ценностей – профессионалы».

Погрешность Киплинга

Гадкий утёнок по имени Квентин, натерпевшись пинков и унижений от сверстников, чуть не сутками просиживает в тёмном кинозале, любуясь прыгучими ужимками Брюса Ли. Когда уже взрослый и знаменитый Тарантино заставляет Уму Турман размахивать тяжеленным японским мечом, пластая и шинкуя самураев в товарно-промышленных количествах, он это делает даже не ради искусства – ради безумных гениальных ПОНТОВ. Это Запад, освобождаясь от своих мальчиковых комплексов, отвечает Востоку: я всё равно круче!

Когда «певец якудза» Такеши Китано на пафосном кинофестивале, нарушив свою драгоценную сдержанность, заявляет журналистам: «Я, конечно, знал, что Тарантино дерьмо, но не до такой же степени!..» – это Восток предупреждает, что его буддийское благодушие не безгранично.

Мы привыкли цитировать (к месту и не к месту) стих Киплинга про Запад и Восток – что, дескать, «вместе им не сойтись». Там, правда, Киплинг ещё кое-что сказал: «Но нет Востока и Запада нет, если двое сильных мужчин, рожденных в разных концах земли, сошлись один на один…» В общем, два крутых кента конкретно схлестнулись – и мало уже никому не кажется.

Считается, что азиат принимает мир «в чистом виде», сидит в своей нише и мудро медитирует. А европеец-американец из кожи лезет, чтобы всё переколбасить и перестроить под себя. Запад действует во имя «сегодня» и «завтра». Восток размышляет про «всегда».

А реально мы что видим? Пока тарантированный Запад на нервной почве машет мечом Хатори Ханзо, роняет ракеты на Кабул и патрулирует в Ираке, тихие восточные люди под шум винтов скупили на корню почти весь Голливуд и любезно оккупировали мою квартиру.

Тут я бегло обозрел имущество – и честно удивился. Телевизор «Toshiba», фотокамера «Nikon», мужской дезодорант «Kenzo», печка «LG», монитор «BENQ», диктофон «Panasonic»… Это не считая интимных «Записок» Сэй-Cенагон и четырехтомника Акутагава Рюноскэ (который в тысячу раз ценнее, чем пятисоттомник всякого Мураками). Пока я всё это обозревал, на мой «Sony Ericsson» позвонила одна слегка раскосая, с высокими скулами девушка, от которой я временами (и местами) с ума схожу, и задала простой животрепещущий вопрос: «Сушки есть пойдём?» Это она суши так называет.

С едой тоже получается любопытно. Меня однажды соседка по лестничной площадке, реальная китаянка, пригласила к себе на ужин. Наготовила всякие рисы, фунчозы, чего-то жареное на ребрышках, в кисло-сладком соусе, положила на стол палочки и говорит: «Зовите меня просто Надя!» Я говорю: «Надя, а нет ли у вас вилки?» Даёт вилку, едим. Я спрашиваю: «Надя, а вы сами-то пробовали когда-нибудь вилкой есть?» – «Ни разу в жизни. Но сейчас попробую!» Взяла, поковырялась так деликатно и говорит: «Ужас. Тогда уж лучше ДВУМЯ вилками!!»

«И вместе им не сойтись!..» – уже прямо категорический императив. Нет резона пенять автору на погрешность, но всё же. Погрешность – это Россия, где они и СОШЛИСЬ, Запад с Востоком. Если существует некая «загадка русской души», то она именно в этом. В нашей любовной вражде. В нашем кровосмешении.

Вот только не надо, мамуля, трындеть про «особый русский путь» и о том, какие американцы плохие! Заработайте уже на чем-то более полезном, чем любовь к Родине, подлежащая обязательной сертификации. Антиамериканизм – это зависть отстающих, не замечающих своей ущербности. И уж лучше Южные Курилы слегка обустройте, чем японцев в наглости уличать.

Такие мы, блин, западно-восточные. И ветра у нас дуют какие-то южно-северные. И если хотим выразиться от всего сердца, то каждое третье слово получается не совсем нормативное. А каждое второе – совсем не. Как у того древнерусского еврея, который столько в сердцах навыражался, что теперь его пол-России знает наизусть. А он ещё пожелал на прощанье: «Лишь бы счастлив был Ян, лишь бы кончила Инь!..» Опять, кажется, нецензурно. Но от всего сердца.

Классика пола

Я выбрал навскидку три реальные фигуры, чья мужская репутация бесспорна, а мужественность – несомненна. И сразу наткнулся на «компрометирующие» обстоятельства, непростительные с точки зрения ревнителей идеала.

Новогодней ночью 31 декабря 1753 года венецианский кавалер Джакомо Казанова тайно встречается в доме свиданий с монахиней М.М. Этот эпизод, пожалуй, самый шокирующий и одновременно самый трогательный в его одиннадцатитомной жизни. Как бы мне аккуратней выразиться, чтобы нервные не падали на пол?.. Одним словом, в разгар интимной близости у Казановы вдруг пошла кровь. Вместо сами знаете чего. Судя по мемуарным деталям, это было следствием эксцесса.

Через два дня он получает от М.М. письмо, где она выражает горячую тревогу, беспокойство о его самочувствии. Заканчивается послание словами: «Люблю тебя до обожания, целую воздух, воображая, что ты здесь…»

Дочитав это письмо, Казанова заплакал. Обольститель и покоритель неограниченного женского контингента, он не был ни на грамм сентиментален. Плакал (чуть ли не впервые в жизни), потрясённый элементарной сердечной заботой. Привычный ко всему, к такому не привык. Потому что «моей судьбой, сказать по правде, очень никто не озабочен…»

Уйдём в десятые годы XX века. Тогдашние кумиры ещё не походили на бесполых кукол типа Майкла Джексона. Культовой персоной, супермужчиной, которому поклонялись и Европа, и Петербург «серебряного века», был суровый швед Август Стриндберг.

Вот как описывает Стриндберга один его гениальный современник: «Навстречу <…> выходит человек с горькой складкой страданий под жёсткими усами, с мужественным взором серых глаз <…> Из грубого материала – нежнейшая духовность; нужна была твёрдая рука и уверенный резец, чтобы так положить эти тёмные тени на щеках и эти жёсткие складки около рта!»; «Когда думаешь о жизни Стриндберга, приходит в голову, что судьба особенно возлюбила эту породу…»

Так он выглядел со стороны. Рискнём, однако, лёгкостью и высотой настроения – прочтём книжку «Слово безумца в свою защиту», где знаменитый швед с самоубийственной честностью рассказал свою жизнь с первой женой Сири фон Эссен. Там за каждой сценой, за каждой страницей проступают глаза человека, насмерть раненного торжеством Бабского над Женственным. С простосердечием униженного подростка «супермужчина» Август Стриндберг, умеющий любить как никто, задаёт жалкие, окаянные вопросы на все времена: «Почему они обманывают?», «Почему их так влечёт к ничтожествам?», «Почему они изменяют?», «Почему они такие?» И наконец: «Чего они от нас хотят?» В итоге его причислили к женоненавистникам.

Ещё одна культовая фигура (едва ли не самый «роковой» и модный мужчина тех же лет) Александр Блок, несчастливый муж несчастливой Прекрасной Дамы, сделал уникальную попытку спрогнозировать векторы движения мужской и женской породы.

Он считал, что «культура как бы изготовила много «проб», сотни образцов – и ждёт результата», то есть «нового человека». Он даже называл это «половым подбором» и надеялся на гармоничное распределение «мужественных и женственных начал».

Его мучило то, что «наша мужественная воля <…> теряет силу сопротивления и парализуется бабьей вялостью», а «женственные начала гибкости и обаяния <…> огрубляются неглубоким и бесцельным рационализмом».

Если о прогнозах Блока пока можно спорить, то симптомы он просёк безошибочно. Симптомы перерождения мужского – в «мужчинское», женского – в бабское. Их дикую путаницу, вплоть до полной неразличимости.

В мае 1912-го Блок пишет «Памяти Августа Стриндберга».

В июне он записывает в дневник: «Люба опять обманывает меня».

Мужчина в цифровом увеличении

Мужчины – это такие специальные существа, которых влекут крашеные блондинки, рейтинги, брюнетки, дискриминанты, кабинотьеры, жёсткая выпивка, шатенки и рыжие. Но им дико некогда. Им только есть когда разговаривать очень специальные мужские разговоры. Например: «Пусть он своё цифровое увеличение засунет в одно место! А то напишут одиннадцатикратный зум, а народ потом, как бешеный, тащится от этих пикселов!..»

Бывают, конечно, разговоры и более душевные – как на той неделе в сугубо мужском купе скорого «Абакан– Москва», где самое приличное заявление гласило: «Тут я ей, ребята, и впендюрил…» А самое «душевное» заключалось в том, что на говорящем были погоны офицера российской армии и речь он вёл о собственной жене. Но дело даже не в погонах, а во влажном взоре той вполне реальной дамы, для которой этот майор – идеал мужчины. В особенностях её зрения.

По данным разведки, метросексуализм бледнеет, киксует и сдаёт позиции. Это, кстати, не то, что некоторые могли подумать: метросексуалами обзывают мужчин традиционной ориентации, которым хватает головы ещё и на то, чтобы «думать о красе ногтей» и об извивах моды. Вот мода их как раз и кинула – её снова прельщает брутальность потных и небритых мачо.

Но, рассуждая по-научному, это всё туфта. Потому что, во-первых, задолго до ароматизированного, с бриллиантовой серёжкой в ухе, Дэвида Бекхэма на всю Европу благоухали такие оригиналы, как Альфред де Мюссе. И некто Евгений Онегин (не к ночи будь помянут), которому уже 170 лет, тоже не с Луны свалился.

А во-вторых, как известно, полноценные, стопроцентные мачо в живой природе не обнаружены. Они умеют размножаться только способом киношного опыления дамских фантазий. Если, допустим, Бандерас по долгу службы на экране поигрывает волевыми желваками, легко справляясь с Мировым Злом, то в частной жизни он еле успевает справляться с ревнивыми скандалами стареющей Мелани – потому что любит. И правильно делает.

Ладно, хватит пялиться на экран. Оглянемся на суровую действительность. Что мы имеем в нерастворимом остатке? Как минимум трезвую классификацию признаков разной валентности.

1. Мачо (т. е. особь с такой репутацией) – это накачанный мужчина внушительной комплекции и с внушительными неоперабельными комплексами.

2. Эти комплексы вынуждают его тратить почти все свои силы на то, чтобы круто выглядеть, производить брутальное впечатление и самоутверждаться любой ценой.

3. Продвинутый мачо выучил наизусть, что женщины бывают двух сортов – второго и третьего. Кроме того, «тёлка» рано или поздно обязана «дать». Та, которая почему-то вдруг не «даёт», – подозрительная дура.

4. Непривычка вовремя вставать под душ, стойкий конюшенный дух и геройское презрение к парфюмам находят у мачо стопудовое «рабоче-крестьянское» обоснование: «Что я, пидор??»

5. На выборах мачо уверенно голосует за профессиональных патриотов. Он готов играть в военно-патриотическую «Зарницу» до первой травмы или до появления пивного брюшка.

6. У невменяемых Лолиток с танцпола и у отдельно взятых бюджетных жён мачо будит острые мечтательные содрогания. У искушённых бизнес-леди – аллергические симптомы либо трезвое «товарное» любопытство.

7. В крайних случаях мачо заслуживает солидарности. Например, когда зверски неохота бриться.

Как ни относись к феминисткам, в одном они удручающе правы – этот мир чересчур мужской. Это я не к тому, чтобы срочно менять мировую структуру, а вот к чему.

Старик Шкловский определял сильный пол по гамбургскому счёту: мужчина – тот, у кого идеально работает самый сексуальный орган. Какой орган у мужчины самый сексуальный? Правильно, мозги. Ухитрившись построить мир по своему облику и складу, самое глупое и позорное, что мы теперь можем себе позволить, – это встать в недовольную онегинскую позу или делить подруг по сортам.

Если мир выглядит безвкусно и криво, нам пора что-то делать со своим глазомером и вкусом.

Пляжные дикости и приличия

Один нормальный мужчина, катастрофически охладевший к стервозной жене (при всей её фотомодельной долготе и гламурности), признался мне, что в самые интимные моменты от холодности и пустоты его спасает «чувство пляжа». Судя по семейным снимкам, это жаркое и солёное состояние навсегда связано у него с долговязой, похожей на оленёнка девушкой, которая не была тогда светской леди, ещё не заявляла мужу: «Если ты голова, то я шея!», а просто лежала вся мокрая, счастливая рядом, на пляжном полотенце, запыхавшись после обоюдного заплыва за какие-то немыслимые буйки.

А другой мужчина, чуть-чуть нагловатый культуролог по фамилии Генис, восхваляя частные бассейны, изругал пляжи. В них, говорит, есть какая-то «насильственная коммунальная публичность». Публичность – да. Но про «насильственную» – это он сильно загнул. Никакое, одну минуточку, «насилие» не заставит миллионы взрослых, вменяемых дам и господ со всего мира одиннадцать месяцев в году так деятельно готовиться к пляжному безделью: холить и прихорашивать стратегически значимые части тела (плюс предварительный загар), с ревнивым тщанием примерять купальники и тёмные очки, затариваться особо нежной косметикой… И наконец, срываться огромными стаями из натруженных своих континентальных городов, то заснеженных, то запылённых, – в долгий, сонный, почти обморочный перелёт, на исходе которого их ждёт горизонтальное положение у воды, под пальмами и зонтами, под голым солнцем и голыми взглядами чужаков.

…Тут вам с дикой любезностью тащат поднос – цветные коктейли со льдом. Вы говорите: «No, thanks!» Потому что ежу понятно, из какого крана этот лёд наливают. Сразу козлёночком станешь… Ну тогда закажите хотя бы за пару копеечек яхтинг, и рафтинг, и прочие надувные бананы – утеха для завсегдатаев ЦПКиО, где вы просто обязаны, перевернувшись, дружно ухохотаться.

И тут же обязательно бродит красивый такой конь педальный, у которого где надо накачано, где надо – подбрито. Он уже заучил по-английски «Ай лав ю!» и «Бьютифул!», поэтому смело пасётся между телами, от зоны бикини до стринговой полосы, возбуждаясь подножным кормом. Даже если первая и вторая скажут ему: «Да пошёл ты!», то восьмая – конечно, замужняя, из Соликамска – с приятным волненьем уступит. И будет ей романтичное счастье с прощальной курортной слезой. Всего-то пять скоропостижных фрикций в гостиничной койке – а светлая память до скончанья грустных Соликамских лет. А дежурному принцу педального типа тоже приятно – галочка в книге рекордов и циферка в личном зачёте.

Где ещё, кроме пляжа, ты будешь, лёжа на спине, смотреться в синюю перистую высоту с таким отважным произвольным допущением, что это не высота, а наоборот – страшная, бездонная глубина? И тебе уже конкретно хочется туда. И ты уже плавно планируешь – не в смысле служебной планёрки, а как планёр на восходящих тёплых потоках… Значит, так. Пикируем аккуратно, минуя свору горластых чаек. Погода лётная. Курс на зюйд-вест…

И вдруг самый близкий твой человек, лежащий рядом, длинненькой нежной ступнёй тихо-тихо трогает тебя там, где ещё в принципе не ступала нога человека. Дескать, ты куда без меня полетел?

Вечером, накануне обратного перелёта, волна с отливом уходит в открытое море. Ну, типа, прощай, свободная стихия!.. Но стихия абсолютно отрешённо взирает на случайных, заезжих людей, поскольку ей некогда – она дико занята своим тяжким глубоководным делом. И при виде этой грандиозной работы как-то стрёмно – жаловаться на судьбу или сочинять себе сладкие чувства, быть романтически несчастным и питаться подножным кормом. Ты ведь не конь педальный, так ведь?

Олимпиада падающих птиц

Это случилось на тех ещё Играх, куда съезжались все уважающие себя древнегреческие дяденьки, прекратив ненадолго сражаться и ваять шедевры. Практически всё мужское население страны. Женское туда не звали.

Подозреваю, самый крутой спортивный форпост уже тогда занимал комментатор. Такой очень специальный человек. Всё видел, всё знал. Типа нашего Котэ Махарадзе. Но по фамилии Плутарх. Почти все нормальные дамы равнодушны к футболу. Но миллионы нормальных дам обожали слушать Котэ Махарадзе. А послушай они Плутарха – вообще тронулись бы умом!

И вот на этой Олимпиаде в один острый момент все присутствующие – все до единого! – вскрикнули. Не могу точно сказать, отчего они вдруг так разорались. То ли колесница-фаворитка очень позорно гикнулась в первом же заезде по Формуле-1. То ли метатель жёсткого диска чересчур жёстко метнул его не туда… Врать не буду. Но вскрик был ужасной громкости. И в эту секунду все птицы, какие были в небе, замертво упали на землю. Рухнули, прямо как туча мокрых тряпочек. Большинство олимпийцев этого даже не заметили.

Но Котэ Махарадзе, в смысле Плутарх, всё видел, всё знал. Не покидая своей комментаторской ложи, он задался ключевым спортивным вопросом: почему птицы упали? Вдумчивые комментаторы любят рассуждать вслух, как бы наедине с собой.

– Так… – думает он вслух. – Предположим, у птиц очень нежные уши и тонкая душевная организация. Но ведь это ещё не повод, чтобы хором валиться на землю, правда?.. Обратите внимание! На арену выходят многоборцы. Им дозволены зажимы и захваты, удары коленом, локтями и выкручивание суставов. Но запрещено царапаться и кусаться. Я сильно сомневаюсь, что вон тот кудрявый фессалиец обойдётся без кусаний. Гляньте на его зубы!..

После рекламной паузы:

– Смотрите, что творится в олимпийском бассейне! Виновник сенсации – пловец Джонни Вайсмюллер. Жаль, вы не видите его лица – он рыдает от счастья. Особо нетерпеливые пусть идут в синематограф, на фильму «Тарзан», где Джонни играет одноимённого человека-дикаря… Мне всё же не хочется думать, что эти небесные созданья пали наземь и погибли от разрыва сердца. Ну какого чёрта они упали!..

Иногда комментатор замолкает, чтобы глотнуть кефира или некорректно закурить. Эти паузы невыносимы, как сто лет одиночества. Как зима тревоги нашей.

И вдруг он говорит тихим срывающимся голосом, от которого мороз по коже:

– Ребята, это невозможно. Так не бывает. И я это видел своими глазами. Минуту назад Боб Бимон прыгнул на восемь девяносто. Вы не ослышались. На восемь, ребята, девяносто!.. Жаль, вы не видите его лица – он целует землю. Кузнечик, блин, чернокожий. Нет, я не вынесу. Я просто охренел. Он перепрыгнул через нашу, блин, мечту. Ну хорошо, извините… Давайте уже рассуждать по-научному. Птицы в полёте опираются крыльями о воздух, как о натянутый шёлк. Это хрупкая субстанция. От нашего грубого крика она порвалась, в воздухе образовались дыры – птицы потеряли опору и ухнули вниз!..

Иногда он смотрит на часы. Не потому что спешит. Но ведёт хронометраж геройства.

– На моих часах секундная стрелка перевалила за циферблат. Мировой рекорд Роберта Бимона держится одиннадцать лет. Семнадцать. Девятнадцать. Боб успел уйти из спорта и, кажется, от супруги. Кончилась холодная война. Умерли три генсека. Рекорд всё держится. Двадцать один год. Двадцать три. Больше нет СССР. Так. Разбег начинает Майк Пауэлл. Толчок!.. Обалдеть. Восемь девяносто пять. Спокойно, ребята! Теперь можно выпить чаю.

Мраморную Нику, богиню победы, нам привычнее видеть без рук, с отколотыми ступнями, даже без головы. Победителей точно не судят. Но победа, если уж честно, всегда немножко ущербна. Соревноваться – чтобы стать несравненным? Подвергаться сравнению – чтобы прослыть уникальным?..

Между тем на одном легендарном форпосте уже допивает свой чёрный, с лимоном несравненный субъект с произвольной программой, но с одним обязательным элементом – говорить всё как есть. Человеческий голос над рёвом трибун. Пока люди кричат от восторга и горя. Пока ещё падают птицы.

Неравный брак

…И когда тема страсти была почти уже допита, как свежевыжатый египетский лимон, она рискнула перейти к деловой части разговора, незаметно поправила причёску и предложила: «Возьмите меня замуж. Я вам пригожусь». – «Вы это серьёзно?» – «Какие уж тут шутки. Только не дарите мне эти сугубые розы. И давайте обойдёмся без фаты!..»

Женятся либо по любви, либо из практических соображений – третьего якобы не дано.

Самая удивительная женщина истекшего века учудила небывалый эксперимент: она всю свою жизнь с упорством маньячки совмещала чистую любовь и голый расчёт. Она голубила их на одной сердечной делянке, прививала и скрещивала. Поразительнее всего, что ей это удалось.

Любимица русской императрицы. Русская Мата Хари. Агент трёх разведок – английской, германской и советской. Прельстительница Ницше, Рильке и Фрейда. Сожительница Горького и сэра Брюса Локкарта, британского резидента. Её звали просто Мура. Она же баронесса Будберг. Она же графиня Бенкендорф. Она почти не различала понятий «состоятельный» и «состоявшийся» – для неё это было одно и то же. Слава и деньги – как естественные продолжения крупной мужской личности. Она бывала неосмотрительна, иногда чудовищно ошибалась. Но среди её увлечений, среди тех, кого обнимали «её бесценные руки» и кому дозволялось «видеть больше, чем дозволяло декольте», никогда не было ничтожеств.

Один из самых «состоявшихся» и «состоятельных» европейцев того времени, искушённый женолюб с тяжёлым характером Герберт Уэллс отличился не только «Человеком-невидимкой», «Пищей богов» и прочими романами. Романы – это само собой. Нет, он ещё и умудрился по уши влюбиться в Муру и стать её последней, пожизненной «любовью по расчёту». Через восемнадцать лет после их первого знакомства Уэллс готов был на всё, «лишь бы Мура целиком принадлежала мне». Она и принадлежала (до конца его жизни) – как любовница и преданная жена, хотя и слышать не желала ни о какой свадьбе. Состояние, доставшееся невенчанной супруге Уэллса после его смерти, считая по нынешнему курсу, превышало миллион долларов.

Этот брак все считали неравным.

Когда Сомерсет Моэм, глотая собственный ревнивый яд, спросил Муру об Уэллсе: «За что вы его любите, этого старого толстого брюзгу?», она ответила не задумываясь: «Вы ничего не понимаете. От него мёдом пахнет!»

Странная всё же фигура речи: «неравный брак».

На самом-то деле «равных» браков не бывает. Как и вообще равенства. Не совпадают умы и болевые пороги. Породы и резус-факторы. Опыты детской похоти и взрослой чистоты. Желания нравиться и покорять. Отдаваться и владеть. И уж точно не совпадают никогда сердечные градусы, тайные температуры.

Тот любит – а та позволяет себя любить. Ты, дурея от нежности, глядишь на него. А он, как водится, глядит в пространство. Ему сейчас пространство немножко интереснее, чем ты. Анфас, пылая щеками, тянется к прохладному профилю. Теснота – к пустоте. Мы что-то кричим или шепчем друг другу, а наши «чёрные ящики» молчат: сами в себе, сами в себе.

И всё же мы решаемся совпасть: носами, губами, коленями, отрезками жизни. Мы, наконец, затеваем свадьбу. А свадьба – это фактически публикация самых интимных решений. Это обнародование таких вещей, для которых и слов-то ещё достойных на русском языке не придумали.

Но гостям уже не терпится выпить, закусить и поглазеть, как мы целуемся рот в рот. И вот мы стоим перед всей нашей родимой публикой в невыносимо правильном костюме и в одноразовом платье, держимся влажными ладонями, как отважные детсадовцы из подготовительной группы, и всем своим видом как бы заявляем: примите нас во взрослые. Мы будем очень стараться!

Короли и королевы

Карандаши назывались «имени Сакко и Ванцетти». Слово «Сакко» звучало неизбежной уличной грубостью, ничего не поделаешь. Зато «Ванцетти» были вкусными, как витаминки, и цветными, как эти карандаши.

Для полноты и счастья жизни срочно изображались пиратский фрегат, немецкий танк с крестами и средневековый замок. А из людей – разумеется, Король и Королева. Или, в крайнем случае, Принцесса.

Уместный вопрос: почему не Царь, Царица или там Царевна? Почти вся тайна в словах, но почти.

Царь был обязательно старообразный, крикливый, глуповатый. И вообще, кажется, угнетатель.

Жена его недалеко ушла от сватьи бабы Бабарихи. А Царевна – уж очень сырая тяжеловатая девушка. Зарёванная такая невеста из «Неравного брака» художника Пукирева (см.: Третьяковская галерея, г. Москва).

Но вот всё королевское блистало несравненной породой.

Королю просто некуда было девать своё благородство и фантастическое мужество – только на защиту Королевы от международных посягательств. Враги покушались отовсюду – чужие рыцари, султаны, ханы и курящие бандиты из цыганского посёлка. Она трепетала от страха всем своим белоснежным тельцем, так что спасать приходилось непрестанно, днём и ночью…

Собственно, Короля можно и не описывать: не считая шпаги, он мало чем отличался от самого Рисовальщика, только что геройски одолевшего рубеж между старшей группой детсада и подготовительной.

На Королеву категорически не хватало карандашей. В коробке имени Сакко и Ванцетти отсутствовали цвета: белоснежный, лилейный, жемчужный, золотой, сиреневый, телесный, персиковый, атласный и поцелуйный.

Длину её волос могла оспорить лишь долгота шлейфа. Декольте и корсаж (уже где-то вычитанные слова) служили фактически частями её королевского организма. Ниже декольте ничего уже не могло быть в принципе. Никакого, например, бюста. Но декольте – было. Округлое и рискованно глубокое. Откуда выглядывала тихая раздвоенная птичка.

В ответ на подозрительный вопрос матери: «А что это у неё там торчит из платья?» – Рисовальщик авторитетно пояснил: «Кожистая складка». На самом деле для той неописуемо прекрасной, молочного цвета субстанции слово «кожа» было чересчур животным… Да и бумага из ученической тетради в клетку, где всё это изображалось, тоже была слишком груба. То есть – не «бумага всё стерпит», а Королева милостиво терпела своё пребывание на корявой бумаге.

Королева могла сидеть подле Короля, ехать в карете, гулять по саду – изумрудному, понятно, с бриллиантовой росой. Она могла благоухать, говорить нежным голосом, опять же трепетать, восклицать «ах!», падать в обморок и покоряться своему спасителю.

Она не ходила в туалет, никогда не потела, не мылась, а купалась в зеркальном пруду исключительно ради прелести и любования.

Примерно две жизни спустя он будет разглядывать на конверте драгоценные марки с её профилем, достоинством в 1, 2 и 4 пенса, и его окликнет телевизионная программа «Время»: «…в ходе визита Её Величества Королевы Елизаветы Второй…»

Неужели?! Эта пожилая тётенька с добрым наивным лицом, в круглой шляпке, как у Беттины Моисеевны из второго подъезда? Согласитесь, так не бывает.

Или – пусть кто-нибудь, собравшись с духом, объяснит: вон та славная девушка с мужским подбородком, детской улыбкой и трагически неуклюжей судьбой – это Принцесса?? Но каждому ребёнку известно, что принцессы не гибнут в автомобильных катастрофах. Ни от гриппа, ни от какой холеры, ни даже от вульгарной старости. Разве что – от горя. Или безответной любви.

Сколько понадобится взрослой отваги и циничной терпимости, чтобы наконец понять: именно так и бывает. Практически только так.

Но вот что интереснее всего, так это моральное самочувствие Рисовальщика… Ну ладно, прочёл он лет в одиннадцать в честной книжке, что самые знатные дамы королевско-мушкетёрских времён – в сущности, эфирные созданья – обливали свои бесподобные волосы растопленным бараньим салом, чтобы высоченные причёски оставались на высоте. И ещё носили под платьем специальные мешочки для ловли бессчётных блох, прикормленных этими застывшими, как холодец, причёсками. И запах там витал вполне выразительный. Ну и что с того?

Он своим белоснежным дамам и не такое прощал.

Способность прощать – это как раз вполне королевская черта и привилегия.

Его не волновали дворцовые перевороты, голубая кровь, права на трон и переодевания в стиле «Принц и нищий». Он не воображал себя Королём – он просто был им. Никого не спросив, занял своё место в мирозданье, как подобает Рисовальщику. И выбрал достойную Королеву. И если завтра, хорошо подумав, он решит стать Садовником, она без колебаний покорится – даже не скажет «ах!», – перейдя в прекрасные Садовницы.

Что касается устройства мирозданья, будем спокойны: как и всегда, картину королевства, его вкус и цвет определяют всё те же пресловутые Сакко и неотразимые Ванцетти.

Чёрная кровь

Странный получился день. Мы гоняли со Стасом по его делам, поскольку мои – терпели до вечера. После обеда заехали на Тверскую в «Кофе Бин» забрать его сестру Алёну. Она села на заднее сиденье, и в машине стало нечем дышать, кроме «Диора».

– Ну, как ты? – сочувственно спросил Стас. Алёна отвечала подробно. По-моему, даже слишком.

– Понимаешь, какой ужас? Я люблю Пашу, а Паша – Светку. У Светы с Витькой как раз из-за Паши ничего не было, а у Олега с Иркой – из-за меня. Нас с Олегом Светкин Витька увидел. А потом в клубе Олег с Вовкой даже подрались из-за меня, а Ирка думала, что из-за Светки, и Паше все рассказала, а Паша – мне… Представляешь, какой ужас?? А теперь вот Али прилетел…

Пока она докладывала про свой ужас, Стас дважды поговорил по телефону. Первый раз про баррели, второй – про караты.

Алёна торопилась в отель, к прилетевшему Али.

Гостиничный швейцар, сильно похожий на адмирала, взирал вопросительно. Стас нехотя буркнул что-то вроде: «По дискриминанту!» – и мы вошли. Это был кромешно дорогой отель, наверно самый дорогой в России. Стас умчался на «ресепшен», а мы с Алёной застряли в томных диванах.

Тут я впервые увидел её: платиновые косички, ресницы в полщеки, узкий льняной топ, а всё остальное – ноги. Как две Эйфелевы башни. Когда она закинула ногу на ногу, закинутая ушла за горизонт.

Рассказ об ужасах продолжился. Но теперь Али был центральным персонажем. Я спросил: а кто это?

– Али вообще-то шейх – по жизни. А так он насчёт нефти…

Вопрос уже стоял ребром: идти ей замуж или нет? Идти – значит, стать тридцать второй женой включительно. И, скорей всего, не последней. А это в принципе стрёмно. И вообще тошнит. А не идти – тоже нельзя.

– Почему нельзя-то?

– Я уже не могу ездить на «ауди»… Сам прикинь!

В эту минуту к нам приблизился Али под конвоем. Это был чистокровный арабский Карлик Нос. Он сказал открытым текстом: «Ахлян ва сахлян! Сабек маарифату». Алёна напрягла спину, шею, макияж и чётко ответила: «Йес, оф кос». Жених кивнул и под конвоем отошёл. Можно было расслабиться.

Она снова попросила меня прикинуть: с этим Али она не может ни сидеть, ни лежать, ни одеться, ни накраситься, ни поесть, ни кончить, ни даже нормально покурить… Но ладно! Это всё роли не играет.

– А что играет?

– А только нефть.

Когда мы жили в Империи, было ясно: нет в мире бомбы, которая выпнула бы эту престарелую имперскую власть на заслуженный отдых. Но такой «бомбой» стало падение всего одной цифры в мировом прайс-листе. Как ни срамно это признавать, «Союз нерушимый» повалила рухнувшая нефтяная котировка.

Теперь нас настигла странная сладкая пора, когда эта же цифра взлетает в стратосферу, так что ахает весь мир. Когда казна лопается от нефтедолларов, а кабинет министров всё никак не решит, куда их грамотно девать. Когда ты, вроде как последний русский демократ, спрашиваешь: «А в чем, собственно, разница? Насколько андроповское время отличается от путинского?» Я тебе скажу – на сколько. Только ты не обижайся. На 22 доллара за баррель.

Но ещё неизвестно, где от нас требуется больше достоинства – в роскоши или в нищете, на войне или на «гражданке». Особенно если приходят и говорят тебе открытым текстом:

– Ахлян ва сахлян!.. Мне на фиг не нужны твои поделки, твои платья, мебель, автомобили. И бензин твой не нужен! Мне нужна только твоя сырая нефть, твоя чёрная сырая кровь. Твои наивные, дикие, неотёсанные алмазы. Погонные метры твоих гладких голых ног…

Лилит

(краткий курс раннего язычества)

Собственно, мы рискуем нарушить заговор стыдливой тишины вокруг одной божеской оплошности – первой Адамовой жены, чьи невидимые, как радиация, права никем не учтены. Выделка женской особи из мужского ребра симпатична большинству из нас как сакраментальный повод для умиления собственной, «слишком человеческой» природой. Хотя штукарский опыт с ребром – это была уже вынужденная вторая попытка после блистательной неудачи первого подхода.

Страницы: «« ... 4567891011 »»

Читать бесплатно другие книги:

«Старой даме не спалось. Тишина мешала. Обычно люди лучше спят в тишине, а вот ей тишина мешала. Что...
«– Да что вы, ваше преосвященство! – вскричала герцогиня. – Неужели не понимаете, что этот подкоп им...
«В этом прелестном замке – одном из красивейших в Бретани, входящем в так называемый золотой круг ст...
Иэн Макьюэн — один из «правящего триумвирата» современной британской прозы (наряду с Джулианом Барнс...
Вот развлеклись Леся с Кирой в цирке… на полную катушку! А чем не праздник для души: клоуны кривляют...
Знал бы Вацура, кто и с какой целью хочет его похитить, не стал бы сопротивляться. Ведь ему «светит»...