Зимняя сказка Хелприн Марк

«Сан»

Пятнадцатого мая «Сан» праздновал свой стодвадцатипятилетний юбилей, и на борт стоявшего у причала парома, ходившего на Стейтен-Айленд, поднялось разом несколько тысяч человек. Гарри Пени решил отметить этот славный юбилей, пригласив своих сотрудников и членов их семей в весенний круиз «вверх по течению Гудзона и вниз под скалами Пэли-сейдс» (именно так звучал исходный вариант, вызвавший крайнее неудовольствие литературного редактора Хью Клоуза, саркастически выразившего свой протест против прокладки туннелей в скальной породе). Им была отвергнута и формулировка «под сенью Пэлисейдс», поскольку безлунной ночью они в любом случае не увидели бы скал Джерси. В конце концов они остановились на достаточно неопределенном варианте «у Пэлисейдс».

Ярко освещенный паром походил на залитую солнечным светом вазу, наполненную тропическими фруктами. На покрытых льняными скатертями, выстроенных бесконечными лентами длинных столах стояли тысячи бутылок шампанского и тонны закусок и десертов. Донельзя довольные гости расходились по палубам, на каждой из которых играл свой оркестр. Сегодняшний вечерний выпуск пошел в печать необычно рано, сотрудники нежданно-негаданно получили огромные премии, равные их годовому жалованью, и поздравительные письма от Гарри Пенна, в которых он благодарил их за самоотверженный труд и призывал работать вместе и впредь.

Для Хардести и Вирджинии этот юбилей был особенно радостным, поскольку благодаря ему доходы их семьи в этом году возросли ровно вдвое. Вдобавок ко всему находившийся в Сент-Луисе банк «Харвестерс-энд-Плантерс» по прошествии пяти лет все-таки ожил и уведомил Хардести о своей готовности оплатить его чек. Словом, дела у них шли как нельзя лучше. У Вирджинии родилась девочка, которую они назвали Эбби. Госпожа Геймли прислала обстоятельное письмо с подробным рассказом о необычайно суровой зимней и о замечательной летней погоде последних лет, которая привела «к умножению естественных богатств, как аграрного, так и лексикографического свойства. У нас появилось столько продуктов и новых слов, что мы теперь и сами не знаем, куда их девать. Мы тонем в неологизмах, копченой рыбе и сладких пирогах». Кстати говоря, она вложила в письмо необычайно тонкий и необычайно вкусный пирог с вишней.

Хардести и Вирджиния, оставив детей дома, закружились в танце, не дожидаясь, когда паром отойдет от пристани. Они были необычайно удачливыми, достаточно состоятельными и совершенно здоровыми людьми. Осознание этого плюс несколько бокалов сухого шампанского придавали их движениям особую легкость и элегантность. Рядом с ними подобно планетам кружили и другие пары, среди которых выделялись Эсбери с Кристианой и Прегер де Пинто с Джессикой Пени. Здесь же толпились рабочие и служащие компании, прессовщики и водители, механики с надменными вытянутыми лицами и аккуратными усиками, юные секретарши, впервые оказавшиеся на подобном празднестве (его можно было сравнить разве что с рождественскими и июльскими вечерами, проводившимися в зимнем саду, находившемся на крыше издательства), застенчивые молодые журналисты, только что принятые в штат редакции, древние архивариусы, повара, охранники (в их отсутствие здание «Сан» охранялось полицией) и сам Гарри Пенн – щеголеватый, сосредоточенный, подвижный и необычайно сухощавый. Когда все приглашенные взошли на борт, паром отчалил от пристани, выплыл в Аппер-Бей и повернул на север, туда, где поблескивала спокойная гладь Гудзона. Под звук оркестров и шум двигателей они плыли мимо огромных, освещенных изнутри зданий. С улиц и автострад Манхэттена слышались на удивление мелодичные звуки. Вскоре звезды исчезли в туманной дымке. Когда паром подплыл к мосту Джорджа Вашингтона, берега тоже скрылись в тумане, виден был только сам мост с его подсвеченными голубоватым и белым светом огромными растяжками.

Залитые зеленоватым светом стеклянные стены Манхэттена, тянувшиеся от Гудзона до самого Бэттери, на фоне белого тумана казались театральными декорациями. Гости притихли. Казалось, что они плывут в царство мертвых, которое в эту минуту представлялось им куда более реальным, чем Нью-Джерси. Со стороны Гудзона потянуло могильным холодом.

Вальсы стихли одновременно с двигателями. Оркестр, находившийся на баке, заиграл прекрасный канон, казавшийся транскрибированным воплощением посетившего композитора откровения. Эту же тему подхватил оркестр, находившийся на корме, и вскоре паром превратился в некое подобие огромного музыкального инструмента, плывущего по зеркальной водной глади.

Впавшие в задумчивость гости, забыв обо всех своих заботах и тревогах, застыли у поручней, слушая музыку и вглядываясь в туманную даль. Они пришли сюда, чтобы повеселиться и потанцевать, но окутавший реку белый саван тумана и эта странная завораживающая музыка заставили их задуматься о быстротечности, призрачности и бессмысленности человеческой жизни. Что будет, то и будет. Произойдет то, чему надлежит произойти. В любую минуту жизнь может оставить их, но они должны быть благодарны Богу за то, что сумели дожить до этого мига.

«Как они мужественны и отважны, – думал Гарри Пенн, испытавший подобные чувства в минуты серьезной опасности, во время плаваний по морю и в те мгновения, когда он заглядывал в детские глаза. – Как они мужественны, ведь они смотрят в лицо собственной смерти».

Неожиданно небо осветилось предвещавшими скорое наступление лета беззвучными зарницами, заставившими оркестры умолкнуть. Пока пассажиры парома изумленно взирали на сверкавшие в вышине вспышки, он, достигнув сверкающего огнями моста, развернулся на сто восемьдесят градусов и поплыл назад.

Когда Айзек Пенн покинул родной Гудзон на китобойном судне, ему шел двенадцатый год. Он никогда в жизни не видел моря, и потому его несказанно потрясли и просторы Харвестроу-Бей и ширь Таппанского залива. Увиденные же на Манхэттене огромные здания, бесконечные верфи и целый лес мачт, напомнивший заросли ежевики в Кохирайсе, так запали ему в душу, что он дал себе клятву вернуться в этот необычный город, будущее которого представлялось ему блистательным. Когда они выплыли за Нэрроуз, это желание вспыхнуло в нем с новой силой. Зеленые покатые холмы, по которым лениво бродили пестрые коровы, заросшие камышом заводи с их белыми цаплями и лебедями, видневшиеся вдали горные хребты и хвойные леса остались позади, уступив место синему морю, у которого не было ни конца ни края. Его трудовая жизнь началась с этого самого дня – в течение следующих трех лет он занимался тем, что мыл на судне посуду.

Он отправлялся в плаванья снова и снова и каждый раз, когда они спускались вниз по Гудзону и проплывали мимо Манхэттена, замечал, что город уходит все дальше на север. Сам он при этом рос с таким же постоянством. Из камбузного рабочего он превратился сначала в юнгу, а затем, последовательно, в младшего матроса, матроса, в третьего, второго и в первого помощника капитана, в капитана, в судовладельца и во владельца целого флота. Незадолго до того, как китобойный промысел прекратился, он сменил сферу деятельности и занялся сначала торговлей, а затем производством, операциями с недвижимостью и, наконец, изданием собственной газеты.

Он умел руководить людьми, управлять кораблем в штормовую погоду, отыскивать китов и заносить в судовой журнал все важные события прошедшего дня. Он умел не только вести счета и планировать работу, но и торговать китовым жиром. Он вел переписку с несколькими заграничными портами и потому обычно был готов к любым колебаниям рынка. Он обладал редкостной выдержкой и чутьем и не единожды бросал гарпун точно в цель.

Все это позволило ему превратить «Сан» если и не в совершенный, то в достаточно эффективный инструмент. На площади Принтинг-Хаус-Сквер, находившейся на нижнем Ман-хэттене, на перекрестке Дарк-Уиллоу, Брестед, Тиллингхаст и Пайн-стрит, занимались новостями политики, на набережных изучали проблемы международных отношений, в Файв-Пойнтс – проблемы преступности, в Бауэри – новости музыки и театра, в Бруклине (в ту пору он был связан с Манхэт-теном только паромом) – проблемы, представлявшие интерес для широких слоев населения. «В те далекие дни, – любил говаривать Гарри Пенн, – барометром этих интересов считался именно Бруклин. Для того чтобы понять, что волнует публику, достаточно было послать туда репортера. Я неустанно твердил о том, что простые люди живут и на Манхэт-тене, но мне почему-то не верили, хотя в бруклинских историях речь зачастую шла совсем не о людях, а о коровах».

Поскольку редакция размещалась в деловом центре города (что, конечно же, имело и свои негативные стороны), в ней всегда чувствовались веяния времени. Помимо прочего, сотрудники издания могли добираться до нее даже со Стейтен-Айленда и с Бруклин-Хайтс.

Издалека здание «Сан» отличалось от окружающих строений, пытавшихся подавить его своими размерами. Прежде всего бросались в глаза пять его огромных флагов, нисколько не походивших на разноцветные тряпицы, вывешенные перед штаб-квартирой ООН или перед катком отеля «Рокфеллер-Плаза». В четырех углах небольшого сквера находились флаги города Нью-Йорка, штата Нью-Йорк, газеты «Сан» и газеты «Уэйл», в центре же его развевался государственный флаг. На знамени «Сан» было изображено окруженное острыми треугольными лучами золотистое солнце, встающее над белым атласным полем. Сине-голубой флаг «Уэйл» делился надвое волнистой линией, разделявшей стихии, в самом его центре возлежал на водах поигрывающий хвостом гигантский левиафан. Такие же стяги украшали внутренний дворик здания и отдел городских новостей. Гарри Пенн считал, что знамена украшают фасад точно так же, как галстук украшает мужчину, а шарфик – женщину. «В хорошем галстуке даже такой старикан, как я, кажется царьком Полинезии», – говорил он.

Само это выстроенное в стиле неоклассицизма здание было спроектировано еще в девятнадцатом веке архитектором Эсо. Оно казалось достаточно легким и в то же самое время необычайно прочным. Ровно через сто десять лет после окончания работ оно было перестроено. В его огромных оконных проемах появились цельные дымчатые стекла, похожие на плоские драгоценные камни в классических оправах. В самом центре здания находился большой внутренний дворик с садиком и фонтаном. По всем четырем стенам дворика поднимались ярко освещенные открытые лестницы. Атриум был перекрыт прозрачным навесом из стекла и стали, который убирался на лето подобно сдвижной крышке люка.

Стены всех помещений были выкрашены в светлые или в белые тона и украшены гобеленами. То тут, то там висели огромные полотна, изображающие занятых промыслом китобоев. Необычайно высокие потолки и стены были украшены затейливой лепниной мастерами, умершими много лет назад. Интерьеры изобиловали персидскими коврами, деревом, бронзой и утопленными в стены светильниками. Полы были сделаны из дуба, а лестницы из красного дерева. Для обшивки кабин совершенно бесшумных лифтов использовалась медь, тиковое дерево и горный хрусталь.

В подвальном этаже находились силовые установки, снабжающие энергией все служебные и производственные помещения. Сложные конструкции из железа, бронзы и стали, занимавшие площадь в пол-акра, походили на редкостную коллекцию пыхтящих самоваров, бешено вращающихся колес, хитроумных кривошипов и шатунов, соединенных с огромными цилиндрами, бойлеров, в которых можно было бы сварить весь урожай абрикосов, собранный в Имперской Долине, и целого леса трапов, обеспечивающих доступ к клапанам, уровням, помпам и измерительным приборам, которые делали это помещение похожим на цех то ли часового, то ли винокуренного завода. Эти огромные помигивающие огоньками и окутанные паром установки казались скрытым от посторонних глаз сердцем мира. Силовые установки редакции «Сан» и обслуживающие их механики вызывали такой интерес, что на них приезжали посмотреть даже из Огайо. Тайны старинной технологии были ведомы только этим старым как мир механикам, которые учились ремеслу у своих отцов и не знали даже названий доброй половины деталей и устройств. Большая часть оборудования стояла без дела, пусть его шестеренки, маховики и пистоны регулярно смазывались и начищались.

Помимо прочего в подвальном этаже находились огромный сейф, пять площадок для игры в сквош, плавательный бассейн длиной в семьдесят пять футов, гимнастический зал, сауны, парилки и душевые.

На первом этаже находились канцелярские отделы, типографские машины, грузовые отсеки и зал для приемов. Второй этаж занимали линотипные и компьютерные наборные цеха, а также тематический отдел. Рекламой, планированием, бухгалтерским учетом, кадрами, начислением и выдачей заработной платы занимались на третьем этаже. Весь четвертый этаж был отдан под отдел городских новостей. Оперативный центр «Сан» размещался в четырех просторных прямоугольных комнатах, замыкавших собой внутренний двор и заставленных столами. На столах были зеленые стеклянные лампы, а под ними находились тумбы с выдвижными ящиками и кабели, соединявшие рабочие места репортеров с библиотекой, отделом хранения справочного материала, наборными цехами и банками данных. В углах комнат стояли похожие на кафедры редакторские столы, к которым то робко, то решительно, словно Цезарь, переходящий Рубикон, подходили репортеры, работавшие в тех или иных отделах (каждый из которых имел своего руководителя, свою библиотеку и свою базу данных). Редакция была разбита на следующие отделы: городских новостей, национальный, внутриполитический, латиноамериканский, западноевропейский, советский и восточноевропейский, ближневосточный, восточноазиатский, африканский, научный, отдел литературы и искусства, финансовый и, разумеется, редакционный. Особое спецподразделение занималось общей компоновкой материала. В отделе городских новостей газеты «Сан» обычно царили тишина и порядок. Часть ее окон выходила на внутренний дворик, часть – на городские улицы.

Спиральные лестницы вели на пятый этаж, где размещались кабинеты руководителей отделов, обозревателей, редакторов и издателя. Кабинет Гарри Пенна, который некогда принадлежал самому Айзеку Пенну, занимал едва ли не половину длинной стороны прямоугольного здания и, помимо прочего, был интересен тем, что здесь находилась крупнейшая в мире коллекция гарпунов. На стенах висели гарпуны самых разных форм и размеров. Желающие могли поупражняться в их метании, для чего в дальнем конце комнаты была устроена особая площадка, имитирующая нос китобойного судна, в тридцати футах от которого лежало несколько деревянных китов.

Шестой этаж использовался для размещения средств связи, компьютерных служб, факсимильных аппаратов, а также залов заседаний и кабинетов членов совета директоров. На седьмом этаже находились комнаты отдыха и ресторан. Восьмой и девятый этажи были отданы под библиотеку, на открытых стеллажах которой стояло несколько миллионов томов. В оснащенной самым современным оборудованием библиотеке существовали также отдел карт и журнальный отдел, в котором хранились подшивки всех основных газет и периодических изданий мира, а также носители с записью их электронных версий. Находившуюся там же коллекцию цитат и ссылок, вне всяких сомнений, можно было назвать одним из чудес света.

На крыше здания, над которой тоже реяли флаги, находились оранжерея, теплица, открытая веранда, место для прогулок и открытое кафе, откуда открывался вид на залив, мосты, город и небо, которое по цвету могло поспорить с лазурью Монмартра. Летними вечерами здесь нередко давал концерты скрипичный квартет.

Сотрудники «Сан» работали так четко и энергично, что ожившим казалось и само здание редакции, окна которого не гасли ни на минуту.

Не менее совершенными, чем физические, были социальные и экономические составляющие работы газеты. Пенны всегда считали, что работники должны получать такую зарплату, которая обеспечила бы им приемлемые условия существования. В своих редакционных статьях они выступали с критикой идей благоденствия трудоспособного населения и правительственных социальных программ, являвшихся на деле слегка доработанными попечительскими программами. По этой причине редакция периодически подвергалась нападкам со стороны либеральных кругов. Вместе с этим она неизменно ратовала за повышение минимального уровня заработной платы. (Ее работники, всегда считавшие, что за работу нужно получать достойное вознаграждение, отвечали на возражения консерваторов, утверждавших, что это приведет к росту безработицы и снижению предпринимательской активности, тем, что вследствие снижения уровня налогообложения, порождаемого выравниванием уровня доходов и уменьшением затрат государственного социального обеспечения, подобная активность лишь оживится.)

Пенны не обладали и сотой частью того, что имели Бинки, однако в отличие от них никогда не пытались нажиться на чужих несчастьях. Во-первых, все сотрудники «Сан», от кухонного рабочего до самого Гарри Пенна, получали совершенно одинаковую зарплату. Она была достаточно большой для того, чтобы любой сотрудник дорожил занимаемым им местом. Все работники «Сан» пользовались равными правами в области пенсионного обеспечения и медицинского обслуживания и могли на равных посещать спортивные залы, находившиеся в подвальном этаже здания, а также ресторан и кафе (помимо прочего, они могли повышать за счет газеты свой образовательный уровень). Благодаря этому все они работали не покладая рук, ибо были заинтересованы в дальнейшем продвижении по службе.

«Сан» был устроен по образцу китобойной артели. После оплаты всех издержек суммарная прибыль делилась на совокупное количество паев. Владеть этими паями могли только сотрудники газеты, при этом принадлежавшие им доли не могли ни наследоваться, ни передаваться другим лицам. Поступая на работу, каждый сотрудник получал пять таких паев. При каждом продвижении по службе он получал пять дополнительных паев, еще по одному паю он получал за каждый год службы в редакции. В ней существовало двадцать иерархических уровней. К примеру, кухонный рабочий через год работы владел уже шестью паями. После нескольких лет работы в редакции Хардести Марратта (поступивший на восьмой уровень) сумел подняться до двенадцатого уровня. К пяти его исходным паям добавились шестьдесят паев, соответствующих занимаемой им иерархической ступени, пять паев за выслугу лет и десять премиальных паев. Гарри Пени работал в газете уже восемьдесят пять лет (он поступил на работу в возрасте десяти лет в качестве копировальщика) и находился на высшем, то есть на двадцатом уровне. За время работы на рядовых должностях он сумел получить десять премий (главный редактор и владелец газеты теряли право на их получение). Таким образом, в его собственности находилось двести сорок паев, то есть намного больше, чем у кухонного рабочего, но всего в три раза больше, чем у Хардести. Если бы кухонный рабочий проработал в организации десять лет (а он, памятуя о высокой зарплате и о социальных льготах, вполне мог бы проработать там и больший срок) и, поднявшись на две ступени, стал старшим поваром, получив при этом премию за какой-нибудь салат, чечевичную похлебку или за спасение ребенка из-под колес лимузина Крейга Бинки, он стал бы владельцем целых тридцати паев.

Эта система не только удовлетворяла амбиции сотрудников, но и способствовала повышению производительности их работы. Поскольку прибыль предприятия выражалась конечным числом (мысль о бесконечной прибыли владела только Крейгом Бинки, нанимавшим для достижения своих целей экономистов, шаманов и колдунов), все его работники были заинтересованы в интенсивном труде, который приводил не только к повышению уровня прибыли, но и к снижению количества рабочих мест и, соответственно, паев.

Сотрудники «Сан» работали добросовестно не только потому, что это отвечало их интересам, но и потому, что они не сомневались в безукоризненной честности руководства газеты. Эта необыкновенно справедливая и эффективная социальная система возникла не под дулом пистолета и не под влиянием каких-то необычайных обстоятельств, ее выдумали не французские коммунары и не высоколобые завсегдатаи библиотеки Британского музея. Ее создателями были простые американские китобои.

Эффективность «Сан» отчасти объяснялась наличием у нее необычайно изобретательного и сильного конкурента.

Некогда Руперт Бинки бросил вызов Гарри Пенну. Похваляясь перед читателями и перед своими ближайшими друзьями, собравшимися в клубе «Алебастр», он заявил, что к началу нового тысячелетия «Гоуст» обставит «Сан» по всем позициям, если же этого не произойдет, он, обвязавшись тяжелыми цепями, спрыгнет с самого высокого нью-йоркского моста.

«Сделает ли то же самое Гарри Пенн, если мы похороним его газету?» – спрашивал он у своих читателей.

«Нет, – отвечал Гарри Пенн в собственной редакционной статье. – И я освобождаю его от этого неосторожного обещания хотя бы потому, что подобный прыжок на какое-то время нарушит нормальное водное сообщение. Если же господин Бинки все-таки решит прыгнуть в реку головой вниз, мы лишний раз убедимся в мудрости Билли Митчелла».

Вскоре после этого Руперт Бинки был заклеван разъяренным лебедем на реке Айсис в Оксфорде. Возвращавшаяся с соревнований группа гребцов из Магдален-колледж услышала его последние слова: «Уничтожьте «Сан»!» За исполнение этой достаточно странной предсмертной воли тут же рьяно взялся внук Руперта Крейг Бинки, считавший оксфордского лебедя едва ли не наемным убийцей, подосланным Гарри Пенном.

Он имел в своем распоряжении все потребные для этого средства. К ним прежде всего следовало отнести несметные богатства семейства Бинки и обширный круг читателей «Гоуст». Впрочем, используй он только эти средства, атака на «Сан» стала бы чем-то вроде самоубийства. Хотя Крейг Бинки считал все неудачи «Сан» свидетельством успеха собственных стратагем, на деле ему помогала чудовищная сила, о существовании которой ни он, ни большинство других людей даже не подозревали. Именовалась же эта незримая сила «Духом времени». Многие навыки у людей совершенно атрофировались, читающая публика стала совершенно иной, большая часть населения проводила практически все свое свободное время, безвольно уставившись в экраны телевизоров. Мораль и нравы достигли такого уровня рационализма и прогресса, что вчерашние преступники и проститутки стали представляться едва ли не эталоном нравственности. У таких же преступников, как Питер Лейк, эти исполненные лживости и порочности нормы и беспринципность большинства населения наверняка вызвали бы оторопь. Город прогнил насквозь, однако в нем продолжали существовать здоровые островки, которые постепенно разрастались подобно высящимся над мутными водами коралловым рифам.

«Сан» тоже относился к числу этих островков, которым угрожала бушующая стихия (Крейг Бинки, всегда плывший по течению, чувствовал себя в ней как рыба в воде). Если Гарри Пени стоял среди этих стремнин незыблемым утесом, то Крейг Бинки скорее радостно барахтался в пене. Статьи «Гоуст» о новых костюмах для катания на роликовых коньках или о влиянии сладких кремов на потенцию вызывали куда больший интерес, чем публикации «Сан» об освоении Луны или о новых именах в электронной музыке.

Несмотря ни на что, «Сан» продолжал существовать. Однако подобное состояние дел не могло удовлетворить Гарри Пенна, стремившегося не к выживанию, а к победе. Он не собирался соперничать с бесконечно раздражавшей его «Гоуст», но и не хотел поступаться собственными принципами и потому вынужден был вести с ней бесконечную войну. Гарри Пени не мог прибегать к методам, используемым «Гоуст», и потакать порочным вкусам толпы и потому постоянно находился в невыгодном положении. Однако это неравенство лишь подстегивало сотрудников «Сан».

Хотя новостные полосы «Сан» всегда являлись образцом аккуратности и строгости, ее редакционный блок поражал читателя разнообразием материалов и тем. Подобно парламенту, он делился на ряд враждующих фракций. Первая редакционная страница была посвящена трезвому и обстоятельному анализу текущей ситуации, проводившемуся гибкими, опытными и на удивление дальновидными политиками. На второй редакционной странице излагались взгляды правых, на третьей – левых. Четвертая страница была посвящена серьезным и обстоятельным дискуссиям и свободному обмену мнениями. Именно с этой страницы начала свою работу в газете Вирджиния Марратта.

Ее статьи всегда начинались робко и тихо, однако вскоре они исполнялись удивительной силы, источник которой был неведом и ей самой. Как тут было не вспомнить об озере Кохирайс, где самые сильные бураны всегда начинались с едва заметного ветерка. Вначале читатели не обращали особого внимания на ее материалы, посвященные описанию тех или иных частей успевшего набить им оскомину города, красота которого, помимо прочего, заключалась и в том, что занятые собой горожане не видели и не осознавали ее.

Вирджиния нередко составляла компанию Хардести и Марко Честнату, бродившим по городу в поисках забытых архитектурных шедевров. После того как они обнаруживали подходящий объект, она отходила куда-нибудь в сторонку и либо наблюдала оттуда за их работой, либо думала о чем-то своем, любуясь при этом игрой полуденного света на резном фасаде какого-нибудь старинного здания, сложенного из красноватого камня, или прислушиваясь к уличному шуму и думая о быстротечности всесильного времени, превозмочь которое сумеет лишь любовь. После этого она возвращалась в редакцию «Сан» и писала эссе, страшно раздражавшие Крейга Бинки и его читателей, поскольку Вирджиния воспринимала мир не как систему взаимосвязанных материальных блоков, но скорее как иллюзорное пространство души. Так, в эссе, посвященном старому зданию полицейского управления, она писала: «Мы видим лишь поверхность вещей, лишь их форму, отображаемую формой наших рецепторов, определяемой свойствами отраженного света». В своих исполненных чувственности и глубокой мысли эссе она с обстоятельностью и серьезностью, которая сделала бы честь немецким философам девятнадцатого века, могла писать о цели человеческой жизни и о симметрии, о Боге и лукавстве, об истине и времени.

Когда Гарри Пени впервые прочел ее эссе, он тут же вызвал Вирджинию к себе.

– Неужели вы не понимаете, – заявил он, едва она появилась в его кабинете, – что после этой публикации мы подвергнемся ожесточенным атакам?

Его вопрос так изумил Вирджинию, что она потеряла дар речи.

– Вы понимаете это или нет?

– Нет, – призналась она. – С чем это может быть связано и кто нас может атаковать?

Гарри Пени устало покачал головой и предложил Вирджинии присесть.

– Мировоззрение многих людей, сколь бы ущербным оно нам ни представлялось, обусловлено присущим им образом жизни и опытом. Они не любят, когда кто-то пытается навязать им собственный взгляд на мир, тем более если он не подкреплен разумными доводами. Они никогда не поверят вам, понимаете? Мир поделен надвое – на одной стороне откровение, на другой разум. Если они когда-нибудь сойдутся, наступит золотой век. Здесь, в городе, предпочтение отдается именно разуму. Если вы будете исходить из чего-то иного – обязательно потерпите поражение. Вас тут же атакуют. Если бы ваши статьи печатались в религиозном разделе и сопровождались какими-то поучениями, они не вызывали бы столь острых разногласий…

– Каких разногласий? Я не понимаю, о чем вы говорите!

– Скоро поймете.

Она отказывалась ему поверить.

– Откуда вы, юная леди? – спросил Гарри Пени.

– Из Кохирайса. Попав в Нью-Йорк, я остановилась в вашем доме, куда меня привела Джессика. Вы находились тогда в Японии.

– Стало быть, я вижу перед собой маленькую Вирджинию Геймли?

– Теперь уже не такую и маленькую, – ответила она с улыбкой.

– Бывает же такое! Теперь я буду читать все ваши статьи!

– Простите, но я вас совсем не помню.

– Когда я видел вас в последний раз, вы были совсем еще девочкой…

Предсказание Гарри Пенна вскоре сбылось. Вирджиния была атакована сразу с нескольких сторон с такой яростью, словно она предложила напоить городских детей болиголовом. «Гоуст» обвинял и ее, и газету в религиозном экстремизме: «Подобные вещи противоречат действующему законодательству, и потому во имя прогресса и торжества здравого смысла мы должны уничтожать их в зародыше». Крейг Бинки считал, что тем самым он выражает мнение всего передового человечества (сам он вообще не имел собственного мнения). Подобные же, хотя и не столь резкие отзывы появились и в других газетах, издатели которых, похоже, полагали, что им удастся расправиться с молодой журналисткой в два счета. Все они серьезно заблуждались.

Вирджиния была свидетелем того, как однажды ночью госпожа Геймли с ружьем в руках изгоняла из дома мародеров. В этом смысле она мало чем отличалась от матери и всегда руководствовалась скорее не здравым смыслом, но велениями сердца. Забыв об осторожности, она занялась преследованием своих неприятелей.

В редакционной статье «Гоуст» ставилась под сомнение уместность излишне сложных «эстетских» эссе, регулярно появлявшихся на страницах «Сан»: «Может ли человек с улицы, будь это Хинки, Лестер, Джоко, Альфонс или Джон, понять что-либо в бреде, порожденном теми странными мистическими, религиозными настроениями, которые овладели редакцией «Сан»?» Через некоторое время Гарри Пени вызвал в свой кабинет Прегера де Пинто и Хью Клоуза. Главный редактор и литературный редактор принимали участие в обсуждении целесообразности публикации ответа Вирджинии.

– Господин Пенн, – умолял Хью Клоуз, взяв в руки текст статьи, носившей название ««Гоуст», где твое жало?» – этот материал мы можем поместить только в четвертом отделе!

Прегер де Пинто хранил молчание.

– Я попрошу вас обратить внимание на следующие пассажи. «Лучше быть съеденной дикой кошкой, чем оказаться в одной компании с так называемыми интеллектуалами, которыми так гордится «Гоуст»… Люди, подобные Майрону Холидею, Вормайсу Биндабу и Ирву Лайтнинкоу, не способны не то что узреть истину, но даже отличить день от ночи… К примеру, не далее как вчера Майрон Холидей в своей статье назвал Оливера Кромвеля известным тореадором и известил читателей о том, что в войне тысяча восемьсот двенадцатого года заметную роль сыграли стратегические бомбардировщики… Рационалисты из «Гоуст» напоминают механических чудовищ, привыкших действовать во мраке ночи… При их приближении молоко киснет… Их боятся дети. Они любят бывать на вечеринках в компании женщин, не вынимающих сигарету изо рта, и вдобавок ко всему они не умеют плавать».

– Нет-нет, этого печатать я бы не стал! Уж больно она здесь разошлась!

– Тем не менее все написанное соответствует действительности! – спокойно заметил Гарри Пенн. – Я предлагаю поместить эту статью на первой странице!

– Но, господин Пенн… – пробормотал аккуратный и осторожный Клоуз. – Это сделает нас уязвимыми!

Прегер де Пинто отвернулся к окну, чтобы скрыть свою улыбку. Кто-кто, а уж он-то знал господина Пенна.

– Клоуз, неосмотрительность порой идет на пользу, – прохрипел Пенн. – Человек не властен над собственной судьбой. Господь спасает меня ежечасно. Он знает то, чего не знаю я. Рано или поздно и я усну средь пажитей зеленых… Дайте этот материал на первую страницу!

– Вы это серьезно? – изумился Клоуз.

– На первую страницу!

– На первую страницу?

– Клоуз, вы что, превратились в попугая? – спросил Гарри Пенн.

Вирджиния нервно расхаживала по садику, находившемуся на крыше. Да, «Сан» вдохновлял многих, но она, похоже, зашла слишком далеко. Ею овладевало то нежелание повиноваться, то раскаяние. От нервного напряжения ее покачивало так, словно она находилась на марсовой площадке судна, крен которого составлял никак не меньше пятидесяти градусов. Увидев приближающегося к ней Прегера, она приготовилась к худшему.

Заметив волнение Вирджинии, он поспешил сообщить, что Гарри Пенн решил поместить ее полемическую статью на первой полосе. Прегер предупредил ее о возможных последствиях этого шага, сказав, что с тем же успехом она могла бы водить грузовики с нитроглицерином. Настроение ее от этого нисколько не ухудшилось. Вернувшись в отдел городских новостей, Вирджиния рассказала о происшедшем Хардести, и тот тоже призвал ее к осторожности.

Весь этот день она пребывала в радостном возбуждении, ибо была настоящей уроженкой Кохирайса, все жители которого являлись потомками бесстрашных лазутчиков, участвовавших в войнах с французами и с индейцами. Помимо прочего, она верила во всемогущество Бога и была, что называется, немного не в себе.

Конфликт Вирджинии с интеллектуалами из «Гоуст» и их читателями стал постоянной темой газетных статей, авторы которых дружно требовали ее изгнания из редакции «Сан», однако Гарри Пенн каждый раз вставал на ее защиту. После первого раунда Вирджиния испытывала чувства, знакомые ассистенту циркового метателя ножей, чувствующему спиной вибрацию доски, в которую один за другим вонзаются страшные лезвия. После второго раунда она неожиданно испытала некоторое облегчение. Третий раунд показался ей смехотворным. Набравшись смелости, она написала две еще более резкие статьи: «Мэр и я» и «Крейг Бинки и феномен ментальной наготы».

Некоторые сотрудники «Сан» обладали особыми правами. Ей же дозволялось буквально все. Благожелатели решили, что престарелый Гарри Пени выжил из ума, злые языки стали наводить на него еще худшую напраслину, намекая на его интимную связь с молодой журналисткой, о чем, конечно, не могло идти и речи. Сотрудники «Сан» высказывали предположения, одно фантастичнее другого, однако по-отечески заботливое отношение Гарри Пенна к Вирджинии Геймли так и осталось для них загадкой.

…И «Гоуст»

Описать работу «Гоуст» нормальным человеческим языком, по всей видимости, вообще невозможно. «Гоуст» являлся вещью в себе и пребывал при этом в состоянии постоянного хаоса. В нем работало множество абсолютно серьезных людей, занимавшихся совершеннейшей бессмыслицей. К примеру, однажды все сотрудники газеты разделились на два враждующих лагеря: одни считали, что белые вина делаются из рыбьего жира, другие – что их готовят из чего-то другого (из чего именно, они не знали). В течение восьми или девяти месяцев они враждовали из за этого, как религиозные фанатики. На страницах «Гоуст», сотрудники которого наотрез отказывались примириться друг с другом, стали появляться пустоты, пропуски и перевернутые фотографии и статьи. Посовещавшись со своими помощниками, Крейг Бинки пришел к достаточно оригинальному решению этой проблемы. Созвав редакционный совет, он заявил: «Джентльмены, всем вам памятна история Аккордиева Узла. Пипин Короткий так и не смог его развязать. И тогда он, подобно русским витязям, решил предать его огню. Я решил избрать ту же тактику». Он постановил уволить всех до единого сотрудников «Гоуст», общее число которых превышало одиннадцать тысяч. На следующий день корпуса редакции и производства опустели, оттуда на всякий случай ушли даже крысы, что могло бы привести в чувство враждующие фракции, если бы только Бинки не выплатил всем выходное пособие в размере трехгодового оклада. В течение пяти или шести недель в корпусах «Гоуст» и ее филиалов царила такая же темень, какая бывает безлунными ночами в глубинах пещер, в то время как агенты по розыску пропавших сотрудников рыскали по французским и итальянским Ривьерам. Впрочем, преподанный им урок возымел действие, и подобных конфликтов в редакции «Гоуст» больше не возникало.

В конце своего интервью с главным редактором и издателем «Гоуст» Вирджиния писала: «Чрезмерная власть губительна. Сказанное относится не только к прессе, превращающейся в таких случаях в кривое зеркало, но и к политике, где власть имущие становятся жертвой собственного самодовольства. Разумеется, тот, кто пытается говорить правду, всегда рискует остаться непонятым. Крейг Бинки, никогда не отличавшийся особой правдивостью, не боится этого, и потому он уверенно пишет: «Белое вино делают вовсе не из рыбы и не из каких-то иных млекопитающих. В большинстве случаев оно представляет собой сок незрелых цукини…"»

Члены совета директоров «Гоуст» были так впечатлены несметными богатствами Бинки, что никогда не осмеливались спорить со своим боссом и вели себя тихо, как садовые мыши. В его присутствии они боялись и пикнуть. К примеру, он заставил их взять новые имена, тыкая пальцем в страницы Британской энциклопедии. Именно так появились на свет Бибай Коллеман, Хермуп Лэлли, Лало Монпар, Монпель Пиранези, Скарлок Тайра, Аризона Боливар, Боливия Сервантес (единственная женщина в совете директоров), Цейлон Конгрив, Джеранайлс Юм, Ньюмен Писистрат, Рубенс Сомали и Тиран Живный, который, к его вящему стыду, получил свою новую фамилию в честь польской собаки-крысолова.

Крейг Бинки появился на очередном заседании совета директоров в сопровождении двух слепых телохранителей Алерту и Скруту. Как и обычно, он был полон новых идей и проектов (он называл их проекциями).

– Прежде всего я хотел бы поблагодарить вас за то, что вы позволяете мне оставаться самим собой. Я рад! Я очень рад! Какие дни! Какое солнце! Какие подчиненные!

Он развернул кресло и в течение пяти минут молча смотрел в окно, не обращая никакого внимания на застывших в напряженном ожидании членов редакционного совета. Какое ему было до них дело? Он платил им по двести тысяч долларов в год именно за то, что они встречали его появление аплодисментами, восхищались всеми его идеями (скажем, им очень понравилось его предложение выращивать шампиньоны в свободных банковских ячейках) и были согласны на любой псевдоним. Наконец он очнулся и обвел взглядом участников заседания.

– Лало, Хермуп, Боливия, Бибай, Монпель, Ньюмен, Тиран, Цейлон, Джеранайлс, Аризона, Скарлок. Я рад видеть вас здесь. Рад и тому, что все вы смертны. Послушайте, что я вам скажу. Что произойдет, если мы возьмем все то, что существует в этом мире, и поделим или умножим на единицу? Мир от этого нисколько не изменится! Может быть, в эту самую минуту кто-то делит его на единицу, а мы об этом даже не подозреваем! При одной мысли об этом я начинаю обливаться потом…

Члены правления недоуменно переглянулись, но не вымолвили ни слова.

– Я попытаюсь огласить основные пункты сегодняшнего заседания и начну его, конечно же, с пункта «а»… Что касается второго пункта, то он мне, честно говоря, не очень нравится. Мне кажется, нам лучше вообще забыть о нем.

– Прекрасная мысль! – воскликнул Скарлок Тайра (согласно документам, он носил имя Финни Пилок).

– Пункт «эль». Не забывайте о том, что мы живем в корпоративную эпоху. Марсель Эйпэн поведал мне о небольшой электронной компании, основанной им в Индии. Выстроить ее снизу доверху ему помогли специалисты из школы бизнеса, и им это, надо сказать, удалось. Соответственно, не далее как в будущий понедельник головная корпорация «Гоуст» претерпит серьезную перестройку и распадется на отдельные кластеры, макрокластеры, микрокластеры, группы, микрогруппы, мини-группы, макроформирования, суперформирования, квазиагрегаты и пинги, что позволит ей обрести еще большую устойчивость и стабильность. К примеру, секретарь, ведавший до недавнего времени отделом недвижимости классификационного департамента, теперь станет пингом секретарского кластера группы недвижимости классификационного макроформирования, которое, в свою очередь, является квазиагрегатом финансового суперформирования.

Члены правления нервно улыбались, постукивали пальцами по крышке стола и старались не смотреть друг на друга.

В течение следующих двух с половиной часов Крейг Бинки вдохновенно излагал им свои безумные идеи (чему способствовал съеденный им прямо в зале заседаний обед из семи блюд). Он искренне считал себя главным героем эпохи и полагал, что и через тысячу лет люди будут называть двадцатый век веком Крейга Бинки, а его музыку и искусство бинкианскими или бинкинистическими (он рассматривал и такие неологизмы, как «бинкианство», «бинкини» и «бинкитюд»).

«Гоуст» и без того являл собою нечто престранное. Первую скрипку в нем играли сановитые авторы заголовков, никогда не интересовавшиеся содержанием соответствующих статей. К примеру, под заголовком «Эвтаназия в Маниле» мог идти материал о строительном буме в Норвегии или об универмаге, находящемся в городке Хартфорд, штат Коннектикут. Статья о новом виде репеллента для отпугивания насекомых, разработанного в университете штата Айова, носила название «Королева Лондона», а речь гарвардского биохимика при вручении ему Нобелевской премии была озаглавлена «Африканский повеса сводит счеты с жизнью». Первая полоса «Гоуст» пестрела заголовками. В отличие от прочих таблоидов «Гоуст» вообще не помещал под ними никаких статей и тем не менее пользовался безумной популярностью. Одним из самых ярких перлов Гарри Пенн считал набранную огромными буквами шапку «Умершая супермодель возбудила иск против скакуна».

Несмотря ни на что, тираж и доходы «Гоуст» постоянно росли. Со стороны казалось, что Крейга Бинки защищает некий таинственный дух.

Сам издатель и владелец «Гоуст» в этом никогда не сомневался. Однажды Крейг Бинки явился в кабинет Гарри Пенна и потребовал немедленного закрытия «Сан», сославшись при этом на духа, спеленавшего его путами, завладевшего его волей и велевшего огласить такое требование. Гарри Пенн сосал леденец, что придавало ему еще более ироничный вид, чем обычно. Он покатал конфету во рту и, немного подумав, Гарри Пенн спросил:

– Крейг, а расписки он тебе, случаем, не оставил?

Воцарилась тишина, в течение которой очевидная неспособность Бинки преодолеть это препятствие запрудила комнату, словно сотни серебряных долларов прорвали его карманы, водопадом скатились по ногам и разлетелись по всей комнате.

– Потому что, Крейг, – стоял на своем Гарри Пенн, – без расписки мы никак не можем удовлетворить твое заявление.

В остальных же случаях Крейг Бинки ни минуты не сомневался в своем величии. Гарри Пенн, проживший едва ли не целый век, никогда не встречал столь же самовлюбленных и беспринципных людей.

Желая избавиться от оппонентов и осчастливить человечество своими размышлениями, он регулярно помещал в разделе писем полуанонимные (подписанные только его именем и первой буквой фамилии) материалы, в которых все читатели «Гоуст» тут же узнавали незабываемый стиль владельца газеты: «Крейг Бинки считает, что на третьем этаже должно быть меньше фонтанов, и он добьется своего» или «Все жители Нью-Йорка читают «Гоуст», потому что ее издает сам Крейг Бинки».

Он гордился своим знакомством с множеством влиятельных людей, пил дорогие вина (и родниковую воду, доставлявшуюся специально для него с Сахалина) и обедал только в самых дорогих ресторанах, где один гренок (миндальный или в желе) стоил примерно столько же, сколько обычный рабочий зарабатывал за два дня. Он считал себя суперменом. Вероятно, именно по этой причине он так любил устраивать в собственную честь банкеты.

Несмотря на все вышесказанное, Крейг Бинки и его «Гоуст» играли для Гарри Пенна и для «Сан» роль противовеса. В каком-то смысле они не могли обойтись друг без друга – где-нибудь, в той или иной форме. В данном же случае вышло так, что здания их редакций располагались одно напротив другого.

Если бы круглый год в Нью-Йорке стояла июньская погода, он превратился бы в земной рай. Не случайно в начале июня принимаются неожиданные решения, появляются неведомо откуда взявшиеся силы, разыгрываются локальные войны и начинаются или заканчиваются любовные истории. Это понимал даже Крейг Бинки.

В один из таких замечательных июньских деньков, когда печатники валялись на солнышке, лениво наблюдая залетающими от цветка к цветку пчелами и прислушиваясь к доносившейся с тенистых улочек музыке духовых оркестров, на крышу здания «Гоуст» сел вертолет, доставивший из аэропорта курьера по особым поручениям. Не успел остановиться винт машины, как курьер спрыгнул на площадку, подвернул ногу, словно Джон Уилкс Бут, и похромал к кабинету Крейга Бинки.

Он миновал приемную и попытался проникнуть в святая святых редакции, однако на его пути тут же стали Алерту и Скруту, за плечами которых виднелся сам Крейг Бинки, выступавший перед советом директоров. Секретарша Бетти Васки попыталась призвать незнакомца к порядку.

– Эти парни ничего не видят, – сказал тот, смерив их оценивающим взглядом. – Не хотелось бы зря их обижать.

Крутой аргумент так поразил Бетти Васки, что она поспешила доложить о странном посетителе шефу, после чего тот провел его прямиком в свой личный кабинет и уже через пять минут выскочил оттуда, выкрикивая приказы направо и налево.

Он распустил заседание и приказал привести в полную готовность все летательные аппараты корпорации.

– Заводи моторы! – выкрикивал он снова и снова.

Когда Крейг Бинки оказался в аэропорту и взлетел в воздух на одном из своих самолетов, за ним увязалось не меньше сотни других самолетов, похожих на голубей, приветствующих возвращающегося из удачного военного похода римского полководца. Сам Крейг Бинки находился на борту огромного грузового самолета с пластиковым куполом на крыше фюзеляжа, из которого он мог наблюдать за полетом.

В аэропорту царило невиданное возбуждение, вызванное тем, что в воздух один за другим взлетело около сотни самолетов. Контролеры впали в панику, поскольку все эти самолеты полетели не к Браунсвиллю, штат Техас, как значилось в их летных листах, а на восток, к морю.

– Куда вас несет? – воскликнул диспетчер, сидевший за пультом, увидев, что эта странная армада резко снизила высоту и исчезла с экранов радара.

Ответить на этот вопрос мог только сам Крейг Бинки, но он не стал бы делать этого ни за что на свете.

Летний обед у Петипа

В тот же самый день, когда Крейг Бинки направился в Браунсвилль и неожиданно исчез над морем, группа журналистов и менеджеров «Сан» собралась у Петипа. Они сидели в саду, жмурясь от золотистых лучей заходящего солнца, и несказанно удивились, вдруг услышав доносившийся издалека рев авиационной эскадрильи.

Они только что закончили последний этап дневной работы, передав все подготовленные материалы для печати в «Уэйл». После раннего обеда, небольшой прогулки и непродолжительного сна все они должны были появиться в «Сан» не позже шести, с тем чтобы подготовить к двум тридцати новый номер газеты. Домой же они обычно уходили только около семи, дождавшись набора, проверив пластины и составив план работы на следующий день.

Им нравилось бывать у Петипа, где всегда было прохладно и тихо. Мимо беззвучно проплывали корабли, с опустевшего рынка доносились знакомые звуки, производимые колесами разъезжавших по брусчатке грузовиков. Приятнее их были только гудки буксиров и паромов – «Нью-Уихокен», «Стейтен-Айленд», «Аппер-Ривер», «Нью-Фултон», – отражавшиеся от утесов финансового района. На востоке горели тысячами золотистых огней окна многоэтажных зданий и складов, сложенных из кирпича цвета бычьей крови, и светились белые башни муниципальных зданий с их статуями, колоннами и лепными орнаментами, предназначавшимися скорее не для людей, а для птиц. За рекою шумели кронами могучие деревья. Гарри Пенн вглядывался в видневшиеся за свежей зеленью сумеречные глуби этой тенистой рощи, которые казались ему в эту минуту воплощением его будущего и прошлого.

Он вздохнул и, повернувшись лицом к столу, обвел взглядом собравшихся за ним людей, среди которых была и его дочь. Молодые, горячие, полные энтузиазма, они говорили, смеялись и двигались так, словно участвовали в необычно продолжительном сценическом представлении. Со временем их энергия должна была трансформироваться в задумчивость и в привычку предаваться воспоминаниям. Они смогут увидеть вновь давно ушедших людей и вернуться в свою далекую юность, когда им никак не удавалось свести концы с концами.

Стол был накрыт на пятнадцать персон. Хардести Марратта, Вирджиния и Марко Честнат сидели напротив Гарри Пенна, Эсбери и Кристианы. (Эсбери поймал огромного палтуса, который жарился в эту минуту на угольях.) Куртене Фова покинул свое кресло и направился на кухню, Лючия Террапин густо краснела, стоило ей поймать на себе взгляд дюжего репортера Клеммиса Гугтаты. Привычный ко всему Хью Клоуз, походивший в эту минуту на вдохновенного музыканта, работал тут же за столом, с необычайным энтузиазмом переписывая собственную статью. Бедфорд, забыв до времени о существовании фондовой биржи, любовался красно-белыми буксирами, прорезавшими серебристую гладь Гудзона. Ожидавшая Прегера де Пинто Джессика Пенн разглядывала меню с таким интересом, словно это был Розеттский камень. Прегер должен был появиться с минуты на минуту в компании с Мартином и Эбби Марраттой, которых он должен был захватить в Йорквилле после интервью с прикованным к постели мэром (тот страдал аллергией и болезненно реагировал на июньскую пыльцу). Официант поставил на стол два огромных, вызвавших общее восхищение блюда с копченой лососиной, черным хлебом и лимоном.

Прегер де Пинто появился с Эбби на руках. Не в меру любопытный и настырный Мартин, шедший вслед за ним, то и дело описывал причудливые кривые. Прегер вручил Эбби Вирджинии, однако девочка тут же выскользнула из рук матери и, подбежав к жаровне, на которой запекалась рыба, изумленно уставилась на раскаленные уголья.

– Вы слышали? – спросил Прегер. – Похоже, Крейга Бинки укусила какая-то муха. Он понесся в аэропорт и улетел в сопровождении всех своих самолетов в неизвестном направлении!

– Странное дело, – удивился Гарри Пени, – а что передают информационные агентства?

– Ровным счетом ничего! Ту же чушь, что и всегда. Даму из Сент-Питерсберга укусила макака-резус и так далее.

– Может быть, его так поразило это происшествие? – улыбнулся Хардести.

– Крейг Бинки не станет жертвовать своим июньским уикендом в Ист-Хэмптоне из-за каких-то пустяков, – заявил Бедфорд.

– Вы уверены, что агентства молчат? – вновь спросил Гарри Пени. – Созвонитесь с нашим офисом. Мне кажется, что речь идет о чем-то очень серьезном… Вирджиния, вы не могли бы позвонить авиадиспетчерам? Хардести, а вас я попрошу связаться с редакцией «Гоуст» и напрямую спросить их о происходящем.

Телефоны находились в фойе ресторана. В ожидании ответа Гарри Пени поднялся со своего места и, заложив руки за спину, принялся расхаживать взад-вперед по узкому проходу между жаровнями и столом, напоминая тигра, нервно расхаживающего по клетке.

– Ну что там? – спросил он у вновь появившегося на террасе Прегера.

– Абсолютно ничего.

– Вы в этом уверены?

– Я проверил информацию несколько раз.

К этому моменту к столу вернулся и Хардести.

– Цитирую ответ «Гоуст»: «Господин Бинки отбыл на уикенд, во время которого он собирается написать большую статью о политическом плеврите».

– Федеральное авиационное агентство сообщает, что в плане полета Крейг Бинки назвал пунктом посадки Браунс-вилль, штат Техас, однако его эскадрилья резко снизила высоту и исчезла с экранов радаров. Авиадиспетчеры вне себя от ярости, – сообщила Вирджиния.

К этому моменту солнце уже скрылось за темным холмом. Они приступили к обеду, продолжая размышлять о том, что же могло стать причиной столь странного поведения Крейга Бинки.

– Запаситесь терпением, – вздохнул Гарри Пени. – Возможно, он услышал, что президент потерял мячик для гольфа. В любом случае он все переврет. Когда умер Тито, «Гоуст» вышел под шапкой «Папа отправился в дальний путь». Когда же какой-то буйнопомешанный бразилец убил президента Эквадора, они дали статью под заголовком «Бразильеро замочил шишку из Эквадора».

Они ели в молчании, и вечер океанским приливом подступал с востока. На стол подали дюжину аппетитных, выдержанных в греческом вине, соевом соусе и запеченных до корочек, палтусовых филе. Отваренные на морском пару овощи источали необыкновенные ароматы. Дух свежей, только что пойманной и приготовленной на углях орешника рыбы наполнял потемневшую округу клубами белого дыма.

После того как детям объяснили что им предстоит есть и как это предстоит есть, а на столе уже зажгли свечи, Кристиана подняла голову, вздрогнула и уронила на тарелку, звякнувшую, как серебряный колокольчик, вилку. Ее соседи тоже посмотрели на кованую витую ограду сада. За ней стоял бродяга с властным, странным и слегка раздраженным выражением на лице. Все немедленно перестали есть.

Он не был похож на голодного попрошайку, хотя, скорее всего, привычно пришел на запах еды. В нем не чувствовалось враждебности. Не был он похож и на ненормального. Напротив, несмотря на лохмотья, исхудавшее, загорелое и обветренное лицо, в нем чувствовалась сила и он смотрел на них не мигая, будто старался припомнить знакомые когда-то, но теперь напрочь позабытые, стершиеся из памяти лица. Его глаза, вспыхивающие как звезды, остановились на Джессике Пенн и чуть не прожгли ее. У нее, которая сотни раз выходила на сцену, под свет юпитеров к придирчивым театралам и давно привыкла к восторженной уличной толпе, оборачивающейся ей вслед, от пристального взгляда Питера Лейка перехватило дыхание.

Собравшиеся были заворожены его появлением и едва могли пошевелиться. На мгновение он перевел взгляд на Вирджинию, но тут же вновь уставился на Джессику, которой показалась, что сейчас она упадет в обморок. Несмотря на преклонный возраст, Гарри Пени стойко выдержал взгляд незнакомца. Они были под стать друг другу, если не принимать в расчет разницу прожитых лет, капризы удачи и следы непогоды на лице бродяги. Гарри Пенн методично оглядел каждую деталь в образе незваного гостя, и это слегка уняло его нервное напряжение. Дым проплывал сквозь металлические прутья ограды, которые бродяга сжимал в руках, и обволакивал его прозрачной пеленой. Гарри Пенн вдруг ощутил печальную тяжесть на сердце, как будто ему вернули детство, лишив всех знаний, всего опыта и оставив лишь чувство собственной уязвимости перед лицом неотвратимых грядущих времен.

Никто не знал, как выйти из положения. Казалось, немая сцена будет длиться вечно. Пока все завороженно следили за попытками Питера Лейка вспомнить что-то для него очень важное, Эбби подбежала к ограде и проскользнула сквозь ее прутья. Сделала она это с такой легкостью, какой могли бы позавидовать все известные силачи. Разогнуть кованые прутья им было бы не под силу, даже под страхом смерти! Когда родители заметили дочь по другую сторону ограды, они стали звать ее, но безуспешно. Эбби никого не слышала, и это вновь повергло всех в молчаливое ожидание, как на спиритическом сеансе, за мгновение до того, как завертятся столы. Они чувствовали себя затерянными в мире, лишенном звуков, и могли только разглядывать из него тот другой мир, куда шагнула Эбби, оказавшись там вместе с Питером Лейком.

С каждым шагом, будто приподнимаясь и медленно паря над землей, навстречу бродяге, она все сильнее чувствовала, что на самом деле знает его целую вечность. А потом она взлетела (хотя это мог быть обман освещения) и оказалась у него на руках. Он прижал ее к груди, а она, обняв Питера Лейка за плечи и уронив голову ему на грудь, тут же заснула.

Хардести подошел к ограде и заглянул в глаза Питера Лейка. Он понял, что опасаться нечего. Растерянность бродяги перед неизвестным окружением была вызвана тем, что сам он пришел из совсем иных миров. Когда Питер Лейк передал спящего ребенка сквозь прутья ограды в руки отцу, Хардести ощутил неодолимое желание самому побывать в тех неизведанных мирах, увидеть то, что довелось Питеру Лейку. Образцовый гражданин и примерный семьянин понял, что не раздумывая поменялся бы местами с этим бродягой. Понял, что на свете нет никаких прав, благ и утех, которые могли бы его удержать! Питер Лейк явился из мира теней. Хардести из мира солидности и правопорядка. Они так нуждались друг в друге! Спящая девочка на мгновение свела их вместе, но затем Питер Лейк отступил во тьму и пропал, как будто его никогда и не было.

За это время еда успела остыть. Вирджиния взяла Эбби на колени, а Хардести принялся рассеянно постукивать по столу ножом. Первым молчание нарушил Гарри Пенн.

– Чего только на свете не бывает, – произнес он со вздохом. – И тем не менее мир пока остается таким же, каким он и был прежде. Думаю, этот человек попросту опередил свое время…

Марко Честнат улыбнулся, почувствовав, что былое напряжение заметно спало. Они вновь могли наслаждаться видом раскаленных угольев и темных утесов, встававших за поблескивающей серебром темной гладью реки, громадами небоскребов, расцвеченных огнями, и выражением лица официанта Томми, решившего, что гости перестали есть и примолкли оттого, что повар опять напился в стельку и сделал с едой нечто ужасное. Да, судя по всему, мир действительно не изменился ни на йоту.

Однако вернуться к жареному палтусу, вареным овощам и молодому греческому вину им так и не пришлось, поскольку на самом деле мир все-таки стал иным.

Первой это поняла Вирджиния.

– О боже… – пробормотала она слабеющим голосом.

Они подняли головы и остолбенели.

Здания и фонари, находившиеся до последней минуты на том берегу, исчезли, уступив место освещенным тусклым светом мирным полям и садам (следует заметить, что некоторое время назад из-за случайного сбоя прекратила свою работу обслуживавшая этот район электростанция, что находилась в Нью-Джерси). Иллюзорные поля и сады и все еще светлое западное небо медленно, но неуклонно исчезали за двигавшейся вверх по Гудзону, похожей на косой нож гильотины или на огромную печную заслонку стеной, что была носом гигантского корабля, казавшегося составной частью этого странного пейзажа.

Корабль, который плавно надвигался с юга, явившись, казалось, прямо из садовой стены, был, наверное, самым большим кораблем, который им доводилось видеть. Высотой он превосходил все недавно отстроенные, затмившие своих предшественников небоскребы и продолжал расти прямо на глазах – пока они видели только его носовую часть. Идущее фарватером судно гнало форштевнем высокую ровную волну, которая, разделившись, закручивалась у бортов белыми кольцами водоворотов, чем дальше, тем больше сходя на нет и успокаиваясь. Корабельные палубы, в огнях десяти тысяч горящих иллюминаторов, закрыли город и осветили черную воду залива холодным ледяным блеском. Надстройки по высоте дважды превосходили носовые рубки. Так, что членам редакции «Сан», собравшимся в летнем ресторанчике, не оставалось ничего иного, как закидывать головы все выше и выше при виде фантастического зрелища целого плывущего города, переполнявшего их души удивлением и безотчетной дрожью охотничьего азарта, нередкой среди журналистской братии.

Корабль все еще проходил бортом мимо сада, и удивлению перед спокойным движением непомерной громады уже не хватало места. Все буквально онемели, потеряв дар речи. Самое время было появиться кормовой рубке – тогда увиденная картина смогла бы приобрести завершенность, но вместо этого по небу поплыли новые ярко освещенные палубные этажи, будто конструктор этого чуда хотел соблюсти идеальные пропорции своего детища, оправдав высоту палубных надстроек длиной корпуса по ватерлинии.

Наконец, после того как мимо них проплыли сотни метров бортовых огней, корабль резко закончился стальной, будто срезанной, вертикально уходящей в воду кормой. Следом, буксируемая на цепи со звеньями столь огромными, что через арку любого из них с легкостью мог бы проехать грузовик, показалась баржа, такого же голубого цвета и высотой не уступавшая главной корабельной палубе. Потом еще одна и еще, последняя.

Гигантское судно тем временем сбавило ход и остановилось. Над его огромными мачтами и пилонами тут же подобно слепням и стрекозам закружили частные одномоторные самолеты и вертолеты. От пристани пожарной части, расквартированной в Бэттери, отчалил пожарный катер, команда которого никак не могла взять в толк, почему никто не проинформировал их о приближении этого… монстра. С корабля тем временем принялись спускать большие моторные шлюпки, которые выстроили линию обороны, а те из членов экипажа, кого удавалось разглядеть, представали взору лишь на мгновение – как защитники крепости, приподнимающиеся над парапетом и тут же ныряющие в укрытие.

Испытывавшие странное возбуждение участники обеда разом поднялись на ноги. Горожанам, живущим высоко над морем или на одной из людных улиц, всегда кажется, что корабли входят в городскую гавань с подозрительной медлительностью. Но моряку, недели, а то и месяцы знавшему только океанский простор, кажется, что корабль летит с головокружительной скоростью в этих безумно узких берегах, и он не будет находить себе места, пока судно окончательно не остановится. Любой большой корабль, появляющийся в гавани Нью-Йорка, являлся наглядным свидетельством того, что за Нэрроуз находился целый мир, о существовании которого горожане обычно даже не подозревали. Он словно говорил им: «Я там был. Я видел тот удивительный мир своими собственными глазами».

Дрожа от волнения, Гарри Пени взобрался на стул и обратился к присутствующим:

– Судя по всему, Крейг Бинки об этом ничего не знает. Впрочем, это не так уж и важно. Эсбери, я попрошу вас подготовить нашу лодку. Если мы успеем раздобыть хоть какую-то информацию, мы посвятим этому событию специальный выпуск «Уэйл». Ты знаешь, Прегер, такой большой корабль я вижу впервые… Он может одарить нас…

– Чем же?

– Будущим.

Они поспешно покинули ресторан и понеслись по булыжным мостовым к Принтинг-Хаус-Сквер. Гарри Пени, бежавший первым, время от времени ударял тросточкой по камням, как бы напоминая себе о том, что юность его давно прошла.

Этой ночью в «Сан» не спали. Город же стал постепенно оживать.

Век машин

Весной в Нью-Йорке ветрено и сыро. Обманчивое тепло в любой момент может смениться дождем со снегом. Это самая трудная пора для бездомных, страдающих и от проливных дождей и от буйных ветров. После отчаянных зимних битв, когда неудачный выбор позиции уже через час может обернуться неминуемой гибелью, перспектива медленного умирания в ту пору, когда вокруг все только начинает зеленеть, представляется столь же мрачной, как и гибель в последний день войны. У людей, живущих на улицах, так же как и у школьников, каникулы начинаются только в июне.

До этого самого времени Питеру Лейку было некогда раздумывать о том, что же с ним могло произойти. Он выписался из госпиталя зимой и потому был озабочен единственно собственным выживанием. В течение нескольких месяцев он жил в туннелях подземки и спал на трубах теплотрасс рядом с людьми, с которыми он ни разу не перемолвился ни словом. Так же как и они, он боялся попасть под колеса поезда или стать жертвой огромных, размером с собаку, крыс или злобных лунатиков. Если ему не удавалось заработать на кусок хлеба мытьем посуды или выклянчить миску с благотворительным супом в палатке возле какого-нибудь религиозного заведения, он начинал рыться в мусорных бачках или жарил на костре голубей, хотя и знал, что есть их небезопасно. В иные дни благотворительные фонды давали таким как он возможность помыться под душем, отведать бульона из индейки и поспать на настоящей кровати.

Вероятно, он мог бы найти и какую-то работу, но у него попросту не было на это времени. Он был занят поисками самого себя и дал себе слово не устраиваться на работу до той поры, пока поиски эти не увенчаются успехом.

К концу мая или к началу июня напряжение спало настолько, что он мог свободно бродить по городу в поисках знакомых мест. Почти весь город оделся в стекло и в сталь, отчего здания стали походить на блестящие гробы. Окна домов никогда не открывались, у некоторых же зданий окон не было вообще. Улицы с этими необычайно высокими и тяжеловесными зданиями казались ему темными лабиринтами. Они обретали хоть какую-то привлекательность лишь по ночам (да и то при взгляде со стороны), когда их фасады были залиты светом огромных прожекторов. Как бы ни подавляли Питера Лейка размеры и формы новых строений, он тем не менее сумел отыскать несколько святынь (одна из которых действительно являлась храмом), казавшихся ему последними цитаделями истины, к которым он возвращался снова и снова подобно молнии, раз за разом ударяющей в вершину стальной мачты громоотвода.

Первым из этих мест стал Морской собор с огромными синими, словно морская волна, стеклами. Он приходил сюда для того, чтобы полюбоваться моделями судов, которые неведомо почему казались ему трогательными и исполненными столь же глубокого смысла, как и их огромные прообразы.

Вторым таким местом стала аллейка возле ресторана Петипа, из которого выбежала маленькая девочка, уснувшая у него на руках. Он приходил сюда едва ли не каждый день, надеясь вновь увидеть тех же людей. Он брался руками за прутья знакомой витой ограды и закрывал глаза в надежде, что в следующее мгновение этот бесконечный сон закончится, он очнется и вспомнит о том, что владеет магазином одежды или, скажем, работает железнодорожным диспетчером, юристом или страховым агентом, уже не раз обедавшим у Петипа со своей женой и детьми. Как ему не хватало старых, потемневших от времени деревянных домиков, теплых печурок, уютных городских скверов, печальных гудков паромов и былых надежд на то, что мир со временем станет куда краше, шире и зеленее! Кто бы мог подумать, что он скроет свой истинный лик за удушливым стеклом и металлом? Питер Лейк хотел только одного: вернуться в свое время.

Знакомые строения и улицы были для него чем-то вроде альпийских придорожных часовен. Он останавливался перед заколоченными, никому не нужными дверьми, старыми кладбищами, выглядывающими из-за громад зданий (он был единственным человеком, обращавшим на них внимание), укромными садиками, изысканными фасадами старинных зданий и узкими улочками, в которых могли таиться тени былого.

Последним и, вероятно, лучшим из этих памятных мест являлся старый многоквартирный дом, стоявший на Файв-Пойнтс. Уважающие себя образованные и восприимчивые представители среднего класса вряд ли смогли бы описать его лестницы, коридоры и комнаты, поскольку ни один из образованных, уважающих себя представителей среднего класса не вышел бы из этих трущоб живым. Люди, жившие в этом районе, завидовали крысам. Здесь никогда не было ни света, ни тепла, ни воды, зато за каждым углом прятался безумец с ножом в руке.

В один прекрасный день Питер Лейк вошел в один из подъездов этого дома, поднялся по лестнице на верхний этаж и, открыв расшатанную дверь, вышел на крышу. После этого он приходил сюда не раз и не два, силясь понять, чем же его так привлекало это место. Он ходил по крыше, разглядывая жаровые трубы, которые, судя по их виду, не использовались уже не один десяток лет. Ну а как же сами камины? Они были заложены кирпичом за семьдесят пять лет до этого, отчего скреплявший их известковый раствор стал больше походить на обычный песок. Он заглянул в глубокий темный дымоход и неожиданно вспомнил сладковатый запах горящих в печи сосновых дров. Питер Лейк обнял трубу и окинул взглядом округу. В свое время здесь было куда больше деревьев и пустырей. На Морнингсайд-Хайтс находилась ферма, Центральный парк казался самым что ни на есть настоящим лесом, рядом с которым стояли деревянные дома с просторными комнатами и высокими крышами, двери которых можно было не запирать (Питер Лейк напрочь забыл о своем воровском промысле, но сохранил свою былую честность). Отовсюду пахло сосновыми дровами, а снег всю зиму оставался белым…