Самый длинный день Резанова Наталья

В детстве в этот день я часто плакала. потому что после него дни становились короче, а ночи длиннее, и это означало неотвратимый конец лета и приближение зимы. Потом я поняла, что для слез в этот день есть другие причины.

Но мы не плачем.

– А может, все же не пойдешь?

Я отвернулась, чтобы не видеть маминого лица. Ее страхи были понятны. Если меня сегодня изнасилуют, дело никто не будет расследовать. В любую другую ночь – да, но не сегодня. Если убьют… скорее всего, тоже спустят на тормозах. К счастью, предложение левых в Думе возродить в Иванову ночь человеческие жертвоприношения не нашло поддержки у большинства фракций. Проект задробили, как не отвечающий национальному духу праздника. Но народ знает – чтобы земля родила, на нее должна пролиться кровь.

– Ну пожалуйста. Попробуй, вдруг они не заметят…

– Мама, ты хочешь, чтобы за мной пришли?

Даже не видя, я знала, что она опустила голову. Результат последнего медосмотра не давал мне права уклоняться от посещения праздника, равно как и всем гражданам репродуктивного возраста, не находящимся ночью на службе. Мужчины старше 55 лет и женщины – 45 получают автоматическое освобождение. Ирония состоит в том, что именно освобожденные, и не достигшие необходимых 16 лет, зачастую идут на праздник добровольно, иных и удерживать приходится. А лица, обязанные посещать гуляния, норовят уклониться… Я бы тоже уклонилась, но увы, возрастной лимит еще не вышел. И комиссию я прошла без задева. Мама считает, что нужно было дать на лапу врачу, чтобы получить справку о какой-нибудь хвори. Наивная! К одиноким женщинам полиция нравов особенно присматривается. Тем более – к одиноким дочерям одиноких матерей. То, что я рождена в законном браке ( отец мой умер молодым), а не после праздника, для этих тупых чинуш значения не имеет.

Не стоило мне напоминать маме о том, что бывает с теми, кто уклоняется от исполнения общественного долга. Хорошо еще, хватило ума не говорить ей, что сегодня мне необходимо засветиться на публике.

– Да ладно тебе, в первый раз, что ли… – нарочито бодряческим и оттого особо гнусным голосом сказала я. – Все будет хорошо. И пойду я не одна…

Словно в ответ, зачирикал звонок. Конечно, это не полиция нравов обходила квартиры в поисках уклонистов. Еще слишком рано.

– Нея, ты дома?! – завопила Настасья из-за двери.

– Нет, уже на площади…

Шутка дурацкая, но и вопрос не умнее.

Они, как всегда, явились вместе – Настя и Зульфия. Подруги юных дней и выпускницы одного факультета, хотя и разных лет. Обе чернявые, ладные, невысокие, и при том совсем непохожие. На одной белая блуза и гладкая синяя юбка, на другой вышитое длинное платье и пестрая шаль. И на обеих старые стертые сандалии. На мне – тоже.

– Не забыла взять? – спросила Настя.

– А как же, – я подняла с полу сумку с бутылками.

– Ну-с, у нас тоже с собой было…

Зульфия скромно промолчала.

На мамином лице инстинктивно выразилось неодобрение. она, конечно, почти слепа, но слышит прекрасно. И как звякают бутылка – тоже. Я подошла к ней.

– Мамочка, пожалуйста, не забудь запереть дверь. И на задвижку тоже. Все равно я раньше, чем утром, не вернусь.

– Не в первый раз, – тихо отозвалась она.

Мы вышли из квартиры миновали бабушек на скамейке – полиция может отдыхать, – и свернули на улицу.

Все мы жили на границе Старого города, и потому могли не беспокоиться о том, как добраться до места. Нынче к закату и подземка, и конки прекратят работу, однако нам не трудно дойти пешком. Впрочем, по Старому городу все, кроме должностных лиц, передвигались пешком.

Было довольно равно, и мы не торопились. В молчании, ибо все было сказано много лет назад, двигались по тихой, тенистой улице Оперы, мимо театра, окруженного сочной яркой зеленью, пересекли площадь Керенского и оказались среди веселой оживленной толпы на Варварке. От обычной праздничной толпы эту отличало отсутствие детей. И еще было особенность. Хотя многие ( не все) принарядились , обувь почти на всех была старая, ношеная, даже у тех, кто производил впечатление людей состоятельных. Так было принято – добираться на площадь пешком, а не в экипаже, в обуви, отслужившей свое.

Как и мы, многие несли с собой выпивку и закуску – в сумках, корзинах, фирменных пакетах «Триглава». Эта сеть универсальных магазинов работала до сих пор. Но с закатом «Триглав» также должен прекратить торговлю.

Люди вываливались на Варварку из переулков – из-за Первого родовспомогательного дома, из-за Первой губернской типографии – улица была среди главных, и едва ли не все здесь было первое. Из-за церкви святой Варвары. Обычно, поспешая к себе в редакцию, я видела, как теплятся свечи в глубине. Но церковные двери были закрыты. Сегодня закрыты.

Шли чинно. Давки не было. Не то, что на многие других народных гуляниях, когда площадь приходится оцеплять конным городовым и казакам. Сегодня на площади из представителей правопорядка лишь полицейские в штатском. Остальным предстоит патрулировать кварталы в глубине города. Потому что нынче будут грабежи.

Кроме Варварки, на площадь вела еще одна большая улица – Покровская. Сама же площадь раньше называлась Благовещенской, по собору , который прежде там стоял. Во время послереволюционных потрясений его снесли, не помню уж, при каких обстоятельствах, об этом не слишком охотно пишут, да так и не восстановили. Площадь и без того хороша – в окружении садов и фонтанов, вдоль кремлевских стен – зеленые бульвары, площадки для оркестров и театральных представлений.

Оркестры уже играли – негромко, в четверть силы, а представление должно было разыграться на площади.

Наверное, сверху все выглядело очень эффектно. С кремлевских башен, например. Или с самолета. Но никакие самолеты над городом не летают, это запрещено. Только планеры, дирижабли и воздушные шары, да и то не сегодня. Две людские реки, встречающиеся посреди площади Отъединения. Там , где высится груда обуви, которая неуклонно растет.

Следом за другими мы подошли к этой груде, не торопясь, разулись и бросили свою обувку к остальной. Как водится, постояли немного. Кругом были пышные домохозяйки в цветастых платьях, отставники в рубашках с закатанными рукавами, обнажающими бугры мускулов, лохматые студиозусы в форменных тужурках, коренастые нувориши в костюмах с искрой – именно они считают своим долгом швырнуть к изношенным туфлям, стертым сандалиям и матерчатым тапочкам дорогие штиблеты из лучшей кожи; их подруги, высоченные, белокурые, с холодными ангельскими лицами, в чем-то невообразимо воздушном, что надевается один раз и на откосе превратится в грязную тряпку. И все босы. Все едины. Все равны.

Потом мы, не сговариваясь, направились к Правому саду – не тому, где фонтан, а где монумент Акту об Отъединении. Идти босиком после жары было приятно. И пока что безопасно. Не то, что утром, когда на площади можно напороться на битое стекло.

Возле невысокой каменной ограды сада я остановилась и поставила сумку. Никто не возражал. Сидеть, опираясь на борт, было удобно, и открывался хороший вид на площадь и Кремль.

Удивительно, как прогрелся камень. Я чувствовала это сквозь ткань парусиновых штанов. Не припомню, чтоб в этот день, и главное, в эту ночь была плохая погода. Говорят, как-то тучи специально отводят. Но я в технологии не разбираюсь.

– Ну, что, разгонную? – сказала Настасья.

Я кивнула. Темнело, пора было начинать. Зульфия, с присущей ей восточной молчаливостью и сноровистостью, уже извлекала бутылки и штопор. Я достала кружки. Не дикари же мы, чтоб из горла пить.

К тому времени, когда выплыла луна , оркестры гремели, а груда обуви, казалось, сравнялась высотой с кремлевскими башнями, народ сидел и под этими самыми башнями, и на газонах бульваров, в садах и вокруг них. Одни пили, другие – так. Смотрели. Ждали.

Мы-то, конечно, пили. Поэтому я пропустила момент, когда посреди площади появились те, без кого начинать нельзя. Местная элита, в большинстве своем из «чистых» с Всеславой Петрищевой во главе. Мне как-то пришлось брать у нее интервью. Журнал, где я работая, в принципе, далек от от политики, но тут – куда деваться. «Наша Слава» принадлежит к вождям партии, и, вдобавок, местная уроженка. Значит, сегодня костер будет зажигать она. В прошлом году это был губернатор. Правда, какого-либо закона, определяющего кандидатуру человека, исполняющего обычай, не существует. Хотя в Москве последние лет двадцать, с тех самых пор, как туда перенесли столицу, это делает премьер. А у нас – кто когда.

Музыка смолкала. Петрищева остановилась – среднего роста, в костюме из некрашеного льна, с узлом русых волос. В свете луны она была очень бледной, хотя в действительности у нее здоровый румянец – я свидетельствую.

Помощники плеснули на обувь специальным составом – он легко воспламеняется и отбивает вонь. Петрищевой поднесли факел.

– Гори, грязь! – четким голосом произнесла она и отработанным жестом швырнула факел на обувку. Пламя занялось.

– Гори, грязь! – подхватила площадь. – Гори!

Сожжение обуви – обычай вовсе не древний, и отнюдь не русский. Даже не российский – я выясняла. Но почему-то очень прижился. Молодежь уверена, что так все и было искони. Однако мама говорит, что в ее время, когда праздновали Самый Длинный День, обувь еще не жгли. А сейчас попробуй заикнись об этом! Все знают – сегодня мы принесли на своих подошвах всю грязь, что накопилась за год, чтобы избавиться от нее.

– Чего пялишься? – Настя толкнула меня локтем в бок. – Костров не видала? Лопай давай, не теряй времени!

Грубость ее не была оскорбительна. В конце концов, из нас она наиболее уязвима. У Зульфии тоже жизненная картина не сахар, ее отец до сих пор числится в неблагонадежных. Что-то он некогда брякнул против «идолопоклонства», и ей приходится вести себя образцово-показательно. Но Настя – одинокая мать, а к таким, как сказано, внимание – в первую очередь. Почему-то огни считаются наиболее подходящими для исполнения долга. Ибо уже благословенны.

Я плеснула цимлянского по кружкам и мы чокнулись.

Ночь плыла в треске огня, криках, визге и хохоте. Оркестранты давно разбрелись. С откоса спустили огненные колеса, и народ потянулся туда. Откос от самого подножья крепостных стен зарос лесом, старым, может, быть, вековечным, и основное действо переместилось туда. Не то, чтоб участникам необходимо укрытие – деревья, кусты, чернильная тень башен – но желательно было делать все на земле, а не на камнях. Да и удобнее тоже. Тем, кому не нравился излишне крутой откос, устраивались на бульварах или в старом крепостном рву, поросшем густой травой.

Мы усердно пили. Равно как и все, оставшиеся на площади. Сквозь гудение голосов, выкрики, долетавшие с откоса и бульваров, послышался цокот копыт. Их ворот Кремля показалась открытая пролетка в сопровождении конной охраны. Губернатор. Это означало, что ночь близится к концу. Я подняла голову и увидела, что небо неотличимо от дыма догорающего костра.

Пролетка медленно совершала привычный объезд площади – вдоль бульвара, поворот у выезда на Большую Покровку, мимо Левого сада…

Сейчас губернатор был на площади единственным представителем власти. Прочие были на откосе. Разумеется, и его превосходительство с супругой там побывали. Надо думать, супруга и теперь там, подает пример женщинам города, а губернатор успел вернуться и переодеться. И обуться, наверное, отсюда не видно. Охранники – те в сапогах. Им можно, они при исполнении.

Пролетка поравнялась с нами. Какой-то миг мы с губернатором смотрели друг на друга. Не уверена, что он меня узнал. Нам приходилось встречаться на официальных приемах, и я была ему представлена, но вряд ли он запомнил такую мелкую сошку, как обозреватель «Огней рампы» Виринея Зуйкова. Однако, явившись за подписью, я не хочу услышать: «Как кредит просить у фонда губернатора, так в первых рядах, а от общественного долга бегаете?» А кредит мне необходим. С глазами у мамы все хуже и хуже, а моих гонораров на операцию не хватит.

Пролетка удалилась. Но прежде того губернатор успел бросить взгляд на стоящие вокруг нас бутылки и благосклонно кивнул. Похоже, кредит я получу.

Бутылок и впрямь было много. Но что делать? В эту ночь поощряются любые излишества плоти. Питие – одно из самых похвальных занятий. Но женщина не должна зачинать пьяной, ибо новейшие исследования показывают – алкоголь в крови матери оказывает губительное влияние на плод. Матери, а не отца, как считалось раньше. Поэтому для женщины пьяное зачатие приравнивается к уголовному преступлению. Как говорят у нас :» Либо вином баловаться, либо на откосе кувыркаться». Обильные возлияния также считаются исполнением общественного долга, ибо также оказывают симпатическое влияние на урожай. Но пить надо по-настоящему. Уловки, вроде подкрашенной водицы или холодного чая не проходят. В любой миг могут взять на предмет анализ содержания алкоголя в крови.

Что ж, мы не притворялись. Ибо на нашем факультете свободных искусств женщины составляют абсолютное большинство, и они отчетливо представляют, что их ждет. А посему среди свободных искусств умение пить. не напиваясь, является важнейшим. Или почти. Филеры, сколько бы их здесь ни было, не способны взять на ум, сколько вина и водки способны заглотать наши выпускницы, сохраняя контроль над собой. И сегодня мы хорошо потрудились ради своих родных.

На рассвете, проводив Зульфию с Настей ( так заведено – они заходят за мной, я их провожаю), я двинулась домой. Было прохладно, ясно, казалось, камни мостовой дышат. После ночи, наполненной шумом, тишина ошеломляла. Мерещилось, что, когда заработает подземка, я это услышу. Что, конечно, невозможно. Должно быть, я все-таки перебрала. Иначе, с чего бы в голову лезли посторонние мысли?

С чего все началось? С закрытия границ, с Акта от Отъединении? Слово-то какое… Как там в учебнике…»Отъединение не есть отделение, но альтернатива объединению. Мы едины и мы самодостаточны». Никто ведь поначалу в это не верил… Правда, в то, что «чистые» придут к власти, тоже никто не верил. Они были маленькой партией. И, хотя благородным идеям борьбы с загрязнением земли, воды и воздуха все сочувствовали, никто вроде бы их всерьез не воспринимал. А потом вдруг оказалось, что их поддерживают все. Конечно, в те временах и речи не было об оргиях плодородия, куда гоняют в принудительном порядке, ни уверения, что на землю должна пролиться кровь… только радовались очищению…

Они пускали слюну умиления, и захлебнулись этой слюной.

А может, они правы? Наши поля плодоносят, как никогда. Мы избавили землю, воду и воздух от скверны, и никакой отравы нет в нашей пище. Мы живем в чистой стране, настолько чистой, что в городах можно ходить босиком.

Генетический фонд, казалось бы, безнадежной загубленный, восстанавливается. Я, например, здоровее родителей. А новое поколение будет здоровее, чем я. Скоро мы снова станем такими, какими видел нас ибн-Фадлан. Или как древние греки… век бы мне не вспоминать, что с ними стало, с этими греками…

Уже совсем рассвело. Начинается новый день. Теперь можно жить спокойно.

До Самой Длинной Ночи.