Милый друг Натаниэл П. Уолдман Адель

Адель Уолдман

Милый друг Натаниэл П. 

Моим родителям – Эдварду и Жаклин Уолдман

Для правдивого рассказа о том, что происходит в нашей душе, необходимо кое-что еще, помимо искренности.

Джордж Элиот, «Ромола»

Глава 1

Делать вид, что он не заметил ее, было поздно. Джулиет уже щурилась,напрягая память. В какой-то момент она даже обрадовалась, наткнувшись назнакомое лицо в уличной толпе. Потом поняла, кто перед ней.

– Нейт.

– Джулиет! Привет! Ты как?

Звук его голоса вызвал натянутую гримаску, тронувшую глаза и рот. Нейт нервно улыбнулся:

– Выглядишь потрясно. Как «Джорнал»?

Джулиет на секунду зажмурилась.

– Хорошо, Нейт. У меня все хорошо, и с «Джорнал» все хорошо. Все хорошо.

Она сложила руки на груди и задумчиво уставилась в какую-то точку над и чуть слева от его лба. Распущенные темные волосы, голубое платье с пояском, черный блейзер с подвернутыми до локтя рукавами. Взгляд Нейта скользнул от Джулиет к группке прохожих и вернулся.

– Ты на поезд? – спросил он, указывая подбородком на вход в метро на углу.

– Неужели? – ее голос оживился, в нем зазвучали хрипловатые, гортанные нотки. – Неужели, Нейт? Это все, что ты можешь мне сказать?

– Господи, Джулиет! – Нейт сделал шажок назад. – Я просто подумал, что ты, может быть, торопишься.

Вообще-то время поджимало его самого. Он опаздывал на званый обед к Элайзе.

Он коснулся волос – этот жест, ощущение густой, обильной шевелюры, всегда придавал ему немного уверенности.

– Перестань, Джулиет. Не надо так.

– О? – Джулиет напряглась. – А как надо, Нейт?

– Джулиет…

Договорить он не успел.

– Ты бы мог, по крайней мере… – Она покачала головой. – А, да что там. О чем говорить.

Мог бы, по крайней мере, что? Хотелось бы знать. Но Нейт уже представил обиженно-укоризненное выражение Элайзы, если он появится с опозданием, заставив гостей ждать, услышал ее чуточку гнусавый голос и безнадежное «ну и?..», с которым она отмахнется от извинений, словно давно уже перестала удивляться его выходкам.

– Послушай, Джулиет, рад был тебя повидать. И ты отлично выглядишь. Но мне, правда, надо идти.

Джулиет отдернула голову и как будто даже вздрогнула. Нейт понял – это было очевидно, – что она восприняла его слова как отвержение. Он вдруг увидел в ней не противника, а ранимую и несчастную молодую – моложавую – женщину. Ему захотелось сделать для нее что-то, сказать что-то серьезное, искреннее, доброе…

– Ты – кретин, – бросила Джулиет, не дав ему такого шанса.

Долю секунды она еще смотрела на него, а потом повернулась и быстро зашагала к реке и пристроившимся к ней ресторанам и барам. Нейт приоткрыл рот, чтобы окликнуть ее. Он хотел хотя бы попытаться что-то поправить. Но что бы он сказал? Да и время поджимало.

Джулиет уходила дальше и дальше – длинными, решительными шагами, но при этом двигалась скованно, как человек, твердо вознамерившийся не признавать, что тесная обувь натирает ему ноги. Нейт нехотя направился в противоположную сторону. В сгущающихся сумерках запруженная улица казалась уже не веселой и праздничной, но охваченной каким-то нездоровым карнавальным духом. Он шел за тремя молодыми женщинами со сдвинутыми на лоб солнцезащитными очками и болтающимися на бедрах сумочками, а когда стал обходить их, ближайшая заплела вокруг шеи волнистые светлые волосы и обратилась к спутницам на каком-то жужжащем, пчелином наречии. Да еще и стрельнула глазами в его сторону. Была ли презрительная гримаса на ее лице реальной или ему только показалось? Он чувствовал, что притягивает взгляды, как будто Джулиет пометила его своим оскорблением.

Через несколько кварталов уличная толпа поредела. Нейт прибавил шагу. Чем дальше, тем больше он злился на себя самого. Итак, Джулиет им недовольна! Ну и что с того? Она просто несправедлива.

И что бы он мог? Когда это случилось, они встречались всего три или четыре раза. Никто не виноват. Заметив, что презерватив порвался, он сразу остановился. Как оказалось, немного опоздал. Но это только потому, что он не из тех, кто исчезает, едва переспав с женщиной, и уж определенно не после того, как порвался презерватив. Наоборот. Натаниэл Пайвен был продуктом постфеминизма, его детство прошло в 1980-х, а годы учебы в колледже пришлись на политически корректные 1990-е. Он знал, что такое мужская привилегия. Более того, у него была совесть, вполне себе функциональная и, говоря по правде, довольно голосистая…

С другой стороны, почему бы не подумать: каково было ему? (Теперь, ускоряя шаг, Нейт представлял, что защищает себя перед большой аудиторией.) Самое главное – говорил он своим воображаемым слушателям – состоит в том, что Джулиет как женщина пострадала больше. Но ему тоже пришлось несладко! Посудите сами: тридцать лет, карьера наконец-то пошла вверх – хотя еще недавно такой вариант вовсе не выглядел неизбежным или даже вероятным, – и вдруг как снег на голову, вопрос: хочешь ли ты стать отцом? И ведь ты знаешь, что после этого все кардинально изменится. Мало того, решение не в твоих руках. Оно в руках человека, которого ты едва знаешь, женщины, с которой, да, ты переспал, но которая ни в коем случае не твоя подружка. Он как будто попал в одну из тех телепрограмм для старшеклассников, которые еще мальчишкой смотрел по четвергам. Мораль их сводилась к тому, что ты не должен спать с девушкой, если не готов воспитывать вместе с ней ребенка. Ему всегда казалось, что это чушь. Какая уважающая себя девушка из среднего класса, собирающаяся вот-вот стать студенткой, а в будущем – молодым, прилично зарабатывающим профессионалом, человеком, могущим достичь всего (управлять международной корпорацией, получить Нобелевскую премию, победить на президентских выборах), решится завести ребенка и превратиться, выражаясь современным пустопорожним языком дикторов общественных служб, в «статистическую единицу»?

Когда Джулиет обрушила на него новость, Нейт осознал, сколь многое изменилось с тех пор, как он прояснил для себя этот вопрос. Джулиет, уже состоявшийся тридцатичетырехлетний профессионал, рассматривала свою ситуацию совсем не так, как тинэйджер, у которого впереди ничего, кроме нереализованных возможностей. Может быть, она уже не столь оптимистично оценивала припасенные для нее судьбой перспективы (стать первой женщиной-президентом представлялось маловероятным). Может быть, прониклась пессимизмом в отношении мужчин и поиска партнеров. Может быть, посчитала, что это – ее последний шанс стать матерью…

Будущее Нейта зависело от решения Джулиет, он не мог не только принять решение сам, но даже и повлиять на нее сколь-либо ощутимо. Разговаривая с Джулией, сидя на бело-голубой софе в ее гостиной с чашечкой чая – чая! – обсуждая «ситуацию», он чувствовал, что может быть заклеймен чудовищем, если даже просто намекнет, что предпочел бы избавиться от ребенка, или плода, или как это там это называется, с помощью аборта. (Нейт считал неотъемлемым правом женщины как принимать решение, так и выбирать соответствующую фразеологию.) Он сидел на софе и произносил правильные слова: что это ее выбор, что независимо от ее решения он будет помогать и поддерживать и т. д. и т. п. Но кто посмеет обвинить его за то облегчение, которое он испытал, когда Джулиет объявила – своим не терпящим возражений тоном газетного репортера, – что очевидным и естественным выходом был бы аборт? И даже тогда он не позволил себе выказать какие-либо эмоции. Он сказал, что ей следует серьезно подумать. Ну, кто бы смог винить его в чем-то?

Разве что она. Могла и, ясное дело, обвинила.

Нейт задержался на углу, пропуская лениво катящую мимо ливрейную карету. Возница посмотрел на него оценивающе, как на потенциального клиента. Нейт махнул рукой – проезжай – и перешел на другую сторону.

Теперь в нем росла уверенность, что по большому счету Джулиет не понравилась его реакция, сдержанная и достойная, но ясно дававшая понять, что он не желает быть ее бойфрендом, а уж тем более – отцом ее ребенка. Это ведь такой личный, такой деликатный вопрос. Ты решаешь, хочешь ли сказать «да» потенциальной личности, буквально соединяющей два «я», или же уничтожить все следы ее существования. Разумеется, приходится подумать, что было бы, будь обстоятельства иными, – особенно, как ему представлялось, если ты женщина и в какой-то момент жизни захотела ребенка. Сидя в гостиной Джулиет, Нейт с удивлением понял, как ему плохо, как он огорчен и расстроен из-за того, что слабость, бесконтрольное вожделение (как ему тогда казалось) привели его в это неуютное место.

Но разве этого достаточно, чтобы обозвать его кретином? Он никогда ничего ей не обещал. Они познакомились на какой-то вечеринке, и она ему понравилась. Понравилась настолько, что ему захотелось узнать ее лучше. Он был осторожен, чтобы у нее не сложилось ошибочное мнение. Предупредил, что не ищет серьезных отношений, что на первом месте у него карьера. Она согласно кивнула. И тем не менее Нейт был уверен, что дело обернулось бы иначе, если бы он сказал примерно так: послушай, Джулиет, давай не будем заводить ребенка сейчас, но, может быть, когда-нибудь в будущем… Но, восхищаясь ее спокойными, деловитыми манерами, ее проворством и уверенностью, он делал это с бесстрастной отстраненностью, без теплоты, как эталон чего-либо. По правде говоря, Нейт находил Джулиет довольно скучной.

Тем не менее он сделал все, что можно было ожидать от него в сложившихся обстоятельствах. Отправился с ней в клинику и ждал, пока там это делали, сидя на практичном, спального типа диване в компании меняющихся девчонок-тинэйджеров, с маниакальной одержимостью тыкавших пальцами в кнопки на крохотных панелях своих сотовых. Когда все кончилось, он отвез ее домой на такси. Они провели вместе на удивление приятный день в ее квартире – пили вино, смотрели кино. Он вышел только раз – купить кое-что в аптеке по выписанному ей рецепту и принести немного продуктов. Когда около девяти он собрался уходить, Джулиет проводила его до двери.

– Сегодня все прошло не так плохо, – сказала она, пристально глядя на него, – как могло бы.

В тот момент он тоже испытал особенную нежность и, смахнув с ее щеки прядку волос, на секунду задержал ладонь на ее щеке.

– Мне очень жаль, что тебе пришлось пройти через все это.

Через несколько дней он позвонил: узнать, как она себя чувствует.

– Немного побаливает, но я в порядке.

Он сказал, что рад это слышать. Потом возникла долгая пауза. Нейт знал, что должен добавить что-нибудь легкомысленное, как-то пошутить, что ли… И даже открыл рот. Но тут же запаниковал: звонок повлечет за собой бесконечную цепь других, день, проведенный в квартире Джулиет, потянет регулярные походы в кино, и все это будет приправлено чувством долга и почти пугающим квази-флиртом.

– Надо бежать. Рад, что тебе лучше.

– О… – выдохнула Джулиет. – Ладно… Тогда… пока.

Наверное, ему бы следовало поддерживать контакт. Сворачивая на улицу, где жила Элайза, Нейт признал, что мог бы спустя какое-то время позвонить или отправить емейл. Но тогда он не знал, будут ли его звонку рады. Не исключено, что он был бы воспринят как болезненное напоминание о чем-то, что она хотела бы забыть, оставить в прошлом. Да и что бы он, позвонив, сказал?! А потом отвлекли другие дела, закрутила жизнь…

Джулиет могла бы и сама позвонить.

Он и так сделал больше, чем многие другие парни на его месте. И его ли вина, что ничего такого он к ней не чувствовал? Мог бы, по крайней мере, – что?

Открытую настежь входную дверь в дом Элайзы подпирал большой камень. Свет из холла лежал желтой аркой на бетонной ступеньке. Перед тем как войти, Нейт остановился, перевел дух и пригладил ладонью волосы. Ступени за порогом прогнулись и жалобно застонали под ногами. На площадке пахнуло жареным луком. После секундной паузы дверь распахнулась.

– Нетти! – воскликнула Элайза, обнимая его за шею.

Хотя они и расстались более года назад, квартира Элайзы на верхнем этаже городского дома в облагораживающемся Гринпойнте все еще воспринималась им почти как собственная.

До ее переезда стены здесь были оштукатуренные и оклеенные пестрыми, «в цветочек», обоями. Толстые, неровные половицы прятались под ковром. Владелец дома, Джо-младший, однажды показал им старые фотографии. Прежняя квартиросъемщица, престарелая полька, прожившая здесь больше двадцати лет, уехала к дочери в Нью-Джерси. Джо-младший снял ковер и сбил штукатурку с внешних стен. Его отец, купивший этот дом в 1940-х и перебравшийся потом во Флориду, сказал, что он рехнулся. Джо-старший считал, что гораздо лучшим капиталовложением была бы посудомоечная машина или новая ванна. «Но я сказал, что этим классных жильцов не заманишь, – объяснил Нейту и Элайзе Джо-младший, меняя в тот день несколько плиток в ванной. – Сказал, что люди, которые платят большие баксы, сходят с ума по ваннам на ножках. Это дело вкуса, сказал я ему. – Джо-младший повернулся к ним, держа в толстых пальцах банку со шпатлевкой. – И я оказался прав, так ведь?» – добавил он весело, и его лицо осветила широкая улыбка. Нейт и Элайза, державшие друг друга за руки, нерешительно кивнули, не зная толком, как следует реагировать на столь откровенное – и ловкое – причисление их к разряду простофиль…

Нейт помог Элайзе покрасить две некирпичные стены в бежевый цвет, контрастировавший с темным кирпичом и кремовым ковриком под софой. Обеденный стол они купили в «Икеа», а стулья и шкаф в прихожей принадлежали ее дедушке с бабушкой. (Или прадедушке с прабабушкой?) Книжные стеллажи почти достигали потолка.

Сейчас он ощущал это узнавание как некий укор. Прийти сегодня его заставила Элайза. «Если мы в самом деле друзья, то почему я не могу пригласить тебя на обед в небольшой компании?» – спросила она, и он не нашелся, что ответить.

На софе расположился его друг, редактор журнала Джейсон, давно пытавшийся залезть к Элайзе в трусики, попеременно то раздражая, то веселя этим Нейта. Небрежно откинувшись на спинку, он потирал ладонями затылок. Неуклюже разведя колени, Джейсон как будто старался оставить на мебели по возможности больший отпечаток себя. Рядом с ним сидела Аурит, еще одна подруга Нейта, недавно вернувшаяся из Европы, куда ездила с исследовательскими целями. Она разговаривала с Ханной – с этой девушкой Нейт уже встречался несколько раз в разных местах, – худенькой, с дерзко выпяченной грудью писательницей, вполне симпатичной, несмотря на довольно угловатые черты. Почти все признавали ее милой и умной или умной и милой. Двухместный диванчик заняла знакомая Элайзы по колледжу. Имя ее вылетело у него из памяти, а спрашивать было неудобно – слишком уж много раз они встречались. Он знал, что она юрист. Ее слабовольный, судя по подбородку, спутник был, вероятно, тем самым банкиром, за которого она жаждала выйти замуж.

– А мы тут думаем, когда же ты почтишь нас своим вниманием, – проворчал Джейсон, едва Нейт переступил порог.

Нейт поставил на пол сумку-планшет.

– Возникли проблемы по пути.

– «Джи»? – сочувственно поинтересовалась Аурит.

Присутствующие тут же согласились, что из всех линий нью-йоркского метро «Джи» – самая ненадежная.

Единственное свободное место было на диванчике, рядом с колледжской подругой Элайзы, его Нейт и занял.

– Рад тебя видеть, – радушно, насколько это было возможно, сказал он. – Давненько не встречались.

Она посмотрела на него серьезно:

– Вы с Элайзой тогда были еще вместе.

В ее голосе, как ему показалось, прозвучала обвинительная нотка, словно понимать заявление следовало примерно так: это было еще до того, как ты растоптал ее самоуважение и разрушил ее счастье.

Ему удалось, не без усилия, удержать улыбку:

– В любом случае, это было довольно давно.

Нейт представился ее другу-банкиру и попытался его разговорить, надеясь, что тот хотя бы упомянет свою спутницу по имени. Но бывший член студенческого братства уступил ей право отвечать на вопросы (анализ биржи, «Бэнк оф Америка», до того – «Меррилл Линч», переход дался трудно). Общаться он предпочитал невербально: застывшая улыбка и снисходительно-покровительственный кивок.

Вскоре – хотя и недостаточно скоро – Элайза позвала к столу, заставленному блюдами и чашками.

– Выглядит все весьма аппетитно, – заметил кто-то, когда гости расселись, блаженно улыбаясь друг другу и поглядывая на предоставленное угощение. Элайза вернулась к столу с масленкой и, хмурясь, в последний раз оглядела комнату. Удовлетворенно вздохнув, она грациозно опустилась на свой стул; ее воздушная желтая юбка при этом встрепенулась.

– Ну же, приступайте, – сказала она, не делая никаких попыток показать пример. – Курица остынет.

Поглощая куриное каччиаторе – оно получилось очень даже неплохо, – Нейт изучал миловидное, в форме сердечка, лицо Элайзы: большие влажные глаза и выразительные скулы, очаровательные, выгнутые дужкой губки и белые, представленные в полном комплекте зубы. При каждой встрече красота Элайзы поражала заново, как будто в интервале между ними истинный образ искажался теми бурными эмоциями, которые она вызывала со времени их расставания: в его мыслях она преображалась в создание малоприятное. И какой он всегда испытывал шок, когда дверь открывала женщина, пышущая почти до неприличия великолепным здоровьем. Сила ее красоты, решил однажды Нейт, происходила из способности постоянно себя реконфигурировать. Когда он, думая, что нашел объяснение, отправлял его, как установленный факт, в соответствующий ящик – симпатичная девушка – Элайза поворачивала голову или закусывала губу, и ее красота, как детская игрушка, которую встряхивают, чтобы вернуть в исходное положение, меняла форму, ее координаты обновлялись: она проступала то в элегантных контурах покатого лба и расходящихся скул, то в застенчиво улыбающихся губах. «Элайза Прекрасная», – вырвалось у Нейта, когда она обняла его у двери. Она расцвела, беззаботно оставив без внимания его опоздание.

Тем не менее освоился Нейт не сразу. Когда Ханна отпустила комплимент квартире, Элайза ответила:

– Ненавижу. Маленькая и планировка неудачная. Оборудование такая дешевка.

И тут же с улыбкой добавила:

– Но все равно спасибо.

Знакомая жалобная нотка в ее голосе отозвалась у Нейта столь же знакомым коктейлем чувств – вины, сожаления и страха. И – отдельно, в чистом виде – раздражением: капризность, сварливость были неотъемлемым свойством ее натуры. Красота опять превратилась в раздражитель, приманку Калипсо, рассчитанную на то, чтобы завлечь его – снова – в ловушку.

Кроме того, тыча курицу вилкой, Нейт заметил поры на носу Элайзы и россыпь оспинок в верхней части лба, под линией волос – изъяны столь мелкие, что обращать на них внимание у других женщин было бы не по-джентльменски. Но в случае с Элайзой, чья красота требовала оценки по олимпийскому ранжиру совершенства, указанные недостатки представлялись ему – что было, конечно, глупо – доказательствами слабости ее воли или нехваткой здравомыслия с ее стороны.

– Чем сейчас занимаешься? – поинтересовалась она, по второму разу пуская по кругу миску с картошкой.

Нейт промокнул салфеткой губы.

– Всего лишь эссе.

Элайза вопросительно округлила глаза и наклонила голову.

– О том, как одна из привилегий – быть элитой – проявляется в переносе акта эксплуатации, – сказал он, глядя на сидящего по диагонали от него Джейсона.

Идея такого эссе представлялась ему пока несколько туманно, и Нейт опасался выказать себя наивным простаком, каким был в двадцать с небольшим, до того, как понял, что писать амбициозно, на значительные или серьезные темы – привилегия, даруемая журналами лишь тем, кто уже достиг успеха. Но недавно он написал книгу и получил за нее внушительный аванс, и хотя до публикации еще оставалось несколько месяцев, книга уже получила небольшую рекламу, о ней говорили. Успеха Нейт пока не достиг, но уже к нему приближался.

– Мы заставляем других делать то, что сами делать не способны из-за нашей моральной легкоранимости, – с большей уверенностью продолжил он. – Совесть есть высшая роскошь.

– Ты имеешь в виду почти весь рабочий класс, тех, кто идет в армию, и все такое? – Джейсон задал вопрос достаточно громко, чтобы остальные разговоры прекратились. – Передай, пожалуйста, масло, – обратился он к Ханне и лишь затем снова повернулся к Нейту.

С приглаженными какой-то блестящей мазью кудрями, Джейсон смахивал на какого-то дьявольского херувимчика.

– Я не совсем это имел в виду, – ответил Нейт. – Я хочу сказать…

– По-моему, ты абсолютно прав, – размахивая вилкой, вмешалась Аурит. – Американцы, если брать в целом, слишком отстранены от всей той гадости, что сопутствует обеспечению так называемой нормальной жизни.

– Это, конечно, израильская перспектива… – начал Джейсон.

– А вот это уже оскорбление, – перебила его Аурит. – Не только упрощенчество, но и расистская…

– Да, оскорбление, – согласился Нейт. – Но вообще-то меня интересуют не столько вопросы безопасности, сколько повседневная жизнь, то, как мы защищаемся от осознания своего соучастия в окружающей нас экономической эксплуатации. Возьмем, к примеру, натуральные продукты. Половина того, за что вы платите, когда покупаете их, это привилегия чувствовать себя этнически чистым, – он поставил на стол бокал, чтобы жестикулировать обеими руками. – Другой пример: мексиканец, которому домовладелец платит за то, чтобы он дважды в неделю убирал мусор перед домом. Мы лично его не эксплуатируем, но на каком-то уровне понимаем, что парень – нелегальный иммигрант, не получающий даже минимальной зарплаты.

– Джо-младший убирает мусор сам, – заявила Элайза, – но он такой прижимистый.

– А есть ли разница между «расистом» и «расиалистом»? – спросила колледжская подруга Элайзы.

– То же самое с ребятами, которые доставляют нам пиццу и делают для нас сэндвичи, – продолжал Нейт, сознавая, что нарушает неписаное правило этикета званого обеда. Предполагается, что разговор должен быть декоративным, нацеленным на развлечение, что важно не содержание, а только тон. Но сейчас ему было на это плевать. – Сами мы их не эксплуатируем. Мы нанимаем кого-нибудь – посредника, обычно – мелкого бизнесмена, который и делает это, щадя наши чувства. Но преимуществами их дешевого труда мы все равно пользуемся, хотя и лепечем о либерализме: прославляем «Новый курс», восьмичасовой рабочий день, минимальную оплату труда. Единственное, на что мы жалуемся, – теоретически – это на то, что этот принцип не распространяется достаточно далеко.

– Извини, Нейт, – Аурит подняла пустую бутылку из-под вина. – Не открыть ли еще одну?

– Джо действительно нанимает мексиканцев для ремонта, – с пьяной задумчивостью сообщила Элайза, направляясь к буфету. Из стоящих на нем разноцветных пластиковых пакетов высовывались горлышки бутылок. Принесли их, конечно, гости. Нейт узнал лимонно-зеленую упаковку «Тэнглд вайн», винного магазина из его квартала. Какой же он растяпа! А ведь собирался прихватить бутылочку по пути…

Выбрав красное, Элайза вернулась к столу.

– Кто-нибудь откроет? – спросила она, прежде чем повернуться к Нейту. – Извини. Продолжай.

Но нить разговора уже ускользнула.

Бутылку у Элайзы забрала Ханна.

– Ты говорил, что мы пользуемся преимуществами, которые дает эксплуатация, но предпочитаем не пачкать руки, – подсказала она, принимая от Элайзы бронзовый штопор, выглядевший таким древним, что он вполне мог сопровождать Льюиса и Кларка[1] в их путешествии на запад. Наверняка одна из «фамильных ценностей» Элайзы.

– Думаю… – начала Ханна.

– Точно, – вклинился Нейт. – Точно.

Он сразу вспомнил, о чем шла речь:

– Помните, как читали какой-нибудь роман Диккенса, где восьмилетние мальчишки работают на фабрике или попрошайничают на улице? Читали и удивлялись, почему всем было наплевать? Ну, так мы ведь не так уж от них отличаемся. Просто лучше все скрываем – по большей части от себя самих. В то время люди, по крайней мере, оправдывали свое поведение презрением к беднякам.

– Если ты еще не заметил, – обратился к банкиру Джейсон, – у нашего юного Нейта острый приступ либеральной вины.

Джейсон как раз работал над статьей об эпидемии ожирения с предполагаемым названием «Не Позволяйте Им Есть Пирожное».

Прежде чем Нейт успел ответить, к нему повернулась Ханна. В одной руке она держала бутылку, другой осторожно ввинчивала в пробку штопор.

– Когда люди добровольно платят больше, делая покупки в магазинах «Здоровых продуктов», разве они, следуя твоей логике, не пытаются быть ответственными? Разве не для того они платят больше, чтобы не пользоваться преимуществами дешевого труда?

– Именно так, – горячо подтвердил Нейт. (По крайней мере, хоть кто-то внимательно его слушал!) – Но только выгоду от этих повышенных цен получают одни лишь акционеры «Здоровых продуктов». Стоит им только поместить на коробку с хлопьями картинку с лесбийской парочкой, и мы уже думаем, что она поступила из некоего райского уголка, где трудятся сторонники свободной любви. Нам удобно так думать, потому что таким способом мы покупаем чистую совесть. Точь-в-точь как и все прочее.

Он сделал паузу и перешел к заключению:

– В принципе, это марксистский аргумент – насчет неизбежности эксплуатации при капитализме.

– Для кого это эссе? – спросила, хмурясь, Аурит.

– Пока еще не знаю. Хочу сначала написать, а уж потом думать, поможет ли оно моей карьере или нет.

Аурит посмотрела на него так, как врач смотрит на опухоль, подозревая, что она злокачественная.

– И разве люди покупают еду в «Здоровых продуктах» не потому, что она полезнее?

Ханна вытащила наконец пробку, и бутылка облегченно выдохнула.

– Интересная идея, – прокомментировала Элайза, и Нейт подумал, что она прямо-таки необычайно, что ей было не свойственно, мила с ним. Может, они и впрямь, как она выражается, повернули за угол?

– И звучит интересно, – сказал парень, чье имя – Кевин или Девон? – Нейт тоже позабыл, но который, как он заметил, обрел голос, когда вино полилось свободнее.

– Давненько не слышал, чтобы кто-то называл идею марксистской в положительном смысле, – он подождал, пока Элайза подливала в бокал. – Пожалуй, со студенческих времен.

Нейт тоже протянул бокал.

Элайза наливала вино, стулья царапали ножками пол, кубики льда хрустели на зубах, вилки звякали о тарелки. Нейт прошелся взглядом по стоящим на полках книгам. Подборка впечатляла, выдавая и серьезный подход составителя, и хороший вкус. Чиклит[2] и женские журналы хозяйка держала в спальне.

– И все-таки какая разница между расиализмом и расизмом? – спросила наконец подружка Кевина/Девона.

– Расиализм, – с энтузиазмом начала Аурит, – это не столько неприязнь или предубеждение против какой-то группы, но и…

– А угадайте-ка, кто, по слухам, получил аванс в четыреста тысяч долларов? – перебил ее Джейсон.

Из уважения к Аурит ему никто не ответил.

– … приписывание личных качеств или… – Аурит выразительно посмотрела на Джейсона, – убеждений человеку…

– Грир Коэн, – закончил Джейсон.

– … принадлежащему к какой-то расовой группе.

Аурит никого не слушала. Услышав имя Грир, она состроила гримасу. Даже Ханна, которая в этот вечер произвела на Нейта впечатление не только приятной, но и умной женщины, подняла бровь.

– Молодец Грир, – Элайза произнесла это тоном степфордской хозяйки,[3] чьи хорошие манеры распространяются даже на отсутствующих.

– А кто такая Грир Коэн?

– Писательница. Вроде как, – объяснила Аурит Кевину-Девону и его подружке-юристу.

Со всех сторон тут же посыпались самые разные, преимущественно немилосердные, оценки таланта Грир и предположения насчет того, с кем она спала, а с кем только флиртовала.

– А я считаю ее хорошей писательницей, – заявила Ханна.

– Я не против ее писаний, – объяснила Аурит. – Мне не нравится ее готовность торговать своей сексуальностью и называть это феминизмом.

Нейт откинулся на спинку стула и вытянул ноги под стол. Присоединяться к обсуждению не тянуло. Недавно он тоже получил внушительный аванс (хотя, конечно, не соразмерный с тем, о котором шла речь) и потому мог позволить себе проявить великодушие.

Бокал снова опустел. За огромной деревянной салатницей стояла открытая бутылка. Нейт повернулся и потянулся за ней, на секунду заслонив собой всех от Элайзы. Она посмотрела на него исподлобья, виновато опустив голову, с кривоватой улыбкой, как будто намекающей на что-то непристойное; так, застенчиво, но и кокетливо, смотрит иногда женщина, признаваясь в не совсем традиционной сексуальной фантазии.

Нейт мгновенно напрягся. Запаниковал и насторожился. Наверно, так, подумал он, чувствует себя солдат в карауле, беспечно проводивший время на посту и услышавший вдруг приближающийся треск выстрелов. Поступавшие ранее доклады о том, что ситуация меняется к лучшему, оказались не верны, и дела на фронте очень, очень плохи…

Вино булькнуло, торопясь из бутылки и растекаясь по стенкам напоминающего аквариум бокала.

– Осторожней, приятель, – предупредил Джейсон и рассмеялся.

Нейт пропустил реплику друга мимо ушей. Нужно срочно возводить укрепления! Он уже не сомневался, что потом, когда все уйдут, Элайза попытается задержать его, настаивая на том, что им необходимо «поговорить». Необдуманные авансы приведут к повторению старых обвинений, и вечер закончится тем же, чем так часто заканчивались и другие их вечера – слезами.

Он шумно выдохнул. Одна бывшая подружка – не Элайза – как-то сказала, что у него гистрионическое дыхание.[4] Бросив взгляд на комод и убедившись, что вино еще осталось, Нейт вдруг почувствовал, как что-то легонько коснулось его ноги под коленной чашечкой.

Элайза с притворным смущением убрала руку.

Резко, словно охваченный вдруг маниакальным желанием ознакомиться с содержимым книжного шкафа, Нейт вскочил со стула. Борхес, Босуэлл, Булгаков. Он пробежал пальцем по корешкам, большинство которых были помечены желтыми стикерами «б/у» из брауновского магазина.

Осмелившись наконец поднять голову и старательно избегая той части комнаты, в которой находилась Элайза, Нейт увидел в ведущем на кухню дверном проеме силуэт Ханны. Она была в голубом топе и узкой юбке. «А фигурка и впрямь изящная», – подумал он. Ханна несла горку посуды и как раз в этот момент обернулась, отвечая кому-то. Обернулась и рассмеялась – по-настоящему, искренне, во весь рот.

Посмеявшись, Ханна поймала его взгляд и улыбнулась – дружелюбно, естественно, без потайного смысла. Нейт подумал, что другой такой улыбки он сегодня, наверно, не увидит. Интересно, она с кем-нибудь встречается?

Глава 2

Нейт не всегда был тем, кого женщины называют кретином. Популярность, способную вдохновить столь враждебные чувства, он приобрел лишь недавно.

Раньше, когда Нейт еще только взрослел, его считали «милым». В классах повышенной трудности он был вундеркиндом, звездой дебатов и начинающим песенником, чье посвящение Мадонне для математической недели – «Как Косинус (Решенный в Самый Первый Раз)» – прозвучало, к несчастью, на всю школу. Выступая за разные футбольные и бейсбольные команды с десятого класса (пусть даже школа и была еврейской дневной), он так и не заслужил репутацию спортсмена. Нельзя сказать, что девушки его чурались. Они обращались к нему за помощью, когда требовалось что-то написать или рассчитать, и даже просили совета в разрешении проблем личного свойства. Они флиртовали с ним, когда хотели поднять его самооценку, а потом рассказывали, что сходят с ума по Тодду, Майку или Скотту.

В ту пору ничего особенного он собой не представлял. Темноволосый, худой, с бледной впалой грудью, из-за которой, как ему казалось, он выглядел малодушным и трусоватым, как будто постоянно съеживался. Он не был унизительно маленьким, но и внушительным ростом тоже не выделялся. Руки, брови, нос и кадык были как будто рассчитаны на кого-то другого, гораздо крупнее. Из-за этого он, даже в старших классах, цеплялся за надежду, что еще, может быть, подрастет на пару дюймов, подтянется поближе к шести футам. А тем временем реальные показатели не добавляли баллов к наличествующему набору персональных чар.

Том, Майк и Скотт играли вместе с ним в футбольных и бейсбольных командах. Самой большой популярностью в их классе пользовался Скотт. Высокий, широкоплечий, в равной степени грубый и самоуверенный, он являл собой тот тип, представители которого воспринимают интеллект не только как нечто второстепенное и неуместное, но и отчасти нелепое, как любопытный, хотя и не особенно занимательный талант, вроде умения кататься на моноцикле. Тодд, Майк и Скотт не были, строго говоря, друзьями Нейта – по крайней мере, в смысле равенства, – но считали его забавным. Они тоже полагались на его помощь, когда требовалось что-то посчитать. (Тодд и Майк до финиша все-таки дошли, а вот Скотта остановила тригонометрия.) Нейт бывал у них на вечеринках. Пил с ними. По школе ходили шутки, мол, как прикольно было, когда Нейт, бард математического класса, со средним баллом 4, наклюкался…

Нейт сох по таким девушкам, как Эми Перельман, роскошной блондинистой сирене из их класса, чьи скромно потупленные глазки и застенчивая улыбка удачно компенсировались облегающими свитерами и обтягивающими попку джинсами. Естественно, Эмми гуляла со Скоттом, хотя однажды и призналась Нейту, что беспокоится за их будущее. «Я в том смысле: а что из него выйдет? Типа – что, если дела в папиных магазинах… – отец Скотта торговал списанными дизайнерскими вещами, – пойдут не очень хорошо? Мой папа говорит, что они, типа, закредитованы. Но Скотт едва умеет читать. В смысле – читать-то он умеет, но, типа, не целые книжки. Не представляю, как он будет справляться в колледже, как получит постоянную работу. Ты же понимаешь, что он не по этой части?»

Неудивительно, что по прошествии времени Эми Перельман, девушка, в общем-то, не глупая, а только изображавшая глупость, разговаривая на общепринятом языке, бросила Скотта ради степени магистра делового администрирования в Уортонской школе бизнеса. Тогда, однако, Нейт – к собственному даже удивлению – выступил в защиту Скотта:

– Но он хороший парень! И тебя любит.

Эми задумалась, однако было видно, что сомнения остались при ней:

– Наверно.

В те годы милый парень Нейт, друг попавших в беду девушек, направлял свои обширные интеллектуальные ресурсы на такие вопросы, как соответствие различных предметов домашней утвари женским гениталиям. После занятий, пока родители не пришли с работы, он слонялся по пугающе притихшему ранчо в поисках эротического вдохновения, не включая свет даже тогда, когда по коридорам уже кружила тьма. Крадучись, как вор, переходя из комнаты в комнату, присматривался к подшитым флисом рукавичкам, приправам и даже маминым колготкам – на предмет возможной реквизиции. Однажды в родительской спальне ему попалась на удивление пикантная книжка некоей Нэнси Фрайдей, и на какое-то время частью его экипировки стала резинка для волос, которой Эми Перельман стягивала «хвост» и которую забыла как-то в лаборатории физики. В долгие предвечерние часы одиночества, заполненные телевизором и самообслуживанием, Нейт укреплял себя почерпнутыми у Нэнси Фрайдей уверениями, что женщинам тоже не чужды грязные мысли, и нюхал желтую с белым ткань резинки, пока запах волнистых волос Эми не рассеялся наконец полностью. То ли он буквально втянул в себя весь аромат, то ли утратил чувствительность вследствие передозировки – кто знает. Тешась надеждой, что временное воздержание поможет резинке в полной мере восстановить восхитительные свойства, Нейт спрятал ее в нижний ящик письменного стола – за старый графический калькулятор и цветные жестянки с ластиками в форме животных, которые собирал в начальной школе. Прежде чем эксперимент можно было бы считать завершенным, он успел позабыть о нем – в аутоэротические практики вторглись начавшиеся соревнования по бейсболу. Тем не менее запашок аутофилии, должно быть, давал знать о себе, потому что примерно в то же время Скотт заклеймил его кличкой Проворная Рука (поразительное указание на то, что Скотт, по меньшей мере, однажды посетил урок социологии).

Несколько лет спустя, когда Нейт со своей колледжской подружкой Кристен приехал в Мэриленд, чтобы собрать вещи в спальне – родители собрались продавать дом, – она-то и наткнулась на резинку Эми Перельман.

– Зачем это тебе? – поинтересовалась Кристен.

Несколько заботливо сохраненных в свое время светлых волосков все еще цеплялись за желтую с белым ткань.

Едва осознав, что именно она держит в руке, Нейт в ужасе выхватил резинку – а вдруг Кристен подхватит какую-нибудь гадкую кожную болезнь или предательский душок его самого, тогдашнего!..

– Должно быть, мамина, – пробормотал он.

Одна поклонница в школе у него все же завелась: Мишель Голдстейн, девушка с кудряшками. Нельзя сказать, что Мишель была такая уж дурнушка – бывало, его привлекали девушки, выглядевшие и похуже, – но в ней было что-то трогательно-впечатлительное. Сам по себе тот факт, что кто-то в школе читает «Обоснование прав женщин» Мэри Уоллстоункрафт,[5] должен был бы восприниматься с приятным удивлением, но в увлечении Мишель культурой чувствовалась манерность. Она к месту и не к месту употребляла фразу pas de deux,[6] а однажды напугала Нейта – он подслушал это случайно, – охарактеризовав таким образом ее с ним «отношения».

И тем не менее временами его тянуло к Мишель. Одним весенним вечером – должно быть, после школьного спектакля или концерта – они несколько часов просидели на скамейке, глядя на убегающий вниз травянистый склон и темнеющую равнину спортивных площадок. Мишель говорила – со знанием дела и трогательной искренностью – о любимой музыке (ее привлекали мрачноватые сочинительницы, исполняющие собственные песни социальной направленности) и желании жить когда-нибудь в Нью-Йорке, где есть «Стрэнд» – «самый большой в городе магазин подержанных книг».

Бывал ли он когда-нибудь в магазине подержанных книг? Скорее всего, нет – в их пригороде такового не было.

– Тебе обязательно нужно съездить в Нью-Йорк, – сказала Мишель.

– Я там был, только мы в такие места не ходили.

На память о проведенном в Большом Яблоке уик-энде остались сделанные отцом фотографии: Нейт с матерью прижимаются друг к дружке на обзорной площадке Эмпайр-стейт-билдинг. На них – новенькие, только что купленные пончо, на лицах – под холодным моросящим дождем – усталые улыбки.

Мишель сочувственно улыбнулась.

В растекающемся от парковочной площадки свете ее веснушки и волосы цвета соломы выглядели даже пикантно. Он почти протянул через скамейку руку и почти дотронулся до нее – до руки или бедра…

Дело даже не в сексе. Нейту не хватало дружбы, настоящей дружбы, а не того условного альянса, заключенного им со Скоттом и компанией. Когда-то у него были Говард из летнего лагеря; Дженни, озорная девчонка, жившая на той же улице и уехавшая, когда он перешел в шестой класс, в Мичиган – Нейт еще несколько лет получал от нее редкие письма – и Али, посещавший муниципальную школу. Они разошлись после младшей средней школы. Сидя на скамейке с Мишель, он чувствовал, что их как будто объединяет что-то – неясное, смутное, некая особенная меланхолическая впечатлительность, отличающая их от одноклассников.

Но уже в понедельник, в школе, Мишель снова стала собой прежней:

– Не могу поверить, что ты получил «А» по тому тесту. Какой coup d’tat![7]

Уходя, она помахала рукой:

– Ciao, chri.[8]

– Coup, – хотел он крикнуть ей вслед. – Ты имеешь виду просто сoup.

Тем не менее они постоянно бывали вместе, из-за чего их считали парой. Скотт то и дело спрашивал, не пахнет ли ее «киска» нафталином из-за того, что она носит винтажные тряпки. Двусмысленный социальный статус – ни клевая, ни неклевая – очевидно, превращал Мишель в своего рода женский эквивалент Нейта. Они даже вместе пошли на школьный бал. Нейт долго абирался смелости пригласить одну симпатичную старшеклассницу и испытал одновременно облегчение и досаду, когда Мишель, пригласив его, закрыла такую возможность. В тот вечер он думал, что она, может быть, захочет секса, но настойчивости не проявил, хотя они и пообжимались, и даже более того: он получил мимолетную возможность проверить гипотезу Скотта относительно букета ее интимных мест (он охарактеризовал бы его как мускусный). Нейт не нажимал, потому что не хотел связываться с девушкой, к которой испытывал некоторое отвращение. К тому же он не представлял, как, переспав с Мишель, сможет ее потом отшить. Так, возможно, поступили бы Тодд или Майк (но не Скотт, который, при всей своей грубости, был, безусловно, верен Эми). Кое-что в отношении Тодда и Майка к девушкам представлялось ему неправильным – их безусловная вера в то, что каждая дурнушка или глупышка в полной мере заслуживает всего, что на нее сваливается. Сострадание они приберегали для хорошеньких. (Мелкие неудачи Эми, низкая оценка или легкая простуда, отзывались сочувственными ахами и охами.)

Кроме того, ко времени бала Нейт уже начал переносить свои эротические надежды на колледж, где, как ему представлялось, даже девушки класса Эми Перельман будут умными и, что намного важнее, зрелыми – это слово он интерпретировал теперь, как «готовыми к сексу с ним». Если бы Нейта попросили перечислить самые большие разочарования, в верхней части списка оказался бы первый год в колледже. Выше стояло бы, наверно, открытие, сделанное намного позже, что даже такая вещь, дающая вроде бы величайшее наслаждение, как минет – его пенис во рту у женщины! его пенис во рту у женщины! – может быть скучной и даже несколько неприятной в не способствующих тому обстоятельствах или при неумелом исполнении.

Будь Нейт даже беспризорником, подобранным в переулке, где бы он рылся в мусорных баках и решал вековые математические проблемы на коробках из-под хлопьев, он не мог бы быть более наивен, более несведущ в традициях и нравах такого места, как Гарвард. Даже бездомный самоучка, по крайней мере, пользовался бы преимуществами, дарованными ему положением экзотического чудака. То, что казалось нормальным дома, отдавало «Молл оф Америка», средним уровнем менеджмента и заурядностью в кампусе, где тон давным-давно задали пуритане с такими именами, как Лоуэлл, Данстер и Кэбот. Тодд, Майк и Скотт, в рубашках-поло, с зализанными со лба волосами и БМВ, сильно сдулись. Мальчишки, выглядевшие в Гарварде своими – непринужденные, свободно общавшиеся в Гарвард-Ярде, весело встречавшие старых друзей и задорно, откинув голову, смеявшиеся – ездили на битых «вольво», заказывали одежду по каталогу (раньше такого рода вещи ассоциировались у Нейта с затерянными в прерии фермами и рассылочными проспектами «Монтгомери Вард») и сыпали названиями мест, о которых он никогда не слышал: «Да, я бывал в Айлсборо!», «У моего дяди там дом!», «Мы каждое лето ездим в Блю-Хилл».

Прежде чем отправиться в Кембридж, Нейт психологически готовился к Парк-авеню, загородным клубам, яхтам, икре, к безрассудным сумасбродствам в духе Тома и Дейзи Бьюкененов, но Мэн – Мэн застиг его врасплох. Он привык к летним местечкам, рекламировавшим себя как таковые уже своими названиями: Лонг-Бич-Айленд, Оушн-Сити. Его новые товарищи не были ни плейбоями, ни дебютантами. Они не носили блейзеры; девушек здесь не называли Маффи или Бинки.[9] Довольно многие ходили в муниципальные школы (хотя большую часть составляли все же выпускники элитных частных). Это были худенькие, с «хвостиками» девушки без макияжа и сутулые юноши в футболках и шортах-хаки.

О каякинге и хайкинге[10] они говорили не как о ne plus ultra,[11] а как о развлечениях далекой юности. Нейт, занимавшийся всем этим в летнем лагере, никогда не отделял их от других видов обязательной деятельности, таких как пение у костра и изготовление пальчиковых игрушек из полосок фетра.

Когда родители Эми Перельман уезжали на весенних каникулах в Вейл, все в школе знали, что жить они будут в лыжном домике, больше похожем на альпийский дворец с целым полком одетой в форму прислуги. С другой стороны, студенты в Гарварде отзывались о своих семейных «местах» в Вермонте и Нью-Гемпшире так, словно это были хижины, лично построенные их родителями или дедами, сложенные вручную, бревно за бревном, и при этом как будто соревновались в том, у кого там меньше удобств. («Нам всегда не хватает горячей воды, мы ведь пользуемся только собственным солнечным генератором. Полное самообеспечение».) Эми рассказывала о пятизвездочном стейк-хаусе, в котором ее семья обедала в конце долгого дня на свежем воздухе. Парни в Гарварде вспоминали, как топтались на холоде, ожидая, пока разогреется угольный гриль, как будто их родители не могли установить современную плиту. Нейт тоже ходил на лыжах, а однажды с группой мальчишек из синагоги провел целый уик-энд на голом горном склоне в Пенсильвании, рядом с заброшенной шахтой. Вылазка называлась «шаббатон». Они останавливались тогда в «Холидей инн», а ели «У Денни», за автомобильной парковкой.

Нейт никогда не думал, что принадлежит к малоимущим. Его родители были эмигрантами, но эмигрантами с хорошей работой. Они работали на подрядчиков министерства обороны. Он вырос в отдельном доме с лужайкой и металлическими качелями на заднем дворе. Он ходил в частную, пусть и религиозную, школу, где получил отличное образование. У его родителей были университетские степени (но магистров инженерных наук Бухарестского университета, а не, к примеру, докторов философии или истории искусств Йеля). Уже подростком Нейт обсуждал текущие события за обеденным столом; все вместе они смотрели «60 минут» и «Свою игру». У кого-то родители читали «Нью-йоркское книжное обозрение» и пили мартини. Со временем Нейт научился проводить различие между домами своих одноклассников – «белой кости» старой школы против университетских интеллектуалов (евреев и неевреев), – но тогда, в первые недели в колледже, ему казалось, что они все, от детей известных активистов левого толка до отпрысков гонителей профсоюзов титанов промышленности, говорят на одном и том же языке. Ему казалось так, потому что так оно и было. (Многие из них занимались в одних и тех же подготовительных школах.) В конце концов, эти группы были как Монтекки и Капулетти. При всех своих различиях они оставались богатейшими семьями Вероны. А родители Нейта приехали из Румынии.

До поступления в Гарвард Нейт просвещался, читая «Войну и мир» и «Улисса», но, что еще важнее, он никогда не слышал о «Джей. Пресс» и, следовательно, не мог его высмеивать. (В конце концов, до него дошло, что это магазин одежды.) Он был весьма смутно знаком с «Нью-Йоркером»[12] и не имел даже понятия о том, как легко можно превратить яблоко в прибор для курения «травки».

В школе Нейт был капитаном команды в игре «Кто хочет стать миллионером» и знал много всего разного – например, мог перечислить в алфавитном порядке столицы всех африканских государств и как они назывались в колониальные времена, – но не знал того, что нужно, чтобы тебя заметили в Гарварде осенью 1995-го.

В результате он с удовольствием доверился своему товарищу по комнате, Уиллу Макдорманду, ставшему его проводником по всем этим вопросам. Прадед Уилла работал на железной дороге и смог достичь достаточно высокого положения, чтобы заслужить презрение самого Юджина Дебса.[13]

Потратив несколько дней в попытках перевести разговор на тему предметной ориентации, Нейт с изумлением взирал на череду «пиплов», заходивших к Уиллу выпить пива. И пусть они тянули из банок «миллер лайт» и подтрунивали друг над другом, вспоминая какую-то прыщавую в интернате, щедро раздававшую милости едва ли не всем желающим, у них было твердое рукопожатие, от их шуток краснели и хихикали пожилые леди, и они умели произносить нужные слова на похоронах (а потом отойти подальше и забить косячок). Они носили маску легкой иронии и в разговорах ловко избегали всех серьезных, интеллектуальных или сентиментальных тем. Когда Нейт поднимал какой-то интересующий его вопрос, в комнате воцарялось неловкое молчание.

Нейт страстно верил во всеобщее равенство, презирал наследственные привилегии и переживал, по идеологическим соображениям, из-за неудач французской и русской революции; точно так же в первые дни в Гарварде он с пламенной надеждой вскакивал с дивана при каждом стуке в дверь. Он пытался понять, кто из новеньких – племянник члена кабинета, а кто – внук нобелевского лауреата по экономике, и в своих ответах старался подражать Уиллу, подбирая беспечно разбрасываемые им детали. (Какой-нибудь киднеппер мог бы получить немалый выкуп, если бы умыкнул дюжину мальчишек, смотревших по телевизору «Ред Сокс» с выключенным звуком и слушавших «Смэшинг Пампкинс»[14] на проигрывателе Уилла!)

Именно Нейту Уилл отдавал предпочтение перед двумя другими товарищами по комнате – Санжаем Баннержи (или просто Джеем), приветливым, но немного зажатым пареньком из Канзаса, нервничавшим – и безуспешно пытавшимся это скрыть – из-за того, что они распивают пиво, и Джастином Кастлмайером, «Юным республиканцем»[15] из маленького городка в Северной Каролине.

К обоим Уилл относился со снисходительным великодушием, в котором, с ходом времени, все отчетливее проступало пренебрежение; Нейта он считал «истеричным». Ему нравилось, когда Нейт говорил «умные вещи», подкрепляя их водкой, текилой, «егермейстером», персиковым шнапсом или чем-то еще, что оказывалось под рукой. Особое удовольствие он испытывал, слушая перечисление колониальных названий африканских стран. «Ты просто заводная игрушка! – кричал он. – Давай еще! Еще!»

Нейту понадобилось немало времени, чтобы понять: «спасибо» – не единственный возможный ответ на предложенную Уиллом дружбу. Первый год он провел, по большей части, в компании друзей Уилла, открывших сезон охоты на удивительно легкомысленных и пустоватых девчонок, которые, хотя им вполне хватало энергии на походы под парусом и загородные уик-энды, шарахались не только от любого абстрактного разговора, но и от культуры в любой ее форме, не подразумевавшей выпивку или прогулку (включая фильмы с субтитрами и все, что попадало в категорию «перформанс»). Время от времени – и только с глазу на глаз – одна из этих загорелых, пышущих здоровьем девушек мельком упоминала какой-нибудь популярный роман, который прочитала однажды в летнем домике, где его оставил забывчивый гость. То есть читать они могли. Нейт понимал, что в кампусе есть и другие девушки, но именно эти, с которыми отрывался Уилл – многие из них были одноклассницами по интернату, дочерьми друзей семьи, девушки из семей, так часто проводивших лето по соседству, что стали «как родственники», – казались «лучшими», теми, кто находился здесь по праву.

Другие однокурсницы переставали существовать для него после того, как по ним проходился Уилл. Те, которым нравился театр, были «тесбианки»,[16] активистки – «плоскогрудки», будущие журналистки – «чесальщицы». Когда Нейт проводил время с кем-то еще, Уилл проявлял беспокойство, чувствуя угрозу своему влиянию. По крайней мере, такую интерпретацию давала популярная психология. (Много позже Нейт пришел к заключению, что Уилл – просто жмот.) «Идешь сегодня к этим уродам? – спрашивал он. – Что ж, если тебя это греет, отлично, но если устанешь от этих хренов с обвисшими членами и лающих собачонок, приходи к Молли. Будем играть в пристеночек и решать проблемы души и тела». Как будто Нейт для того и поступил в Гарвард, чтобы играть в пристеночек!

Однако ж заканчивалось все тем, что он выбирался, крадучись, из комнаты, где компания смотрела «Таинственный театр 3000» или фильм Годара, и отправлялся к Молли, где играл в пристеночек с пьяными девчонками, называвшими его «клевым» и спрашивавшими, хихикая и запинаясь, встречается ли с кем-нибудь Уилл и вправду ли он такой «крутой», как о нем говорят? (Нейт никак не мог понять, надеются ли они услышать «да» или «нет».)

Мир Уилла утомил его лишь к середине второго года. Слишком поздно. Обзавестись другими друзьями Нейт так и не удосужился. Иногда он ходил куда-то с бывшим товарищем по комнате, Джеем, но людей приятных, думающих, тех, к кому его тянуло на первом курсе, он понемногу отвратил тем, что постоянно предпочитал им компанию Уилла. Оказываясь по разным поводам во внеурочной обстановке, в обществе тех, кто думал и поступал иначе, Нейт ловил себя на том, что не может оторваться от привычных штампов Уилла. Видя девушку в цветных колготках, он – как бы умна она ни была, как бы хорошо ни знала поэзию – про себя называл ее «тесбианкой» и даже слышал подвывание где-то на заднем фоне. Пикники, выходы в кино или посещение лекции в кампусе с последующим обсуждением в кофейной или столовой навевали скуку и загоняли в депрессию, как и все безалкогольные мероприятия. Многие из этих яростных спорщиков и пылких редакторов пили только кофе и, срывая голоса в моменты высшего напряжения, горячо обсуждали аллегорические смыслы «Сайнфелда».[17]

Вот тогда Нейт и взялся по-настоящему за книги. Все прочитанное в школе представлялось теперь второсортным. Тогда ему хотелось производить впечатление, он стремился к утонченности и изысканности, которые должны были помочь – в социальном плане – в колледже. (Ха). Весной второго года он обратился к чтению из-за тревожного одиночества, одиночества, которое – и это его пугало – грозило стать перманентным. В конце концов, если он, если кто-то такой, как он, несчастлив в колледже, то где же и когда еще ему быть счастливым? Разочарование и одиночество озлобили его, и теперь Нейт судил мир с суровой категоричностью. Если не принимать в расчет таких, как Уилл, которым привилегии позволяют принимать все как данность, его сокурсники нацеливались только на одно: слепо карабкаться по меритократической лестнице, словно их жизнь не более чем подготовка к школе бизнеса или права или, если они были достаточно «креативны», сочинению сценариев для Голливуда. Только читая и иногда на классных обсуждениях или индивидуальных консультациях он чувствовал робкий трепет надежды. Возможно, его личность сформировалась не так уж плохо, если он хотя бы нашел здесь что-то близкое, свое, пусть даже и в словах людей, давно умерших. Или на классных занятиях, которые, как всем известно, составляют наименее важную часть учебы в колледже.

Где-то в середине третьего года Нейт познакомился с Кристен. Они вместе попали на семинар по политологии. По ее репликам он понял – девушка очень даже смышленая. Да и с виду приятная – спортивного типа, она напоминала подружек Уилла. В ней ощущалась спокойная уверенность, проистекающая из веры в собственную дисциплинированность, сообразительность и здравый смысл. В разворачивавшихся на занятиях дискуссиях они часто оказывались на одной стороне и вскоре уже обменивались понимающими улыбками, когда слово брал кто-то из не самых толковых их товарищей. Они вместе уходили после занятий и постепенно выяснили, что их сближает еще одно обстоятельство: оба росли в примерно одинаковых и достаточно скромных условиях. Уроженка Новой Англии, Кристен с интересом восприняла новость, что его родители – иммигранты. Она смеялась над его шутками. И все же, набравшись наконец смелости и пригласив ее на свидание, Нейт почти не сомневался, что получит отказ – у нее бойфренд в Гановере или Уильямстауне, она латентная лесбиянка или дала обет целомудрия, действительный до введения всеобщего здравоохранения и т. д. Но… Кристен сказала «да». С бойфрендом (в Провиденсе) она недавно порвала.

Страницы: 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Все кончено, думала каждая из героинь этих историй. Потому что он ушел. Потому что теперь обнимает д...
Давно прошли те времена, когда люди сами стремились к звездам, чтобы заселить иные неизвестные миры....
Повесть рассказывает о социальных и политических проблемах в современной России, а также про обычную...
Нафис Давлетгаров родился в семье высокопоставленного чиновника и вырос в окружении невероятной роск...
Руководителям среднего звена часто приходится влиять на подчиненных, равных по должности коллег и да...
Детективы Элли Хэтчер и Джей Джей Роган расследуют самоубийство шестнадцатилетней школьницы Джулии У...