Семеро святых из деревни Брюхо Улицкая Людмила

Раннее утро. Двор возле Дусиного дома. На середине двора кресло. В кресле – Дуся. Около Дуси Марья, Антонина, отец Василий и Тимоша. С крыши свешивается Маня Горелая в новом зипуне. Дуся раскладывает на коленях кукол.

ДУСЯ (поет). Ниночка-Первиночка... Нина Прокловна ждет, Иван Проклович ждет, Катерина, Евдокия и Егорушка, где наш батенька, где наш папенька... (Плачет.Подходит отец Василий, гладит ее по голове.) Самовар не поставили, Дусе чаю не дали. Вот какие противные, их Бог накажет... Настя, поправь фату... Цветочки поправь, не видишь, что ли, на свадьбу идем! (Фату поправляет Антонина.) Я сказала, Настя!

АНТОНИНА. Нету Насти. Ушла Настя.

ДУСЯ. Здесь она, не обманывай меня.

АНТОНИНА. Не плачь, матушка, не плачь, Дусенька.

На крыльцо выходит Рогов. К нему робко подходит девчонка, хочет что-то сказать, он отмахивается.

РОГОВ. Семенов! Сидоренко! Хвалынский! Мухамеджин! (Появляется Семенов.)

СЕМЕНОВ. Мухамеджина с Сидоренкой еще когда вперед послали.

РОГОВ. А! (Машет рукой.) Тогда ведите их напрямки через болотце, а я верхами по глуховской дороге в объезд...

СЕМЕНОВ. Пошли, что ли?

Антонина, Марья, отец Василий и Тимоша поднимают кресло с Дусей.

ДУСЯ (тычет пальцем в Тимошу). Не тронь руками, отойди.

ТИМОША. Да я нести помочь..

ДУСЯ. Кто ты таков? Не тронь руками кресло.

Слышь, что говорю?

Выстраивается процессия: один красноармеец впереди, другой позади, а между ними возвышается на кресле Дуся.

«Да воскреснет Бог, да расточатся врази Его...». Из-за дома раздается крик. Появляется Настя.

НАСТЯ. Матушка Дуся! Матушка Дуся!

ДУСЯ. Помолчите. (Величественным жестом останавливает пение.) Все врешь, Антонина. Вот она, Настя, я же говорила, здесь.

Настя пытается встать на место отца Василия.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Уходи отсюда, уходи, Настя.

СЕМЕНОВ. Стой, девка, ты куда? Куда лезешь? Кто такая?

НАСТЯ. Я Настя Витюнникова, я с ними вместе.

СЕМЕНОВ. Куда это ты с ними вместе?

НАСТЯ. Все равно куда. Куда они, туда и я.

СЕМЕНОВ. Дура-девка. Прочь поди. Мы их, может, расстреливать ведем.

НАСТЯ. Куда Дуся, туда и я.

СЕМЕНОВ. Ты что, хожалка ее, что ли?

НАСТЯ. Хожалка. Я при ней три года живу. Я Витюнникова Анастасия.

СЕМЕНОВ. Дура, иди отсюдова.

Настя уже оттеснила отца Василия от Дусиного кресла. В этот момент Маня Горелая спрыгивает с крыши.

МАНЯ. Венец! Девка мой венец украсть хочет! Хуюшки тебе! Эй, солдатик! Я Витюнникова Настасия! Я! Слышь! Дуся, скажи им, что Настасия я! Отпусти девчонку, девчонку-то отпусти!

Маня Горелая сбрасывает зипун с головы, нечесаные лохмы вываливаются из-под него. Становится на колени перед Дусей.

МАНЯ. Дусенька, голубушка, прости меня ради Господа, мне с тобой рядом стоять.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Отпусти, Дуся, Настю.

СЕМЕНОВ. Разобрались, кто еще желающий?

МАРЬЯ. Стыд тебе, Дуся. Зачем молодая на себе несешь?

СЕМЕНОВ. С ума посходили все. Я такого еще не видел. Да подеритесь вы, кому идти.

ДУСЯ (указывает на Маню). Эта со мной пойдет.

Эта. А ты иди, дочка, откуда пришла. Откуда пришла, туда и иди. И в дом не заглядывай.

Иди.

Настя отходит, прислоняется к забору. Маня Горелая берется за кресло.

СЕМЕНОВ. Ну пошли, что ли... Нам еще обратно тащиться.

ОТЕЦ ВАСИЛИЙ (поет, все подхватывают). Ныне отпущаеши Раба Твоего, Владыко...

Все уходят, пение удаляется. Тишина. Подходит СУЧКОВА.

СУЧКОВА. Доброе утречко, доброе утречко. Есть кто? Мне бы это... одолжить... ведро большое... (Она оглядывается, забегает в сени, выходит из сеней с ведром и со сковородкой.) Одолжить... (Пытается подхватить с земли грабли.От стены отделяется девчонка.)

ДЕВЧОНКА. Здравствуйте, бабушка.

СУЧКОВА. А ты откудова? Чего тебе?

ДЕВЧОНКА. Да Рогова мне нужно.

СУЧКОВА. Он верхами по глуховской дороге только-только проехал.

У кладбищенской ограды, где Маня Горелая хоронила недавно свой старый зипун.

Возле бугорка мается Голованов в жестоком похмелье.

Подходит Надя.

НАДЯ. Не дают никто. У Кротихи нет. Говорит, вчера все выпили. Сучкова дала чуток. (Голованов протягивает руку, глотает из почти пустой бутылки, ложится.Надя садится рядом.) Ишь, как ты маешься, Николай Николаич.

ГОЛОВАНОВ. Помереть бы скорей. Устал я, Надя.

НАДЯ. Да ты ж не старый еще, Николай Николаич. И образованный. Бросил бы пить, тоже бы начальником стал.

ГОЛОВАНОВ. Ах, какая ты милая девочка, Надюша. Бросила бы гулять, а?

НАДЯ. Ты не смейся надо мной, Николай Николаич. Дуся говорит, во мне семь бесов. Не могу я без этого, огнем горит.

ГОЛОВАНОВ.А что ж ты тогда мне говоришь, бросил бы пить? (Трясет бутылку, выливает в рот последние капли.) Я бы тогда повесился. А в начальники? Еще бы скорее повесился... Ихнюю веру я уже прошел. А церковной отроду не имел.

НАДЯ. А ихняя-то какая?

ГОЛОВАНОВ (смеется). Сейчас, Надюша, мне и сказать смешно... Фратерните, эгалите и особенно либерте... Да ну тебя!

НАДЯ. Вы, Николай Николаич, когда смеетесь, у вас лицо такое доброе. И вообще, если посмотреть, вы красивый.

ГОЛОВАНОВ. Надька, при всем моем хорошем к тебе отношении, сейчас, извини...

НАДЯ. Да я не к тому.

ГОЛОВАНОВ. А хоть бы и к тому... Извини. Разве что к вечеру... Я что-то вчера быстро нарезался. Слаб стал. Ничего не помню. (Крутит пустую бутылку.) Так вот лучше. Однако надо раздобывать.

НАДЯ. Может, в Глухово сходить.

ГОЛОВАНОВ. Нет, мне сейчас не дойти. А что, вчера долго гуляли?

НАДЯ. Я не знаю. Я по своему делу в сараюшке пристроилась, у Дуси во дворе. Утром проснулась, никого нет. Я водички попила и думаю, дай к мужу схожу. А ты тут лежишь, помираешь.

ГОЛОВАНОВ. Слушай, ау твоего-то нет?

НАДЯ. Выпить? Да ты что? Он и не держит никогда. Они ж из староверов. Он не пьет, не курит, не бранится. Он такой.

ГОЛОВАНОВ. А как же он на тебе женился?

НАДЯ (обижается). А что? Я же не всегда такая была. Я целой за него шла. Это уж потом на меня наехало. Детей от него нет, скучно. Сблудила один раз, и наехало. Это уж потом. А Петр Фомич очень хороший человек, он меня и пальцем не тронул, так и отпустил. Даже и не выгнал. Я вот сейчас приду к нему, поем чего там есть, в доме приберу, постираю... Он человек хороший, меня жалеет.

Подходит Тимоша в исподнем.

НАДЯ. Ой, Тимоша! Откуда взялся? Тебя ж вроде забирали?

ТИМОША. Я их расстрелял. Сам.

НАДЯ. Тимоша! Кого?

ТИМОША. Всех. Отца Василия, Дусю, Антонину, Марью и Маню Горелую. Она мужик.

НАДЯ. Тимоша, что с тобой? Голова не болит?

ТИМОША. Голова не болит.

НАДЯ. Может, маманю твою привести?

ТИМОША. Нет, не надо. Она не знает, кто я есть. Что я здесь расстреливаю...

ГОЛОВАНОВ. За что же ты их расстрелял, Тимоша?

ТИМОША. А по приговору. Тройка приговорила.

ГОЛОВАНОВ. Какая тройка?

ТИМОША. Не знаете, что ли? Рогов председатель, и два представителя сельских, Козелкова и Голованов.

НАДЯ. Ну точно, из ума вышел. Надо Ирину Федоровну звать.

ГОЛОВАНОВ. Погоди... Тимоша, а когда же эта тройка заседала?

ТИМОША. Так вчера, дядя Коля, вы же там за тем столом и сидели, пока я в келье у Дуси был.

ГОЛОВАНОВ. Ой-ой-ой... Там что, подпись моя стоит?

ТИМОША. Того я не видел. Нас привели на Глухову пустошь. А там уже яма вырытая. Нас поставили, и он прочитал приговор от тройки постановленный, меня за дезертирство, а их за укрывательство. А отцу Василию контрреволюцию записали. А от ямы холод идет, не могу сказать какой.

ГОЛОВАНОВ. Тимоша, погоди. Надь, ты подписывала вчера что-нибудь?

НАДЯ. Подписывала. Только, Николай Николаич, я не знала ничего про суд, ей-Богу не знала. Так, сидели, выпивали.

ГОЛОВАНОВ. Ладно, Тимоша, дальше рассказывай, дальше что...

ТИМОША. А Рогов говорит: видишь, Тимофей, яму? Зароем, ни креста, ни могилки не будет. Мать и не узнает, где косточки твои лежат. Я и заплакал. А он дает мне ружье и ставит заместо себя. Я встал. А отец Василий, всю дорогу, как шли, панихиду пел, а тут говорит: «Господи, прими душу раба твоего протоиерея Василия, раба Божьего Прокла...»

НАДЯ. Какого Прокла?

ТИМОША. «...раба Божьего Прокла, раб Божьих Авдотий, Антонины и Марии». Рогов говорит «Стреляй, не то сам в яму пойдешь». Я и выстрелил в Дусю. А ее, как из кресла вынули, Антонина с Маней Горелой держали. Тут Дуся упала. Я еще стрелял, и другие стреляли. Все упали. Тогда брат мой Арсений Рогов говорит: «Вот твое крещение, Тимофей, теперь ты наш. Спустись в яму и сыми с них одежу». Я спустился. Они уж были неживые. Снял с отца Василия рясочку сапоги снял худые. На Дусе одежа такая ветхая, что под руками разлезлась, а на теле вериги, аж до мяса въелись. Попал я ей в самое сердце. Снял с Марьи, с Антонины. А с Мани Горелой снял зипун, а под ним икона привязана. И юбку снял, а Маня-то мужик.

ГОЛОВАНОВ. Как —мужик?

НАДЯ. Двуснастная, что ли?

ТИМОША. Нет, мужик, обыкновенное дело, мужик. Вот кто Прокл-то был, Дусин жених. Я всю одежу наверх повыбрасывал. Потом икону к себе привязал. Вот, возьмите ее от меня. Я погибший уже. Я не могу. (Поднимает рубашку, отвязывает от себя икону и держит перед собой.) А Рогов говорит: яму закопай да приходи, в город поедем. Пройдись по ветерку, тебе полезно. Я закопал и пошел... по ветерку...

Издали слышен зов: «Тимофей! Тимофей!»

ТИМОША. Это меня зовут. Икону спрячьте. (Протягивает ее Наде.)

НАДЯ. Что ты, что ты? Я не могу.

ТИМОША. Ты не бойся, они сейчас уедут, не тронут тебя.

НАДЯ. Не могу я ее брать, я поганая.

ТИМОША. Дядя Коля!

Голованов снимает драный пиджак, привязывает к груди икону, снова надевает пиджак.

ГОЛОВАНОВ. А мы, Надька, все поганые. А некоторые еще и атеисты... Смешно, господа. Мы в него не веруем, а он в нас некоторым образом верует...

Входит Рогов. За ним в отдалении девчонка.

РОГОВ. Ну что, все прохлаждаетесь? Собирайся, Тимофей, едем.

Девчонка наконец осмелела, подошла к Рогову.

ДГВЧОНКА. Дяденька Рогов, меня мамка к вам послала сказать... (Взрывается плачем.) Верка повесилась!

РОГОВ. Чего? Чего говоришь?

ДЕВЧОНКА. Убираться третьего дня пошла, а домой не вернулась. А ее на чердаке Перлов нашел... висит Верка, неживая... с ребеночком...

Рогов сжимает девчонку за плечи, она бьется, потом затихает.

ТИМОША (как будто не замечает брата). Слышите, «Херувимскую» поют? (Задирает голову к небу.) Смотрите! Венец от земли подымается светлый! Это Дусин венец. А вот второй, третий, все светлые, и все в небо идут. И все наши Брюхинские подымаются. Вон! Вот! А Дусин-то выше всех идет! И как светел... А вона еще один, и еще, и седьмой пошел. Маленький, ясенький, только не знаю, чей. В яме их пятеро было.

Надя цепляется за Голованова, все задирают головы, смотрят, куда указывает Тимоша. И Рогов смотрит туда же.

НАДЯ. Заблажил, заблажил малый-то.

Тимоша становится на колени, будто что-то ищет, поднимает с земли довольно большой камень, держит его в ладонях бережно.

ТИМОША. Хлебушка не хотите? Хлебушка? Всем женщинам хлебушка, всем мужчинам хлебушка, всем деточкам хлебушка... Кушайте, пожалуйста.

РОГОВ (кричит). Тимофей!

ТИМОША. Покушайте хлебушка... Покушайте нашего хлебушка...

РОГОВ. Тимоша! Ты что? Ты что?

ТИМОША. Хлебушка покушайте... (Поднимает камень над головой, обращаясь к небу.) Всем хлебушка...

РОГОВ. Вы что, все с ума посходили? Нету же ничего! Нет никаких венцов! И хлеба нет! Ничего нету! Куда вы все смотрите?

Все стоят, задрав головы к небу. Затемнение.

На том же самом месте много лет спустя. У могильного холма, почти исчезнувшего, понуро сидит Голованов. Он в потертом спортивном костюме. В вязаной спортивной шапке, натянутой на уши (или в бейсбольной кепке).

Появляется персонаж, точно так же одетый – потрепанный спортивный костюм, та же неопределенного цвета вязаная шапка (или бейсбольная кепка) натянута на голову.

В руках два больших пакета. Озирается.

ГОЛОВАНОВ. Эй, мужик, давай сюда. Приземляйся.

ЛЮБА (ходит с опаской поодаль). Какой я тебе мужик?

ГОЛОВАНОВ. Ой, извините. Теперь точно вижу – дама. Сейчас не разберешь, все в одном ходят... Да вы присаживайтесь, не бойтесь. Здесь мое место.

ЛЮБА. Как это ваше? Что, могила эта, или вообще?

ГОЛОВАНОВ. Вообще. Я коренной здешний... житель. Прадед, дед и так далее... Все здешние. Голованов я. Нас здесь все знают. А вы, извиняюсь, откуда?

ЛЮБА. Ну вообще-то из Стерлитамака. То есть ролилась там, в области. А так – из Воронежа.

ГОЛОВАНОВ. Понятно. А здесь – чего?

ЛЮБА. Так. Путешествую... Слышала, здесь места знаменитые. Святые и тому подобное... И праздник какой-то...

ГОЛОВАНОВ. Какой-то! Какой еще праздник! А, простите, как вас...

ЛЮБА. Любовь Михайловна. Люба.

ГОЛОВАНОВ. А меня Николай... Так праздник-то у нас исключительный. А вы правда ничего не знаете?

ЛЮБА. Ну, знаю, что праздник...

ГОЛОВАНОВ. Сейчас расскажу... Извините, деликатный вопрос... Эт-та... а у вас с собой нету?

ЛЮБА (роется в пакете). Немного есть. Случайно... Со вчера... (Вынимает бутылку, разглядывает.) Правда, немного...

ГОЛОВАНОВ (берет из ее рук бутылку). Да мне глоточек только. А то как-то потряхивает, лихорадит, что ли... (Прикладывается к бутылке, пьет.) Тут вот осталось еще... Есть еще...

ЛЮБА. Да не. По мне хоть бы совсем его не было, вина этого... С утра-то...

ГОЛОВАНОВ. Значит, так... Раньше тут была деревня, небольшая такая деревенька, Брюхо называлась. Теперь город Роговск, в честь героя Арсения Рогова. Не помню только, какой войны, той или этой... А раньше, стало быть, деревня Брюхо была.

ЛЮБА. Надо же, какое наименование... Брюхо... Прямо смех.

ГОЛОВАНОВ. Ничего смешного. Брюхо и брюхо. Места были глухие. Как-то зимой, это лет триста, что ли, тому назад, напали на купца разбойники. Вот здесь. (Тычет в землю.)

ЛЮБА. Прямо вот на этом самом месте?

ГОЛОВАНОВ. Нуда. И явилась тут Божья Матерь, разбойников спалила к едрене фене, а купец, за спасение свое церковь поставил. Икона святая тоже здесь представлена, в новом храме. По телевизору по каналу культуры показывали. Смекаешь?

ЛЮБА (благоговейно слушает). Ну, дальше.

ГОЛОВАНОВ. А ты правда не хочешь? (Она мотает головой, Голованов прикладывается к бутыли.) Вот. А здесь места – святые. Самые святые по всей России места. Здесь всегда этих святых, как... грязи. А у нас, в этой деревне, я имею в виду, вообще одни святые были. Но всякие, одни священного чина, другие попроще, чудотворцы, юродивые, блаженные, их тьма разных. Даже я всех не знаю. Между прочим, говорят, что Николай Чудотворец тоже из наших мест. У нас Николаев много. У меня вот все – прадед, дед, он учителем здесь был, отец и так далее – одни Николаи... Ну вот. Тут перед революцией просто гнездо у них было, у святых. Но некоторых, когда церкви позакрывали, некоторых, того, постреляли, а кого сослали...

ЛЮБА (обрадовалась). Ну как же, мои бабки тоже из ссыльных, в Стерлитамак кто ж сам-то переселится...

ГОЛОВАНОВ. Ну, наших-то постреляли всех. Вот на этом самом месте. Церковь, само собой, порушили. Только запамятовал, когда – при Ленине, или при Сталине, или при Хрущеве. Все. Аллее ин ордунг. И так далее. А потом времена поменялись. Храм новый построили – видела, нет? Потом посмотришь. Богатейший... Говорят, миллион долларов стоит. Не, там одного золота только на миллион. И все такое. Не, я что-то заврался, – там не золота на миллион. Там, говорят, на миллион только наворовали. А золота вообще неизвестно на сколько. Но это все так, семечки. Главное дело что: постановление приняли, чтобы всех наших блаженных чохом повсеместно святыми объявить. И праздник сегодня будет, потому что сам патриарх приедет новым святым службу служить. Там шорох такой идет. Дорогу от Роговска новым асфальтом закатали и мылом сверху помыли.

ЛЮБА. Ну, это уж ты врешь, чтоб мылом.

ГОЛОВАНОВ. Ну, это, может, приврал чуток. Но асфальт новый положен, это точно.

С двух сторон выбегают два пары омоновцев (бывших красноармейцев), подбегают к Голованову и Любе.

ОМОНОВЕЦ-1.Ану по-быстрому валите отсюда. ГОЛОВАНОВ. Да я живу здесь. Местный я. Вот, и паспорт у меня есть, с пропиской. Почему это мне валить?

ОМОНОВЕЦ-1. Паспорт... И у тебя?

Люба шарит в сумке.

ГОЛОВАНОВ. А это баба моя. Какой там паспорт...

ОМОНОВЕЦ-2. Правда, баба...

ОМОНОВЕЦ-3. Дуйте отседова, сейчас начальство приедет. Сидите дома и не высовывайтесь.

ГОЛОВАНОВ. Дык я на службу пришел, в Божий храм, почему это мне дуть?

ОМОНОВЕЦ-2. Иди, иди. Там уже патруль стоит, все равно не впускают без пропусков. (Миролюбиво) Начальство московское... Сам!

ГОЛОВАНОВ (свистит).П атриарх?(Омоновец многозначительно качает головой.) Президент?

ОМОНОВЕЦ-4. Выше бери!

Воют спецсирены, одновременно начинается колокольный звон. Омоновцы, топоча сапогами, убегают. Сирены громче, присоединяется церковное песнопение, радиошум. Голованов что-то говорит Любе. Она его не слышит. Он кричит. Голосов не слышно. На лицах их написаны радость и энтузиазм. Люба шарит в пакете и достает еще одну бутылку. Они держат ее вдвоем. Обнимаются. Какофония достигает максимума.

Страницы: «« « 12345 » »»