Зимняя сказка Хелприн Марк

Бег белого коня

Тихим зимним утром, когда небо еще было усыпано мерцающими звездами, хотя восток начинал заливать голубой свет, на улицах, покрытых свежим снегом, появился белый конь. Воздух оставался недвижным, но с восходом солнца он должен был всколыхнуться гуляющим по Гудзону канадским ветром.

Конь убежал из маленького, обшитого вагонкой загона в Бруклине. В то время, когда он рысью преодолевал пустынный Вильямсберг-бридж, сборщик мостовой пошлины все еще мирно спал возле своей печурки, а звезды, одна за другой, начинали гаснуть. Мягкий снег заглушал стук копыт. Время от времени конь оглядывался, опасаясь погони. Он не чувствовал холода. Ночной Бруклин с его пустыми церквями и закрытыми лавками остался позади. Дальше к югу, среди черных ледяных вод пролива поблескивали далекие огни шедшего к Манхэттену парома. На набережной торговцы поджидали рыбацкие лодки, идущие из мрака ночи через Хелл-Гейт.

Конь нервничал. Совсем скоро хозяин и хозяйка проснутся и растопят печь. Кота тут же вышвырнут из кухни, и он плюхнется на припорошенную снегом кучу опилок. Запах черники и горячего теста смешается с ароматом сосновых поленьев, пройдет еще немного времени, и хозяин направится к стойлу – задать своему коню сена и запрячь его в молочный фургон. Но в стойле будет пусто.

Сердце его сжалось от ужаса. Наверняка хозяин тут же пустится в погоню, а потом будет больно стегать его кнутом, если только этот открытый, честный, исполненный достоинства вызов не изумит и не тронет его. За своевольный удар копытом в дверь загона хозяин мог огреть его кнутом. Впрочем, и в подобных случаях хозяин нередко жалел его, поскольку ему импонировали живость и поразительная смышленость белого коня. Он по-своему любил его и наверняка был не прочь заняться его поисками на Манхэттене. Это давало ему повод свидеться со своими старыми приятелями и посетить множество баров, к завсегдатаям которых после одной-двух кружек пива он мог бы обратиться с вопросом, не видели ли они белого жеребца, разгуливающего без удил, уздечки и попоны.

Конь не мог жить без Манхэттена. Остров притягивал его словно магнит, манил как овес, кобыла или пустынная, уходящая в бесконечную даль, окаймленная деревьями дорога. Конь сошел с моста и на мгновение замер. Его взору открылась тысяча улиц, тишину которых нарушало лишь тихое посвистывание играющего снежинками ветерка, – волшебный лабиринт белых пустынных улиц, нетронутая снежная гладь мостовых. Он вновь перешел на рысь. Позади остались театры, конторы и причалы с лесом высоких мачт, заснеженные реи которых походили на длинные черные ветви сосен, темные громады фабрик, пустынные парки и ряды маленьких домишек, от которых тянуло сладковатым дымком, зловещие подвалы с бродягами и калеками. Дверь бара на миг отворилась, и на мостовую выплеснули горячую воду. Улица окуталась клубами пара.

Конь отпрянул от задубевшего на морозе покойника. Возле рынков уже стали появляться сани и повозки, запряженные коренастыми выносливыми лошадками. Позванивая колокольцами, они выезжали с переулков. Он старался держаться подальше от рынков, не знающих покоя ни днем ни ночью, предпочитая им безмолвие боковых улочек с каркасами быстро растущих новостроек. Почти все время в поле его зрения находились мосты, связывавшие по-женски прекрасный Бруклин со своим богатым дядюшкой Манхэттеном. Они соединяли город со страной, подводили итог прошлому, смыкали земли и воды, мечты и реальность.

Помахивая хвостом, конь резво скакал по пустынным авеню и бульварам. Его движения походили на движения танцора, и в этом не было бы ничего удивительного – ведь кони так прекрасны, – если бы он не двигался так, словно постоянно слышал какую-то свою, лишь ему одному ведомую музыку. Поражаясь собственной уверенности, белый конь направлялся на юг, к видневшимся в конце длинной узкой улицы высоким деревьям занесенного снегом Бэттери. В районе парка причалы были расцвечены зеленоватыми, серебристыми и голубыми красками. Возле самого горизонта радужное сияние переходило в белое, раззолоченное первыми лучами солнца свечение окутанного дымкой города. Золотое сияние, многократно преломляясь и увлекаясь ввысь потоками теплого воздуха, постепенно разрасталось, обращаясь к небесам, которые могли бы вместить все города на свете. Конь перешел на шаг и наконец остановился, потрясенный открывшейся ему картиной. Из ноздрей его валил пар. Он стоял недвижно, словно статуя, обрамленное же синевой золото небес горело все ярче и ярче. Оно влекло его к себе.

Конь повернул к парку, но тут же обнаружил, что улица перекрыта массивными железными воротами, запертыми на замок. Он поспешил назад и, вернувшись к Бэттери по другой улочке, увидел, что она заканчивается точно такой же железной решеткой. Все окрестные улочки, выходившие к парку, заканчивались тяжелыми воротами. Пока он кружил по лабиринту улиц, золотое сияние стало занимать уже полнеба. Он чувствовал, что попасть в тот удивительный мир можно только через снежное поле Бэттери, хотя и не знал, каким образом он сможет переправиться через реку, и потому проходил улицу за улицей, вглядываясь в сияющую золотом высь.

Ворота, которыми заканчивалась последняя улочка, были закрыты на обычную задвижку. Тяжело дыша, конь посмотрел за решетку. Нет, не попасть ему в Бэттери, не преодолеть ему лазурных вод, не взмыть в золотые небесные дали. Он уже собирался развернуться и, отыскав нужный мост, вернуться в Бруклин, как тут, в тишине, нарушаемой лишь его собственным дыханием, звук которого походил на шум прибоя, послышался топот множества ног.

Топот становился все явственнее, земля дрожала, словно под копытами коня. Но это был не конь, это были люди, которых он видел теперь очень ясно. Они бежали по парку, то и дело падая и странно подскакивая, – снег доходил им до колен. Они выбивались из сил, но двигались на удивление медленно. Когда наконец они достигли середины поляны, конь заметил, что один человек бежит впереди, а все прочие – их было не меньше дюжины – гонятся за ним. Преследователи то и дело размахивали руками и что-то выкрикивали. В отличие от них преследуемый бежал молча, когда же он падал, увязнув в сугробе или споткнувшись о скрытую под снегом низкую оградку, он вскидывал руки так, словно это были крылья.

Коню нравилось смотреть на него. Он хорошо двигался, хотя и не походил ни на коня, ни на танцора, внимающего какой-то особой, ему одному ведомой музыке. Расстояние между человеком и его преследователями постепенно сокращалось, хотя на тех были пальто и котелки, на нем же только легкая зимняя куртка и шарф. Он был обут в зимние ботинки, они же – в низкие туфли-лодочки, полные снега. Тем не менее они двигались ничуть не медленнее, а то и проворнее его, что объяснялось, скорее всего, их особой выучкой.

Один из преследователей остановился, широко расставил ноги и выстрелил в бегущего человека, держа пистолет обеими руками. Эхо выстрела, отраженное соседними зданиями, вспугнуло голубей, сидевших на заледеневших дорожках парка. Преследуемый обернулся и, резко изменив направление, бросился к улице, на которой застыл белый конь. Бежавшие следом также изменили направление и стали быстро нагонять его. Их разделяло не более двухсот футов, когда один из преследователей остановился и сделал еще один выстрел. Звук был столь громким, что конь непроизвольно вздрогнул и отскочил назад.

Человек был уже возле ворот. Конь спрятался за дровяным сараем. Он не хотел принимать участия в происходящем. Впрочем, будучи любопытным по природе, он уже в следующее мгновение выглянул за угол, желая узнать, чем же закончилась погоня. Резко ударив по щеколде, преследуемый приоткрыл ворота, проскользнул на другую сторону и тут же захлопнул их за собой, после чего снял с пояса длинный нож, заклинил им щеколду и ринулся в глубь квартала.

Убежать ему так и не удалось – уже в следующее мгновение он поскользнулся на льду и рухнул, сильно ударившись головой о мостовую. К этому времени его преследователи успели добежать до решетки. Конь с ужасом наблюдал за тем, как дюжина мужчин, подобно взводу идущих в атаку солдат, несется к воротам. Выглядели они так, как и подобает выглядеть преступникам: безжалостные, перекошенные лица, нахмуренные брови, маленькие, кукольные подбородки, носы и уши и не сообразные ни с чем огромные залысины (ни один ледник не рискует отступать так далеко даже в самую жаркую пору). Исходившая от них злоба напоминала холодные искры. Один из бандитов поднял было пистолет, но другой (судя по всему, главарь) тут же остановил его:

– Брось ты это дело. Мы его теперь и так возьмем. Ножиком оно вернее будет.

Они стали взбираться на ворота.

И тут человек, лежавший на мостовой, заметил выглядывавшего из-за сарая коня. Питер Лейк (именно так звали беглеца) громко сказал:

– Плохи твои дела, парень, если тебя и кони жалеют.

Он заставил себя подняться на ноги и обратился к коню.

Бандиты, не видевшие стоявшего за сараем животного, решили, что Питер Лейк либо сошел с ума, либо задумал какой-то хитроумный трюк.

– Конь! – воскликнул он.

Конь испуганно попятился назад.

– Конь! – прокричал Питер Лейк, разводя руки в стороны. – Выручи меня!

Один из бандитов тяжело спрыгнул на мостовую. Преследователи уже не спешили, поскольку загнанная, бессильная жертва находилась теперь лишь в нескольких футах от них, улица же была совершенно безлюдной.

Сердце Питера Лейка билось так сильно, что от его ударов сотрясалось все тело. Подобно двигателю, который пошел в разнос, он уже не мог управлять собой.

– Господи, – пробормотал он, чувствуя себя механической куклой, – святой Иосиф, Мария и младенец Иисус, пошлите мне на подмогу бронетранспортер!

Теперь все зависело только от коня.

Конь одним скачком перемахнул через заледеневшую лужу и склонил перед ним свою сильную белую шею. Широко раскинув руки, Питер Лейк обхватил конскую шею и, собравшись с силами, запрыгнул коню на спину. Затрещали выстрелы. Питер Лейк обернулся и, увидев застывших от изумления преследователей, засмеялся. Он смеялся так, словно в смех обратилось все его существо. Конь же тем временем рванул вперед, оставив позади стоявших возле железных ворот Перли Соумза и прочих гангстеров, входивших в банду Куцых Хвостов, что нещадно палили из своих пушек и сыпали проклятиями, – все, кроме самого Перли, который, покусывая нижнюю губу, уже обдумывал какой-то новый план.

Преследователи остались далеко позади, но конь продолжал нестись во весь опор. Теперь он скакал на север.

Пылающий паром

Сбежать от Куцых оказалось делом нетрудным, поскольку ни один из них (включая самого Перли, который, как и все остальные, получил воспитание в Файв-Пойнтс) не умел ездить верхом. Они выросли на набережных, и потому в умении ходить на веслах им не было равных, а по суше они передвигались разве что пешком, в трамваях или в вагонах подземки. Преследовали же они Питера Лейка вот уже три года, день за днем, месяц за месяцем. Ему казалось, что они гонят его по узкому бесконечному туннелю, дыша в самый затылок.

Он чувствовал себя в безопасности только в Бейонн-Марш, у сборщиков моллюсков, на Манхэттене же он просто не мог не столкнуться с Куцыми. Питер Лейк не хотел покидать Манхэттен – он был грабителем и знал себе цену. Конечно, он мог перебраться, к примеру, в Бостон, но тот казался ему малоинтересным и слишком уж неудобным и тесным с профессиональной точки зрения, поскольку его появление вряд ли вызвало бы восторг у тамошних Певчих Обезьян, державших в своих руках весь город. Помимо прочего, он слышал о том, что по ночам в Бостоне стоит такая тьма, что то и дело натыкаешься на пасторов в черных рясах. Он решил не трогаться с места, надеясь на то, что Куцым когда-нибудь надоест эта бесконечная гонка. Впрочем, те явно не оправдывали его надежд, и единственным его прибежищем и по сей день оставалась загородная пустошь.

Они отыскивали его всюду. Как бы далеко он ни забирался, в любой момент его могла разбудить их тяжелая поступь. Скольких блюд он лишился, скольких женщин, скольких богатых домов! Порой преследователи возникали словно ниоткуда на расстоянии вытянутой руки. Этот мир был слишком тесен для него и Перли, ставки – слишком высокими.

Теперь же, когда он обзавелся конем, все должно было измениться. Почему он не подумал о коне раньше? Теперь от Перли Соумза его будут отделять уже не ярды, а мили. Летом он сможет переплывать на коне через реки, зимой – путешествовать по льду. Он сможет укрыться не только в Бруклине (на бесконечных улочках которого так легко заблудиться), но и на поросших соснами песчаных склонах Уотчунг, на бесконечных пляжах Монтоука или на Гудзонских высотах, куда не доберешься на подземке. Привыкшие к городской жизни Куцые, которым ничего не стоило убить человека, пойти на любую гнусность, боялись молний, грома, диких животных и ночного пения древесных лягушек.

Питер Лейк подстегнул коня, который и без того несся галопом, ибо был напуган, любил быструю езду и чувствовал приятное тепло, исходившее от солнца, поднявшегося над крышами домов. С прижатыми к голове ушами и развевающимся по ветру хвостом он походил сейчас на огромного белого кенгуру, несущегося немыслимыми скачками. Казалось, еще немного – и он взмоет в небо и полетит, уже не касаясь земли.

Ехать в Файв-Пойнтс не имело смысла. Хотя там у Питера Лейка было полно друзей и он мог скрыться в тысячах подвальчиков, где они танцевали и играли в карты, появление огромного белого жеребца не прошло бы незамеченным для тамошних стукачей, которые тут же сообщили бы о его появлении куда следует. Помимо прочего, Файв-Пойнтс находились слишком близко, у него же теперь появилась лошадка. Нет, ему определенно следовало предпринять более дальнее путешествие.

Они доехали по Бауэри до Вашингтон-сквер и пронеслись через арку подобно цирковому животному, прыгающему через обруч. К этому времени на улицах появилось множество пешеходов, которые с изумлением взирали на белого коня и его седока, нарушающих разом все существующие правила дорожного движения. Полицейский, стоявший в закрытой будке на Мэдисон-сквер, заметил, что на Пятой авеню происходит что-то неладное. Он тут же сообразил, что ему вряд ли удастся остановить нарушителей, и принялся лихорадочно перенаправлять транспортные потоки, пытаясь предотвратить столкновение могучего коня с хрупкими автомобилями. Поток машин, трамваев и конок, проплывавших мимо его убогого минарета, замер. Полицейский обернулся и увидел несущегося прямо на его будку огромного жеребца. Конь и всадник походили на внезапно оживший памятник, сметающий на своем пути все и вся. Полицейский дунул в свисток и отчаянно замахал одетыми в белые перчатки руками. Ничего подобного ему еще не приводилось видеть. Конь и всадник неслись на минарет со скоростью тридцать миль в час. Няньки испуганно перекрестились и крепко прижали к груди своих чад. Возницы изумленно привстали на козлах. Старухи в ужасе отвели глаза. Блюститель порядка застыл в своей золоченой будке.

Питер Лейк еще раз стегнул своего жеребца и, проносясь мимо недвижного офицера, сорвал с него фуражку и выкрикнул:

– Дай поносить!

Полицейский взвыл от злости и, выхватив из сумки блокнот, занес в него подробное описание конских ягодиц.

Тем временем Питер Лейк въехал в район злачных кварталов, который оказался запружен транспортом. Прямо перед ним ехала водовозка, а позади – сразу несколько подвод и экипажей. Возницы подняли крик, кони нетерпеливо заржали, беспризорники засыпали тех и других градом снежков. Пытавшийся лавировать между ними Питер Лейк обернулся и увидел около полудюжины голубых точек, несущихся к нему с восточной стороны. Они приближались, они оступались, они скользили по обледеневшим тротуарам, они были полицейскими. Конь не имел ни седла, ни стремени, и потому Питеру Лейку, решившему получше оглядеться, пришлось встать ему на спину. Он тут же понял, что они угодили в пробку. Питер Лейк поспешил развернуть коня на сто восемьдесят градусов, рассчитывая пробить брешь в полицейской фаланге. Однако жеребцу его идея явно не понравилась. Он дернулся и нервно затряс головой, отказываясь подчиняться своему седоку. Они не могли двинуться ни вперед, ни назад. Вниманием коня завладел стоявший возле мостовой шатер, который, несмотря на утренний час, был расцвечен огнями. «Турок Савл представляет: Карадельба, цыганка из Испании!»

Конь вошел под полотняный полог и остановился. Полупустой зрительный зал время от времени озарялся голубыми и зелеными вспышками, на ярко освещенных подмостках танцевала одетая в тончайшие белые и кремовые шелка Карадельба. Питер Лейк и его жеребец остановились в дальней части среднего прохода, рассчитывая остаться незамеченными, однако не прошло и минуты, как в фойе театра ввалились полицейские. Питер Лейк лягнул коня, и тот ринулся к оркестровой яме. Музыканты продолжали исполнять свои партии до тех пор, пока не увидели мчащегося прямо на них огромного белого жеребца, походившего на локомотив.

Конь несся уже во весь опор.

– Посмотрим, умеешь ли ты прыгать, – пробормотал Питер Лейк и зажмурился.

То, что уже в следующее мгновение проделал конь, нельзя было назвать обычным прыжком. К собственному удивлению (и разумеется, к крайнему изумлению своего седока), он неожиданно легко взмыл в воздух и почти беззвучно опустился на сцену рядом с цыганкой из Испании (таким образом, он прыгнул на восемь футов в высоту и на двадцать футов в длину). Несчастная Карадельба боялась пошелохнуться. Хрупкая и застенчивая, она казалась совсем еще ребенком, несмотря на толстый слой грима. Неожиданное и, вне всяких сомнений, недоброе появление коня и всадника потрясло ее до глубины души. На глаза ее сами собой навернулись слезы. Конь тоже чувствовал себя неуверенно. Горящие во тьме огни софитов, музыка, сладковатый запах грима Карадельбы и размеры синего бархатного занавеса привели его в состояние, близкое к трансу. Он важно выпятил грудь, силясь изобразить из себя жеребца на военном параде.

Питер Лейк не мог покинуть сцену, не утешив Карадельбу. Полицейские, борясь с возмущенными музыкантами, прокладывали путь через оркестровую яму. Зачарованный огнями рампы конь изумленно разглядывал театральную залу. Что касается Питера Лейка, то он и на сей раз сумел сохранить свое обычное самообладание. Он спешился и подошел к Карадельбе, держа в руках полицейскую фуражку. Стражи порядка тем временем уже начали взбираться на сцену по бархатистым канатам, свисавшим с авансцены. Питер Лейк обратился к танцовщице, выговаривая слова на ирландский манер:

– Дорогая госпожа Карадельба. Я хотел бы преподнести вам от своего лица и от лица всех жителей нашего замечательного города эту полицейскую фуражку. Я только что сорвал ее с головы бестолкового фараона, который несет свою нелегкую службу в маленькой будке на Мэдисон-сквер. Как видите, – он указал рукой на полицейских, которые, так и не сумев совладать с канатами, вновь направились к дальней стороне оркестровой ямы, – я дарю вам самую что ни на есть настоящую полицейскую фуражку. Прощайте.

Она молча взяла протянутую ей синюю фуражку, надела ее себе на головку, от чего ее голые руки и плечики исполнились еще большей чувственности, и продолжила исполнение фанданго – на сей раз скорее ради собственного удовольствия. Питер Лейк отвел коня от слепящих огней рампы, запрыгнул ему на спину и через лабиринт перегородок и канатов вывел его из театра на зимнюю улицу, которая к этому времени почти опустела. Доехав до Пятой авеню, он пустил коня галопом, и тот послушно направился к городским окраинам.

В последнее время стражам порядка было явно не до него. Все их силы были брошены на борьбу с гангстерами, которые развоевались не на шутку. Куча трупов появлялась каждое утро и в Файв-Пойнтс, и на набережных, и в таких, казалось бы, неподходящих местах, как колокольни, пансионы для девочек и лавки по продаже пряностей. В данный момент грабители-одиночки полицию особенно не интересовали, однако Питер Лейк прекрасно понимал, что его скачки по фешенебельным центральным улицам вряд ли придутся по вкусу здешним обывателям (надо заметить, что он не понимал значения этого слова), которые вмиг натравят на него полицейских, пусть те, в свою очередь, возможно, и отпугнут от него Куцых. Впрочем, Куцые были известны еще и тем, что никогда не упускали своих жертв.

Он скакал по зимнему, занесенному снегом городу, обдумывая план дальнейших действий. Казалось бы, он может без труда раствориться в этом хитросплетении улиц, дорог и дворов. Однако Куцые знали все эти улицы и закоулки, а также все городские каналы и протоки как свои пять пальцев, и этим они походили на крыс, прекрасно осведомленных о том, что происходит в их подземных лабиринтах. Прятаться от них здесь не имело смысла, тем более что их действия всегда отличались необычайной быстротой и решительностью. Остановить их было невозможно, как невозможно остановить ход ненасытного времени, натиск прибывающей воды или бушующего пламени. Никто не мог скрыться от них даже на неделю. Он же был их главной целью в течение вот уже трех лет.

Теперь, когда за ним гнались разом и полиция, и Куцые Хвосты, ему следовало на время оставить Манхэттен. Если эти две силы столкнутся друг с другом лицом к лицу, он может рассчитывать на три-четыре относительно спокойных месяца. Но для этого ему придется на какое-то время исчезнуть. Он решил отправиться к сборщикам моллюсков, жившим в Бейонн-Марш, нисколько не сомневаясь в том, что они приютят не только его, но и скакуна, поскольку именно они некогда подобрали и воспитали его как волчонка. Куцые Хвосты никогда не появлялись возле Бейонн-Марш, прекрасно понимая, что это может стоить им жизни. Покорить этих суровых людей не мог никто, и объяснялось это не только тем, что они прекрасно дрались и умели прятаться, но и тем, что место их обитания было, в известном смысле, не совсем реальным. Любой человек, появлявшийся там без их разрешения, мог навсегда исчезнуть в густом тумане, клубившемся над зеркалом безмятежных вод. Власти Нью-Джерси однажды решили приобщить их к таким благам цивилизации, как суд и налоги. Все тридцать участников высадившейся на берег делегации, в которую входили судебные исполнители, полицейские и местные пинкертоны, навсегда исчезли в появившемся невесть откуда ослепительном белом облаке. Жившего в Принстоне заместителя губернатора штата зарезали во сне в его собственном особняке. Паром же, шедший на Уихокен, взлетел на воздух от страшного взрыва, звук которого было слышен на расстоянии в пятьдесят миль.

Питер Лейк знал, что сможет найти прибежище на болоте, однако расцвеченный огнями – пусть и смертельно опасный – Манхэттен будет по-прежнему влечь его к себе. Молчаливые и погруженные в себя обитатели залива жили возле самой кромки облачной стены, поднимавшейся до самых небес. Они со знанием дела вспарывали рыбам брюхо и гадали по их печени, бормоча на непонятном языке. Питеру Лейку, привыкшему к треньканью пианино и к обществу красивых женщин, жизнь на болоте представлялась унылой и скучной, и тем не менее он продолжал наведываться туда и поныне.

Наверное, ему придется провести на болоте неделю-другую. Он будет заниматься подледным ловом, укладываться спать еще до восхода луны, есть печеных устриц, плавать на лодке по свободным ото льда морским водам, обнимать женщин, а неуемное белое облако тем временем будет сотрясать тростниковые заросли и спрятавшиеся среди них крохотные хижины порывами ветра и заметать их снегом… Ему вспомнилась стройная темноволосая Анаринда, и он, решив не мешкать понапрасну, направил коня к северному парому.

– Вот те раз! – охнул Питер Лейк, стоило ему одолеть подъем перед доками, обращенными к южным скалам.

Над паромом, стоявшим посреди запруженной льдинами реки, поднимались клубы черного дыма. Паромы и без того горели достаточно часто, зимою же, когда им приходилось преодолевать сопротивление тяжелых льдин, их котлы взрывались едва ли не каждый день. Единственным спасением в этой ситуации могли бы стать мосты, но кто смог бы перебросить мост через Гудзон?

День выдался ветреным и на удивление ясным. Он отчетливо видел на противоположной стороне реки отдельные деревья, небольшие белые домики, красноватые и багровые прожилки на бурых прибрежных скалах. Над рекой стоял треск теснивших друг друга льдин. Пожарные в черных комбинезонах со своих вельботов и буксиров заливали пламя ледяной водой, одновременно пытаясь спасти уцелевших пассажиров. Несмотря на утренний мороз, за происходящим с интересом наблюдали сотни зевак: девчушки с обручами и с коньками, водопроводчики и плотники, прислуга, докеры, извозчики, речники и железнодорожники. Здесь же крутились и лоточники, ожидавшие подхода толп новых зевак, охочих до каштанов и жареной кукурузы, горячих кренделей и шашлыков. Питер Лейк купил пакет каштанов у лукавого торговца, невозмутимо извлекавшего раскаленные каштаны из круглой жаровни, наполненной тлеющими угольями. Каштаны были слишком горячи, и он недолго думая сунул пакет с ними себе за пазуху. Пока он наблюдал за горящим паромом, ветер стал еще сильнее. Ивы, росшие на набережной, заволновались, стряхнув со своих ветвей сверкающий иней.

Один из зевак, похоже, интересовался не столько паромом, сколько Питером Лейком, который, впрочем, не придавал этому особого значения, поскольку человек тот был разносчиком телеграмм. Питер Лейк ненавидел разносчиков телеграмм. Разумеется, никто из людей не может угнаться за крылатым Меркурием, и это в первую очередь относится к разносчикам телеграмм. Полные, неуклюжие и страшно медлительные, они передвигаются со скоростью одна миля в час и в отличие от обычных людей не способны подниматься по ступенькам. Что ему мог сделать этот простофиля в мешковатой форме и в дурацкой шапочке с маленькой нашивкой, на которой можно было прочесть слова: «Курьер Билз»? Конечно же, уже в следующую минуту курьер Билз мог раствориться в толпе и оповестить Куцых о его местонахождении, но теперь, когда у Питера Лейка появился свой конь, он мог не бояться этого. Пожарники все еще пытались причалить к горящему парому, хотя к этому времени им удалось спасти всех оставшихся в живых пассажиров. Зачем же они раз за разом натягивали свои канаты, которые им тут же приходилось тушить водой? Питер Лейк знал ответ на этот вопрос. Бушующее пламя придавало им сил. Чем ближе они к нему подбирались, тем сильнее они становились. Пламя дарило пожарным то, чего были лишены все прочие люди.

Питер Лейк зааплодировал вместе со всеми, увидев, что пожарным наконец-таки удалось перелезть через горящие канаты и взобраться на борт парома. Примерно через полчаса, к тому времени, когда он доел каштаны, которыми делился со своим жеребцом, тонущий паром дал заметный крен и к нему тут же поспешил один из буксиров, чтобы снять с судна смертельно усталых пожарных.

И тут Питер Лейк увидел боковым зрением (которое у всех воров необычайно развито), что на улицу вырулили два автомобиля. Они шли один за другим на полной скорости и были битком набиты Куцыми Хвостами. В тот момент, когда Питер Лейк запрыгнул на спину своего коня, он успел заметить давешнего курьера Билза, подскакивавшего (точнее сказать, медленно покачивающегося) от возбуждения. Куцые, судя по всему, посулили ему шикарный обед или билет в мюзик-холл.

Питер Лейк поскакал на юг, к району фабрик, молочных заводов, пивоварен и сортировочных станций, пытаясь затеряться среди бочек, рельсов, огромных штабелей бревен, газовых заводов, сыромятен, канатных фабрик, жилых домов, варьете и высоких серых громад железных мостов.

Куцые Хвосты все еще надеялись настигнуть беглецов. Конь уже не скакал. Он летел.

Перли Соумз

Во всем мире существовала одна-единственная фотография Перли Соумза, и на ней его окружали сразу пятеро полицейских: двое держали его за ноги, двое – за руки и один – за голову. Сам он при этом был крепко-накрепко привязан ремнями к стулу. Перли жмурился и, насколько позволяла судить эта черно-белая фотография, орал во всю глотку. Могучий офицер, стоявший рядом с ним, с опаской – словно в руках его находилась разъяренная кобра – держал преступника за волосы и за бороду, пытаясь повернуть его лицом к камере. За миг до того, как сработала вспышка, висевшая на стене вешалка сорвалась с гвоздя и застыла на снимке огромной черной часовой стрелкой. Перли Соумз страсть как не любил фотографироваться.

Его острые глаза походили на бесцветные алмазы. Несмотря на их мертвенную бледность, от их взгляда впору было ослепнуть. Знающие люди говорили: «У Перли не глаза, а лампы накаливания». Страшный шрам, на который невозможно было смотреть без содрогания, шел от угла рта до самого уха. Перли наградил этим шрамом собственный отец, пытавшийся перерезать глотку своему четырехлетнему ребенку.

Конечно, быть преступником очень плохо. Эта истина, не требующая доказательств, известна решительно всем. Преступники губят наш мир. С другой стороны, они приводят его в движение. Не будь в Нью-Йорке всех этих мошенников, разве смог бы город исполниться такой славы? Иные люди не без оснований считают, что преступники являются обязательным компонентом сбалансированного общества: они питаются его нечистотами и, соответственно, не позволяют ему разложиться вконец. Преступники – сахар и дрожжи города, молнии, сверкающие в его душной ночной мгле. Таким был и Перли.

Перли никогда не питал особых иллюзий относительно себя и своих занятий, но меняться он не хотел. Перестань он быть самим собой – и жизнь города, возможно, лишилась бы своей стабильности (разумеется, сам он никогда не задумывался об этом). В этом городе он, в известном смысле, играл роль уравновешивающей, сдерживающей и направляющей силы и обладал одной очень странной особенностью: люто ненавидел младенцев. Они кричали словно котята, разевая свои огромные рты, и при этом были совершенно беспомощными. Его страшно раздражали их требовательность и невинность. Он хотел поставить их на место. Ему хотелось вступить с ними в спор, пусть они и не смогли бы сказать ему в ответ ни слова. Он ненавидел и маленьких детей, еще не достигших возраста, в котором они могли бы стать ворами. Малые дети способны пробраться через любую решетку, но разве они могут извлечь из-за нее что-нибудь стоящее? Когда же они начинают хоть что-то соображать, они уже не могут пролезть между прутьями. Такой вот трагический парадокс. Что касается Перли, то он ненавидел не только детей, он ненавидел любое проявление беззащитности. Вид калек вызывал у него ярость. Он жаждал расправиться с ними, стереть их в порошок, погнуть колеса их колясок. Он был сумасшедшим бомбистом, лунатиком, профессиональным гангстером, демоном, уличным королем.

Перли Соумз, как и все воры на свете, любил золото и серебро, но совсем не потому, что они делали своего обладателя богатым. Он любил эти металлы за их блеск и чистоту. Странный, уродливый и ущербный, он утешал себя созерцанием чистых красок. Ему нравились яркие краски, хотя он и не относил себя к числу любителей живописи. Тех, как правило, интересуют совсем не краски. Конечно же, они могут владеть чувством цвета, но чувство цвета никогда не владеет ими. Пресыщенные, они похожи на гурманов, которые садятся за стол только после того, как им подадут горы различных яств. Они не способны отличить красоту от знания, а страсть от опыта. Перли же был не таков. Его одержимость цветом походила на инфекцию или на странную религию, изнурявшую своего не менее странного адепта. Прекрасный и нестойкий (как и все в Нью-Йорке) цвет облачных полей, подсвеченных закатным солнцем, вызывал у него оторопь. Он мог остолбенеть посреди улицы, не обращая внимания на крики и сигналы клаксонов. Если в этот момент Перли находился в своей лодке, он отдавал ее во власть ветра и волн. Маляры застывали в ужасе, когда Перли устремлял взор своих электрических глаз на свежевыкрашенную стену. Они смертельно боялись Перли (всем малярам была прекрасно известна его репутация), тем более что его обычно сопровождала вся его шайка. Сунув руки в карманы, бандиты терпеливо ждали, когда же Перли наконец удовлетворит свою страсть, которую он называл тягой к цвету. Жаловаться на Перли они не могли, и потому парочка бандитов всегда задерживалась на месте, с тем чтобы поучить маляров уму-разуму.

Как-то раз Перли в сопровождении шестидесяти Куцых отправился на какую-то серьезную разборку. Банда походила на войско флорентийцев. На сей раз они имели при себе не только обычное вооружение (которое ни один уважающий себя бандит не выставляет напоказ), но также винтовки, гранаты и даже сабли. Нетрудно представить, какое возбуждение они при этом испытывали. Сердцам их было тесно в грудных клетках, из глаз сыпались молнии. Они не прошли и полпути, как Перли заприметил двух маляров, красивших двери салуна. Армада тут же остановилась. К ужасу маляров, Перли направился прямиком к свежевыкрашенным дверям и, остановившись перед ними, погрузился в созерцание их чудной зелени. Потрясенный увиденным, он сделал шаг назад.

– Нанесите еще один слой. Мне хочется увидеть свежую краску… Какое чудо!

Маляры вновь заработали кистями (к несказанной радости владельца салуна). Не веря собственному счастью, Перли пробормотал:

– Поразительно. Как свежа эта зелень! Есть еще на свете уголки, куда овцам не добраться. Давайте-давайте, ребята. Через день-другой я загляну сюда еще разок.

Перли, вдохновленный увиденным, сражался в этот день как лев.

Тяга к цвету порой вынуждала его красть картины. Вначале он ходил по галереям самостоятельно, затем стал посылать туда своих людей, которые не видели там ровным счетом ничего, кроме рам и холстов. В конце концов Перли решил ограничиться самыми известными галереями и частными собраниями Пятой авеню. О хранившихся здесь картинах, которые привлекали внимание газетчиков и стоили десятки тысяч долларов, критики почему-то не осмеливались сказать ни одного дурного слова. Подобные картины привозились сюда из Европы на лайнерах. Они висели в особых каютах, охранявшихся как минимум тремя пинкертонами. Перли же регулярно читал газеты и выписывал аукционные каталоги.

Однажды ночью его лучшие грабители, которых он отправил к Недлеру, вернулись оттуда с пятью свернутыми холстами. Перли решил не дожидаться утра. Он приказал развернуть холсты, предварительно развесив зеркала и две дюжины фонарей «летучая мышь» по стенам огромного чердака, являвшегося в ту пору штаб-квартирой Куцых Хвостов, которые, подобно испанским герильяс, то и дело меняли свое местонахождение. Холсты, развешанные на специальных стойках, были задернуты бархатным занавесом, освещенным ярким светом ламп. Перли в предвкушении божественного пиршества отступил назад и кивком головы приказал своим людям откинуть занавес.

– Что?! – завопил он при виде картин, машинально схватив рукоятку пистолета. – Вы украли не те картины!

Несчастные бандиты принялись торопливо перелистывать каталоги и сравнивать названия, взятые Перли в красный кружок, с названиями, значившимися на табличках, предусмотрительно прихваченных ими вместе с холстами. Названия совпадали.

– Ничего не понимаю, – вздохнул Перли, недоуменно разглядывая знаменитые полотна. – Какая-то мазня. Ни света тебе, ни цвета. И вообще, кто пишет картины черными и коричневыми красками?

– Ох, Перли, чего не знаю, того не знаю, – отозвался Блэки Уомбл, которому Перли привык доверять.

– Какой в этом смысл? В чем тут дело? Ведь богатые люди готовы выложить за них любые деньги, а уж они-то денег на ветер бросать не будут, верно?

– Ну что тебе сказать, Перли… – испуганно пробормотал Блэки Уомбл.

– Заткнись, ничтожество! Отнесите их на место! Они мне не нужны, слышите? Вставьте их в те же рамы!

– Пусть их вставляет кто-нибудь другой! – запротестовали грабители. – Мы их ножами оттуда резали. Вот-вот светать начнет, мы туда до рассвета просто не поспеем!

– Значит, вы отнесете их завтра! Мне этот хлам не нужен!

На следующий день, когда Недлер обнаружил пропажу картин, общая стоимость которых составляла полмиллиона долларов, в городе поднялась страшная шумиха. Еще большей сенсацией стало таинственное возвращение картин. В передовицах всех газет был полностью приведен текст записки, приколотой к одной из рам.

«Мне не нужны эти картины. На мой взгляд, это просто мазня. Во всяком случае, лично мне их цвет не нравится. Отправьтесь в любой американский город осенью или зимой, когда краски особенно ярки и текучи, и посмотрите на него, скажем, с вершины холма или с лодки. То, что откроется вам, будет куда лучше всей этой жалкой чечевичной похлебки, которую можно полюбить, только привыкнув к ней. Я всего лишь грабитель, но у меня есть чувство цвета, и я способен отличить цвет от грязи. Господин Недлер, впредь вы можете не беспокоиться о судьбе своих картин. Они мне не нравятся.

Искренне ваш П.Соумз».

Для того чтобы успокоить Перли и утолить его тягу к цвету, Куцые стали подносить ему изумруды и всевозможные золотые и серебряные вещицы. Пока тепло золота и блеск серебра высокой пробы не отогрели ему сердце, Перли хранил молчание. Время от времени бандиты приносили Перли работы американских художников, или малоизвестных миниатюристов эпохи Ренессанса, или непризнанных талантливых экспериментаторов, или старинных мастеров. Они доставляли ему несказанную радость, где бы он при этом ни находился: под мостом, в пивной или среди чанов реквизированной им пивоварни. Однако сколь бы замечательными ни были все эти виды и сцены, оттенки и сочетания цветов, они не могли удовлетворить его. На деле он хотел жить только в том играющем золотом мире, о котором все это время мечтал.

– Я хочу жить в комнате, – как-то раз сказал он, – где все стены, пол и потолок выложены чистым золотом.

Его слова поразили даже видавших виды Куцых. В каком-то смысле им принадлежал весь этот город, но они никогда не мнили себя владыками инков, не строили воздушных замков и даже не имели постоянного места жительства.

Блэки Уомбл рискнул возразить своему шефу:

– Перли, таких комнат нет даже у самых богатых банкиров. Представьте, сколько вам для этого понадобится золота. Ворам работы будет на сто лет вперед.

– Ты не прав, – покачал головой Перли. – Мы справимся с этой работой за день.

– За день?

– И еще. С чего ты взял, что золотых комнат не существует? В этом городе, что тянется ввысь и уходит в земные глуби, тысячи улиц и миллионы комнат. Золотых комнат здесь может быть больше, чем звезд на небе.

– Как это так?

– Ты когда-нибудь слышал о Сардониковой улице, Алмазном проезде, о Девятой или Двадцатой авеню?

– Здесь, в Нью-Йорке?

– Разумеется. Сотни, тысячи миль улиц, петляющих, сплетающихся и порождающих друг друга, одна лучше другой…

– Вы, верно, говорите о Бруклине? Я, признаться, его совсем не знаю. Его никто не знает. Сколько человек отправилось туда и не вернулось. Там есть такие улицы, о которых никто никогда не слышал, например бульвар Фанью-Огстайн-Крипт.

– Это что-то еврейское. Я говорю не только о Бруклине, я говорю и о Манхэттене. Они ведь то и дело пересекаются, ты понимаешь?

Глаза Перли засветились электрическим светом. Блэки Уомбл далеко не всегда понимал Перли (особенно в тех случаях, когда тот в полночный час посылал его за очередной банкой краски), но он знал, что Перли ничего не говорит просто так, сколь бы безумными ни казались его речи.

– Девятые и Двадцатые авеню сплетаются друг с другом, словно змеи, и уходят на тысячи миль…

– Скажите мне, Перли, в каком направлении они идут?

– Туда! Вверх! – воскликнул в ответ Перли, указывая на темный потолок.

Блэки Уомбл задрал голову и, к своему изумлению, увидел над собой какие-то серые спирали, озарявшиеся голубыми вспышками. Ему вдруг показалось, что он стоит возле самого края уходящей ввысь бездонной бездны. И тут земля утратила свою власть над его телом и он полетел вдоль этих необычных улиц… Вернувшись, он поймал на себе испытующий взгляд Перли, тот был спокоен и невозмутим, словно приемщик посуды после рождественских праздников.

– Ну хорошо. Положим, Сардониковая, Девятая и Двадцатая авеню…

– И Алмазный проезд.

– И Алмазный проезд действительно существует. Но откуда мы возьмем столько золота? Вы только поймите меня правильно. Я вовсе не против вашей идеи, но я не понимаю, как мы сможем ее осуществить.

– Мы должны ограбить транспорт с золотом, который пройдет проливом.

Блэки Уомбл замер от изумления. Куцые Хвосты были самой лучшей, самой сильной и самой дерзкой бандой в городе. Однако им еще не разу не приводилось грабить крупные банки (тот временный филиал, сейфы которого они вскрыли едва ли не консервными ножами, Блэки не считал). Об ограблении же транспортных кораблей, перевозивших золото, не могло идти и речи. Во-первых, никто толком не знал, когда и куда они приходят, поскольку их курс определялся при помощи генераторов случайных чисел (проволочных клеток, внутри которых находились игральные кости с нанесенными на них долготами и широтами). Эти корабли выделывали немыслимые зигзаги. К примеру, на пути из Перу в Нью-Йорк такой транспорт мог раз шесть проходить в виду Иокогамы, сигналя голубыми ракетами, но в порт так и не зайти. Никто не знал наперед, когда и куда приплывет этот корабль, избегавший обычных морских путей. На деле большинство обитателей Нью-Йорка даже не догадывались о существовании подобных судов. Пекари занимались своими кренделями, механики перебирали промасленные двигатели, пахнущие кремнем и сталью, банковские клерки обслуживали клиентов, незаметно отщипывая крохи от их состояний, даже и не подозревая о том, что их окружают богатства великих царств, наводняющие нижний Манхэттен подобно приливу, заливающему тростниковые заросли.

Из многих миллионов жителей этой страны не больше десяти тысяч видели, как золотой транспорт заходит в гавань или на полчасика причаливает к укрепленному пирсу для разгрузки. О том, что этот транспорт перевозит золото, знали, пожалуй, не больше тысячи, причем человек девятьсот из них в силу своей порядочности никогда и не помышляли об ограблении. Половину оставшейся сотни составляли законченные неудачники; два десятка уже нашли применение своим талантам (в опере, в издательском деле и в вооруженных силах); другим двум десяткам недоставало не столько криминальных, сколько организационных талантов, а также последователей; пятеро вынашивали смехотворные схемы; четверо, в силу фатального стечения обстоятельств или внезапного расстройства желудка, в последний момент принимали решение оставить эту затею, которая и без того представлялась им весьма сомнительной. Единственным оставшимся человеком, разумеется, являлся не кто иной, как сам Перли Соумз, но даже и ему эта задача, возможно, была не по зубам, поскольку золотые транспорты считались самыми быстрыми и самыми маневренными судами на свете. Помимо прочего, они имели приличествующие их статусу вооружение и броню. Люки огромных камер, находившихся в их потаенных глубинах, открывались только после того, как транспорт причаливал к одному из укрепленных доков. Специальные устройства приводили в движение цилиндрические стержни из особо прочной легированной стали, надежно защищавшие люки (замки этих люков были оснащены часовым механизмом), за которыми находились десять камер с сейфами, способными выдержать взрыв любой мощности. Там-то и хранилось золото. Разумеется, во время разгрузки корабль находился под охраной отборных армейских подразделений.

Хотя Блэки Уомбл относился к числу представителей белой расы, душа у него была чернее кобальта, и в отличие от прочих Куцых он носил блестящий кожаный пиджак черного цвета. Его волосы сплетались над ушами в крутые пряди, напоминавшие своими извивами Сардониковую улицу. Зубы же его – остроконечные, словно иглы, зазубренные, словно ножи для резки хлеба, кривые, как ятаганы, острые и крепкие, как штыки, – отлично сочетались с глазами Перли. Впрочем, обычно он скрывал их под своей мягкой и милой улыбкой, завораживавшей даже маленьких детей. Несмотря на свои зубы, Блэки был, что называется, недурным человеком. Также как и все Куцые Хвосты, он знал о всепоглощающей, крепнущей день ото дня страсти Перли к цвету, которая в любой момент могла обратить его в подлинного безумца. Блэки решил, что этот момент настал.

– Перли, мне страшно за вас, – сказал он прямо.

Перли захохотал.

– Ты полагаешь, что я перегнул палку?

– Я никому ничего не скажу, можете не волноваться…

– Все уже решено. Я сам скажу им об этом на общем собрании.

Обычно подобные собрания проходили либо глубоко под землей, либо высоко над нею, поскольку тайные беседы воров не могли проводиться в более спокойной обстановке, обеспечиваемой залами для отдыха и скверами, где они наверняка носили бы менее болезненный и более открытый и демократичный характер. Местом их проведения становились мрачные кладбищенские подземелья и верхушки самых высоких башен, где Перли мог в спокойной обстановке обдумать все детали будущей операции и немного встряхнуть Куцых. Им уже доводилось карабкаться по волнорезам Бруклинского моста, мокнуть в полупустых цистернах, цепляться за перекладины короны, венчающей статую Свободы, таиться в подвале притона на Дойер-стрит, в котором собирались курильщики опиума, или сидеть над тонущим в непроглядной тьме водопадом, вырывающимся из трубы центрального канализационного коллектора, подобно туристам, решившим устроить ночной пикник возле Ниагары.

– Передай всем, – приказал Перли Блэки Уомблу, – собираемся в полночь, в будущий вторник, на мемориальном кладбище.

Блэки Уомбл охнул и выпучил глаза. Он еще мог понять Перли, когда тот устраивал собрания на покачивавшейся при каждом сильном порыве ветра верхушке самой высокой в городе башни или на стропилах, поддерживавших своды главного полицейского управления. Но разве можно было сравнить их с мемориальным кладбищем! Изо рта его сами собой вырвались слова протеста.

– Заткнись, Блэки. Делай, как тебе сказано.

– Но позвольте…

Перли Соумз посмотрел Блэки в глаза. Блэки показалось, что он смотрит через глазок на бессемеровскую топку. Скажи он еще хоть слово, и из этих раскаленных глаз вырвутся потоки оранжевого пламени, которые в один миг испепелят весь этот мир.

Блэки потупил глаза и смиренно спросил, в каком составе будет проводиться это собрание.

Поостыв, Перли ответил:

– В полном составе. В нем будет участвовать вся наша сотня.

Преданный Блэки Уомбл сжался от ужаса.

Право быть похороненным на мемориальном кладбище считалось своеобразным выражением особого почтения к умершему. Перли решил, что мертвые Куцые Хвосты заслужили право находиться если не в самом аду, то в его непосредственном преддверии и что их похороны должны быть сопряжены с максимальным риском для жизни и здоровья участвующих в них лиц (тем самым они и выражали свое особое почтение к умершему). Тела всех Куцых Хвостов, погибших при исполнении своих обязанностей, переносились в особые склепы, находившиеся на дне гарлемского сифона.

Для того чтобы напитать Манхэттен водами Кротона, город выстроил монументальный сифон. По обоим берегам реки Гарлем были вырыты шахты, спускавшиеся вниз на тысячу футов к пробитому в толще земли напорному туннелю длиною в четверть мили. В средней части этого туннеля находился отстойник, глубина которого составляла ровно двадцать пять футов. Однажды летом, когда сифон из-за страшной засухи оставался сухим с июля по сентябрь, Куцые Хвосты разместили на его дне сто водонепроницаемых склепов. Сначала вы должны были в течение десяти минут спускаться вниз на крошечной платформе, держа при этом руки по швам, так чтобы не задеть локтями за стены узенькой шахты, затем протискиваться 650 футов по скользкому илистому туннелю, который был столь узок, что ползущий по нему человек казался себе чем-то вроде ядра, заталкиваемого шомполом в пушечное жерло, после чего вы оказывались в отстойнике и под дружный визг разбегающихся крыс зажигали свечу, памятуя о том, что вас отделяет от свежего воздуха четверть мили и час пути, а над головой у вас шестьсот футов горной породы и сто футов грязи, бута и нечистот. Два круглых отверстия отстойника имели точно такой же диаметр, что и туннель, который был заметно уже обычного смотрового колодца. Кессонщики согласились заняться строительством склепов единственно потому, что в противном случае Перли угрожал расправиться с их семьями. Они на удивление быстро справились со своей работой, поскольку работать на дне сифона им было страшно даже в засуху.

Вода из водохранилища Джером-Парк могла хлынуть по этим трубам в любой момент, что существенно осложняло ситуацию для той пары Куцых, которой выпадала честь схоронить останки своего боевого товарища. Спустив его останки вниз, они торопливо замуровывали их в склепе, с опаской прислушиваясь к шуму воды, и спешили поскорее выбраться из поросшего зеленым илом скользкого туннеля.

Когда Э.Э.Генри (который в течение какого-то времени работал в паре с Питером Лейком) попал под поезд при неудачной попытке ограбления, Ромео Тэн и Бэт Чарни вызвались схоронить то, что от него осталось, в подземном склепе. Ох и смелые же это были ребята, ведь Генри покинул этот мир в ясный как стеклышко октябрьский день, перед которым дождь шел стеной две недели кряду. Вода, словно серебристая парча, выходящая бесконечной лентой из-под ткацкого станка, то и дело подтапливала плотину, и потому по напорному туннелю постоянно сбрасывались ледяные воды переполненного Джером-Парка.

Они пробирались по туннелям в полуночный час, сжимая в зубах веревки, к которым были привязаны мешки с останками Э.Э.Генри. Дно горизонтального туннеля оказалось залитым ледяной водой. В воздухе пахло кислородом, и это значило, что вода появилась здесь совсем недавно. Если бы в этот момент открылись шлюзы Джером-Парка, Ромео Тэна и Бэта Чарни ждала бы неминуемая и страшная смерть, ибо развернуться в этом туннеле было решительно невозможно. Они то и дело останавливались и с опаской прислушивались. В туннеле царила полнейшая тишина. В конце концов Ромео и Бэт добрались до отстойника. Вода здесь доходила им до пояса. Они зажгли свечу, открыли крышку склепа, опустили в него мешки с останками Э.Э.Генри, закрыли крышку, произнесли молитву, состоявшую всего из двух слов, бросили молоток и ломик и тут же поспешили назад. Когда Ромео Тэн поставил ногу на сцепленные руки Бэта Чарни, для того чтобы забраться в туннель, он вдруг услышал странные звуки. Они походили на рев ветра, бушующего в горных высях, или на клокотание гейзера за миг до его извержения. И это значило, что шлюзы Джером-Парка открылись вновь.

– Вода! – крикнул Ромео Бэту Чарни.

Они ползли по туннелю с неимоверной быстротой и вскоре обломали ногти, отчаянно цепляясь за поросшие илом стены туннеля, отчего их руки стали походить на лапы тритона. Но было уже слишком поздно. Они услышали рев хлынувшей в отстойник воды и почувствовали движение воздуха. Поток настиг их уже в следующее мгновение. Пенистая и темная ледяная масса ударила Бэту Чарни по ступням так, что он непроизвольно свернулся калачиком, выбив коленями свои вставные зубы. В этом положении он и простился с жизнью, спасши тем самым от неминуемой гибели Ромео Тэна, поскольку тело Чарни стало чем-то вроде пробки, которую гнал перед собой водяной столб. Лежавший на спине Ромео Тэн с безумной скоростью скользил по илистому дну туннеля. Подъем по вертикальной шахте был не менее стремительным. От резкого перепада давления лицо Ромео Тэна стало походить на собачью морду. Он было задумался над тем, что же станется с ним после того, как вода достигнет верхнего уровня, однако уже в следующее мгновение поток воды выбросил их из шахты (которую они предусмотрительно оставили открытой) подобно пушечным ядрам или, вернее, ружейной пуле, подталкиваемой круглым пыжом. Ромео Тэн пробил головой крышу распределительной станции и неожиданно увидел перед собой усыпанное звездами небо и слепящий диск луны. Этой ясной осенней ночью лежавший под ним город влек его к себе как никогда. Он ясно видел освещенные окна зданий, дым, поднимающийся над трубами, и огни улиц, за которыми темнел парк. Воды Гарлема были залиты светом луны. Ромео приготовился к тому, что в следующую минуту он окажется в открытом космосе. Впрочем, он поднялся над Моррис-Хайтс всего на двести футов, после чего камнем рухнул на яблоню, стряхнув с нее разом все яблоки (исчислявшиеся несколькими сотнями). Ромео Тэн недвижно сидел на дереве, тупо наблюдая за тем, как яблоки скатываются по склону в направлении фермерского домика. Он провел на дереве всю эту ночь, пытаясь осмыслить происшедшее и понять, могло ли произойти нечто подобное с другими людьми или же случилось уникальное событие.

Теперь же Перли Соумз хотел собрать внизу всю свою сотню и целый час обсуждать с нею детали нового плана. По мере того как весть эта распространялась по городу, Куцые, один за другим, чувствовали, что сердце их уходит в пятки. Их тревога оказалась заразительной. Вскоре занервничал уже весь Манхэттен. Подавленное настроение царило даже в мюзик-холлах. Тем не менее к девяти часам вторника вся сотня Куцых молодцов уже находилась в яблоневом саду, разбитом у входа в сифон, готовясь к спуску. Пытаясь скрыть свою нервозность, они то и дело шутили и вели оживленные беседы, темами которых становились ограбления и кражи, а также условия содержания в различных тюрьмах. Ромео Тэну, превратившемуся в ту памятную ночь в инвалида, было дозволено спуститься в отстойник последним и выйти из него первым. Перли же, как и обычно, должен был войти в него первым, а выйти последним. Ровно через три часа все Куцые уже находились в подземном отстойнике.

Они, затаив дыхание, стояли между склепами, ловя каждый звук, Перли же расхаживал перед ними взад-вперед в мерцающем свете дюжины свечей. Все грабители носили черные маски (некоторые из них надели их еще в туннеле) – подвижные элегантные жулики, карманники, «боевики» (главные участники гангстерских войн, не умевшие, однако, забираться ни в чужие карманы, ни в чужие квартиры и потому не пользовавшиеся особым уважением) и даже сам главарь, не терпевший в таких делах ни малейшей фальши. Ромео Тэн стоял, держась рукой за край трубы и вслушиваясь в доносившийся из нее еле различимый белый шум. Перли неожиданно замер на месте и обвел взглядом своих людей, которые все это время стояли совершенно недвижно.

– Вы ничего не слышите? – спросил Перли, склонив голову набок. При этих словах лица всех Куцых побледнели так, словно на них набросили белую вуаль. – На то, чтобы забраться сюда, у нас ушло три часа, еще три часа уйдет на то, чтобы выбраться наружу… Что это за звук? – Все как один вздрогнули. – Наверное, мне показалось… Водицы-то испробовать никто из вас не желает?

Куцые застонали.

– Я хочу кое-что предложить вам, – продолжил Перли. Договорить ему не дали.

Грабитель в маске поднял с пола вставные зубы и дрожащим голосом пробормотал:

– Смотрите, что я нашел!

Куцые тут же вспомнили о том, как Бэт Чарни стыдился своих вставных зубов, которые он именовал не иначе как «кастаньетами». Все, что осталось от Бэта, умещалось теперь на ладони.

– Джентльмены, если вы будете занимать себя такими пустяками, как зубные протезы, мы можем остаться в этом подземном водозаборнике на веки вечные и в течение ближайших двадцати лет придавать городской воде неповторимый аромат. – Щека Перли стала подергиваться, что могло служить лишним доказательством его крайнего раздражения. – Представьте себе на миг, что вы находитесь не в этом сыром, поросшем мхом могильнике, а в зале, облицованной золотыми кирпичами, на каждом из которых находится изображение орла, короны или лилии. От их блеска воздух становится мягким и желтым, будто масло, вы вдыхаете в себя уже не эту грубую, темную сырость, а искорки золотого света, которым полнится вся зала. Этот свет будет походить на то сияние, которым, как говорят, порой озаряются облака над заливом, отчего весь мир становится золотым… – Он перевел дух. – Мой план таков: мы построим на возвышенном месте золотую залу и выставим дозорных, которые будут наблюдать за облаками. Как только они засияют золотым светом, мы распахнем ее двери. Зала наполнится золотым светом, и тогда мы запрем ее. Золотое сияние станет нашим. – Воры разинули рты от изумления. – Вы сможете прийти туда, вы сможете купаться в этом свете, вы сможете дышать им и касаться руками гладких золотых стен. Даже в кромешном мраке ночи залу будет наполнять золотистый свет. Она будет принадлежать только нам. – Зачарованный этой картиной, Перли уставился в потолок. – В самом центре залы я поставлю самую обычную кровать и упокоюсь на ней в этом тепле и золоте на веки вечные…

На миг забыв о том, где они находятся, Куцые принялись засыпать Перли вопросами. Когда же он раскрыл перед ними свои намерения, циники решили, что он окончательно свихнулся. Ограбить золотой транспорт невозможно. В ответ на их сомнения Перли представил свой план. В Сэнди-Хуке появится наблюдатель, что будет день и ночь следить за морем с башни, которую они построят с мнимыми благотворительными целями. Другой наблюдатель с верхушки одной из опор Бруклинского моста будет постоянно следить за Сэнди-Хуком. Куцым придется на две трети сократить количество дел, поскольку половина из них образует особый отряд, готовый в любую минуту с оружием в руках занять места в самых быстрых парусных лодках в городе (таких лодок у них было десять). Как только наблюдатель в Сэнди-Хуке заметит транспорт, он выпустит сигнальную ракету. Заметив эту ракету, человек, находящийся на Бруклинском мосту, свяжется по особой телефонной линии с Куцыми, лодки которых будут все это время стоять в доках Керлер-Хука. Куцые тут же выведут свои лодки в гавань. Они заранее выставят там два бакена и будут плавать от одного к другому в направлении, перпендикулярном фарватеру, которым транспорт и будет следовать к укрепленному пирсу. Транспорт неизбежно столкнется с этой фальшивой регатой, причем Куцые все как один будут одеты в женские платья. Рулевым нужно будет вести лодки с ювелирной точностью, прочим же следует запастись терпением, поскольку носить женские платья и сидеть в доках им, возможно, придется не один месяц, однако дело, вне всяких сомнений, будет стоить того, поскольку ни один капитан не даст утонуть пятидесяти любительницам парусного спорта в водах нью-йоркской гавани и конечно же возьмет их на борт, после чего они извлекут из-под своих платьев весь свой знаменитый арсенал и без труда захватят корабль.

– Ну и что из того? – спросил один из грабителей. – Нас тут же захватят корабли сопровождения. С военными шутки плохи.

– Ни один корабль сопровождения не может сравниться с транспортом своей скоростью и вооружением, – ответил Перли.

– Это еще не все, Перли. Без специальных приспособлений мы все равно не сможем достать золото. Для этого нам пришлось бы работать в сухом доке.

– Мы построим свой собственный сухой док.

– Это глупо! – завопил один из воров. – Как мы будем строить этот самый док? Если у нас и хватит на это сил, нас тут же засекут! Как только корабль войдет в док, нам придет конец!

– На что только годны эти крикуны, – презрительно усмехнулся Перли. – Мы приступим к строительству сухого дока только после того, как захватим корабль. Времени на его строительство и на извлечение золота у нас будет предостаточно. Нам нужно будет просверлить в его корпусе одно-единственное отверстие – надеюсь, у нас хватит на это сил – и устроить под кораблем большой костер. Золото рано или поздно расплавится и подобно лаве вытечет через отверстие в наши формы. Вы спросите меня, почему я так уверен в том, что нам хватит на это времени? После того как мы захватим транспорт, мы поведем его на запад, к Бейонн-Марш, и окажемся за облачной стеной.

Эти его слова еще больше устрашили Куцых.

– Попасть-то за эту белую стену вы, ясное дело, сможете – не выдержал один из карманников. – Да вот назад вам вернуться не удастся. Это верная смерть, Перли.

– Кто вам это сказал? – возразил Перли. – Лично я об этом ничего не слышал. Может быть, тамошние обитатели просто привыкли держать язык за зубами и на самом деле нас будут ждать там немыслимые деревья, усыпанные сладкими плодами, гавайские танцовщицы, куча отменной жратвы, шелка, автомобили и скачки, победители которых известны заранее… Я думаю, мы сможем выбраться оттуда без особого труда, и в этом случае мы станем самыми богатыми людьми на всем белом свете. Это вам не табачком приторговывать. Вспомните Э.Э.Генри или Негодника Т. Отиса. Они ведь погибли за понюшку табаку. Наша же овчинка стоит выделки.

Воровская компания заволновалась. Стена из белых облаков ее уже не страшила. Определенные сомнения оставались лишь у знатока гавани (он специализировался на ограблениях прогулочных яхт), заметившего, что поросшие тростником протоки, ведущие к белой облачной стене, недостаточно глубоки для океанского судна. Этот же грабитель видел, как после шторма облачная стена приблизилась к отмели, на которой он тогда находился, на расстояние не более мили. Она то и дело меняет свое положение, окружая город лентой Мёбиуса, колышущейся над землей. Порой она отступает назад, приоткрывая лежащие за ней земли (именно через эту брешь и проскакивают трансконтинентальные экспрессы, что несутся по сверкающим серебром путям, отражающим немыслимую белизну облачной завесы), порой подобно театральному занавесу поднимается в небесные выси или жмется к безмолвной, залитой светом солнца земле. Эта стена находится в постоянном движении. Однажды она даже пересекла реку и прошлась по Манхэттену, забирая с собою тех, кому пришло время уходить.

Перли попытался рассеять эти сомнения, сказав, что в крайнем случае они воспользуются драгой: это позволит им в нужный момент подвести корабль поближе к берегу и при удачном стечении обстоятельств оказаться за облачной стеной. В ответ на это морской волк заметил, что обитатели Бейонн-Марш вряд ли дозволят им работать драгой.

– В этом случае мы объявим им войну и перебьем их всех до единого, – спокойно заметил Перли. – И чем раньше мы это сделаем, тем лучше. Они свирепы, словно звери. Как-то мне довелось биться с одним из них, и я едва-едва смог совладать с ним, причем происходило это не где-то возле облачной стены и даже не на болоте, а прямо на Манхэттене, куда этого человека, которого я принял за обычного рыбака, прибило штормом. В искусстве фехтования с ними не сможет сравниться никто. Мы должны застать их врасплох. Когда их мужчины отправятся на работу, мы переберемся на тот берег на лодках, убьем всех их женщин и детей и устроим засаду прямо в хижинах. А мужчин перестреляем, когда они вернутся с ловли. В открытый бой с ними лучше не вступать.

Когда все Куцые вновь оказались на поверхности (последний из них выбрался из сифона за несколько минут до того, как туда хлынули темные студеные воды) и увидели свет ущербной луны, ими овладело воодушевление. Возможно, причиной тому была красота ночного темного сада и вид безмятежно поблескивающего огнями города. Они тут же растворились среди деревьев, размышляя о грядущих победах над жителями Бейонн-Марш, о женских нарядах, об облачных стенах, об огне, который расплавит золотые слитки, и о том, что в один прекрасный день они могут стать самыми богатыми людьми на свете.

Среди воров, побывавших в этом своеобразном заварочном чайнике, был и Питер Лейк, стоявший вместе с другими крикунами в дальнем углу отстойника. Вначале план Перли вызывал у него восторг. Описание золотой комнаты напомнило ему о его собственных грезах, в которых ему виделись ласковые золотые животные с мягкими золотистыми шкурами: они терлись о него, он же гладил всех этих крылатых коней, ручных леопардов и добродушных тюленей. Сколь бы хитроумной и злодейской ни казалась мысль о похищении редкостного света (которого сам он никогда не видел), она была не лишена странной привлекательности. Питер Лейк подумал о том, что это желание Перли свидетельствовало о том, что какая-то часть его души оставалась невинной. В течение получаса Питер Лейк жадно ловил каждое слово Перли, стараясь не обращать внимания на темные гранитные стены отстойника. Однако стоило ему услышать, что план этот направлен против обитателей Бейонн-Марш, как он тут же решил раз и навсегда распрощаться с Куцыми Хвостами и сорвать коварные планы их главаря.

Питер Лейк срывается со звезды

Многое было написано и сказано о Кастл-Гарден, воротах для иммигрантов, их входе в новую жизнь, их путеводной звезде. Однако не многие из тех, кому довелось пройти через тишину его кабинетов, готовы были признаться в том, что некогда они представлялись им вратами рая. Служители отсылали прочь больных и непригодных, которым происходящее представлялось дурным сном. Многие из них в поисках света пересекали океан, их же отсылали обратно, и они вновь оказывались во власти волн, вновь уплывали за синие моря, откуда свет этот казался им маленькой звездочкой, затерянной в кромешной тьме.

Судно, стоявшее примерно в миле к юго-востоку от Кастл-Гарден возле западной оконечности Губернаторского острова, готовилось к долгому и трудному путешествию в Старый Свет – куда-нибудь в Ригу, Неаполь или, быть может, в Константинополь. Скорее всего, его целью был именно Константинополь, поскольку люди, собравшиеся этой туманной весенней ночью на палубе и в полупустых общих каютах, которые совсем недавно были битком набиты пассажирами, бежавшими от лишений и пожаров, являли собой весьма пеструю смесь выходцев из Азии, России и с Балкан. Приплывавшие оттуда корабли в скором времени отправлялись обратно. Они уносили с собою тех, кому волею судеб приходилось брать обратный билет. Тех, кто умирал во время плавания – а таких было немало, – хоронили прямо в море. Те же, кто был покрепче, возвращались на родные пепелища или отправлялись в чужие земли, до конца своих дней храня память о том, другом мире, в котором им довелось побывать.

Около сотни пассажиров бодрствовали этой ночью на борту небольшого аккуратного пароходика, стоявшего на якоре неподалеку от Губернаторского острова. Они смотрели во все глаза на сверкающие огнями громады зданий и мостов, переброшенных через реки. Воздух был уже по-летнему теплым. Окутанный туманом город казался пассажирам сказочным, Америка же представлялась им уходящим в немыслимую высь светящимся островом, поднимающимся над гладью вод.

Они молчали, ибо увиденное потрясло их до глубины души. Их сердца готовы были вырваться из груди, когда наконец они выстроились в очередь перед трапом и один за другим стали спускаться на новую землю. Этим утром Бруклин приветствовал их звоном церковных колоколов, сигналами клаксонов и лодочных сирен. По его улицам, поблескивая стеклами, нескончаемым потоком шли машины, движение по воде – в гавани, на реке и возле причалов – поражало своей интенсивностью. В воздухе было тесно от птиц и облаков, послушно следующих за властным ветром. Натерпевшимся иммигрантам все это казалось едва ли не чудом. Город поражал их своим многообразием и богатством. Его ворота казались им вратами рая, и если бы кто-нибудь из тех, кто находился сейчас по другую их сторону, сказал, что это не так, он услышал бы в ответ: «Если бы вы пережили с мое, вы бы так не говорили…» Стоя в очереди, они разглядывали людей по ту сторону барьера, смотревших на них с улыбкой, словно говоря: «Потерпи еще немного. Скоро ты станешь таким же, как мы». Гудки, один громче другого, раздавались отовсюду. Новый мир казался иммигрантам страшным и прекрасным.

Едва они спустились на берег, как их тут же куда-то повели. Вскоре они оказались в комнате огромных размеров, которая была наполнена людьми. По-весеннему теплый воздух, влетавший в нее сквозь распахнутые настежь окна, пах свежей зеленью и цветами. Семья из трех человек с нетерпением ожидала своей очереди: плотный, светловолосый, голубоглазый мужчина с ухоженными усами, высокая крепкая женщина, черты лица которой говорили о ее чрезвычайной чувствительности и ранимости, и их ребенок. Прежде чем войти в осмотровый кабинет, женщина отдала младенца своему супругу. Тот пристально глядел на двери кабинета, что-то бормоча себе под нос и механически поглаживая ребенка. Через пару минут женщина вышла из кабинета, недоуменно пожимая плечами. Не говоря ни слова, она взяла ребенка на руки, после чего ее супруг направился к соседней двери, заметив при этом, что на спине у супруги появился какой-то знак, нарисованный мелом. Медики бегло осмотрели его, попросили плюнуть в какой-то пузырек и сделали ему анализ крови. После того как он оделся, на его спину была поставлена точно такая же отметина.

Смысл этих отметин стал понятен только к вечеру. В комнате, залитой ярким и безжизненным электрическим светом, к этому времени осталось не более сотни человек. Вышедший из кабинета чиновник обратился к ним на их собственном языке, сообщив, что им придется вернуться домой.

– Но почему же? – ужаснулись они.

Чиновник попросил их повернуться к нему спиной и произнес одно единственное слово: «туберкулез».

– А как же наш сын? – спросила женщина. – Для него-то место у вас найдется? В этом случае мы его оставим.

– Нет, – отрицательно покачал головой чиновник, выказывая всем своим видом неодобрительное отношение к матери, готовой отказаться от своего ребенка. – Ребенок останется с вами.

– Наверное, вы меня неправильно поняли, – взмолилась она. – Мы действительно хотели бы его оставить.

Чиновник молча отвернулся и направился к следующей жертве.

Их пароход бросил якорь на таком расстоянии от берега, что добраться до него вплавь было практически невозможно – расстояние было слишком велико, течения слишком сильными, вода чересчур холодной. Мимо корабля с тихим шипением проплывали медленно тающие льдины, которые время от времени подобно деревянным молотам ударяли по его стальной обшивке.

Мужчина попытался подкупить капитана, с тем чтобы тот отвез ребенка на берег, однако нужной суммы у него не нашлось, и потому капитан остался непреклонным. И тем не менее они по-прежнему были полны решимости оставить ребенка в Америке, пусть расставание с ним страшило их сильнее смерти.

Они то стояли возле поручней, то молча сидели в темных закоулках коридоров. Находись они сейчас в открытом море, их сердца были бы скованы страхом. Они же видели перед собой великолепный город, сверкающий золотым светом, и поражались мостам, унизанным сверкающими жемчужинами фонарей. Они никогда не видели ничего подобного и потому не могли оценить истинного масштаба, полагая, что высота мостов достигает нескольких миль. Разве они могли уснуть этой весенней ночью?

Мужчина принялся блуждать по палубам. «Почему мне не достает мужества принять все как есть? Разве можно быть таким жадным?» Его мысленному взору предстало лицо жены. Он бессильно заплакал, и это тут же привело его в чувство. Он ударил кулаком по переборке с такой силой, что висевшая на ней в застекленной рамке табличка со звоном упала на пол.

– Я жадный! – выкрикнул он и, увидев перед собой тяжелую деревянную дверь, лягнул ее с такой силой, что она соскочила с петель и со страшным грохотом рухнула на пол, вызвав сразу несколько событий.

Мужчина отпрянул назад. В помещении вспыхнул свет. Сходной люк захлопнулся.

На миг мужчина замер, опасаясь появления кого-нибудь из команды, однако уже в следующий миг вспомнил о том, что практически весь экипаж отправился на берег. Оставшиеся офицеры сидели на стульях, закинув ноги на поручни капитанского мостика, любуясь картиной ночного города и лениво покуривая. Ни один из них не слышал грохота рухнувшей двери.

Мужчина вошел в помещение, с тем чтобы погасить в нем свет. Судя по всему, он оказался в кают-компании. Вокруг темного стола стояли обтянутые кожей стулья. Не заметив здесь ничего сколько-нибудь примечательного, мужчина выключил свет и направился к открытой палубе.

Не проделав и половины пути, он вдруг замер, словно его осенила неожиданная мысль, и сломя голову понесся назад. Вернувшись в кают-компанию, нащупал на стене выключатель и, вновь включив свет, уставился в угол, где под иллюминатором стояла большая стеклянная витрина. В ней находилась точная деревянная модель корабля «Цитадель справедливости» с тяжелым килем, мачтами и дымовыми трубами, имевшая длину около четырех футов. Модель была выполнена столь детально, что он живо представил себе находившегося внутри нее маленького человечка, тот разглядывал миниатюрную модель, в которой опять-таки находился малюсенький человечек, разглядывающий модель, и так далее, и так далее, и так далее, пока наконец модель эта, пройдя точку возврата, не заполняла собою всю вселенную.

Мужчина этот был самым что ни на есть обыкновенным человеком, который никогда не стучал кулаками по стенам и не вышибал дверей. Но в этот день он и его молодая жена услышали нечто вроде смертного приговора. Взяв в руки один из тяжелых зеленых стульев, он двумя движениями сокрушил витрину и осторожно извлек из нее модель корабля.

На корме не было ни души. Мужчина и его жена привязали к модели линь и осторожно опустили ее на воду. Кораблик оказался настолько остойчивым, что его не смогла перевернуть и волна, поднятая прошедшим мимо буксиром, хотя высота его надводного борта составляла при этом никак не выше полуфута. Они вновь извлекли кораблик из воды, после чего мужчина направился на поиски ящика с инструментами. Найти их на опустевшем корабле, особенно после того, как он научился вышибать двери ногами, оказалось делом несложным. Вернувшись, он расширил при помощи стамески отверстие, находившееся за задней трубой, и просунул в него руку. Внутренняя полость оказалась совершенно сухой и достаточно вместительной. Изготовлением маленькой лежанки и люка, который смог бы защитить ребенка от волны, захлестни она кораблик, мужчина занимался до самого утра.

Едва солнце, обещавшее первый по-настоящему теплый весенний день, выглянуло из-за горизонта, они положили своего младенца в кораблик и осторожно опустили его на воду. Он быстро поплыл к берегу по лазурным, искрящимся на солнце волнам и вскоре совершенно исчез из виду. Женщина горестно зарыдала.

– В любом случае тебе рано или поздно пришлось бы проститься с ним, – попытался успокоить ее мужчина. – Какая разница, когда…

Не в силах продолжать, он посмотрел на ее посеревшее лицо. Разве мог он ее защитить? Разве мог он ее успокоить?

Миниатюрная «Цитадель справедливости», подскакивая на волнах подобно пони, устремилась вслед за мятущимся волнами прилива, участвовавшим в своеобразных скачках: Бруклин против Манхэттена. Никто так и не заметил этого крошечного кораблика, чудом проскочившего между снующими по гавани баржами и пароходами и медлительными тяжеловесными паромами. К вечеру волны принесли его к берегам Джерси в районе Бейонн-Марш.

Это загадочное место пребывало в постоянном движении, очертания его поросших камышом каналов и заливов, над которыми нависала облачная стена, постоянно менялись. Тем не менее «Цитадель справедливости» благополучно преодолела лабиринт каналов и проток и, попав в залив, который был скорее пресным, чем соленым, поскольку в него впадало сразу шесть речек, уткнулась носом в длинную белую песчаную косу. За всю эту теплую весеннюю ночь с сотнями миллионов звезд ребенок, убаюканный волнами, не издал ни звука.

Жители болот любили повторять: «Истина не круглее конского глаза». Что бы ни означали эти слова, они были известны уже не одному поколению этих прирожденных охотников и рыболовов. Они пробирались через тростниковые заросли с такой скоростью, что за ними не могли угнаться даже зимородки. Они настолько сроднились с болотным воздухом и водой, что перестали бояться облачной стены. Вид косматых болотных жителей, с воем и гиканьем несущихся перед облаком, потрясал тех редких обитателей суши, которые становились невольными свидетелями подобных гонок. Стремительно перемещавшаяся облачная стена настигала даже орлов, жители же болота умудрялись выныривать из-под нее, работая веслами с такой бешеной скоростью, что их каноэ с высоко задранными носами в любой момент могли перевернуться. Удалившись на безопасное расстояние от облака, они охлаждали свои разгоряченные тела, погружая их в воду, подобно тому как кузнец погружает в чан раскаленное железо.

Неказистые болотные жители занимались рыбной ловлей или сбором моллюсков в пустынных заливах и протоках, нисколько не страшась при этом нависавшего над ними огромного белого облака. Мало того, им хотелось, чтобы оно почаще двигалось, поскольку оно очищало водную гладь от желтоватых бревен и золотистого тростника. Этим по-своему замечательным людям нравилось состязаться с ним в скорости на своих узких каноэ, тем более что в отличие от прочих людей они умели находить с ним общий язык. При всем при том они были примитивны, невежественны, грубы и грязны. Платить столь высокую цену за возможность охотиться на моллюсков в мелких прибрежных водах у подножия облачной стены, вероятно, согласился бы далеко не каждый, однако у обитателей болот иного выхода попросту не существовало.

Под утро, когда «Цитадель справедливости» уже прибило к песчаной озерной косе, Хампстоун Джон, Абисмилла и Возничий Волопас, принадлежавшие к числу болотных обитателей, отправились на ловлю жирных морских окуней, проникших в озеро через лабиринт проток из Гудзона. От волнующейся облачной стены их отделяло примерно две мили. Облако грохотало, ворочалось, плыло, вскипало, потрескивало, стонало и пело. Рыбаки расставили свои сети. От воды, над которой поднималась молодая поросль тростников, веяло свежестью.

Стоило взойти солнцу, как в камышах стал посвистывать ветер и по озеру пошли волны – то золотые, то красные, то белые, то желтые, – что пели подобно колоколам, или гобоям, или хорам иных миров. Когда волна света обратилась в белую пену у подножия облачной стены и, отразившись от нее, заполнила своим светом и теплом тигель города и залива, обитатели болота почувствовали присутствие чего-то могучего и щедрого – им казалось, что эта симфония света и звука предвещает чистое золото грядущего прилива, волны которого в один прекрасный день захлестнут весь мир и разрушат облачную стену. Они слышали об этом. Они слышали о всесильном свете, который зальет и город, и залив, свете, который сделает прозрачными металл и камень. Они надеялись когда-нибудь увидеть его, но не смели мечтать об этом, хотя едва ли не каждое утро любовались его отражениями.

Несколько раз забросив и вытащив сети, рыбаки решили передохнуть и перекусить сушеной рыбой, редиской, черствым хлебом и брагой из моллюсков. Эта брага, пользовавшаяся у болотных жителей чрезвычайной популярностью, меняла цвет в зависимости от выдержки и температуры и в конце концов становилась темно-красной. Это значило, что она холодна, густа и выдержана. Рядом с этим удивительным нектаром мед казался чем-то вроде лошадиной мочи. Рыбаки молча поглощали пищу, не покидая своих длинных каноэ. Возничий Волопас обвел взглядом горизонт и, привстав от удивления, озадаченно пробормотал: