Чтиво Келлерман Джесси

36

После филармонического вечера Карлотта рано улеглась в постель, жалуясь на головную боль и гастрит. На всякий случай решили спать раздельно. Пфефферкорн уже настолько освоился в доме, что мог сам себе постелить; уложив Карлотту и обеспечив ее чаем и аспирином, он спустился в библиотеку.

Расхаживая по комнате, Пфефферкорн брал книги с полок, но тотчас ставил их на место. Не сиделось. Хотелось действий. И особенно — секса. Он скрыл от Карлотты огорчение, однако плоть своего требовала. Вспомнился афоризм Оскара Уайльда: распробованная роскошь превращается в необходимость. Интересно, нельзя ли из этого состряпать роман?

Надеясь сжечь энергию, Пфефферкорн отправился в бассейн. Он уже привык к ежедневным заплывам. Конечно, с Биллом ему не тягаться, но в его возрасте даже умеренная физическая нагрузка весьма и весьма полезна. Пфефферкорн заметно постройнел и уже минут по тридцать плавал без роздыху. Обычно он шел в бассейн во время танцевальных занятий Карлотты. Она пыталась заманить и Пфефферкорна, но его влекло к танцам не больше, чем некогда Билла, и, кроме того, ему не хотелось лишний раз видеть намасленный торс под шелковой рубашкой ее партнера.

Пфефферкорн лениво поплавал. Потом вылез на бортик, вытерся полотенцем, взятым из высокой стопки на баре с напитками, и облачился в халат. Дизайнерское изделие подарила Карлотта, чтобы не разгуливал в безразмерном халате Билла.

Затем побродил по дому, разглядывая картины, скульптуры, мебель. Сделал себе сэндвич, но раз-другой куснул и отложил. Им овладела неясная тревога. Постояв на террасе, он вышел на лужайку и зашагал к рабочему домику.

37

С той воровской ночи он не заглядывал в сарай. Вроде никто другой тоже. В хибаре, за неявкой хозяина превратившейся в святилище, ничто не изменилось, но лишь обросло серой шкурой пыли. Прочихавшись, Пфефферкорн отер заслезившиеся глаза. Кресло, стул, письменной стол. Стеллаж, книги, его роман. Фотографии. Стакан с ручками. Якобы рукопись, а на деле — стопка чистой бумаги под титульным листом.

Мелькнула мысль: вдруг найдется тайник с неопубликованными романами? Не надо законченного текста. Достанет и наброска. Нет, даже если такой эскиз отыщется, вряд ли удастся его использовать. Он никогда не страдал нехваткой идей, но только неумением их воплотить.

Пфефферкорн взял свой роман — экземпляр, столь тщательно изученный Биллом. Перечел свою ехидную надпись. Теперь, когда он богат, низведение подлинной дружбы до игры в догонялки выглядело глупым ребячеством.

В дверь постучали.

Приход сюда был вовсе не преступен, но память о совершенном грехе затмила сознание, породив волну панической вины. Горничная и дворецкий уже ушли. В доме лишь Карлотта. Почему она встала с постели? Пфефферкорн затаился. Вновь постучали. Он открыл дверь. Пес протрусил в сарай и улегся под столом.

С книгой в руке Пфефферкорн опустился на стул и ногой почесал собачью спину. Ветер разгуливал по нежилому простору сарая. Пфефферкорн втянул носом воздух, пытаясь уловить запах козлятины. Смежил веки. Потом приоткрыл их и увидел, что фотографии над столом изменились. Билл исчез. Со снимка ухмылялся Пфефферкорн. В моряцком наряде. В бороде и усах. Второй портрет тоже стал иным. Теперь с фото смотрела его бывшая жена. Пфефферкорн замер, объятый ужасом. Хотел встать, но что-то пригвоздило его к креслу. Попробовал закричать — и проснулся. За окном светало. Пес исчез. Дверь была приоткрыта. На полу лежал его роман, выпавший из безвольной руки. Пфефферкорн сунул книгу в карман халата и поспешил в дом, пока не проснулась Карлотта.

38

Через четыре дня он уехал, увозя с собой испещренный пометками экземпляр «Тени колосса». Карлотте про книгу ничего не сказал, потому что не смог бы дать внятного объяснения. Видимо, сарай подуськивал к книжному воровству.

Самолет не опоздал, оставив время на поздний ужин. Пфефферкорн велел таксисту подъехать к суши-бару, соседствовавшему с его домом. Не глядя в меню, сделал заказ и, устроив книгу на столе, начал перечитывать свой роман. Двадцатипятилетней давности неудача вряд ли могла стать источником вдохновения, но кто знает? Ведь Биллу она чем-то понравилась.

В романе было полно изъянов. Теперь Пфефферкорн это видел. Вспомнилась его первая редакторша, по-матерински заботливая женщина, которой уже не было в живых. Она все уговаривала его добавить юмора. Пфефферкорн отбрыкивался, чем в конце концов ее утомил. Помнится, в сердцах она сказала, что в жизни не встречала такого ослиного упрямства. Пфефферкорн усмехнулся. Теперь я иной, Мэделин, думал он. Постарел.

И все же, несмотря на юношеский максимализм, книга выглядела достойным творением. В ней были воистину прекрасные куски. Пфефферкорн предпочел замаскировать автобиографические корни — сделал главное действующее лицо не писателем, а художником. В последней трети романа герой возвращается домой после своей первой успешной выставки. Отец-тиран лежит в коме, именно сын принимает решение отключить аппаратуру, поддерживающую жизнь старика. Не понятно, милосердие это или отмщение? Ясно одно: силу для такого решения дает творчество. Финал книги подразумевает, что следующим шагом героя станет обретение нравственной силы, дабы сконцентрировать полученную мощь.

Пфефферкорн ковырял мороженое из адзуки и раздумывал, нельзя ли превратить роман в блокбастер. Скажем, отец — гангстер, а сыну-полицейскому предписано его ликвидировать. Отец против сына, кровные узы порождают кровопролитие. Пожалуй, неплохо. Надо поскорее что-нибудь написать. На автоответчике агент оставлял сообщения, в которых уже слышалась истерика. Пфефферкорн не перезвонил. И не откликнулся на пол дюжины электронных писем от редактора. Нынешний редактор, молодой человек чуть старше его дочери, соблюдал декорум, но было ясно, что терпение его на исходе. Сцепка со звездой Пфефферкорна грозила ему сокрушительным ударом оземь. Конечно, Пфефферкорн всем сочувствовал. От него зависела масса людей. Дочь. Пол. Он сам, если хочет и дальше регулярно летать через всю страну. Вырисовывалось безрадостное будущее. Мороженое превратилось в розовато-лиловое месиво. Пфефферкорн попросил счет. Чаевые оставил меньше обычных.

39

— Ну, что скажешь?

— По-моему, очень мило.

— Ну, папа. И все? Ну, папа же!

Они стояли в столовой огромного дома, который дочь хотела купить. На улице риелтор разговаривала по телефону.

— Что она имела в виду, упомянув «отличный костяк»? — спросил Пфефферкорн.

— Широкие возможности для перестройки.

— А так чем плохо?

— Не плохо, но по чужому вкусу. Обычная практика. Всегда происходит какая-то переделка.

«Интересно, откуда она это знает?» — подумал Пфефферкорн, всю жизнь снимавший квартиры.

— Тебе виднее.

— Думаю, эту стену можно сломать. Получится открытая кухня. Представляешь, как здорово для вечеринок? Конечно, столешницы надо заменить.

— Ну да.

— Значит, тебе нравится?

— Мне нравится, что ты счастлива.

— Очень. Правда. Вообрази, как хорошо тут будет детям.

Впервые дочь заговорила о детях. Пфефферкорн принципиально не касался этой темы. Решать ей. Сейчас в душе его поднялась буря неописуемых чувств.

— По-моему, чудесный дом, — сказал он.

— По-моему, тоже.

— И я хочу… — Пфефферкорна охватило возбуждение игрока, идущего ва-банк, — чтобы это был мой подарок.

Дочь вытаращилась:

— Папа! Я ж не к тому…

— Знаю, — сказал он.

— Нет, нельзя. В смысле, Пол не согласится.

— Твоя задача его обработать.

— Пап, ты серьезно?

Пфефферкорн кивнул.

— Ой-ой-ой.

— Что с тобой, милая?

— Нет, ничего, просто я так рада. — Дочь обняла его. — Спасибо.

— На здоровье.

— Спасибо огромное.

— Не за что, — уже не так уверенно сказал Пфефферкорн. — Э-э… милая…

— Что, папа?

— Я забыл спросить цену.

Дочь назвала сумму.

— М-да…

— Ей-богу, это дешево даже без торга.

— Угу.

Дочь разомкнула объятие:

— Ты не обязан этого делать.

— Я так хочу.

Она снова его обняла:

— Я очень-очень тебя люблю.

Пфефферкорн постарался вспомнить, сколько ему причитается за новую книгу. Хватит гонорара или придется брать ссуду? В недвижимости он ни бельмеса. В любом случае без книги ни черта не выйдет. Сейчас в ней девяносто девять слов, включая заголовок и посвящение. Может, таким диковинным подарком он подсознательно пытается себя расшевелить к работе? Или просто невыносимо дочкино огорчение? Свадьбой задана высокая планка, которой надо соответствовать. Пфефферкорн отстранился, чтобы дочь не уловила буханье его сердца.

— Папа, тебе нехорошо?

— Все в порядке.

— Ты что-то позеленел, — сказала она. — Давай-ка присядь.

Пфефферкорн помотал головой. Сумел выдавить улыбку:

— Один вопрос.

— Да?

— В какой комнате меня поселят, когда я одряхлею и буду ходить под себя?

— Прекрати.

— Понятно. Меня сбагрят в богадельню.

— Папа, хватит.

— Ладно, ничего.

40

Успех одновременно возвеличил и подкосил преподавательский авторитет Пфефферкорна. С одной стороны, возникла длинная очередь желающих записаться на его курс. Он получил возможность отбирать студентов. Однако в классификации литературных типов наметилась досадная диспропорция. Теперь в ней превалировали надменные снобы, скептически взиравшие на усилия того, кто сколотил состояние на чтиве, поведать им о подлинной литературе. Даже благоприятные отзывы об их творчестве служили поводом для презрения, сигналом о смерти непредвзятой критики. Мелочи вроде того, что его первая работа являет собой художественное произведение, никого не интересовали. О том романе никто не слышал. Иногда Пфефферкорн задумывался, не лучше ли вновь стать пастырем анемичных девиц.

Нынче обсуждался рассказ о человеке на закате жизни. Старик обихаживает цветущий сад, не замечая в том издевки над собственным увяданием. Потом смотрит фильм, где представлена жизнь цветка от семечка до засохшего стебля, в ускоренной съемке длящаяся секунды. Этапы цветочной жизни описывались чрезвычайно подробно. Заканчивался рассказ обрывком непонятного диалога.

Бенджамин, двадцатилетний автор сочинения, на семинар явился в шляпе «хомбург». В описании старости он ограничился убийственными деталями ветшания мужского тела, бесспорно проявив изрядные познания в артрите и сбоях мочеполовой системы. Однако никаких чувств, ни малейшей попытки проникнуть в душу старика. Казалось, автор уложил героя на стол патологоанатома, да там и оставил. Мягкая критика Пфефферкорна встретила яростный отпор со стороны Бенджамина и орды его единомышленников. От его трактовки несет нафталином, заявили они. К черту писателей, которые все разжевывают. Пытаясь защититься, Пфефферкорн цитировал любимых представителей авангарда и постмодерна, в чьих творениях, внешне бесстрастных, пульсировала живая человечность.

— Полная чушь, — сказал Бенджамин.

— Мы все роботы, — поддержала суровая девица по имени Гретхен.

Пфефферкорн попросил разъяснить.

— Чего непонятного? Мы — роботы.

Класс дружно кивнул. Пфефферкорн смешался.

— Неправда, — сказал он, не вполне понимая, зачем ввязывается в спор. Они говорили на разных языках. Вдобавок бессонница последних месяцев скверно сказалась на самочувствии. Снотворное, прописанное врачом, не помогало: ночью Пфефферкорн балансировал на грани сна, а днем плавал в дурмане. Он понимал, что в глазах студентов выглядит тюфяком. — Я не робот, — твердо повторил Пфефферкорн.

— Откуда вы знаете? — спросила Гретхен.

— Просто знаю.

— И все же откуда?

— Я живой. Если меня ранить, польется кровь.

— А из меня — машинное масло.

Часть класса сочла реплику весьма остроумной. Чувствуя приближение мигрени, Пфефферкорн обрадовался звонку с занятий.

Вечером он сидел за письменным столом. Перед ним высились две бумажные кипы: давнишняя не разобранная почта и студенческие работы, накопившиеся за долгие годы. Пфефферкорн сохранял творения своих подопечных на случай, если кто-то прославится и сочинение приобретет ценность. Однако сейчас перед ним стояла иная цель. Он искал что-нибудь пригодное для себя. Геркулесов труд последних дней увеличил количество слов до ста девяноста восьми, но все они уместились на двух страницах. Может быть, в недрах пожелтевшего столпа заурядности отыщется ключ творческого зажигания? Дословное воровство излишне, говорил себе Пфефферкорн. Это мне чуждо. Всего-то нужен творческий стартер.

Через четыре часа и две сотни страниц он уронил голову на руки. Его несло на рифы.

Потом он занялся почтой. Большей частью — хлам. Еще просроченные счета. Агент переслал квитанции по авторским отчислениям и кое-какие чеки — не гроши, но загородный дом не купишь. Бандероль с дешевым изданием «Кровавых глаз» на злабском. Одну книжку оставить, остальные выкинуть. И так уж весь кабинет забит авторскими экземплярами. Поворошив груду корреспонденции, Пфефферкорн углядел письмо, на котором адрес был написан крупными шаткими буквами. Судя по штемпелю, давнее. Обратный адрес без имени. Пфефферкорн вскрыл конверт, откуда выпали сложенные листки и плотная карточка с надписью:

Пфефферкорн поежился, вспомнив агента Билла — старика с огромной головой в голубоватых прожилках. Телефонного номера не значилось. Как и даты встречи. По обратному адресу приходи в любое время, что ли? А как уведомить о визите? Странное, панибратское приглашение. Вот же козел. Пфефферкорн не думал откликаться на зов, пока не развернул прилагаемые листки. Он тотчас все понял.

41

На другой день Пфефферкорн автобусом добрался в деловую часть города, где неподалеку от конторы его литагента обитал Люсьен Сейвори. В расщелине меж высотками шнырял ветер. Пфефферкорн заскочил в вестибюль, ознакомился со списком жильцов и лифтом поднялся в пентхаус.

Других обитателей тут не значилось. Пфефферкорн предполагал увидеть анфиладу кабинетов и охрану в виде двух-трех секретарей, но, к его удивлению, дверь открыл Сейвори.

— Припозднились, ети вашу мать, — сказал он. — Входите.

В огромной и почти пустой комнате главенствовал бежевый цвет: два кресла возле стола, ряд шкафов и сами стены создавали единую светло-коричневую гамму. Впечатление, будто окунулся в шпаклевку.

— Я бы предварительно позвонил, — сказал Пфефферкорн, — но вы не сообщили свой номер.

— У меня нет телефона, — ответил Сейвори.

С похорон он ничуть не изменился. Обычно в столь преклонном возрасте дряхлость прибывает с каждым днем. Но Сейвори выглядел как живое ископаемое. Прошаркав к столу, он опустился в кресло.

— Похоже, наконец-то решили поумнеть?

— Вы не оставили выбора.

Сейвори усмехнулся.

Сев в кресло, Пфефферкорн достал из кармана и положил на стол листки, первый из которых нес заголовок

ТЕНЕВАЯ ИГРА

детективный роман

Уильяма де Валле

— Надо признать, местами ваша правка весьма дельна, — сказал Сейвори.

— Спасибо, — ответил Пфефферкорн.

— Хорошее заглавие.

— Ваша подсказка.

— Однако ж вам хватило ума ею воспользоваться.

Пфефферкорн промолчал.

— Думали, я не узнаю? — спросил Сейвори.

— Я полагал, что владею единственным экземпляром.

— С чего вдруг так решили?

— Карлотта сказала, он никому не показывал незаконченную работу.

— Скажем так: ей не показывал.

Пфефферкорн промолчал.

— А вы, значит, пошли дальше и сперли мой заголовок? Будто нарочно хотели привлечь мое внимание.

Пфефферкорн пожал плечами:

— Может быть.

— Да чего уж там, просто крик о помощи. Жажда разоблачения.

— Конечно, — сказал Пфефферкорн.

— Этакая подсознательная мольба: накажите меня.

— Не исключено.

— Это по Фрейду. Но у меня своя теория. Желаете узнать? Извольте. Вам на все плевать, потому что вы ленивый, жадный и неумелый сукин сын.

Повисла тишина.

— Возможно, — сказал Пфефферкорн.

Сейвори хлопнул по столу:

— Однако правды мы не узнаем.

Пфефферкорн взглянул в упор:

— Чего вы хотите?

Сейвори хохотнул:

— Превосходно.

— Что?

— Я заключил с собой пари: вы зададите этот вопрос либо «За что вы так со мной?».

— Не понимаю, чего волынить? Назовите сумму, и я скажу, смогу ли ее осилить. Больше говорить не о чем.

— Au contraire,[9] — сказал Сейвори.

42

— Шпион?

— Не вполне, но так проще именовать, — ответил Сейвори.

— Бред какой-то, — сказал Пфефферкорн.

— По-вашему.

— Я знал Билла с одиннадцати лет.

— И?

— Да никакой он не шпион!

— Раз уж вы такой привереда, ладно: не шпион. Тайный агент.

— Он был писатель, — сказал Пфефферкорн. — Автор триллеров.

— Он не сочинил ни строчки, но все получил от нас. Уильям де Валле — идеальное прикрытие, над которым мы все хорошо потрудились, включая Билла. Он — главное достояние, в которое вложены тысячи человеко-часов и миллионы долларов. Вообразите наше огорчение, когда мы его лишились.

— Не понимаю, о чем вы, — сказал Пфефферкорн.

— Каждый роман о Дике Стэппе содержал зашифрованные указания агентам, внедренным на вражеские территории, где трудно использовать обычные средства связи.

— Яснее не стало.

— Код, — сказал Сейвори.

— Что?

— Шифр.

— Билл писал шифровки?

— Уже сказано, сам он ничего не писал. Писали Парни.

— Что за парни?

— С заглавной «П».

— Кто такие?

— Неважно.

— Не важные парни с заглавной буквы?

— Информацию получите по мере необходимости.

— А сейчас ее нет.

— В точку.

Наступило молчание. Пфефферкорн уставился на потолок.

— В чем дело? — спросил Сейвори.

— Ищу камеры.

— Нет никаких камер.

Пфефферкорн встал:

— Где прячутся телевизионщики?

— Сядьте.

Пфефферкорн обошел комнату.

— Ха-ха, — сказал он стенам. — Очень смешно.

— Нужно многое обсудить, Арти. Сядьте. Впрочем, как хотите. Теряем время.

— Я вам не верю.

Сейвори пожал плечами.

— Полная чушь, — сказал Пфефферкорн. — Какой в этом смысл? Секретные сообщения открытым текстом. Нелепость.

— Тем труднее их обнаружить. Ну-ка, отправьте и-мейл в Северную Корею — увидите, что получится. А первоклассный триллер проникнет куда угодно. Знайте, Билл не единственный. В нашей платежной ведомости самые популярные американские романисты. Всякое имя, оттиснутое фольгой, связано с нами.

— Но тогда… не проще ли использовать кино? — парировал обескураженный Пфефферкорн.

Вздохом Сейвори дал понять, что собеседник тугодум.

— Господи, неужели и там? — спросил Пфефферкорн.

— Вообразите, чем бы оно все обернулось, если б вы подписали контракт с киностудией. Мы сработали наперехват.

— Теперь я совсем ничего не понимаю.

— Что вам известно о Злабии? — спросил Сейвори.

43

Пфефферкорн рассказал.

— Не много, — сказал Сейвори.

— Что ж, казните.

— Припомните, когда вышел ваш первый роман?