Дом генерала Куропаткина Токарева Виктория

* * *

Когда садились за стол, прибежала кривая Дуся.

– Ну я не могу! – Дуся всплеснула руками и остановилась на пороге в ожидании.

– Опять дерется? – буднично спросила мать. Она жила в деревне с весны и знала все проблемы своих соседей.

Своей семьи у Дуси не было, она воспитывала племянника Кольку. Колька превыше всего в жизни любил водку, и, когда Дуся отказывала ему в деньгах, он стучал по ней кулаками – не сильно, но настойчиво, выколачивая таким образом нужную сумму.

– Я его, поганца, семимесячного с самой Плоскоши пешком в тряпках несла! – вспомнила Дуся, и ей стало обидно за свою сегодняшнюю участь. – Катя, вы грамотная, может, он вас послушается…

Катя приехала в деревню неделю назад со своей десятилетней дочерью Никой. Ника была очень похожа на Катю, а Катя, в свою очередь, как две капли воды походила на свою мать. Так что за столом сидели три представителя одного рода и вида, отстоящие друг от друга во времени на двадцать лет.

– Поди сходи! – разрешила мать Кате. – Это же форменное безобразие.

Дуся ждала со страдальческим лицом. Один глаз у нее был вставной. Протез прислали из города, он оказался велик, и глаз был растаращенный, стеклянно-бессмысленный. На него налипли мелкие травинки. Эти травинки еще больше подчеркивали ненастоящесть глаза.

Катя вышла из-за стола и пошла за Дусей по деревне.

Деревня Яновищи была маленькая, заброшенная, на десять дворов. Старики умирали. Молодые уходили в большие города. Здесь не было дорог, и значит, не было промышленной перспективы. Одна только красота. Но зато какая красота! Какой покой! Лес не вырубался и подвинулся к самым избам. Воздух был напоен смолами деревьев. Раскаленная земляника – прямо вдоль дороги. Дерево домов старое, серое, с каким-то благородным платиновым налетом. Когда Катя приехала сюда две недели назад и впервые увидела все это – захотелось просто поднять лицо к небу и застыть. И не двигаться.

Дусина изба была третьей от конца.

Колька – семнадцатилетний человек – сидел на диване, кинув руки между колен, разочарованный, как Лермонтов. Он был худ, нежен лицом, и, глядя на него, никогда в жизни нельзя было подумать, что он пьет или дерется.

– Коля, это правда? – нерешительно спросила Катя.

Колька промолчал.

– Дуся говорит, что ты ее обижаешь. – Катя как бы извинялась голосом за то, что вмешивается не в свои дела. – Так вот, я тебя очень прошу, чтобы это было в первый и в последний раз.

– Ня буду, тетя Катя! – вдруг громко выкрикнул Колька, как солдат на перекличке.

Кате не понравилось, что он сказал «тетя». Ей было тридцать лет, но по сегодняшним временам запоздалого инфантилизма тридцать – это самое начало жизни, как прежде – восемнадцать. Хотелось сказать: «Какая я тебе тетя? Дурак». Но она сказала:

– Смотри, Коля, если я еще раз услышу…

– Ня буду, тетя Катя! – снова вскрикнул Колька так, будто его кольнули острым предметом.

Катя заметила, что он уже успел где-то выпить с утра. Подумала: «Да ну его…» – и вышла во двор.

Дуся стояла возле крыльца, и даже в стеклянном глазу ее читалась надежда.

– Все, Дуся. Он больше не будет драться. Он обещал, – заверила Катя.

Дуся кивнула и пошла в избу, но почти тотчас выскочила обратно с проворством подростка.

– Ну вот… – Она удивленно всплеснула руками. – Опять…

Кольке нужна была не справедливость, которую искала Дуся, а деньги на водку. К тому же он разозлился на тетку, которая вынесла сор из избы и опозорила его, Кольку, в глазах городских, или, как их тут звали – дачников.

Дуся вспомнила те сорок километров, которые она несла в тряпках новорожденного Кольку, и лицо ее скрючилось в плаче.

Катя вздохнула и снова пошла в избу.

Колька сидел в прежней позе, с прежним выражением лица, и снова невозможно было представить, что он совершает аморальные и антиобщественные поступки. Катя даже подумала: может, Дуся что-то путает? Но все же сказала:

– Коля, да что же это такое?

– Ня буду, тетя Катя! – вскрикнул он и тут же замолчал, как казалось, только для того, чтобы переждать немножко и снова заорать эти же слова.

Кате стало скучно. Она попрощалась с Дусей и ушла домой.

Мать и Ника сидели на кухне за столом и ели деревенский творог с земляничным вареньем.

Мать поглощала творог с хлебом, чтобы загрузить в себя побольше топлива и подольше не проголодаться.

Ника сидела над тарелкой, смотрела перед собой большими остановившимися глазами, как бы со страхом вглядываясь в свою предстоящую жизнь.

– Не замирай! – велела ей бабка.

Катя села к столу. Она стала есть творог, отгребая варенье в сторону, потому что избегала мучного и сладкого. Всеобщая повальная эпидемия похудания коснулась и ее.

– У тебя уже ноги стали как у паука, – заметила мать. – И цвет лица синий, как застиранная тряпка.

– Мама, мне тридцать лет. Дай мне жить, как я хочу, – попросила Катя.

– Вот уедешь к себе в Москву и живи там, как хочешь. Чтобы мои глаза не видели.

Мать специально купила в деревне дом, вложила десять своих пенсий, чтобы ее дочка и внучка могли пастись на свежем воздухе. А Катя, как назло, приезжала, и ничего не ела, и даже ложкой орудовала лениво и свысока. В такие минуты матери хотелось забрать у нее ложку и дать по лбу, и она еле сдерживалась, чтобы не сделать этого.

Катя жила отдельно от матери, в другом городе. В разлуке душа набиралась сиротства. Катя с трудом дожидалась отпуска, чтобы увидеть мать, положить голову ей на плечо. Но о каком плече шла речь… Мать сидела, как граната с выдернутым кольцом – каждую секунду мог грянуть взрыв.

– Я вчера видела Надьку Юшкову, – сказала Катя, чтобы предотвратить взрыв. – Она выше Ники на целую голову.

– Потому что у Надьки отец высокий, – объяснила мать. – Не такой замухрышка.

Определение «замухрышка» относилось к Никиному отцу. Катиному мужу.

Ника низко склонилась над тарелкой, будто что-то в ней высматривая, и в земляничное варенье упали две слезы.

– Ну зачем ты говоришь такие вещи при ребенке! – расстроилась Катя. – Ты же знаешь, как она любит отца.

Ника зарыдала во весь голос.

– А что я такого сказала? – смутилась мать. – Я только сказала, что Славик немножко ниже ростом, чем Надькин папа. И больше ничего.

Катя молчала, склонив голову. Мать посмотрела на ее макушку и сказала:

– Раз ребенок так любит отца, то нечего и разводиться.

– Но ты же знаешь, почему я развожусь.

– Знаю. Потому что ты непутевая.

Катя резко отодвинула табуретку и вышла из избы. Остановилась на крыльце. Ей захотелось забрать Нику и уехать сейчас же, сию секунду.

За забором росла высокая трава с радостно-желтыми лакированными цветочками куриной слепоты. И сразу начиналось озеро с камышовым островом посредине. По озеру на лодке, сделанной из двух выдолбленных стволов, скрепленных железной скобкой, плыл председатель колхоза с романтической фамилией Дубровский. Председатель был молодой, высокий, похожий на эстонца, в грубошерстном свитере и высоких резиновых сапогах. Кате казалось, что он смотрит в сторону их дома, и она не видела, но представляла себе его обтянутые молодостью щеки и прямые голубые глаза.

Катя не хотела плакать, но уже плакала от жалости к себе. Подошла Ника и оплела ее руками.

– Давай уедем, мамочка…

Мать собирала на кухне посуду. Она не понимала, в чем ее вина. Она купила дом на краю света, приезжает сюда, едва сойдет снег, чтобы все побелить и посадить. Она вкладывает все свои деньги и все свое здоровье только для них, потому что ей самой ничего не надо. Она сама могла бы поехать на лето в Сочи и загорать там на морском берегу. Либо отправиться в санаторий и поправить свое здоровье, вместо того чтобы тратить последние силы.

– Вот умру, – пообещала мать, – будете знать!

– Ну и умирай, – сказала Ника. – Вечно всем настроение портишь!

То, что мать портит настроение, было частной правдой, но мать поняла заявление внучки как общую и единственную правду: она всем мешает жить, все только и ждут ее смерти. А раз так – не надо заставлять ждать. Она сегодня же, сию минуту уедет отсюда в Ленинград и будет жить у своей одинокой подруги Тоси, с которой они вместе справляли молодость в послевоенные годы. Молодость была жалкая, безмужняя, но сейчас, издалека, брезжила как счастливейшие времена.

Мать выскочила во двор и стала стаскивать с бельевой веревки свои штаны необъятных размеров с ослабшей резинкой, которые Ника называла «парашюты»… Мать стаскивала «парашюты», чтобы сложить их вместе с халатом и тапками. Больше она отсюда ничего не возьмет.

В это время растворилась калитка и во двор вошел парень с каким-то плакатом под мышкой, свернутым в трубку. За калиткой на дороге остался стоять его мотоцикл.

– Здрасте! – громко и весело сказал парень. – Подпишите Стокгольмское воззвание!

Все прекратили свои предыдущие действа и переключили внимание на парня. Он был молод, лет двадцати шести, с хорошим лицом и замечательным выражением. Он глядел на человека и как бы говорил: «Посмотрите, что есть хорошего во мне. А я посмотрю, что есть хорошего в вас. И сколько бы ни продолжалось это знакомство, нам будет очень хорошо вместе».

– А вы кто? – спросила мать.

– Я инструктор райкома комсомола Витя Павлов. – Он протянул свою крупную ладонь, и все с удовольствием ее пожали.

Витя развернул Стокгольмское воззвание и разложил его на столе, который стоял посреди двора. Под воззванием уже стояло несметное количество фамилий – не меньше пятисот.

– Это вы ездите по всем деревням? – спросила Катя.

– Ну да…

– А нельзя сесть и самому за всех подписать?

– Нельзя.

– Почему?

– Проверяют.

– А что это за воззвание? – спросила мать.

– За мир, – объяснил Витя. – Чтобы войны не было.

Он протянул матери шариковую ручку.

Мать подписалась, тесно ставя буквы, экономя место на бумаге. Она экономила всегда и во всем.

– А можно и я подпишу? – спросила Ника.

– Можно, – разрешил Витя. – Ты ведь тоже хочешь мира.

Ника, высунув язык, вывела свою фамилию.

– А где этот Стокгольм? – спросила мать.

– В Швейцарии… Или в Швеции, – ответил Витя.

– А это не одно и то же?

– По-моему, нет.

– Ну подпишут, а потом куда?

– В ООН.

– Надо же… – поразилась мать. – С ума сойти… Где ООН, а где Яновищи…

Подписи были собраны. Витя Павлов сел на лавку возле стола и задумался. Он смотрел куда-то в землю, вернее, сквозь землю. Мысли его были далеко.

– Хотите чаю? – спросила Катя.

Мать поджала губы. Ей не жаль было угостить человека, но в деревне – все проблема: и вода, которую надо тащить из колодца, и сыр, за которым надо ходить в соседнюю деревню, и в конце концов керосинка, которая так долго и смрадно кипятит чай.

– Не хочу, – отказался Витя, не поднимая головы, продолжая глядеть в глубину своей души.

– У вас неприятности? – осторожно спросила Катя.

– Завтра тестя будут судить. Выездной суд, – поделился Витя.

– А что он сделал?

– Он соседку стукнул.

– И она пожаловалась?

– Да нет… Померла…

– А почему? – поразилась Катя.

– А потому, что у нее было сотрясение мозга. Ей нельзя было вставать с кровати. А она встала и пошла. Зачем пошла? – Витя поднял перед собой палец и обвел всех взглядом, как бы приглашая делить свою правоту и виноватость соседки.

– Это как же он ее стукнул… – покачала головой мать. – За что?

– А чтоб не колдовала, – с раздражением сказал Витя. Видимо, он был сильно раздосадован соседкой, которая взяла и померла и наделала столько неприятностей в его доме. – Мой тесть лесником был. В сторожке жил. Она пришла к нему в сторожку. Наколдовала, насыпала чего-то. Сторожка и сгорела. Ну он ей на первый раз ничего не сказал. Построил дом в Шешурине. Хороший дом. А она пришла и опять наколдовала. Ну он ей и дал…

– А дом сгорел? – спросила Катя.

– Не. Почему сгорел? – удивился Витя.

– Так как же он узнал, что она наколдовала?

– А как же… – оживился Витя. – Тесть на покос поехал. Потом вернулся домой. Входит, вот так, как у вас, – ворота. А она из его дома выходит. В дому у него была. А что там она делала, когда его не было? Что? – Витя обвел всех глазами, как бы спрашивая: что делала соседка в отсутствие тестя? Никто на этот вопрос ответить не мог. – Колдовала! – с удовольствием заключил Витя. Помолчал. Добавил: – Теперь ему много дадут.

– А нельзя судье сунуть? – спросила мать.

– Нельзя… – Витя покачал головой. – Я уже к нему ездил. Они решили сделать показательный процесс. Чтобы другим урок.

Все замолчали, сочувствуя Вите. Понимали, что его аргументы против соседки будут неубедительны для правосудия. Тесть получит на полную катушку, у Витиной жены будет глубокое горе, и это, конечно же, отразится и на самом Вите, который абсолютно ни в чем не виноват.

– Ну ладно! – Он встал и аккуратно свернул Стокгольмское воззвание. – У меня еще четыре деревни!

– А можно и я с вами? – вдруг спросила Катя.

– Зачем? – удивилась мать.

– А мне интересно.

Катя жила здесь уже вторую неделю и устала от отсутствия впечатлений. Ей хотелось посмотреть окрестные деревни.

– А чего? Поехали! – оживился Витя. – Только сапоги резиновые надо надеть.

Катя юркнула в избу, быстро надела джинсы и резиновые сапоги. Джинсы она завернула по колено, по последней моде, которая называется «диверсантка». Джинсы были заграничные, перекупленные втридорога. Мать относилась к ним не объективно, как они того заслуживали, а по количеству затраченных рублей. И когда Катя появилась на крыльце, матери стало жаль, что она готова трепать такую дорогую вещь по захолустным дорогам, да еще с таким малоинтеллигентным Витей.

Она смерила Катю глазами, как бы говоря: «Ну вот, я же говорила, что ты непутевая…»

Витя Павлов осторожно перегнул воззвание и приспособил его перед собой на мотоцикле.

Катя села на заднее сиденье и обхватила Витю поперек живота. Он выжал педаль. Мотоцикл взревел и сорвался с места.

Мать и Ника стояли с опущенными руками, смотрели вслед с таким сиротливым, растерянным видом, будто она бросает их, отрекшись от родства, и уезжает навсегда.

Кате на секунду стало жарко глазам от любви к ним и от чувства виноватости, дескать, вот она живет, а они – прозябают. Но она задавила в себе это чувство, потому что ветер бил в лицо, жизнь рвала вперед и надо было прятать лицо, чтобы по нему не хлестали ветки.

А вдоль дороги росла земляника – так, будто кто-то до Вити проехал здесь на мотоцикле, волоча за собой кисть, щедро обмазанную красной краской.

Деревня называлась Сережино. Мотоцикл подъехал и остановился возле фермы.

Катя никогда прежде не бывала на ферме и вошла в нее с некоторой оторопью, как в театр.

Здесь оказалось гораздо чище, чем она себе представляла. По сторонам в стойлах стояли коровы и жевали с сомкнутыми челюстями. Изо всего разнообразия флоры и фауны Катя больше всего на свете любила цветущие яблони и коров. Их доброта, покорность, большеглазость, полное отсутствие движения мысли – все это создавало ощущение покоя и надежности, которого так не хватало в людях.

Доярок было две – Лида и Фрося. Увидев, что Катя появилась в сопровождении инструктора райкома, они решили, что Катя – тоже районное начальство. Они бросили доить, подскочили к Кате и сразу закричали, громко и напористо. В их интонациях были перемешаны гнев, обида и жажда справедливости.

Причина гнева состояла в том, что вчера они надоили семьдесят ведер, а машина не пришла за молоком и все молоко прокисло. И с кого теперь будут вычитать эти деньги: с них, доярок, с шофера, который черт его знает где задержался, или с председателя колхоза, который, возможно, не дал машину шоферу.

– А у вас доильные аппараты есть? – спросила Катя.

– Есть, – ответила Фрося. – Но коровушки их не любят.

Она так и сказала: «коровушки». Катя оглянулась на коровушек. Не переставая жевать, они подняли на нее томный взор, как бы подтвердили: «Нет, не любим», – и медленно сморгнули прямыми ресницами. Катя с сочувствием смотрела на женщин. Лиза была активная, краснолицая, хорошей комплекции, и чувствовалось, что семьдесят ведер если и не идут ей на пользу, то во всяком случае – не во вред. «Наверное, потому, что она пьет парное молоко», – подумала Катя. Тем не менее тот факт, что машина не пришла, было сущее безобразие. Катя повернулась и строго посмотрела на Витю Павлова, будто и в самом деле была его начальством.

– Подпишите Стокгольмское воззвание! – бодро сказал Витя и развернул свой лист.

Доярки с удивлением посмотрели на нарядный лист. Лиза спросила:

– А что это такое?

– Чтобы войны не было, – объяснил Витя.

– А-а… Это давай!

Лиза вытерла руки марлечкой. Взяла у Вити шариковую ручку и, посерьезнев лицом, поставила свою подпись и, склонив голову, посмотрела, как она выглядит в общем ряду.

Фрося тоже подошла и расписалась – приобщилась к общему делу.

– А что, весь район подписывает? – догадалась Лиза, глядя на разнообразное обилие подписей.

– Вся планета, – сказал Витя.

– Надо же… А потом куда?

– В Белый дом.

После такого важного и торжественного акта уже не хотелось требовать что-то для себя, а хотелось отойти душой и делать добро.

– А хотите, мы вам быка покажем? – предложила Фрося.

Бык стоял в отдельном закутке, прикованный к стене толстой цепью. В его носу было продето кольцо.

Это был не зверь, а какой-то адов сгусток, с широкой головищей, от которой сразу без шеи мощно начиналось и дальше шло на конус его тело. Катя поразилась, насколько отличается бык от коровы.

Бык забеспокоился и покосился на Катю. В его громадном покрасневшем глазу черным пламенем полыхала ненависть.

– Он чужих не любит… Бубнит… – сказала Лиза.

– А вы его с цепи спускаете? – спросила Катя.

– Не. Он озорной. В прошлом месяце за Васькой-шофером погнался, в баню его загнал… А как кровь достал, так и вовсе…

– Кто кровь достал? – не поняла Катя.

– Бык.

– Откуда?

– А из Васьки…

Катя поторопилась выйти из коровника. Ненависть быка распространялась на несколько метров вокруг, и было неприятно стоять в этом облаке ненависти.

Витя вышел следом.

– Вы меня тут подождите, – попросил он. – Я щас избы обойду и за вами приеду.

Катя отошла от коровника, села на свежесрезанные бревна и стала ждать.

Деревня Сережино чем-то была похожа на Яновищи и чем-то от нее отличалась. Как и люди. Один человек чем-то похож на другого: голова, руки, ноги, – и вместе с тем это совершенно другой человек.

Здесь не было озера, но деревня стояла высоко, и было такое раздолье глазу, такое разнообразие зеленых красок, от нежно-салатного до темно-зеленого, почти черного, что хоть бери и рисуй.

Подошла Лиза, села возле Кати.

– Хотите парного молока? – предложила она.

– Я его не люблю, – отозвалась Катя. Она не переносила его нутряной тепловатости.

Помолчали. Но молчание у них было какое-то общее.

– Скажите… – Катя замолчала, обдумывая, как бы лучше оформить вопрос. – Вот у меня в городе есть подруга…

– Ну?

– Так вот, эта подруга разводится со своим мужем.

– Ну?.. – Лиза ждала продолжения.

– Ну и у нее не будет мужа, – прямо сказала Катя, с надеждой глядя в Лизино лицо. Ей казалось, что эта крестьянка должна знать какую-то истинную истину, народную мудрость, которую не дано знать Кате.

– И все? – спросила Лиза.

– Вот как вы на это смотрите: женщина, еще молодая, и без мужа.

Лиза подумала и сказала:

– Так ведь в городе покоса нету.

Она считала, раз в городе не держат скот, значит, для него не надо заготовлять корма. Можно прекрасно обойтись и без мужа.

– А ребенок… без отца? – спросила Катя.

– А ребенок есть?

– Есть.

– Ну а чего еще?

Никакой особой истины Лиза не явила, то есть ее истина Кате не подходила.

– А как вы думаете… Вот если муж к другой ходит?

– Ну и что с им случится?

– Ну как… Все-таки…

– Ровным счотом – ничего!

Букву «ч» она произнесла жестко. Дальше шло круглое, несмягченное «о». И от этого «ровным счотом» – выглядело убедительно и категорично.

«А действительно, – подумала Катя, – что с им случится…» Ей хотелось не думать. Было легче так думать, не так больно душе.

По деревне, громко ругаясь, прошли два мужика. Один кричал визгливо и часто, как женщина, другой – пореже и пониже тоном.

Катя прислушалась.

Начала ссоры она не застала, и причина ее оставалась неизвестной. Сейчас они углубились в прошлые обиды: один упрекал другого, что тот не ходил на войну. Визгливый кричал, что врачам и властям было лучше знать, воевать ему или нет. Мужики скрылись за фермой, и слов стало не разобрать. Только интонации.

– Это Федька, – сказала Лиза, и было непонятно: который Федька – тот, что обвинял, или тот, что оправдывался.

– А здесь стояли немцы? – спросила Катя.

– А как же? У Фроси в сарае партизан прятался. Немцы его повесили и снимать не разрешили. Потому – показательный пост.

Термин «показательный пост», видимо, остался со времен оккупации.

Подъехал Витя.

– Чего так долго? – спросила Лиза.

– Да Логиновы уперлись. Не будут подписывать, пока им шифер на крышу не дадут. Как будто я депутат… Ну что, поехали?

В лесу стояли глубокие лужи. Витя их не объезжал, а вел мотоцикл прямо по лужам. Как вездеход.

– Нехорошо, – сказала Катя. – Две доярки на семьдесят коров. Другие на их месте взяли бы да и ушли.

– Ушли… – хмыкнул Витя. – Вот вы сколько получаете?

– При чем тут я?

– Ну все-таки, – настаивал Витя.

– Сто сорок рублей.

Страницы: 12 »»

Читать бесплатно другие книги:

«В аэропорту ждал автобус. Елисеев влез со всей своей техникой и устроился на заднем сиденье. Закрыл...
«Колкий ветер свистит над пашней —...
«Время остановилось и раздвинулось. Секунда стала длинной, как минута, а минута – как час.В конце та...
«По причине, о которой мне не хотелось бы распространяться, я решила покончить с собой.Только не пуг...
«УПК – это учебно-производственная практика. Мы с Викой проходим практику в магазине. Мы надеваем бе...