Первые шаги по Тропе: Злой Котел Чадович Николай
— Неужели королева не понимает всей опасности сложившегося положения?
— Скорее всего понимает. Рассудком. А чувства заставляют ее цепляться за жизнь. Слишком уж она к ней привыкла. В других условиях королева, переставшая давать яйца, давно бы умерла. Но хитроумные лекари поддерживают ее жизнь тем, что не позволяют созревать зародышам яиц, еще имеющимся в ее утробе. Как долго продлится такое положение — неизвестно.
— С вашей королевой, допустим, все понятно. Как говорится, своя жизнь дороже мироздания. Но ведь лекари должны понимать, что, спасая королеву, они губят будущее вещунов.
— Лекари всего лишь безвольные игрушки в ее руках. Они никогда не имели собственного мнения. Что значит простой вещун против королевы? Ничто! Даже меньше, чем ничто. Противостоять ей могут лишь такие, как я. Так уж распорядилась природа. За это королева ненавидит нас, но и обойтись без наших услуг тоже не может. Мы ее послы, мы ее глашатаи, мы ее наперсницы. Мы те, на ком она срывает свою злобу.
— Слова, которые я сейчас скажу, наверное, покажутся тебе кощунством… Но, если другого выхода нет, надо принимать решительные меры. Народ вещунов — единый организм, и, чтобы спасти целое, придется пожертвовать частью. Ящерица в момент опасности расстается с хвостом, а звери, попавшие в капкан, отгрызают себе лапу. Придется и вам проявить отвагу… Соберитесь вместе и придушите королеву. Потомки вас оправдают. Грех во спасение и грехом-то назвать нельзя.
— Стало быть, ты допускаешь такую возможность? — принцесса искоса глянула на меня.
— Я же ясно сказал: если иного выхода нет.
— Другого выхода и в самом деле нет. Но те же самые законы естества, заставляющие нас вечно соперничать с королевой, не позволяют нам убить ее. Это то же самое, что самому себе вырвать сердце. Рука не поднимется.
— Но ведь она-то нарушает законы естества, продолжая цепляться за жизнь в непродуктивном возрасте!
— Для нас это значения не имеет. Есть такие пороги, переступить которые нельзя даже под страхом смерти.
— Тогда мне остается только посочувствовать вам, а заодно и моему приятелю, — я развел руками. — Очень жаль, но ему придется уйти отсюда без яйца.
— Если ты захочешь… Если ты очень захочешь, он получит яйцо, — мне показалось, что голос принцессы дрогнул.
— Кто же его снесет? Твоя уточка? — сам не знаю, как у меня вырвалась неуместная шутка.
— Я, например, — подбоченившись, она приняла вызывающую позу, обычно означавшую «А чем мы хуже других?».
— Так в чем же дело? Действуй! Будем всю жизнь тебе благодарны.
— Не забывай, что такое станет возможным лишь после смерти королевы. И, если она сама не хочет умирать, ей надо помочь. Не ты ли только что говорил о решительных мерах? А поскольку никто из вещунов и пальцем не посмеет прикоснуться к королеве, этот грех придется взять на себя чужаку.
Наши взгляды наконец-то встретились, и меня словно жаром обдало — и это при том, что с озера дул довольно прохладный ветерок. Разговор и в самом деле становился тяжелым.
Ситуация была настолько ясной, что даже не требовала слов, но я все же уточнил:
— То есть мне?
— Больше некому, — ответила принцесса. — Прости, так уж получилось… Но провидение вкладывает в твои руки не позорный топор палача, а святой меч спасителя.
— С некоторых пор я дал себе зарок избегать любого оружия. Пусть даже оно сияет от святости.
— Твои благие побуждения можно только приветствовать. Но они несовместимы с препонами, которые жизнь ставит нам на каждом шагу. Тебе придется воспользоваться оружием еще много раз, причем оружием самым разным. В том числе и сияющим. А потом ты сам станешь оружием, куда более грозным, чем небесные молнии и подземные бури.
Я не мог ничего возразить и молчал, стараясь разобраться в чувствах, обуревавших меня, но принцесса, приняв это молчание, как знак согласия, продолжала:
— Теперь, когда ты уяснил суть дела, пора оговорить и детали.
— Но я ведь еще не дал своего согласия!
— На словах не дал, — принцесса снисходительно улыбнулась. — Однако внутренне ты уже готов к этому. Не будь я заранее уверена в твоем согласии, то и разговор бы этот не заводила. Даже не принимая во внимание королеву, берусь утверждать, что в глубине души ты одобряешь расправы над старухами. Более того, это соответствует обычаям вашего народа.
Что за ересь она несет, возмутился я. Откуда такие сведения? Неужели где-то в закоулках моей памяти сохранилась ненависть к бабушке, закармливавшей меня в детстве манной кашей. Или виной тому сказки о русских богатырях, сражавшихся с Бабой-Ягой, ведьмами, кикиморами и прочими дамами пенсионного возраста? А может, это дает о себе знать юношеское увлечение Достоевским? Что скрывать, я частенько ставил себя на место Родиона Раскольникова, но это еще не значит, что меня прельщают его криминальные подвиги. Нет, тут явно какое-то недоразумение! Я не имею ничего против старушек. Пусть живут себе хоть тысячу лет. А разборки среди вещунов меня вообще не должны касаться.
— Ищешь оправдание своей трусости? — презрительно скривилась принцесса. — Радеешь о собственном спокойствии? Учти, бросив нас на произвол судьбы, а проще говоря, приговорив к смерти, ты будешь вечно корить себя.
— А за убийство королевы не буду? — огрызнулся я.
— Искренняя признательность вещунов поможет тебе побороть угрызения совести. А став новой королевой, я смогу оказать тебе много неоценимых услуг.
— Только не надо меня задабривать! Это унижает нас обоих. Твои доводы безупречны. Но пойми, я не созрел для хладнокровного убийства. У меня нет причин ненавидеть вашу королеву. Наоборот, я должен благодарить ее.
— Верь или не верь, но слух тебе вернула я, — сказала принцесса. — Это можно было сделать и раньше, но до определенного момента ты был нужен мне именно глухим.
— Пусть будет так, но это ничего не меняет.
— Пойми, то, что ты сделаешь, не будет убийством. Она уже практически мертва. Это наполовину труп, жизнь в котором поддерживается всяческими ухищрениями. Твое вмешательство лишь довершит приговор, однажды уже вынесенный природой. Почему тебя нужно уговаривать, как капризного ребенка?
— Мне надо подумать, — со стороны могло показаться, что я ломаюсь, словно красна девица, но ведь речь шла не о каких-то пустяках, а об одном из наиболее предосудительных преступлений.
Однако принцесса не собиралась давать мне ни малейшей поблажки.
— Это невозможно! — заявила она. — Для любого знатока душ твои мысли звучат сейчас истошным воплем. Как только мы вернемся в обитель, королева сразу заподозрит неладное. И тогда все, кому не лень, сбегутся к ней на выручку.
— Не могу же я вообще избавиться от мыслей! Для этого, наверное, придется умереть.
— Проще будет уснуть. Ходить во сне дано не каждому, но я о тебе позабочусь. Таким манером мы и вернемся в обитель. А проснешься ты лишь в самый последний момент.
— Все у тебя предусмотрено, — моя жалкая попытка улыбнуться вряд ли удалась. — Как мне действовать после пробуждения? Душить королеву как-то не с руки. А на обещанный тобою святой меч рассчитывать тоже не приходится.
— Заставишь ее выпить раствор истомы. Пусть отойдет не в муках агонии, а в счастливых снах.
— Так и быть! — сдался я. — Усыпляй. Что от меня требуется? Смотреть тебе в глаза? Считать до тысячи?
— Ничего не надо, — принцесса взяла меня за руку. — Ты уже спишь.
Говорят, что после гипнотического сна не остается никаких воспоминаний. Однако сновидение, посетившее меня на обратном пути, было из тех, что надолго врезаются в память.
Уж и не знаю, какой мир привиделся мне на сей раз, но я почему-то жил там не один, а вместе с большой, вечно голодной семьей, представлявшейся мне каким-то весьма смутным целым, не распадавшимся на отдельные личности.
Все мои помыслы состояли лишь в том, чтобы накормить домочадцев, а это по условиям сна было не так-то и легко. Однажды после долгих поисков мне удалось подрядиться на довольно выгодную работу, — кажется, что-то копать.
Когда условия договора были мною выполнены, хозяин, ссылаясь на отсутствие наличных, предложил рассчитаться натурой. Пришлось волей-неволей согласиться.
Заполнив всякой всячиной огромную плетеную корзину, он вручил ее мне. Назад я отправился в самом радужном расположении духа. Каково же было мое разочарование, когда по прибытии в родной дом обнаружилось, что все продукты: мука, соль, перец, сахар, масло, крупа — навалены в корзину без всякого разбора, вперемешку. Получилась отвратительная каша, которую отказались есть даже собаки.
Как я негодовал! Как только не проклинал чужую безалаберность и собственное ротозейство!
Что, спрашивается, может означать такой сон? К чему он — к богатству, к кишечному расстройству, к неприятностям, к перемене погоды? Надо будет при случае поинтересоваться у вещуна…
— Хватит спать! — принцесса отвесила мне легкую затрещину. — Просыпайся. Мы уже пришли.
Действительно, я стоял прямо перед входом в покои королевы, но на сей раз вокруг меня было пустынно и тихо, словно в храме древнего божества, отвергнутого своими приверженцами.
Опережая мой неизбежный вопрос, принцесса пояснила:
— В пищу, приготовленную для придворных, я добавила истому. Все разбрелись по своим углам отсыпаться. Нам никто не сможет помешать.
— Ты не доверяешь даже подругам?
— Им в особенности. Если все задуманное нами удастся, очень скоро они превратятся в моих злейших врагов. Любая из них хотела бы занять место, на которое сейчас претендую я.
Сзади послышались торопливые шаги, особенно гулкие под сводами пустого зала. Мы одновременно обернулись, готовые к любым неожиданностям, но это был всего лишь мой приятель, разобиженный, как никогда.
— Ты не спишь? — удивилась принцесса.
— С чего бы это я должен спать?
— Разве ты не обедал со всеми вместе?
— Какой там обед! Я весь извелся, ожидая вашего возвращения. Где вы пропадали? Когда я, наконец, получу яйцо? Почему вы идете к королеве без меня?
— Потому что тебе там делать нечего, — свысока ответила принцесса. — Но раз уж ты явился сюда, снимай со стены алебарду и стой на страже. Не допускай никого в покои королевы. Даже лекарей, даже кормильцев. Понял?
— Понял, — он от усердия затряс головой. — А когда же…
— Будет тебе яйцо, будет! — оборвала его принцесса. — Только не путайся под ногами.
Она втолкнула меня в королевскую опочивальню, а сама осталась стоять при входе, прижавшись спиной к стене.
Оно и понятно — доля у заговорщиков несладкая. А особенно в такой момент, когда на весы жизни и смерти брошено все — и жажда власти, и грех матереубийства, и будущее родного народа, и собственная судьба.
— Иди, — она сунула мне объемистый флакон, наполненный коварным зельем, способным подарить и сладкое блаженство и вечный сон. — Иди!
Здесь было по-прежнему сумрачно и душно, а запах королевы, одновременно тлетворный и дурманящий, похоже, даже усилился. Возможно, это было последнее оружие одряхлевшей богини, почуявшей приближение убийц.
Даже у меня, существа совершенно постороннего, голова пошла кругом, а что уж тогда говорить о вещунах всех категорий, для которых этот запах был и кнутом, и пряником, и столпом существования, и порукой на будущее.
Лекарь, спавший прямо на полу, в двух шагах от входа, тяжко застонал и перевернулся на другой бок. Если ему что и снилось, то явно не королевские милости.
Подталкиваемый взглядом принцессы, я пересек зал и сорвал занавес, оказавшись тем самым на половине, запретной для рядовых вещунов, а уж для чужаков — тем более.
Алтарем в этом храме размножения служило ложе, столь просторное, что на нем смогли бы разместиться не только все рыцари Круглого стола со своими дамами сердца, но сверх того еще и рыцарские кони.
Посреди этого исполинского ложа возвышалась живая гора, заботливо укрытая парчой и бархатом. Гора мерно вздымалась, каждый раз издавая надсадный, придушенный хрип.
Полумрак королевских покоев мешал рассмотреть какие-либо детали, и я вынужден был с ногами взгромоздиться на ложе. Моя огромная тень, переламываясь, поползла со стены на потолок.
И вдруг где-то совсем рядом раздался хриплый клекот, заставивший меня вздрогнуть. Это смеялась королева. Только сейчас я рассмотрел ее крохотную лысую головенку, как бы и не имевшую отношения к громадному, словно стог сена, телу.
Даже не верилось, что хрупкие и грациозные принцессы со временем могут превращаться в подобных монстров.
Два круглых белесых глаза, разделенных горбатым носом-клювом, смотрели на меня мудро и бесстрастно. А что еще можно было ожидать от древнего, как мир, создания, заметившего порхающую поблизости мошку-однодневку?
Вот только не знаю, понимала ли королева, что эта мошка собирается нанести ей смертельный укус. Хохот, на самом деле являвшийся обыкновенным астматическим кашлем, постепенно сошел на нет, и голосом, не подразумевающим наличия зубов, королева произнесла:
— Я рада, что ты вновь навестил меня.
Отступать было поздно, и я холодно ответил:
— К сожалению, причина, заставившая меня явиться сюда, не дает повода для радости.
Сзади взвизгнула принцесса:
— Не смей разговаривать с ней! Тебя одурачат! Делай, что тебе сказано!
Королева, не обращая никакого внимания на эти истерические реплики, продолжала:
— Как раз наоборот. Я рада принять смерть от существа, благодаря своему великому предназначению приобщившегося к сонму небожителей. Это как-то примиряет меня с грядущим распадом души и тела. А иначе я угасала бы еще очень долго. Эти вертихвостки, недостойные даже скорлупы яиц, из которых они совсем недавно вылупились, только и умеют, что шушукаться по углам. Пролить мою кровь им не дано.
— Очень скоро одна из этих вертихвосток займет твое ложе и сделает для вещунов не меньше добра, чем в свое время сделала ты. Таковы непреложные законы природы, и нам не остается ничего другого, как покоряться им.
— Думаешь, это легко? Было такое время, когда я искренне полагала, что законы природы писаны не для меня, — вздох королевы был подобен шипению лопнувшего автомобильного баллона. — Самомнение меня и погубило. Не повторяй моих ошибок. Даже взобравшись на самую высокую гору, помни, что рано или поздно придется спускаться вниз… А как ты собираешься убить меня? Я так ослабела, что даже утратила способность читать чужие мысли.
— Тебе надо выпить вот это! — я продемонстрировал роковой флакон.
— Что там у тебя? Истома? Боюсь, для меня она будет слабовата. Заснуть-то я, может, и засну, но с жизнью не расстанусь. Оставь ее себе на память… Я тут заранее приготовила для себя одно верное средство, расплатившись за него последним яйцом. Смерть будет довольно поучительная, но зато вполне достойная королевы. Поищи в подушках. Самой мне до него не добраться, а попросить, кроме тебя, некого.
Я перебрал гору подушек, расшитых тончайшей золотой канителью и в одной вместо птичьего пуха обнаружил тяжелый серый песок, похожий на свинцовые опилки.
— Нашел? — поинтересовалась королева. — Тогда рассыпай его по ложу. Швыряй горстями, не жалей. На меня тоже… Когда закончишь, разбей любой светильник и бросай сюда. После этого быстренько уходи и не забудь поплотнее закрыть за собой дверь. Сквозняки опасны для зарождающегося огня точно так же, как и для стариков…
Я сделал все так, как велела королева, и спустя минуту ее ложе пылало, словно боевая машина, подожженная термитным снарядом. Дело оставалось за малым — вытащить отсюда обезумевшую принцессу и подпереть дверь алебардой, позаимствованной у вещуна.
В самый последний момент из огня, стрелявшего во все стороны искрами, раздался совершенно спокойный голос:
— Да не оставит тебя удача.
Планы принцессы можно было считать наполовину сбывшимися, но далось это ей нелегко. Вид у гордой Чуки был такой, что впору смирительную рубашку надевать — тут вам и конвульсии, и закатившиеся глаза, и пена на губах.
Но по мере того, как яркий, мерцающий свет, пробивавшийся в узкую щель под парадной дверью, постепенно угасал, прежнее самообладание стало возвращаться к ней.
— Поздравляю, — сказал я, чувствуя себя, как побитая собака. — У нас в таких случаях говорят: королева умерла, да здравствует королева.
— А у нас не принято говорить ничего, — Чука утерла с лица слезы, пот и слюну. — У нас принято выжидать, какая именно из претенденток превратится в королеву. Во многом это игра случая.
— Сама ты сейчас что ощущаешь?
— То же самое, что и все остальные мои подруги. Ужас перед неведомым и мучительную ломоту во всем теле. Но они еще ничего не знают о случившемся и пытаются побороть свою мнимую хворь. Вопрос в том, чей организм сумеет перестроиться быстрее. Тут важно каждое мгновение.
— А что ожидает тех, кто не успеет?
— Они умрут. Нельзя быть королевой наполовину или на одну треть. Настоящая королева потом наплодит много новых наследниц… Кажется, начинается, — голос ее сразу осип. — Меня словно в кипяток окунули.
Да я уже и сам заметил, что с принцессой творится что-то неладное. Ее агатовые глаза быстро выцветали, как это бывает в моменты сильной боли, а волосы, наоборот, темнели. Платье, прежде болтавшееся, как на колу, вдруг стало тесным для наливающейся плоти и затрещало по швам.
— Душно! Жмет! — пробормотала она, остервенело сдирая с себя одежду. — Помоги!
Конечно, в биологическом плане мы были совершенно несовместимы и наши места во вселенском паноптикуме жизненных видов отстояли друг от друга весьма далеко, но от принцессы исходила сейчас такая чувственность, такая страсть, такое порочное очарование, что моя мужская сущность отреагировала на это самым подобающим образом.
Вполне возможно, что смерть королевы была отнюдь не единственным испытанием, выпавшим сегодня на мою долю.
Заодно с одеждой избавившись и от своего бесполого прошлого, принцесса была вольна теперь сама выбирать любовников, благо вещунов, в принципе пригодных для этой роли, поблизости хватало.
Но все сложилось совсем иначе, чем я предполагал.
В следующий момент она уже вцепилась в меня, словно легендарный платоновский первочеловек, отыскавший, наконец, свою утраченную половинку, и неведомая сила понесла нас по залу. Осыпая меня поцелуями, принцесса что-то пылко бормотала, путая все на свете языки.
Одолеть ее в нынешнем состоянии не смог бы даже борец-тяжеловес, но я отбивался как мог, взывая не к чувствам, что было бы совершенно бесполезно, а к разуму.
— Опомнись! Мы чужие по крови! Ты никогда не сможешь зачать от меня! Не теряй драгоценного времени! Сейчас сюда сбегутся все твои подруги, и еще неизвестно, кто из вас станет королевой!
Вряд ли эти слова доходили до сознания принцессы, затуманенного исступленным вожделением, но кто-то третий, неимоверно могучий, отшвырнул меня прочь и закружился вместе с ней в разнузданном танце-соитии.
В новом партнере принцессы — здоровенном самце, нагом, как морское божество, — я с трудом узнал моего боязливого и неловкого приятеля. Роковая любовь на пять минут превратила его в силача и красавца.
Не без горечи уяснив, что возвращаться во владения вредоносцев мне придется одному, я мысленно простился с вещуном и на цыпочках покинул зал, впервые за много веков ставший ареной плотских утех.
Усевшись в коридоре на каменную лавку, вытертую задами придворных до зеркального блеска, я развязал котомку, с которой в последнее время никогда не расставался, и обратился к яйцу (не надеясь, конечно же, завязать с ним диалог):
— Очень скоро ты станешь круглым сиротой. Твоя мать уже погибла, а скоро та же участь постигнет и названого отца. Но пока мы вместе, ничего не бойся.
Ответом мне был не совсем трезвый, но внятный голос:
— И ты тоже…
От подобного чуда я невольно вздрогнул, но тут же сообразил, что это всего лишь обрывок фразы, оброненной кем-то из проходивших мимо стражников (они долгое время простояли на внешних постах и потому не отведали похлебки, заправленной истомой). Целиком фраза звучала примерно так: «Я, конечно, опростоволосился, но и ты тоже ничем не отличился».
И пусть этот случай был простым совпадением, я воспринял его как добрый знак.
Любой государственный переворот, пусть даже самый никчемный, сопровождается беспорядками. Нет лучшего момента для бесчинств, чем период междуцарствия, когда одна власть уже растеряла силу, а другая еще не набрала ее. Отсюда и проистекают всяческие исторические феномены вроде темных веков, смутного времени, окаянных дней, военного коммунизма, семибоярщины, хованщины и перестройки.
Нечто подобное творилось сейчас и в подземной обители. Бывшие подруги Чуки, с некоторым запозданием осознавшие, что они уже не совсем принцессы, а нечто совершенно иное, принялись всеми силами подстегивать процесс своего перерождения.
Поскольку единственной целью грядущей метаморфозы было зачатие, подразумевающее, как минимум, наличие партнеров другого пола, нарождающаяся чувственность принцесс воспламенила вещунов, пробудившихся от сна.
Но в самый интересный момент все эти потуги оказались тщетными — Чука успешно завершила процесс превращения в полноценную королеву. Единственное вакантное место повелительницы вещунов отныне (и на целую эпоху вперед) было занято. Десятки и сотни существ, так и не ставших окончательно мужчинами и женщинами, посчитали себя обманутыми.
Одни продолжали предпринимать бессмысленные попытки соития, а другие употребили свою нерастраченную страсть для погромов, первой жертвой которых стала кухня. Со стороны все происходящее напоминало даже не пиры Валтасара, а последнюю содомскую оргию.
За себя я нисколько не боялся — сейчас вещунам было не до чужаков. Впрочем, беспорядки вскоре стали стихать — сказывалось влияние юной королевы. Ее власть распространялась по обители не посредством указов и карательных мер, а единственно с током воздуха.
Если кого-то другого смиряет сила оружия или подкуп, то для вещунов таким средством был запах (хотя и вполне определенный).
Чука, располневшая телом, но зато странно усохшая лицом, вышла из королевских покоев и, прислушиваясь к шуму, презрительно молвила:
— Пусть побушуют напоследок. Ведь эти горлопаны обречены. Как только у меня появятся свои собственные наследники, я вышвырну всех посторонних вон. Прежние заслуги нынче ничего не значат, это должен запомнить каждый.
— Похорони моего приятеля достойно, — попросил я. — Как-никак, а он отец твоих будущих детей.
— Распоряжусь, когда все утихнет, — рассеянно произнесла она, — хотя его участие в зачатии было самое ничтожное. Отдаваясь ему, я видела перед собой только тебя. Смешно… Одинец любил меня, а я любила другого. Вот ведь как иногда бывает.
— Но сейчас, похоже, ты уже никого не любишь, — заметил я.
— Все прошло. У нас это длится недолго. Пора любви для меня закончилась навсегда. Возвращайся сюда поколений этак через тысячу. Снова сдружись с юной дурочкой, мечтающей превратиться в королеву.
— Но тогда, если следовать традиции, мне придется убить тебя.
— Лучше будет, если это сделаешь ты, а не кто-нибудь другой. Заодно и поболтаем напоследок.
— Ну что же, время покажет, — я затянул горловину котомки, в которую только что отправился флакон с истомой — последним подарком покойной королевы. — А сейчас пора в обратный путь.
— Очень уж ты хмурый! Так из гостей не уходят.
— А чему радоваться? Твоя предшественница не без моей помощи обратилась в пепел, дружок скончался от переизбытка счастья, ясных ответов на свои вопросы я так и не услышал. Все как-то не так.
— Можно сказать иначе. Старуха получила то, что давно заслуживала, одинец удостоился высшей милости, на которую только смеют рассчитывать вещуны, а ответы, можешь быть уверен, тебе еще пригодятся. Стало быть, жаловаться не на что.
— Утешать ты умеешь… Кто проводит меня наружу?
— Сейчас кого-нибудь найду. Еще несколько слов напоследок. Яйцо, которые ты уносишь с собой, не совсем обычное. Очень скоро ты в этом убедишься. Дабы все обошлось благополучно, я в свое время навещу тебя во сне и вновь одарю добрым советом.
— Тогда, значит, еще увидимся… Но это при условии, что я не пропаду на обратном пути. Очень уж суровые края вокруг вас.
— Не пропадешь. Тебя проводят не только до выхода из лабиринта, но и чуть дальше…
ЧАСТЬ III
Болотами меня не удивишь. Такого добра на дорогах странствий я повидал немало. И повидал, и понюхал, и нахлебался.
Конечно, глубокие топи, куда лучше вообще не соваться, сильно отличаются от мшаников и кочкарников, где можно ходить, пусть и с оглядкой, а плавни никогда не спутаешь с торфяниками, но все болота, попадавшиеся мне прежде (точнее сказать, в которые попадался я), имели одну общую черту. Они были прямой антитезой окружающему миру, причем антитезой со знаком минус.
Болота изначально считались источником всякого зла. Они давали пристанище враждебной человеку нечисти, в их дебрях скрывались от чужих глаз изгои и разбойники, там нельзя было сеять хлеб и пасти скотину, оттуда исходили ядовитые миазмы и сырой туман, приносивший тоску и простуду. Из болотной руды были выкованы первые железные мечи, с тех пор не просыхавшие от человеческой крови.
Ведь недаром бытует поверье, что всевышний, отделив землю от воды, сотворил вселенную, а завистливый дьявол, вновь смешав эти две враждебные друг другу мировые стихии, создал болота, в которых обитают не божьи твари, а адские создания.
Уж если люди и переселялись в болота, то лишь в годины бедствий, когда конные, пешие или моторизованные враги сгоняли их с насиженных мест. Впрочем, выгода от таких миграций была сомнительной. В порабощенных городах и весях гибла от силы третья часть населения, а из трясин и топей возвращалось меньше половины. Вечная сырость, гнилая вода, докучливая мошкара и лихорадка еще никому не шли на пользу.
Свидетелем тому моя бабушка, пересидевшая в полесских болотах фашистскую оккупацию. Из всей многочисленной родни выжила она одна и то лишь потому, что не брезговала питаться жабами, змеями и пиявками.
Ее любимая поговорка звучала примерно так: было бы болото, а черти найдутся.
Но из любого правила бывают исключения, и все сказанное мною прежде не имеет никакого отношения к болоту, в котором обосновались вредоносцы-чревесы. Это была уже не мрачная антитеза, а скорее приятная альтернатива окружающему миру — место во всех отношениях приятное для жизни.
Болото занимало такое обширное и столь разнообразное по ландшафту пространство, что вполне могло бы считаться самостоятельной страной.
Имелись в нем, конечно, и опасные трясины и бездонные бочаги, но, как говорится, погоду делали вовсе не они, а бившие повсюду родники с холодной и горячей водой, обильный плодами лес, произраставший среди воды и грязи, да многочисленное зверье, главным образом двоякодышащее, верой и правдой служившее вредоносцам (они умели повелевать не только лягушками и рыбами, но даже мошкарой, разбойничавшей лишь в строго определенных местах).
Это был вполне самодостаточный мир, позволявший благоденствовать самому изнеженному народу, и вредоносцы могли бы создать на его просторах процветающее государство, чему, однако, мешало одно немаловажное обстоятельство — они ощущали себя здесь всего лишь временными обитателями, а свое будущее связывали исключительно с Ясменем.
Вот уж это было мне совершенно непонятно! Ну чего там, спрашивается, хорошего — сухая степь, бешеный ветер, скудность, скука да глубокие котловины, между которыми, даже плуг не пустишь.
В сравнении с Ясменем болото, давшее приют вредоносцам, выглядело настоящим раем. На каждом шагу лица твоего касаются гроздья ягод, сладких, как изюм, и сочных, словно клюква. Ешь — не хочу. Сунул руку под любую кочку — и вот тебе сразу полкило деликатесной закуски. Запил все это чистейшей родниковой водой, повалялся в целебной грязи, окунулся в горячий источник — живи себе и здравствуй!
Да разве это объяснишь вредоносцам. Они до такой степени презирают свое временное пристанище, что даже не удосужились наречь его каким-либо достойным именем. Пришлось мне воспользоваться словечком из лексикона белорусской бабушки, называвшей болота коротко и выразительно — Дрыгва.
Во владения вредоносцев-чревесов я попал не совсем обычным образом. Путь, в свое время начатый по воздуху и продолженный пешком по лесам, горам и пустыням, завершился в подземных норах, пронизывавших недра Злого Котла насквозь, но запретных для посторонних.
За поблажку, сделанную мне, следует благодарить новую королеву вещунов, в наследство которой, кроме всего прочего, достались и весьма обширные связи среди самых разных существ.
В проводники мне Чука назначила самую молоденькую из принцесс — по виду ребенка, но с ухватками многоопытной матроны. Благодаря своему юному возрасту она осталась в стороне от оргий, всколыхнувших обитель, и, как мне показалось, очень сожалела об этом.
В отличие от своей старшей подруги она не тратила времени на кокетство, а говорила только по делу. Каким-то образом прознав о моей причастности к перевороту, принцесса поинтересовалась: легко ли умерла прежняя королева и не прокляла ли она кого-нибудь перед смертью.
Я ответил, что все прошло весьма гладко и благопристойно, как и полагается в приличном обществе. Правда — такая вещь, которую лучше строго дозировать, чем выливать ушатами на неискушенные головы.
Лабиринт юная принцесса знала ничуть не хуже Чуки, через ямы-ловушки прыгала еще ловчее ее, да вот только путь выбрала какой-то уж очень длинный. Все сроки возвращения на поверхность уже давно прошли, а мы все топали и топали по бесконечным туннелям.
Когда я осведомился о причинах такой задержки, она с комической серьезностью пустилась в объяснения:
— Ты достаточно умудрен жизнью, чтобы отличить выгоду от просчета. Что, по-твоему, предпочтительней: блуждать в начале пути или в его конце?
— Предпочтительней вообще не блуждать. Но если выбора нет, то лучше это делать в начале.
— Вот и потерпи немного. Позже ты с лихвой наверстаешь упущенное время. Никуда твои вредоносцы не денутся.
— А разве тебе известно, куда я направляюсь?
— Конечно. Ты все время думаешь об этом.
У меня не было причин опасаться юной принцессы, но я решил впредь не распускать свои мысли. Уж лучше вспоминать во всех подробностях о том, как меня едва не изнасиловала Чука. Подобными впечатлениями можно что угодно затушевать.
Вскоре под моими ногами оказались уже не каменные плиты лабиринта, а рыхлый грунт какой-то подозрительной норы. Воздух здесь был куда более теплым и затхлым, а по стенам шныряли проворные белесые твари, не имевшие даже признака глаз.
Заметив мое удивление, принцесса сказала:
— Мы уже давно покинули лабиринт и вступили в чужие владения. По дороге в обитель тебе должен был встретиться огромный гриб, похожий на поросший мхом холм. Над ним еще постоянно мерцает свет… Было такое?
— Было, — принюхиваясь, признался я. — Мнится мне, что запашок здесь весьма знакомый.
— Это потому, что ты проделал изрядную часть обратного пути под землей и сейчас находишься внутри гриба. Для верности можешь попробовать его на вкус.
— Нет уж, увольте, — запротестовал я. — Тягу к грибам у меня отбило на всю жизнь.
— То, что заметно снаружи, лишь небольшая часть гриба, уходящего ножкой в недра этого мира. Во все стороны от ножки отходят могучие корни, соединяющие грибы между собой. В старых засохших корнях живут особые существа, называемые слепнями. Зрение им заменяют длинные чувствительные усищи. Ни тебе, ни мне никогда не понять жизнь этих существ, однако вещуны издревле поддерживают с ними добрые отношения. Наш лабиринт был создан не без содействия слепней.
— Все это весьма интересно, но какое отношение гриб и его обитатели имеют ко мне?
— Самое прямое. Слепни и доставят тебя к месту назначения. По времени это сократит твой путь раз в десять, а то и больше.
— Если выигрываешь в скорости, обязательно теряешь в чем-то другом. Например, в удобстве… Как я понимаю, предстоящее путешествие легким не назовешь. Пот с меня уже и сейчас в три ручья катится.
— А разве путь сюда дался тебе легко?
— Тоже верно, — я призадумался. — Да только при ясном свете и смерть как-то милее. Тебе, подземному обитателю, этого не понять.
— Я понимаю куда больше, чем некоторые, — обиделась принцесса. — Дабы избавиться от тягот пути, воспользуйся истомой, которая хранится в твоем мешке. Заснешь в подземном мраке, а проснешься на свежем воздухе.
— А вдруг не проснусь?
— Неволить тебя никто не собирается. Можешь топать ногами через всю пустыню, где даже скорпионы не живут. Только учти, если королева послала тебя подземным путем, значит, она заранее уверена в его безопасности. Самое большее, что тебе грозит, — это пара мгновений страха.
Услышав такие слова от пигалицы, поневоле устыдишься. У меня, наверное, даже уши покраснели. Чтобы скрыть неловкость, я беспечным тоном заявил:
— Если мою безопасность гарантирует ваша королева, тогда стоит рискнуть. Путешествовать во сне мне уже случалось. Правда, не на такие расстояния.
— Только не надо задавать вопросы о смысле своего глупого сна! — упреждая мой замысел, воскликнула принцесса (опять, значит, заглядывала в мое сознание). — Нам не до этого. Сейчас я погашу светильник, и дальше мы пойдем в темноте. Слепни яркий свет терпеть не могут. Держись или за мое плечо или за стену — как тебе будет удобнее.
— Конечно же за плечо! Можно не опасаться, что тебя укусит какая-нибудь незрячая тварь.
— Я, между прочим, тоже умею кусаться. Поэтому не надо так давить на плечо.
— Прости… В темноте я чувствую себя не очень уверенно. А как ты сама находишь здесь дорогу?
— Во тьме я вижу ничуть не хуже, чем на свету, — ответила принцесса. — Светильниками мы пользуемся исключительно ради удобства гостей. А теперь помолчи.
— Разве слепни и громкие звуки терпеть не могут?
— Нет, они не выносят пустых разговоров.
Впрочем, темнота была не единственным неудобством, присушим утробе гриба. Куда больше досаждала постоянно нарастающая влажная жара. Парная баня — вещь, безусловно, полезная, но если только не устраивать в ней забег на длинную дистанцию.
Принцесса, чуткая ко всем треволнениям чужой души, в конце концов, сжалилась надо мной.
— Дальше будет еще хуже, — сказала она, приостановившись. — Поэтому посиди пока здесь. Оставляю тебе флягу с водой. Много не пей, пользы от этого не будет. Лучше смачивай водой тряпку, через которую будешь дышать. Я постараюсь долго не задерживаться.
— Куда же подевались твои слепни? — уж если дитя держится молодцом, то здоровенному молодцу не стыдно и покапризничать. — Ушли чистить свои усищи?
— Предугадать их поступки невозможно. Куда ползет улитка? А куда летит мотылек? Наверное, они и сами этого не знают. Со слепнями еще хуже. Противоречивость — их главная черта. Зато и наше поведение не вызывает у слепней ничего, кроме недоумения. Обитателю гриба никогда не понять жильца навозной кучи.