Террор любовью Токарева Виктория

Царенков отошел на второй план. Он уже воспринимался не как Царь, а как источник грязи и инфекции. Угроза для Антошки.

Ему выделили отдельную ложку и кружку, как заразному больному, и заставляли принимать ванну по три раза в день.

Царенков подчинился, но вскоре утомился. Он, конечно, любил наследника, но еще больше он любил свою профессию, себя в профессии и профессию в себе. Короче, себя во всех вариантах.

Он любил садиться в кресло и громко разглагольствовать, положив ногу на ногу.

Последнее время его интересовала связь искусства с политикой.

– Когда Хрущев разрешил критику Сталина, возникла традиция: противопоставлять серого Сталина образованному Ленину, предпочитавшему не вмешиваться в сферы искусства. А все как раз наоборот.

– Разве? – удивлялась Нонна, сцеживая лишнее молоко. У нее болели соски, но она понимала, что мужу нужен собеседник.

– Сталин, будучи культурным неофитом, на всю жизнь сохранил уважение к высокой культуре и ее творцам. У Ленина же подобный пиетет отсутствовал наглухо.

Появлялась тетя Тося и говорила:

– Прибей полочку…

– Ленин писал Луначарскому: «Все театры советую положить в гроб». Он их терпеть не мог, не высиживал ни одного спектакля до конца. Опера и балет были для него помещичьей культурой. Для Сталина же посещение опер и балетов было одним из главных жизненных удовольствий.

– Прибей полочку, пока ребенок не спит, – торопила тетя Тося.

– А вам не интересно то, что я говорю? – спрашивал Царенков.

Тете Тосе были не интересны вожди, которые умерли. Ей важен был взрастающий внук. Вот кто настоящий царь.

– Если Антошка заснет, молотком не постучишь, – объясняла тетя Тося.

– Но я не умею вешать полочку.

– Ты просто забей гвоздь. Я сама повешу.

– Но я не умею забивать гвозди. Я их никогда не забивал.

– Да что тут уметь… Дал два раза молотком по шляпке, и все дела.

– Вот и дайте сами. Или позовите кого-нибудь, кто умеет…

– Какой же ты мужик? – удивлялась тетя Тося. – Языком звенишь, как в колокол, а гвоздя забить не можешь.

– Мама, – вмешивалась Нонна. – Лева – профессор. Зачем ему гвозди забивать?

Тетя Тося звала соседа, который за стакан водки забивал два гвоздя и вешал полочку.

– Ну что? – спрашивал Царенков. – Вышли из положения?

– А что бы с тобой случилось, если бы прибил?

Нонна выводила мать на лестничную площадку и сжимала руки перед грудью.

– Мамочка, оставь Леву в покое. Он личность. Мы все должны его уважать.

– А я кто? – вопрошала тетя Тося. – Говно на лопате?

– Он работает. Он всех нас содержит.

– А я не работаю? Верчусь с утра до вечера как белка в колесе. И хоть бы кто спасибо сказал.

– Хочешь, уезжай на выходные к себе в комнату. Отдохни. И мы отдохнем.

Тетя Тося выдерживала паузу, глядя на дочь бессмысленным взором, а потом начинала громко рыдать, выкрикивая упреки.

Из соседних квартир выглядывали соседи. Нонна готова была провалиться сквозь землю.

Выходил Царенков. Строго спрашивая:

– В чем дело?

Нонна торопливо уходила в дом, бросив мать на лестнице. Царенков уходил следом за Нонной.

Им обоим не приходило в голову, что такие конфликты легко разрешаются лаской. Надо было просто обнять тетю Тосю за плечи и сказать теплые слова, типа «труженица ты наша, пчелка полосатая…».

Тетя Тося трудилась как пчелка и жужжала и жалила как пчела. Но она созидала. И хотела поощрения своему труду, хотя бы словесного. Но Нонна была занята только мужем. Царенков – только собой. И бедной тете Тосе только и оставалось выть на лестнице, взывать к сочувствию.

Она и выла. Нонна говорила:

– Я пойду за ней.

Царенков запрещал.

– Пусть останется за дверью. Ей скоро надоест.

Он воспитывал тещу, как ребенка. А ее надо было просто любить.

Любить тетю Тосю было трудно.

Она часто звонила мне по утрам и делилась впечатлениями.

– Представляешь? Я вчера туалет полдня драила. А сегодня смотрю: в унитазе жирное пятно. Он что, в жопу свечи вставляет?

– Тетя Тося, – строго одергивала я. – Ну что вы такое говорите? Царенков – известная в Москве фигура. Жить рядом с выдающимся человеком и замечать только унитаз…

– Брось! – одергивала меня тетя Тося. – Вот у тебя муж… Мне бы такого зятя, был бы мне сыночек…

Мой муж был ей понятен. А Царенков – чужд.

– Я ему не верю, – жаловалась тетя Тося. – Он как фальшивый рубль. Вроде деньги, а ничего не купишь.

– Но ведь Нонна его любит, – выкидывала я основной козырь.

– Любит… Потому что дура.

– Не дура. Царенков – блестящий человек.

– Не все то золото, что блестит.

Тетя Тося не понимала: как можно любить Царенкова – болтуна и бабника, фальшивую монету.

– Да ладно, тетя Тося, у других еще хуже, – примиряюще говорила я.

Чужие беды действовали на тетю Тосю благотворно. Они примиряли ее с действительностью.

Моя сестра Ленка жила у свекрови, но это оказалось еще хуже, чем у матери. Она вернулась обратно. Ее муж Гарик остался дома со своей мамой. Все разошлись по своим мамам. Ленка и Гарик еще не выросли, и это не зависит от возраста. Можно не вырасти никогда.

Жизненные успехи Нонны не давали мне покоя, и я тоже решила поступить в театральную студию и стать артисткой. Тем более что у меня в этом мире образовалось весомое знакомство: Царенков.

Я попросила Царенкова меня послушать. Нонна дала мне время: среда, одиннадцать утра, аудитория номер семь.

– Только не опаздывай, – строго приказала Нонна. – Ему к двенадцати надо быть у врача.

– А что с ним? – участливо спросила я.

– Не важно, – отмахнулась Нонна, и я догадалась: геморрой.

Но это не мое дело, а тети Тосино. Ровно в одиннадцать утра я была на месте, в аудитории номер семь. Чтобы понравиться Царенкову, я надела шапку из рыси. Мех увеличивал голову, я была похожа на татарина.

– Что ты будешь читать? – спросил Царенков.

– Монолог Сони из «Дяди Вани». Антон Павлович Чехов, – уточнила я.

– Это понятно.

Царенков приготовился слушать.

Я была вполне кокетливая девица, но с ним не кокетничала. Я его не чувствовала. Холеный, но не обаятельный.

– Он ничего не сказал мне, – начала я. – Его душа и сердце все еще скрыты от меня. Но отчего я чувствую себя такою счастливою?…

Я сделала паузу, как будто слушала свое счастье.

– Ах, как жаль, что я не красива!… – с тоской воскликнула я.

Эти слова принадлежали Соне, а не мне. Я-то знала про себя, что я вполне красива и более того. Я – неисчерпаема. И поэтому было особенно сладко произносить: «Ах, как жаль, что я не красива…»

Я стискивала руки, и легкий мех рыси вздрагивал над моим лбом.

Царенков выслушал от начала до конца. Встал со стула. Прошелся из угла в угол. Потом обернулся ко мне и сказал:

– Ваши способности равны нулю с тенденцией к минус единице. Поищите себя на другом поприще.

Я спокойно выслушала и не поверила. Я чувствовала, что во мне что-то есть. Я заподозрила, что это Нонна накрутила мужа против часовой стрелки, не захотела конкуренции! И второй вариант: он ничего не понимает. Мало ли профессоров, которые ничего не понимают. Фальшивый рубль.

Я убралась восвояси.

Я решила пойти другим путем: поступить во ВГИК на сценарный факультет. Стать сценаристом и самой написать себе роль.

Я именно так и поступила. Подала документы во ВГИК. Стала поступать. Мой муж нервничал. Он не хотел, чтобы я шла в кино, где вольные нравы и большие соблазны. Он хотел, чтобы я была только его, а он – только мой. Лучше жить в сторонке от ярких ламп, от славы и денег, которые, как известно, портят человека.

Но мне хотелось именно яркого освещения, яркого существования, славы и денег, которые ходят парой.

У нас с мужем были разные ценности. Его мама, моя свекровь, переживала за своего сына. Она понимала, что, выпустив меня из загона, как гусенка, он меня потом не поймает. Но она понимала и меня. И держала мою сторону. Она умела подняться над родовыми интересами и этим очень сильно отличалась от тети Тоси.

Я провалилась во ВГИКе. После провала я вернулась домой. Вместо сумки у меня был красный чемоданчик, аналог современного кейса. Я вошла в комнату. Вся семья обедала за столом. Они перестали жевать и остановили на мне вопрошающий взор.

Я должна была сказать: «Я провалилась. Можете радоваться».

Или без «радоваться». Просто провалилась. Но я не могла это выговорить.

Я бросила свой красный чемоданчик о стену и взвыла. И упала на кровать лицом в подушку. И выла в подушку, приглушенно, но душераздирающе.

Мой муж и его семья: папа, мама и сестра – молча переглянулись, тихо поднялись и стали надо мной, как маленькая стая над поверженной птицей.

Они искренне сострадали моему горю и отдали бы все, только чтобы я не выла так горько.

Вечером свекровь привела соседку, которая хорошо гадала на картах.

Соседка раскинула карты и сказала:

– Сначала ты не поступишь. Вон черная карта. Это удар. Но потом благородный король будет иметь разговор, и тебя примут. Вот король. Вот исполнение желаний.

Все с надеждой смотрели на гадалку. Всем хотелось, чтобы ее слова сбылись. И они сбылись.

Я действительно обратилась к благородному королю, он имел беседу с ректором ВГИКа, и меня взяли. Я поступила в институт кинематографии.

Сейчас я понимаю: институт ничему не мог меня научить. Невозможно научить таланту. Но институт очертил мой круг. Этот круг говорил: «Пойдешь туда, знаешь куда. Принесешь то, знаешь что…»

И я пошла.

Мой муж был рад за меня. Он переступил через себя. И свекровь тоже была рада. Она понимала: никого не надо подчинять и переделывать. Свобода – это составная часть счастья.

Впоследствии свекровь мне говорила:

– Ты сама себя сделала…

Она не преувеличивала мои победы, но и не преуменьшала. Она сама по себе была очень неординарным человеком. А «чем интереснее человек, тем больше интересных умов видит он вокруг себя». Чья это мысль? Не помню. Но не все ли равно?

– Представляешь? – Голос тети Тоси в трубке был хрипловатым и мстительным. – Я сегодня вижу, он стоит перед зеркальным шкафом и смотрит на себя во весь рост.

– Голый? – не поняла я.

– Почему голый? В костюме. На работу собрался. Волосы причесал мокрой расческой. А в расческе вата.

– Зачем?

– Чтобы перхоть снять.

– Ну так хорошо, – говорю.

– Расчесал. Стоит, смотрит. Я думаю: чего это он смотрит? А он расстегнул ширинку и переложил яйца с одной ноги на другую.

– Какие яйца? – не поняла я.

– Ну какие у мужиков яйца?

– О Боже! – догадалась я. – Куда вы смотрите?

– А потом взял и положил обратно. Как было, – продолжала тетя Тося.

– А зачем?

– Ну, чтоб красивше было.

– Человек выступает перед аудиторией, перед молодыми студентками. Он не должен упустить ни одной мелочи. Что тут особенного? – заступилась я.

– Скажи, зачем женатому человеку перекладывать яйца с места на место? Кому он хочет нравиться? Поверь моему слову: он бабник. Он бросит мою Нонну. Стряхнет, как сопли с пальцев. Вот увидишь!

Я содрогнулась от такой участи.

– Во-первых, не бросит, – возразила я. – А если и бросит, то из-за вас. Вы устраиваете из их жизни гадючник.

– Я? – искренне изумляется тетя Тося. – Да я кружусь, как цирковая лошадь. Все на мне. Что бы они без меня делали? Засрались бы по уши.

– Вот если бы вы все делали и при этом молчали бы, – помечтала я.

– Ну да… бессловесная тварь…

Я понимала: тетя Тося видит мир через закопченное стекло. Такое у нее видение. И еще – потребность конфликта. Конфликт создает драматургию. А без драматургии жизнь пресна, неподвижна, как стоячее болото.

– Как Антошка? – переводила я стрелку.

Голос тут же менялся. Тетя Тося уже не говорила, а пела, выпевала гимн своему маленькому божеству.

– Я ему говорю: «Антошечка…» А он смотрит на меня и: «Баба-зяба…»

– А что это такое?

– Баба-жаба, – переводит тетя Тося. – Умница. Представляешь, так сказать…

От внука тетя Тося готова слышать все, что угодно. Ее сердце полно любви, счастья и смысла.

Дом со старухой пошел на слом, и мы вернулись к родителям мужа. Я училась во ВГИКе, работала, преподавала два дня в неделю. У меня было пятнадцать учеников, они шли один за другим. Я не успевала поесть.

Я возвращалась домой уставшая, просто никакая. Произносила одно только слово «жрать!» и падала на стул.

Моя свекровь тут же начинала метать на стол тарелки. А мой свекор садился напротив и смотрел, как я ем. Это был театр.

Я поглощала еду, как пылесос, втягивая в себя все, что стояло на столе. Я ела вдохновенно и страстно, наслаждаясь процессом. И через еду открывалась моя суть – простодушная, страстная и первобытная.

Отец моего мужа искренне радовался за меня: была голодная, стала сытая. Отвалилась. Счастье.

А свекровь видела больше других. Она понимала, что я беру на себя больше, чем могу поднять. Я учусь, работаю, зарабатываю. Она знала мне цену, и цена эта была высока. Я чувствовала ее отношение и любила в ответ.

Они стали моей семьей.

Время шло. Царенков получил отдельную трехкомнатную квартиру в центре.

У тети Тоси образовалась своя комната. У Нонны и Царенкова – своя спальня. И большая комната – зала, как называла ее тетя Тося.

В зале стоял телевизор, обеденный стол. Сюда набивались гости.

В дни приемов тетя Тося жарила блины, и уже к блинам все остальное: селедка, водка, квашеная капуста, и даже салаты заворачивали в блины. Это было неизменно вкусно и дешево, хотя утомительно. Тетя Тося становилась красная и задыхалась.

Гости хвалили угощение, благодарили тетю Тосю. Она расцветала, хоть и задыхалась. Ей было необходимо признание и поощрение.

Царенков по-прежнему заводил свою бодягу, на этот раз по поводу Максима Горького. А точнее, по поводу Вассы Железновой в исполнении Пашенной.

Пашенной на вид лет шестьдесят – семьдесят. А у Вассы дети – юные девушки, до двадцати лет. Значит, Вассе – максимум сорок. Вопрос: что делает на сцене широкая, как шкаф, старуха Пашенная?

Все слушали Царя и прозревали: в самом деле, как далеко продвинулось время, оставив за бортом прошлых кумиров: Пашенную, Книппер, Тарасову. Тарасова сегодня – просто тетка с сиськами и фальшивым картонным голосом. Мечта боевого генерала.

Тетя Тося не могла терпеть такого святотатства. Фотокарточка Тарасовой, купленная в газетном киоске, стояла у нее на комоде рядом с фотокарточкой родной матери.

– Зато они почитали заповеди, – возразила тетя Тося. – Бога боялись. А вы, современные и модные, нарушаете заповеди все до одной.

– Какие, например? – заинтересовался критик Понаровский.

– Почитай отца и мать своих – раз. – Тетя Тося загнула палец. – Не сотвори себе кумира – два.

Нонна догадалась, что она имеет в виду ее и Царенкова.

– Не пожелай жены ближнего – три, – продолжала тетя Тося. – Не суди, да не судим будешь – четыре.

– Не лжесвидетельствуй – пять, – подсказал Царенков.

– Уныние – это грех – шесть, – подхватили за столом.

– Короче, не сплетничай, не ври и не трахайся, – подытожил Понаровский.

– Но без этого не интересно. Пресно. И вообще невозможно.

– На то и заповеди. Для преодоления соблазнов.

– А как насчет не убий и не укради?

– Это легче всего, – сказала тетя Тося. – Не убить легче, чем убить. И красть неприятно, если не привык.

Из кухни повалил дым. Это сгорел блин на сковороде. Тетя Тося метнулась на кухню.

– А бабка права, – заметил Понаровский.

– Кто бабка? – обиделась Нонна. – Ей всего пятьдесят. На двадцать лет моложе Пашенной…

По воскресеньям к Царенкову приходила его дочь, тринадцатилетняя Ксения.

Ксения – вылитый отец, но то, что красиво для мужчины, не годится для девочки. Высокий рост, тучность… Мальчики в школе не обращали на нее внимания, более того – дразнили обидным словом «дюдя». Ксения переживала.

Царенков любил свою дочь, но не мог общаться более двадцати минут. Он не знал, о чем с ней говорить. Ему становилось скучно, и он отсылал ее к Нонне, а сам заваливался на кровать для дневного сна.

У Нонны своих дел по горло: ребенок, роль, тренировка дикции.

Тетя Тося забирала девочку на кухню, учила ее готовить. Они вместе делали витаминные салатики.

Тетя Тося чистила ей морковочку. Ксения грызла.

Тетя Тося искоса смотрела на ребенка, испытывала угрызения совести. Отобрали отца. Ранили. Девочка – подранок. Тетя Тося знала: такие раны не зарубцовываются. Они на всю жизнь. И чем некрасивее была Ксения, тем ее больше жалко.

Царенков не в состоянии был думать ни о ком, кроме себя. Но у него тоже был комплекс вины. Чтобы пригасить комплекс, он дарил Ксении подарки – бессмысленно дорогие, например, плюшевого медведя величиной с человека.

– Зачем? – спрашивала тетя Тося. – Пыль собирать?

– Молчи, – умоляла Нонна. – Пусть что хочет, то и делает.

– Это моя дочь и мои деньги, – обрывал Царенков.

Тетя Тося надувала губы. «Мои деньги» казались ей намеком.

– Я тоже свою пенсию вкладываю, – напоминала тетя Тося.

– Что такое ваша пенсия? «Копеечки сиротские, слезами облитые…» – Это были слова из какой-то пьесы. Но тетя Тося пьес не читала. Она кидала ложки об пол и уходила в свою комнату. И через несколько секунд оттуда выплывал волчий вой.

– Я не могу. Пусть она уедет, – умолял Царенков.

– А как же Антошка? – терялась Нонна.

– Как все дети. Отдадим его в ясли.

– В яслях он заболеет и умрет.

– Тогда пусть забирает его с собой.

– Куда? В коммуналку?

Нонну начинало трясти. Каждый ее нерв был напряжен, как струна, готовая лопнуть.

– Тогда я не знаю, – сдавался Царенков. – Мне уже домой идти неохота. Понимаешь?

Нонне захотелось сказать: не ходи. Но она сдержалась. Дернула углом рта.

Последнее время Царенков стал замечать, что мать и дочь похожи друг на друга: одна и та же ныряющая походка, головой вперед. (Как будто можно ходить головой назад.) Одна и та же косая улыбка: правый угол рта выше левого… Когда-то ему нравились и улыбка, и походка, но сходство все убивало.

Мать Царенкова была латышка. В доме культивировались труд, дисциплина и сдержанность. Он так рос. Он так привык.

Мать говорила: когда близкие люди всегда рядом, так легко распуститься… Поэтому в семье особенно важно сохранять «цирлих-манирлих»…

– Может, няньку возьмем? – размышляла Нонна.

– Я не выношу чужих в доме, – сознался Царенков.

Он не хотел терпеть тещу, не хотел чужих в доме. Значит, Нонна должна была все бросить и превратиться в няньку, в домрабу. А ее мечты? А высокое искусство?

Нонна начинала плакать. Царенков воспринимал ее слезы как давление.

Одевался и уходил.

Однажды ночью у тети Тоси разболелась голова. Видимо, поднялось давление. Она вспомнила, что лекарство лежит на тумбочке возле кровати Царенкова.

Тетя Тося натянула халат. Вошла в спальню и зажгла свет. Царенков лежал на спине, развалившись, как барин, а ее несчастная дочь копошилась где-то в ногах.

Тетя Тося ничего не поняла. Потом сообразила: это действо называлось «французская любовь». Французы чего хочешь придумают…

Тетя Тося замерла как соляной столб.

Царенков открыл глаза, увидел тетю Тосю в натуральную величину и дернул на себя одеяло. Бедная Нонна осталась под одеялом без воздуха и в темноте.

– Вон! – приказал Царенков.

– Я за таблетками, – объяснила тетя Тося, подошла к тумбочке и взяла лекарство. – Ни стыда ни совести, – прокомментировала тетя Тося, выходя за дверь. Она не могла уйти молча.

Тетя Тося удалилась. Нонна выбралась из-под одеяла.

Царенков тяжело молчал. Это было гораздо хуже скандала. Лучше бы он закричал, выпустил наружу свой протест. Но он молчал. Протест оставался в нем и распирал его грудь и сердце.

Царенков набрал новый курс.

Курс оказался очень интересным и перспективным. Особенно девушка из Харькова с дурацкой фамилией Лобода.

Харьков – мистический город. Он рождал в своих недрах много ярких талантов и поставлял в столицу.