Адам и Мирьям Рубина Дина

© Д. Рубина, 2021

© Стоцкая Ю., оформление переплета, 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

Земную жизнь пройдя до половины… да что там! – давно перевалив эту умозрительную вершину, я научилась водить автомобиль.

Сдала экзамен на права и еще месяца три по здешним законам ездила «с сопровождением», то есть с собственным мужем, человеком педантичным и обстоятельным, с брезгливой гримасой наблюдавшим за моей суетливостью новичка. Черт-те что я вытворяла первое время, то и дело вскипая, бросая руль, наваливаясь на него в испуге.

Но в некий прекрасный день – промозглое и омерзительное февральское утро – я наконец оказалась одна в этом домике на колесах, в этом батискафе с рулем, в этом сухопутном корабле, где вдруг ощутила себя полновластным капитаном собственной жизни…

Нет, все это не передает… не может описать чувство упоительной… ага, уже ближе, теплее… Дело в том, что я вдруг вспомнила подростковую украденную свободу, какая овладевала мной, если вместо уроков я сбегала в зоопарк или садилась в пригородную электричку и, выйдя на станции Чирчик, шлялась до вечера по окрестным полям и бахчам совершенно одна. Вот нечто такое испытала я, когда впервые оказалась одна за рулем, со всех сторон укрытая панцирем машины, всевластно свободная в направлении движения и мыслей.

Шел сильный дождь…

Иерусалимский камень, которым облицованы дома и замощены тротуары, в солнечные дни впитывает воздушный жар, а к вечеру отдает его, излучая сахарное свечение, поэтому город приподнимается и дышит, как грудь спокойно спящего на рассвете.

Но этот же камень в зимние темные дни непроницаемо тверд и угрюм. Резкий ветер гонит вдоль тротуаров бытовой мусор окрестной жизни, всюду валяются вороньи тушки сломанных зонтов, бессильных против горного ветра, и тускло отсвечивают на головах обитателей религиозных кварталов мокрые полиэтиленовые мешки, в которые они оборачивают свои недешевые шляпы.

Я запустила «дворники», и когда с монотонным шарканьем они смахнули с лобового стекла водяную пелену, успокаивая и даря вольным одиночеством, столь мною любимым, я ощутила полную отгороженность от мира и – свободу, юную украденную свободу…

Я сразу успокоилась и поняла, что со временем буду уверенно и элегантно водить эту колымагу.

Почему бы не податься куда-нибудь… – думала я, медленно отъезжая от центральной автобусной станции, к которой только что подвезла дочь. Скажем, поехать к Васо и Манане, похлебать грибного супчику… Да, вот именно, и очень кстати: горячего грибного супу!

Перестраиваясь с правой полосы в левую, чтобы развернуться на светофоре, краем глаза сквозь запотевшее боковое стекло я заметила пожилую даму на тротуаре. Она пыталась открыть зонт, который явно заклинило. Дождь свободно заливал ее синее пальто, почти уже черное от воды, шляпка тирольского фасона уныло сбилась набок…

Я развернулась и подкатила к ней, «подрезав» при этом белую «хонду», возопившую вслед резким протяжным гудком.

– Садитесь!

Дама наклонилась к открытой дверце, вгляделась в меня. Вот теперь стало видно, что она уже стара, пожалуй, к восьмидесяти, – издалека ее молодила худощавая и довольно прямая фигура в модном пальто, а также эта ухарская шляпка; но вблизи глубокие морщины откровенно являли возраст. Глаза, впрочем, смотрели цепко и даже насмешливо под высоко наведенными бровями. Вообще вблизи она не казалась такой беспомощной. И чего я всегда лезу, куда меня не просят…

– Но… куда вы едете?

– Неважно, я подвезу вас.

– Мне неловко, – сказала она. – Я вся мокрая…

– Да садитесь же, черт возьми, этой рухляди ничего уже не повредит.

Она кивнула и устроилась на заднем сиденье.

Мы поехали. Со всех сторон мне сигналили нервные местные автомобилисты. Я кого-то подсекала, внезапно перестраивалась перед светофором, обнаружив, что еду не по той полосе… Мне сейчас явно не хватало моего «сопровождения» справа с его раздраженными окликами: «Ну куда ж ты-и-и?!», и «А ну-ка, сбавь!», и «Красный, красный, сто-о-о-п!»… Да и ливень в Иерусалиме означает не то чтобы катастрофу, но все же явное дорожное напряжение. Горки у нас, крутые повороты, узкие улицы… а тут еще я, балда стоеросовая, неумелая и наглая…

– Так куда вам все-таки? – Я взглянула в зеркало заднего обзора.

Старая дама глядела в окно с детской заинтересованностью, будто ей было абсолютно все равно, куда ее везут, лишь бы ехать.

– Мне все равно, – тут же и подтвердила она мое впечатление. – А у вас русский акцент. Вы из России?

– Да… Но все же я не могу бесконечно кружить по улицам! Я сегодня впервые за рулем одна.

– Я вижу. – Она перешла на русский. – Вы ужасно водите, но очень отважно… Не знаю, наверное, мне надо вернуться в отель, ничего другого не остается. Это недалеко, на площади Сиона…

У нее тоже был небольшой акцент, я не могла понять, какой – похоже, американский.

– Но вы для чего-то же выехали в город?

– Да… но встреча сорвалась… Меня должен был забрать отсюда в Реховот сын моего мужа. Он хотел показать мне его могилу…

Я чуть не клюнула и без того помятую «шкоду», резко надавив на тормоз.

– Могилу… чью могилу? – И опять взглянула на нее в зеркало.

Все то же отрешенное лицо старухи и тот же при этом молодо-цепкий взгляд в окно.

– Мужа моего…

Повисла пауза. Ну что ж, возраст у нее почтенный… Всяко может произойти с памятью.

– А вы… вы что, забыли, где он похоронен? – осторожно спросила я.

– Я никогда не была на его могиле, – сказала она просто. – Ну и, выходит, не суждено. Завтра уезжать… Неважно, все это неинтересно. – Она досадливо поморщилась. – Но мне сегодня абсолютно нечего делать.

Дали зеленый… поехали… Странная старуха, подумалось мне. Явно заговаривается. Хотя ей не шло это слово – старуха. Все-таки она оставалась именно дамой, старой элегантной дамой.

Между тем я приняла некое решение:

– Вы завтракали?

– Я не ем так рано…

– Но сейчас уже двенадцать. Послушайте… День у вас насмарку, вы промокли, зонтик явно сломан, в отеле скучно… А у Мананы и Васо подают отличный грибной супец в глиняном горшке.

Мы находились уже в пяти минутах ходьбы от харчевни, следовало куда-нибудь приткнуться. Я только начала осваивать эту смешную привязанность к своей машине, которую невозможно бросить абы где… И вдруг увидела отличное место для парковки! Это дождь сделал мне подарок. Отыскать среди дня в центре Иерусалима клочок асфальта с муниципальным прожорливым счетчиком – нужна невероятная везучесть.

Я алчно устремилась к добыче, сигналя впрок и распугивая всех вокруг, дабы никто не покусился. Сосредоточилась и стала совершать выученные на уроках вождения эти хитроумные штуки с реверсом. Переключала, крутила руль на пол-оборота… потом на полный оборот в другую сторону. Ничего не выходило! Машина вкатывалась задом в тесноватое пространство, и в ровном ряду автомобилей вставала, как кривой зуб в челюсти. Я выезжала вновь, загоняла ее носом к тротуару, и тогда на дорогу высовывалась ее пухлая задница, словно ожидая и даже упрашивая, чтобы кто-то поблагородней дал ей хорошего пенделя.

– Хотите, я? – предложила вдруг моя пассажирка.

Она с любопытством следила за этими беспомощными выкрутасами.

– Давайте!

Я вышла, она пересела на водительское место, и – как во сне, я не поверила своим глазам! – тремя поворотами руля, совершенными одной рукой, вернее, одной ладонью, вогнала машину точнехонько в тесное гнездо между серой «даятсу-апплауз» и синим «фордом».

– Черт побери! – ахнула я, забирая ключ. – Вот это да. Сколько же лет вы за рулем?

Она засмеялась, поднимая воротник пальто:

– Совсем немножко. Сорок пять…

Я раскрыла над нами зонт и взяла ее под руку; мы тесно прижались, набычились против хлеставших струй, и за три минуты – по мокрым плитам тротуара, через знакомую подворотню и цепочку проходных дворов, то поднимаясь, то спускаясь на несколько ступеней, – добрались до нужного переулка. Мне даже не пришлось сбавить шага – старая дама довольно легко поспешала на немаленьких каблуках, излишних, на мой взгляд, в этой гористой местности.

Я опасалась, что мои грузины еще отсыпаются после какого-нибудь вчерашнего пиршества, но железная калитка во двор была отворена.

– Сюда… – Пропустила ее вперед. Придерживая на затылке свою легкомысленную шляпку, она задрала голову и стала рассматривать типично иерусалимский дворик, мощенный ноздреватыми плитами все того же местного камня. От калитки до двери в полуподвал арками шли над головой металлические перекрытия, оплетенные черными от дождя виноградными сухожилиями. На одной из ветвей скукожилась забытая гроздь, какую у нас в Ташкенте называли «заизюмленной».

Весь этот старый двухэтажный дом, настоящий иерусалимский дом мощной каменной кладки, с арочными сводами притолок и тяжелыми деревянными дверьми, с огромной плоской крышей – летними вечерами живой и заполненной до отказа, – Васо и Манана уже много лет снимали под ресторан.

На террасу второго этажа винтом взлетала наружная лестница.

– Нет-нет, вот сюда… вниз. Осторожней, тут ступени…

Дверь в полуподвал была приотворена, и оттуда тихо звучала традиционная трехголосная «а капелла», грузинский мужской хорал, прекрасней которого я мало что знаю на свете.

Внутри было безлюдно и полутемно – видать, только что открылись; тусклыми желтыми полукружьями светились бра на каменных стенах, завешанных коврами, бурдюками, постерами с вывесок Пиросмани; на глубоком метровом подоконнике узкогорлой шеренгой вытянулись кувшины с грузинским вином… Не очень большая комната – шесть столов, покрытых сельскими дерюжками. Стиль – грузинский духан.

– О, здесь очень мило, – сказала дама, расстегивая пальто.

И опять удивила меня – под пальто на ней оказался молодежный свитерок на молнии, из тех, дешевых, которые в этом году расхватывали подростки. Моя дочь тоже купила два таких, носила их попеременно, не снимая.

Кроме того, она оказалась худа, но не старушечьей костлявой худобой, а просто худощава и длиннонога. Брюки – на бедрах – тоже явно куплены были в том же магазине молодежной моды.

Я отвела глаза и весело подумала, что оригинальная бабулька своим неожиданным прикидом уже отработала суп, которым я собралась ее угостить.

Я была здесь своей, в том смысле, что частенько приходила сюда с гостями – друзьями, знакомыми, заглядывала с мужем или одна, если надо было перекантоваться час-другой между встречами; перепробовала все чудеса их скатерти-самобранки, но предпочитала несколько блюд, всегда отменных.

Манана готовила сама, никому не доверяла.

Из коридора шесть узких и крутых ступеней вели в кухню, где было, наоборот, очень светло, уже что-то гремело, звякало, шкворчало, и раздавались голоса… Я поднялась туда и увидела Манану и одну из официанток, Ольгу, по-утреннему замедленную… Манана, крашеная блондинка, большая и плавная, как почти все массивные люди, источала неторопливую благость и добросердечие; она курила, сидя у полукруглого окна, закинув ногу на ногу. Под мощными лампами дневного света ее голые колени светились двумя ослепительными белыми шарами… При виде меня Манана улыбнулась и широко повела рукой с сигаретой, то ли здороваясь, то ли благословляя, то ли приглашая в дом… Ольга же – на мое «…внизу и с гостьей!» – сразу принялась заваривать ягодный чай, мой любимый, который заказываю обычно еще до всяких блюд.

Пока я отсутствовала, моя попутчица сняла и шляпку, и оказалась с короткой мальчишеской стрижкой, вернее, абсолютно седым ежиком. Спускаясь по ступеням, я увидела этот серебристый хрупкий затылок, и только мгновение спустя поняла, что он принадлежит моей старой даме.

Она сидела за столом спиной к ступеням и боком к единственному окну, выходящему во дворик вровень с землей, от чего за стеклом иногда возникала трехцветная кошка, полудомашняя. Летом, случалось, эта наглая животина впрыгивала через окно прямо на стол. Обстановка здесь была самая свойская…

По углам в каменных нишах под сводчатым беленым потолком были спрятаны динамики. И после короткой паузы над нашими головами зазвучала «Шен хар венахи», как всегда – волной глубокой и благодатной грусти. Два верхних солирующих голоса выплетали прихотливый орнамент на фоне протяжного баса, что тесными шажками полутонов переступал вверх и вниз по ступеням мелодии…

– Меня зовут Мирьям, – сказала дама.

Я тоже назвалась.

– Хотите, расскажу о районе, где мы находимся? – предложила я. – Он называется Нахалат-Шивъа, это один из самых старых…

– Не надо, – остановила меня Мирьям и улыбнулась. – Я прожила в Иерусалиме изрядную часть жизни и с этим районом знакома… Знаете, что раньше было в этом подвале? Здесь много лет сидел Пабло, старик из Уругвая. Чинил и настраивал музыкальные инструменты… Конечно, он давно умер. Но мне приятно, что эти старые камни до сих пор слушают музыку… Григорианский хорал, да?