Трагические самоубийства Останина Екатерина
В 1960 году Кавабата провел несколько семинаров по японской литературе в университетах США. Он говорил о том, что современная японская литература тесно связана с классической, традиционной, что большое влияние на нее оказала европейская литература.
Всю жизнь Кавабата старался быть в стороне от политических событий, однако (возможно, под влиянием Мисимы) в конце 1960-х годов подписал петицию против китайской «культурной революции».
В 1968 году первым из японских писателей Кавабата стал лауреатом Нобелевской премии по литературе «за писательское мастерство, которое передает сущность японского сознания».
Эта награда не была первой в его жизни. В 1937 году он получил премию «За развитие литературы», в 1952 – Литературную премию Академии искусств. Через семь лет был награжден Франкфуртской медалью имени Гёте, еще через год – французским орденом Искусства и литературы.
В апреле 1972 года Ясунари Кавабата вышел из больницы, где лечился от наркотической зависимости. 16 апреля он покончил с собой, отравившись газом в собственном доме в Джуси. Посмертной записки Кавабата не оставил. Предполагают, что этот поступок вызван самоубийством его друга Мисимы, совершенном два года назад.
«Какова бы ни была степень отчужденности человека от мира, самоубийство не может быть формой протеста. Каким бы идеальным ни был человек, если он совершает самоубийство, ему далеко до святости» (из Нобелевской речи Я. Кавабаты).
В 1926 году недавний выпускник Венского университета и талантливый журналист Артур Кестлер принял решение уехать в Палестину. Надо сказать, что его желание отправиться на историческую родину изумило сокурсников и коллег по редакции. Дело в том, что Кестлер должен был со временем стать главой коммерческой фирмы, как и его отец. К тому же он был талантливым журналистом, и все его друзья и коллеги были уверены, что, если он и дальше будет двигаться в этом направлении, то его ждет блестящая карьера.
Но Кестлер не изменил своего решения и, выхлопотав предоставляемую англичанам иммиграцию по скудной квоте, на свой страх и риск отправился в страну, о которой в то время почти никто ничего не знал.
В Палестине он стал халуцом, поселенцем без собственного капитала и практически без гражданских прав. Родителям, которые после прихода к власти фашистов уехали из Будапешта в Англию, Артур написал, что отправился в Палестину, дабы оправдать только что полученный диплом инженера. Это было ложью – в кибуце Хефци-ба он выполнял обычные сельскохозяйственные работы. Впоследствии в своих воспоминаниях Кестлер писал об этой маленькой коммуне как о гиблом месте, со всех сторон окруженном арабскими территориями: вокруг простиралась «каменная пустыня, царство малярии, тифа и разбойников-бедуинов». Но в то же время он с восторгом отзывался о Хефци-ба как о «блистательном символе свободы».
Кестлер верил, что в Палестине он наконец обретет смысл своего существования. Подобно многим представителям своего поколения, он считал, что век разума и прогресса кончился, а небо опустело, но, в отличие от них, не хотел и не мог примириться с мыслью о жизни в духовном вакууме: ознакомившись со статьями Жаботинского и прочитав несколько брошюрок о бесчинствах арабов в отношении евреев, Кестлер стал ревностным сионистом. Он был одержим бесконечно стью – этакой ностальгией по абсолюту. Его не устраивала будничность принципа, что надо радоваться жизни «здесь и сейчас». Кестлер мечтал о торжестве идей справедливости, ради которых был готов пожертвовать всем – родиной, карьерой, материальными благами…
Уже через много лет он напишет о своих душевных исканиях следующее: «Я продвигался зигзагом, во мне было два противоположных импульса, заставлявшие метаться между политическим фанатизмом и пассивной созерцательностью».
Когда Кестлер поселился в кибуце, ему был 21 год, и, разумеется, о созерцательности тогда не могло быть и речи. Кибуц представлялся ему чем-то вроде ранних христианских общин. Вступая в него, люди приносили обет на всю жизнь: служить истине и пожертвовать ради нее всем. И для Кестлера, который жил по принципу «все или ничего», стремясь сделать свое пребывание на земле осмысленным, в то время не могло быть цели желаннее и ближе.
Ни разочарования, ни тупики, в которые заводила Кестлера его жажда абсолюта, совершенно не изменили его отношения к жизни. В кибуце ему дали лопату и направили обрабатывать поле. Ни на что не жалуясь и как должное принимая жесткую дисциплину, скудный рацион и минимум удобств, Кестлер работал от зари до зари. Он был всецело поглощен идеей справедливости и братства и, спокойно перенося все тяготы жизни, не мог смириться только с тем, что в кибуце была общая не только собственность, но и мысли, чувства и даже интимные стороны жизни. Кестлеру был чужд коллективизм в таких крайних формах, и, как он ни старался, так и не смог уйти от самого для него главного – быть самим собой, быть личностью, а не «человекоединицей».
Стремление Кестлера к индивидуальности не осталось незамеченным членами кибуца, и, когда после испытательного срока на общем собрании решалось, принимать его в общину или нет, все проголосовали против. Хотя данное решение не стало для Кестлера сюрпризом, однако самолюбие его было задето. Исключение из кибуца стало окончанием пролога той драмы, которая продолжалась всю его жизнь. Но тогда он вряд ли думал об этом и вряд ли представлял, насколько трагичным будет эпилог этой драмы.
В 1945 году вышло в свет его знаменитое эссе «Йог и комиссар», где писатель охарактеризовал два типа людей, которых считал основными для своего времени. Первый, йог – созерцатель, дорожащий больше всего на свете свободой духа и исповедующий кредо моральной чистоты, второй, комиссар – деятель, не представляющий своей жизни без политики и легко идущий на любые нравственные жертвы во имя грядущего всеобщего блага: торжества социальной справедливости.
Размышляя о трагической судьбе Кестлера, невозможно обойти вниманием его автобиографию, в которой есть один интересный момент. Кестлер писал, что всю жизнь он разрывался «между потребностью превратиться в ученика йога и желанием сделаться комиссаром».
В 1931 году Кестлер, снова удивив своих друзей, вступил в германскую компартию и стал секретным агентом Коминтерна. Не понимая мотивов этого поступка, люди, с которыми он общался, пришли к выводу, что это своего рода радикальный жест: разрыв с разочаровавшим писателя сионизмом. На самом же деле в сознании Кестлера шла настоящая битва комиссара и йога. Комиссар, предприняв стремительную атаку, победил йога, заставив последнего отступить. Но уступка йога была временной, он продолжал сопротивляться и через 9 лет одержал над комиссаром верх. Финалом этой борьбы стал роман Кестлера «Слепящая тьма» (1940) —произведение, в котором автор подвел итог трагедии множества людей, поверивших в ложный абсолют, обещанный большевиками.
Впервые мысль о «Слепящей тьме» возникла у Кестлера в Со ветском Союзе, куда он приехал в качестве корреспондента «БЦ ам Миттаг», одновременно готовя пропагандистские материалы для коммунистической прессы. В СССР в то время шла коллективизация. Секретный агент Коминтерна, к своему ужасу, увидел не абсолют, а… умирающих от голода детей, не свободу личности, а людей, которые боялись не только говорить, но и думать свободно. Он наблюдал,как вчерашние герои-революционеры наутро оказывались «врагами народа», которых безжалостно расстреливали и хоронили в общих могилах… Он столкнулся с набирающим обороты «большим террором», одной из жертв которого оказалась его любимая женщина. Но, как ни странно, все это не мешало ему отправлять в Берлин репортажи о трудовых победах рабочих и крестьян.
Хотя, если задуматься, то ничего странного в этом не было. Кестлер не лицемерил и не испытывал душевных мук, потому что в ту пору он был очень схож со своим будущим героем Рубашовым из «Слепящей тьмы», старым большевиком, который и на Лубянке, перед расстрелом, не нашел ни малейшего изъяна в аксиомах, определявших его решения и поступки: «Мы заменили порядочность полезностью… то, что объявлено на сегодня правильным, должно сиять ослепительной белизной, то, что признано сегодня неправильным, должно быть тускло-черным, как сажа». Видимо, в то время Кестлер пытался сделать все возможное, чтобы окончательно превратиться в комиссара: он убеждал себя (как и Рубашов), что «субъективная честность не имеет значения», а «добродетель ничего не значит для истории». И ему почти удалось в это поверить. Почти…
Первые мысли о «Слепящей тьме» возникли у писателя как раз в эти годы. И, как он ни старался, но так и не смог их прогнать. Дав себе слово остаться коммунистом несмотря ни на что, он не сдержал его.
Вскоре он отправился в Испанию писать репортажи с фронтов гражданской войны, где был захвачен в плен франкистами и приговорен к казни. Но из тюрьмы в Малаге его вызволила европейская кампания, развернутая по инициативе журналистов-демократов. Потом Кестлер попал в фильтрационный лагерь во Франции, где и приступил к работе над «Слепящей тьмой». В 1939 году он добровольно вышел из компартии – йог в тот момент оказался сильнее комиссара.
Вот что он писал в своей биографии о том периоде жизни: «Мы жили в эпицентре бури, но ничего не замечали. Мы вели словесные битвы и не видели, что привычные слова утратили прежний смысл, что они указывают нам ложное направление. Мы обожествляли волю масс, а их воля клонилась к убийству и самоубийству. Мы считали капитализм пережитком и с радостью заменили бы его новейшей формой рабства. Мы проповедовали широту взглядов и терпимость и были терпимы к тому злу, которое уничтожало нашу цивилизацию. Наш социальный прогресс обернулся лагерями рабского труда, наш либерализм превратил нас в пособников тиранов и угнетателей, наше миролюбие поощряло агрессию и новую войну».
Но, разочаровавшись в большевизме, Кестлер не оставил своей идеи об абсолюте. В своей биографии неискоренимую «жажду абсолюта» он назвал болезнью вроде стигмата, «экспериментальным неврозом, приобретенным в лаборатории нашей эпохи», которая пробуждала у него «хроническое негодование». Желание оставаться в стороне, наблюдая за жизнью с позиции высокой нравственности, Кестлер воспринимал как «подлую трусость», а невмешательство – как преступление против человечества.
Хотя он сознавал, насколько важным для писателя является созерцание – соблюдение определенной дистанции по отношению к злободневным событиям, и в некоторой степени невмешательство – гарантия того, что творчество не превратится в сплошную пропаганду и призывы. Но пересилить себя Кестлер не мог: ему так и не удалось соблюсти дистанцию, которая необходима каждому писателю для отрешенного созерцания проблем общества. Расстояние между ним и мировыми событиями сокращалось до минимума при одной мысли о том, что три четверти людей, с которыми он «был знаком до тридцатилетнего возраста, погибли в Испании, были затравлены собаками в Дахау, отправлены в газовую камеру Бельзена, депортированы в Россию и там ликвидированы, выбрасывались из окон на тротуары Вены и Будапешта, задыхались от бессмысленного нищенского существования пожизненных эмигрантов». Это и была «лаборатория нашей эпохи».
И Кестлер сформировался именно в ней, он полностью принадлежал этой эпохе, потому что его ориентиры (сионизм, большевизм, сциентизм), сменявшиеся на первый взгляд необъяснимо, на самом деле являлись вехами эволюции одной и той же идеи, целью которой было пришествие земного рая. Но йог неустанно напоминал Кестлеру, что конца страшным опытам над человечеством и торжества земного рая не будет никогда. А комиссар стоял на своем, убеждая писателя любыми средствами добиваться невозможного.
Прожив более двух лет в Иерусалиме, Кестлер испытал в отношении этого города противоречивые чувства: с одной стороны, он считал, что Иерусалим «прекрасен надменной и одинокой красой крепости, высящейся среди пустыни», а с другой – что он «трагичен без катарсиса», «жестокий, фарисейский город, исполненный ненависти, недоверия, фарисейских святынь».
Когда Кестлер узнал о своем переводе в Париж, то испытал довольно сложное ощущение – радости и в то же время утраты. Но было и другое: его отъезд во Францию разрешал мучительную дилемму. В Иерусалиме его настойчиво приглашали в «Доар а-йом», где надо было писать на иврите, а Кестлер считал, что этот язык «совершенно не годится для выражения современной мысли, оттенков чувств, важных человеку ХХ века».
«Я мог отказаться от европейского гражданства, но не от европейской культуры», – писал Кестлер в своей биографии. Причем слово «культура» он наделил здесь особым смыслом: необходимостью свободно выражать свой личностный, присущий только ему взгляд на мир. Дело в том, что почти все произведения, писавшиеся в то время на иврите, имели политическое содержание с ярко выраженной идеологией кибуца – преобладания мы над я, т. е. коллективности над индивидуальностью. Видимо, Кестлер прекрасно понимал, что его переход на иврит привел бы к полной победе комиссара над йогом.
Внешне жизнь Кестлера в послевоенные годы складывалась благополучно: «Слепящая тьма», изданная тиражом всего в тысячу экземпляров и долго остававшаяся невостребованной читателями, постепенно сделалась одной из самых популярных книг ХХ века. Критики единодушно признали «Слепящую тьму» современной классикой.
В 1940-е и 1950-е годы увидели свет новые романы («Приезд и отъезд», «Время томления»), в которых Кестлер старался доказать гибельность любой идеологии и обосновать свою новую веру – веру в науку как единственное спасение для человечества. Споры вокруг этих книг не угасают до сих пор. И действительно, не все критики и читатели соглашаются с мнением автора, что моральное начало в современном мире олицетворяют только йоги, но преобразовать мир способны лишь комиссары, разумеется не на коммунистических, а на демократических основаниях.
В этих произведениях Кестлер впервые пришел к выводу, что йог и комиссар должны существовать в его сознании на равных правах, более того, они не могут существовать друг без друга: победа одного из них неминуемо приведет его к гибели.
Сразу после войны вышел роман Кестлера «Воры в ночи», а спустя 30 лет – «Тринадцатое племя». Оба произведения автор посвятил трагической судьбе еврейского народа в Палестине. Стоит заметить, что бурный отклик на эти книги был в основном критическим. В своих романах Кестлер отверг любую идеологию и довольно жестко высказался о тех политических концепциях, которые вдохновляли строителей еврейского государства. Мечты же о Земле обетованной автор назвал «опасным мифом», более того, он охарактеризовал их как форму тоталитарного мышления.
Проповедуя этику йога, Кестлер в глубине души прекрасно осознавал, что она бездейственна перед лицом жестоких коллизий, которыми движется реальная история. Он искал выход из этих противоречий, но так его и не нашел…
Пожалуй, этот внутренний разлад и стал причиной его самоубийства в 1983 году. Впрочем, Кестлер оставался самим собой до последней минуты своей жизни – он отошел в иной мир приверженцем абсолюта. Решительную победу в последней битве одержал все же йог…
В предсмертной записке Кестлера были строки о том, что человек всегда свободен в своем выборе, даже в том, согласен он или нет жить в этом трагическом и неисправимом мире.
По основной версии, причиной самоубийства Винсента Ван Гога явилось его психическое заболевание – шизофрения. Художник осознавал, насколько безнадежно он болен, и однажды, сделав последний мазок картины «Вороны на пшеничном поле», выстрелил себе в голову.
Краткая биография голландского живописца, изложенная в нескольких предложениях в каком-нибудь энциклопедиче ском издании, вряд ли сможет поведать о тех злоключениях, которыми так была полна его жизнь. Родился Ван Гог 30 марта 1853 года; умер 29 июля 1890 года; в период с 1869 по 1876 год служил комиссионером художественно-торговой фирмы в Гааге, Брюсселе, Лондоне и Париже. А в 1876 году работал учителем в Англии. После он увлекся вопросами теологии и с 1878 года был проповедником в шахтерском районе Боринаж (в Бельгии). Правда, на поприще проповедника пробыл он всего один год с небольшим и, по утверждению биографов, был вынужден удалиться из Боринажа из-за конфликта с церковными властями. Ван Гог был не в состоянии нести свою миссию проповедника с положенным достоинством, он был не в силах утешать измученных голодом и тяготами нищенской жизни шахтеров обещаниями светлого будущего. Простое человеческое горе отзывалось в его душе как свое собственное. В течение целого года он пытался добиться от власть имущих хоть какой-то действенной помощи для своей паствы, но, когда понял, что все усилия тщетны, окончательно разочаровался в своей миссии, в людях, властью облаченных, но не желающих помогать ближнему своему, в Боге…
В этот период Ван Гог делал первые неумелые попытки рисовать, персонажами его зарисовок были, конечно же, обитатели шахтерского поселка. В 1880-е годы он всерьез обратился к искусству, начал посещать Академию художеств. В Брюссельской академии Винсент проучился до 1881 года, затем перебрался в Антверпен, где оставался до 1886 года. На первых порах Ван Гог живо прислушивался к советам живописца А. Мауве в Гааге. Он по-прежнему увлеченно рисовал шахтеров, крестьян и ремесленников, находя их лица наиболее прекрасными и исполненными истинного страдания. Исследователями его творчества отмечено, что серия картин и этюдов середины 1880-х годов (а к таковым относятся «Крестьянка», «Едоки картофеля» и пр.) была написана в темной живописной гамме. В целом работы художника говорили о его болезненно-остром восприятии людских страданий, в них прямо-таки сквозила подавленность. Впрочем, художнику всегда удавалось воссоздать «гнетущую атмосферу психологической напряженности».
В 1886 году Ван Гог переехал в Париж, где начал активно посещать частную художественную студию. Он с увлечением изучал живопись импрессионистов, японскую гравюру, синтетические произведения П. Гогена и был просто одержим живописью. Опять же по замечанию специалистов, палитра Ван Гога в этот период преобразилась: она стала светлой и более жизнерадостной. Исчезли темные, земляные краски, вместо них художник стал использовать чистые голубые, золотисто-желтые и даже красные тона. В это время появился характерный для его творчества динамичный мазок, так оригинально передающий настроение картины. К этому периоду относятся следующие работы Ван Гога: «Мост через Сену», «Папаша Танги» и пр.
В 1888 году Ван Гог уже в Арле. Именно здесь своеобразие его творческой манеры окончательно определилось и оформилось. В картинах, написанных в этот период, чувствуется пламенный художественный темперамент художника, его страстное желание достичь гармонии, красоты и счастья. Но одновременно улавливался и некий страх перед враждебными человеку силами. Искусствоведы ссылаются на обилие разных оттенков желтого на полотнах, в частности в изображении сияющих солнечными красками юга пейзажах, как на картине «Жатва. Долина Ла-Кро». Отголоски страха просочились и в изображение художником зловещих существ, которые скорее напоминают персонажи ночного кошмара, как на полотне «Ночное кафе». Однако исследователи творчества Ван Гога отмечают также, что в этот период особенно ярко проявилась необычайная способность художника наполнять жизнью не только природу и людей («Красные виноградники в Арле»), но даже неодушевленные предметы («Спальня Ван Гога в Арле»).
Ван Гог всегда рисовал яростно и страстно. Отправляясь работать ранним утром в какой-нибудь заповедный уголок сельской местности, он возвращался домой только поздним вечером. Ему хотелось немедленно, в один присест, закончить начатую с утра картину. Он забывал о времени, о том, что голоден… Усталости он как будто совсем не чувствовал. Неудивительно, что такая напряженная работа вскоре вызвала у него нервное истощение. В последние годы он все чаще испытывал приступы душевной болезни, которая в конечном итоге привела его в больницу в Арле. Потом его перевели в клинику для душевнобольных в Сен-Реми, и, наконец, он поселился в Овер-сюр-Уаз, находясь под непрестанным наблюдением врача.
Последние два года жизни Ван Гог рисовал словно одержимый, в творчестве это проявилось в предельно обостренной экспрессии цветовых сочетаний. В картинах этого периода можно отметить резкую перемену настроения художника – «от исступленного отчаяния и мрачного визионерства до трепетного чувства просветления и умиротворения». Если «Дорога с кипарисами и звездами» приводит зрителя в отчаяние, то его «Пейзаж в Овере после дождя» может внушить только самые приятные чувства.
Сложно установить настоящую причину болезни Ван Гога. Его жизнь полна эпизодами, отмечающими его крайнюю несдержанность и возбудимость. Однажды он рассорился с Гогеном, которого обожал и которым восхищался. По одной из версий, причиной ссоры была женщина, в которую Ван Гог был влюблен. В порыве гнева он набросился на Гогена с бритвой, желая отомстить за свою поруганную любовь, но в последний момент передумал. После он отрезал себе этой же бритвой одно ухо и отправил его в письме бывшей возлюбленной. После этого происшествия Гоген покинул друга, побоявшись новых вспышек ярости.
Продолжительность подобного рода приступов у Ван Гога колебалась между несколькими неделями и несколькими часами. Сам художник во время своих приступов оставался как будто в полном сознании и даже сохранял критическое отношение к себе и окружающему. По свидетельству главного врача больницы в Арле, «Винсент Ван Гог, 35 лет, болел уже на протяжении полугода острой манией с общим делирием. В это время он себе отрезал ухо». И далее: «Винсент Ван Гог, 36 лет, уроженец Голландии, поступивший 8 мая 1889 года, страдавший острой манией со зрительными и слуховыми галлюцинациями, испытал существенное улучшение своего состояния…»
Как безумный, Ван Гог писал и писал свои картины, используя невероятные цветовые сочетания, каждую новую картину завершая уже к вечеру одного дня. Продуктивность его была невероятной. «В интервалах между приступами больной совершенно спокоен и страстно предается живописи,» – констатировал лечащий врач.
Трагедия случилась 16 мая 1890 года. Ван Гог покончил с собой, работая над очередной картиной. Мотивов для его самоубийства было предостаточно: непризнание, непонимание окружающих, вечные насмешки как среди маститых живописцев, так и среди друзей и близких, душевная болезнь, бедность, наконец… Брат Ван Гога, Тео, был, пожалуй, единственным человеком, который понимал, любил художника и заботился о нем. Он истратил на содержание Ван Гога практически все свое состояние, что в конечном итоге привело Тео к полному разорению. Сознание того, что он, Ван Гог, довел до нищеты своего любимого брата, еще более усилило его отчаяние, ведь он был предельно совестливым и безгранично добрым человеком. Стечения подобного рода обстоятельств трагичны для гения. Ван Гог выстрелил себе в живот – так мог бы поступить любой нормальный человек, оказавшийся просто в чудовищных условиях. Тем более непереносимыми казались эти условия для человека с острой и даже болезненной восприимчивостью окружающего мира.
Психологи диагностировали болезнь художника как маниакально-депрессивный психоз. «Припадки у него носили циклический характер, повторялись каждые три месяца. В гипоманиакальных фазах Ван Гог снова начинал работать от восхода до заката, писал упоенно и вдохновенно, по две-три картины в день», – писал врач. В пользу этого диагноза говорят и яркие, буквально раскаленные краски его полотен пследнего периода.
По одной из версий, причиной смерти художника было губительное воздействие абсента, к которому он был неравнодушен, как и многие другие люди творческого склада. Этот абсент, по утверждению специалистов, содержал экстракт полыни альфа-туйон. Данное вещество, попадая в организм человека, проникает в нервную ткань, в том числе в головной мозг, что приводит к нарушению процесса нормального торможения нервных импульсов, другими словами, нервная система «срывается с тормозов». В результате у человека случаются судороги, галлюцинации и прочие признаки психопатического поведения. Следует отметить, что алкалоид туйон содержится не только в полыни, но и в туе, давшей название этому алкалоиду, и во многих других растениях. По иронии судьбы на могиле Винсента Ван Гога растут как раз эти злосчастные туи, чей дурман окончательно погубил художника.
Среди прочих версий о заболевании Ван Гога в последнее время появилась еще одна. Известно, что художник часто испытывал состояние, сопровождающееся звоном в ушах. Так вот, специалисты установили, что этому явлению сопутствует сильнейшая депрессия. Избавить же от подобного состояния может только профессиональная помощь психотерапевта. Предположительно, именно звон в ушах при болезни Меньера, да еще в сочетании с депрессией довел Ван Гога до сумасшествия и самоубийства.
Как бы то ни было, но творчество Ван Гога подарило человечеству изумительные шедевры. Его видение мира было столь необычным и столь удивительным, что вряд ли какой другой художник смог бы повторить шедевры Ван Гога. Однако ему удавалось запечатлеть не только собственное оригинальное видение, но и навязать его зрителю. Правда, признание он получил лишь после смерти. Если при жизни его никто не понимал и за весь свой многострадальный период творчества Ван Гог с трудом сумел продать лишь одну из своих работ, то теперь его картины продаются на аукционах за баснословные суммы (автопортрет художника на аукционе «Кристис» был продан более чем за 71 миллион долларов). Как с сожалением отметил один современный критик, только теперь «многие научились видеть мир именно таким, каким его видел Ван Гог».
Элвис Пресли родился 8 января 1935 года в штате Миссисипи. Он был единственным ребенком в семье (его брат-близнец родился мертвым). Вся материнская любовь и забота достались Элвису, что отразилось на его личности и на его судьбе.
Он приобщился к музыке в церкви, которую посещали его родители. Затем за победу в школьном конкурсе юных талантов был награжден гитарой и никогда с ней не расставался. Он исполнял в старших классах блюз, музыку в стиле кантри.
Некоторое время после школы Пресли работал шофером грузовика. Однажды он рискнул записать свои песни в студии звукозаписи города Мемфиса. Записи понравились продюсеру Тому Паркеру, и он заключил с Пресли контракт: с каждого заработанного Пресли доллара он получал 50%. За это Паркер помог выработать Пресли его имидж, занимался режиссурой его выступлений.
Девушка, которой симпатизировал Элвис, не стала ждать, пока он добьется успехов, и вышла замуж за другого. Элвис тяжело и долго переживал ее измену.
В 1956 году Пресли впервые выступил по телевидению с песней «Отель разбитых сердец». Манера его поведения на сцене шокировала публику, однако миллион дисков с записью песни был распродан в рекордные сроки. Главными его поклонниками являлись главным образом тинейджеры.
Популярность Элвиса активно использовалась в рекламных целях: его портрет появлялся на сувенирах, майках, музыкальных инструментах. Пресли стал миллионером, когда ему исполнился 21 год. Он приобрел огромный дом, перевез в него родителей.
В декабре 1957 года кумира молодых американцев призвали на службу в армию. Служба проходила в Техасе. Внезапно заболела и скончалась мать Элвиса Пресли, которую он боготворил.
Продолжая служить в Германии, Элвис попробовал наркотики и увлекся девушкой по имени Присцилла. Ей было 14 лет, и она жила с отчимом, военным. После возвращения из армии Пресли вновь занялся музыкой. Его неизменным компаньоном был Паркер.
Со временем проблемы Элвиса росли: он принимал все больше наркотиков, вел разгульную жизнь. Элвис брался за разные предприятия: то ему хотелось самому создавать фильмы, то организовать футбольный клуб под своим именем. Казалось, он сам не знает, чего хочет.
Вскоре Элвис всерьез заболел «звездной болезнью». Он стал невероятно раздражительным, требовал от людей почти рабского повиновения и обожания, для него стали привычными настоящие истерики. Пресли оказывал знаки внимания актрисам, которые снимались в его фильмах: Тьюзди Велд, Урсуле Андреа, Ивонне Крейг, Энн Маргарет. Свои сексуальные игры он записывал на видеокамеру.
Футболисты Пресли употребляли допинг, благодаря чему были сильнее других команд, но больше прочих страдали от травм и поэтому нуждались в обезболивающих препаратах, которые доставал сам Пресли.
Песням Элвиса пришлось потесниться на ступеньках хит-парадов: в моду вошла четверка «Битлз» из Ливерпуля. Пресли впал в угнетенное состояние духа, которое вынуждало его принимать еще больше наркотиков. В таком виде он выступал на сцене, забывая слова своих песен. Зрители стали уходить из зала. Слава Элвиса приближалась к закату.
На некоторое время вернула ему стимул к жизни женитьба на Присцилле Энн Болье. Свадьба состоялась 1 мая 1967 года в Лас-Вегасе. Медовый месяц молодые провели в Калифорнии. Позднее они поселились в Беверли-Хиллз. Вскоре родилась дочь Лиз-Мари. Однако отказаться от наркотиков Пресли уже не мог, так же как и хранить верность своей супруге.
В 1969 году Пресли провел ряд концертов в Лас-Вегасе, на которых побывало огромное количество зрителей – около 160 тысяч. В это же время он стал употреблять инъекционные наркотики. Ничто в жизни его уже не интересовало.
Присцилла, обиженная и заброшенная, завела любовника – тренера Пресли по карате Майка Стоуна. В 1973 году она потребовала развода. Элвис, потрясенный тем, что его кто-то может отвергнуть, сам подал на развод. Ему было 40 лет. После развода он попробовал вылечиться от наркозависимости и лег в больницу, но начались необратимые изменения во внутренних органах, и врачам сделать ничего не удалось.
В конце 1976 года у Элвиса появилась девушка, Джинджер Олден, почти на 20 лет моложе его. В январе 1977 года состоялась их помолвка. Джинджер рассчитывала, что они поженятся на Рождество того же года.
За день до смерти Пресли читал рукопись книги, в которой описывалась его жизнь, рано утром взял ее с собой, собираясь принять ванну. Джинджер нашла его там уже мертвым. Личный врач попытался реанимировать Элвиса, немедленно отправил его в клинику, но все было напрасно. К вечеру о смерти Пресли сообщили родственникам и журналистам.
Медики обнаружили в его крови 13 видов наркотиков и 22 лекарственных препарата, однако публике объявили, что он скончался от нарушения сердечного ритма.
Близких не удивила весть, что Элвис покончил с собой. Он много думал о самоубийстве, замаливал свои грехи перед Богом, незадолго до смерти попрощался с некоторыми людьми. Толчком к этому шагу послужили два события: опубликование откровенной книги его бывшего телохранителя, в которой кумир молодежи выглядел далеко не лицеприятно, и предстоящие гастроли по стране, которые могли кончиться провалом. Книга все-таки была опубликована и шокировала американцев.
Хоронить Элвиса на кладбище Форест-Хилл пришли сотни тысяч поклонников. Попытки фанатов выкрасть тело привели к тому, что возникла необходимость перезахоронить его в саду около Грейсленда, недалеко от могилы матери.
Дженис родилась в 1943 году в небольшом городе Порт-Артуре штата Техас. В детстве она много читала, неплохо рисовала. В школе и колледже девочку обижали ровесники, потому что она была толстой и некрасивой. Дженис надела на себя броню, которую несла до конца – она хотела казаться человеком, которого ничто не трогает, который употребляет алкоголь и наркотики, берет от жизни все, что только можно взять. Она начала петь в стиле блюз, подражая Бесси Смит, в ресторанах родного города.
Дженис уехала в Калифорнию и поступила солисткой в группу «Big Brother And The Holding Company» из Сан-Франциско. Второй альбом группы «Дешевое возбуждение» принес ей известность. Большой успех имело выступление Джоплин на поп-фестивале в Монтерее. У нее появились горячие поклонники. Однако стиль жизни Дженис не изменился: она, как и раньше, принимала наркотики и пила. Дженис даже утверждала, что одна из фирм-производителей алкоголя подарила ей шубу за то, что она изо дня в день рекламирует их продукцию.
Дженис мечтала о семье, о тихом женском счастье, но говорила друзьям, когда ее просили отказаться от наркотиков, что не доживет до 30 лет.
В 18-летнем возрасте, впервые оказавшись в Сан-Франциско, Дженис попала в колонию хиппи и присоединилась к ним, разделив их взгляды и убеждения: протест против войны во Вьетнаме, отказ от жизненных благ, злоупотребление наркотиками и увлечение сексом. Ее подруга рассказывала, что Дженис долго отказывалась от близких отношений с мальчиками, так как комплексовала по поводу своей внешности, но с тех пор, как начала курить марихуану, стала вести беспорядочную половую жизнь.
У Дженис был мужчина, с которым она жила, пока не надоела ему, после чего он выгнал девушку из дома. Его сердце не тронули даже ее мольбы. Дженис поклялась себе, что больше ни у одного мужчины не станет просить любви.
Денег не было, и Дженис занялась проституцией. Однако немного желающих на нее находилось даже за 5 долларов. Потом она вернулась в Порт-Артур.
В 1965 году Дженис познакомилась с молодым человеком, который занимался фармацевтическим бизнесом. Знала ли она, что это только прикрытие? Таким образом ему легче было доставать наркотики. Внешне он совсем не походил на хиппи и казался Дженис спасителем. Она познакомила молодого человека с родителями, была назначена свадьба. В день бракосочетания жених не явился в церковь. Для Дженис это стало ударом.
В 1966 году к ней приехал представитель группы «Биг бразер», которому было поручено вести переговоры с Дженис и убедить ее стать вокалисткой. Представитель даже вступил с ней в близкие отношения. Позднее Джоплин рассказывала всем, как с ней переспали, чтобы сделать членом рок-группы. Она любила выносить на всеобщее обозрение свою интимную жизнь. Дженис занималась сексом беспорядочно и безвкусно: ее партнерами были как мужчины, так и женщины, которых она находила на улице, не отказывалась она и от группового секса. Среди всех Дженис предпочитала 16-летних юношей, которые так безжалостно насмехались над ней в школьные годы.
Она считала себя безнадежно уродливой и не понимала, что на сцене становится необыкновенно привлекательной. «Я такая звезда, а со мной даже переспать никто не хочет,» – жаловалась она друзьям. Мужчины появлялись в ее жизни обычно на один день.
Все деньги, заработанные Дженис, уходили на наркотики и алкоголь. На фестивале в Монтерее, на котором ее признали королевой блюза, она познакомилась с Джимми Хендриксом. Оказалось, что между ними много общего. Дженис вступила с ним в половую связь, встречались они еще несколько раз, а потом…
Следующим был Джим Моррисон, рок-звезда. Они скандалили друг с другом, но спали вместе.
4 октября 1970 года Дженис Джоплин закончила запись своего третьего альбома и в номере голливудской гостиницы «Лэнд-Марк» вколола себе огромную дозу героина. На следующее утро нашли ее бездыханное тело.
Всю жизнь Дженис панически боялась отказа, поэтому, вступая в интимные отношения, всегда изображала бурный оргазм. Она сама выбирала партнеров и не впускала их в свое сердце. Однажды Дженис пожаловалась после поездки, что в поезде было 365 мужчин, а с ней переспали только 65. Известен случай, когда она наградила близостью в один вечер всех членов футбольной команды за то, что они стали чемпионами штата.
Несколько мужчин относились к ней серьезно. Например, Крис Кристофферсон, музыкант и актер, или певец Джо Мак Дональд, роман с которым длился четыре месяца. Джо называл Дженис «хорошенькой и очень женственной», а она считала его очень милым.
Однажды Дженис написала: «После того как ты выходишь на определенный уровень (а талант есть лишь у единиц), решающим фактором становится честолюбие. Если у тебя нет таланта, забудь о честолюбии, но даже если и есть, все равно до поры до времени забудь о нем. Трудись как проклятый, а главное – забудь про себя. И только потом, когда у тебя уже есть успех, не раньше, вспомни, что тебе нужна любовь, гордость, самоуважение – это и есть настоящее честолюбие. А главное – много-много любви. Очень много любви!..»
Сейчас уже доказано учеными, что многие наши привычки передаются по наследству, точно так же, как цвет волос или тембр голоса, но мог ли Кларенс Хемингуэй предвидеть, что его печальному примеру последуют его сын, правнук и правнучка?
Кларенс Эдмондс Хемингуэй был типичным представителем викторианской эпохи, с неспешным и размеренным течением жизни. Добропорядочные жители Оук-Парка, пригорода Чикаго, не признавали близкого соседства знаменитого города гангстеров и противопоставляли свой тихий, заполненный заботами о душе образ жизни шумному разгулу, царившему в борделях, находившихся по соседству.
Кларенс Хемингуэй женился на такой же достойной девушке Грейс, и вместе они составили типичную законопослушную пару, которой отводилась простая роль любить друг друга и в старости коротать вечера в обществе очаровательных внучат. И неважно, что до женитьбы Кларенс Хемингуэй жил в Южной Дакоте, изучая способы лечения малярии в племени индейцев сиу, а Грейс покоряла нью-йоркскую публику своим редким контральто, да так, что ей предложили контракт в Мэдисон-сквер-гарден. Ведь в конце концов Кларенс стал замечательным врачом, а Грейс сумела облегчить тоску по сцене пением в церковном хоре. В этой благопристойной семье появилось 5 детей: три девочки и два мальчика.
Эрнест был вторым по счету ребенком в семье. Когда он подрос, отец стал приобщать его к охоте на птиц и рыбалке, а мать – к музицированию на виолончели. Мальчик был больше привязан к отцу, чем к матери, видимо, Грейс не могла простить себе то, что отказалась от карьеры певицы ради тихого провинциального парня, и поэтому днями и ночами пилила мужа. Кларенс научил маленького Эрни свистеть, чтобы облегчить приступ боли. Как-то раз Эрни упал, когда бежал на соседнюю ферму за молоком. Испуганный ребенок весь в крови прибежал домой. Отец объяснил ему, что боль проходит, если постоянно свистеть. Потом мальчик стал замечать, что после того, как мама и папа о чем-то долго спорят, закрывшись в комнате, отец несколько дней насвистывает.
На 12-летие Кларенс подарил мальчику настоящее ружье, однозарядное, 20-го калибра. Именно в тот момент Эрни и решил, что никогда не позволит женщине подчинить себя, как папа…
По словам Марселины и Лестер Хемингуэй, отца и Эрни связывала настоящая дружба, тем не менее он воспротивился требованию родителей поступить в университет и овладеть достойной профессией, за что те выгнали его из дома. Марселина вспоминала, что, когда родители получили по почте первую книгу Эрнеста, изданную в Париже, дома разразился настоящий скандал. Отец несколько дней ни с кем не разговаривал, а мать все рыдала и спрашивала у Господа, за что сын их так наказывает. И это о будущем нобелевском лауреате.
Возмущение семьи, где царили пуританские нравы, было вполне объяснимо, ведь в произведении Эрнеста герои выражались не на литературном языке, а на его уличном эквиваленте. Гнев отца усилил и тот факт, что главный герой его сына оказался болен гонореей. В своем письме к Эрнесту он так отчитывал сына: «Мне казалось, что всем своим воспитанием я давал тебе понять, что порядочные люди нигде не обсуждают свои венерические болезни, кроме как в кабинете врача. Видимо, я заблуждался, и заблуждался жестоко…»
Естественно, что после этого события Эрнест в течение нескольких лет не общался с родителями и не сообщал им о своих успехах на литературном поприще. Он продолжал вести образ жизни, который ему нравился: женился, разводился, воспитывал детей и много писал о настоящей жизни, а не о той беспросветной череде дней, которую вели жители Оук-Парка.
Когда Кларенс преодолел 50-летний рубеж, он вдруг осознал, что жизнь прошла впустую. Несмотря на то что он стал очень уважаемым в Оук-Парке врачом, завладеть секретом индейской народной медицины ему так и не удалось. Любящая жена, характер которой, однако, с годами не стал лучше, настоятельно советовала обратить внимание на собственное здоровье: «Милый, у тебя же грудная жаба! Милый, ты обязан лечь в постель!». Но больше всего его раздражала постоянная боль в ногах. Приступы порой были настолько сильными, что Кларенс чуть не терял сознание. Родные и не подозревали, что вот уже в течение нескольких лет у него развивается гангрена ступней, осложнение диабета.
Кларенс много времени проводил в одиночестве, запираясь в кабинете. Жена жаловалась, что он перестал брать с собой в автомобильные поездки внуков. На самом деле Кларенс боялся, что однажды он не сможет совладать с собой и выпустит руль от нестерпимой боли.
Как-то в начале декабря, когда все обитатели Оук-Парка начали готовиться к Рождеству, Кларенс Хемингуэй вернулся домой после обхода своих пациентов чуть раньше обычного. Он в спешке разделся, спросил, как чувствует себя младший сын Лестер, который лежал с простудой, и сказал, что ему необходимо отдохнуть в кабинете до обеда. Когда он поднимался по лестнице, Грейс впервые обратила внимание на то, как ее муж тяжело опирается на перила. Могла ли она в тот момент подумать, что видит мужа живым в последний раз?
О смерти отца Эрнесту сообщили, когда он ехал вместе с сыном Джоном из Нью-Йорка в Ки-Уэст. Отдать последние почести респектабельному врачу пришли все жители городка. В газете «Оук-Ливс» сообщалось, что Кларенс Хемингуэй в течение многих лет облегчал страдания сотням людей. Эрнест Хемингуэй старался не заводить темы смерти отца в разговорах с друзьями, лишь однажды он обронил: «Возможно, он струсил… Был болен… были долги… И в очередной раз испугался матери – этой стерве всегда надо было всеми командовать, все делать по-своему!». Эрнест всегда высказывался о самоубийстве отрицательно, словно таким образом пытался обвинить умершего отца в поспешности покинуть земной мир. Лишь через 20 лет Хемингуэй напишет в предисловии романа «Прощай, оружие!»: «Мне всегда казалось, что отец поторопился, но, возможно, больше терпеть он не мог. Я очень любил отца и потому не хочу высказывать никаких суждений». Оправившись после кончины отца, Эрнест продолжал жить, как и прежде: писал про корриду и испанскую войну, много охотился. Хемингуэй пережил пять аварий и семь катастроф, но судьба была к нему милостива и он всегда оставался в живых.
В отношениях с женщинами Папа (именно так его называли все близкие и друзья) был предельно серьезным. Он настолько сильно влюблялся в предмет своего поклонения, что считал своим долгом жениться. Предстоящий развод его, как правило, не смущал. По этому поводу он мучился только в первый раз, когда женился на Полин Пфайфер. В тот момент он даже подумывал о самоубийстве, но ведь Хедли была очень преданной женой. Она поддерживала его увлечение литературой, причем не приносившее в семейный бюджет никаких средств, могла обходиться без модных платьев и готовить вкусные обеды из банальной картошки. Эрнест, сожительствуя одновременно с обеими, предоставил женщинам право самим решать, кто уйдет первой. Его постоянные поездки на сафари, задиристость и показная смелость обсуждались во всех салонах и кафе Парижа, причем даже поклонники высказывались о том, что все это лишь признаки панического страха Хэма перед смертью. И действительно, Эрнест Хемингуэй в течение всей жизни испытывал свою смелость или, возможно, пытался убить в себе отцовскую трусость. Если случая продемонстрировать свою храбрость не представлялось, то он прилагал все усилия, чтобы его найти.
Эрнест всегда приближал к себе только отчаянных женщин. Например, Джейн Мейсон, представительница старинного рода и жена богатого мужа, могла без особого труда взобраться к нему в номер по водосточной трубе. Хемингуэй боялся добропорядочных женщин, и особенно таких, которые когда-то мечтали стать оперными певицами, но выбрали обыкновенных врачей из захолустных городков и всю жизнь упрекали их за нереализованный талант. Любимым увлечением Эрнеста и Джейн были гонки по бездорожью на ее маленьком спортивном автомобиле. Все друзья Эрнеста отмечали, что в характерах любовников много общего. В Полин, так же как и в Эрнесте, постоянно боролись два начала: самоутверждение и саморазрушение. В случае с Полин фатального конца борьбы этих стремлений не наблюдалось: она скончалась лишь в 1980 году, а вот Хемингуэй довел эту борьбу до логического завершения.
Марта Гельхорн, третья жена писателя, с легкостью переносила тяготы военной жизни и могла сутками карабкаться пешком по скалистым склонам испанских гор. Увидев Марту, Эрнест осознал, что именно такую женщину он искал всю свою жизнь. Но просчитался, подарив ей на свадьбу дом на Кубе. Марта провела там всего два месяца, а затем вновь отправилась на поиски приключений, на этот раз в Гонконг. Однако Папа пока не подавал вида, что все эти опасные авантюры начинают ему надоедать, и поехал вслед за ней.
Семейная жизнь закончилась после того, как Хэм, перебрав спиртного, оказался в больнице с травмой головы. Раненый писатель представлял собой жалкое зрелище, и Марта не смогла удержаться от смеха, когда пришла его навестить. Она не учла того, что Папа свирепеет, когда отпускают шуточки в его адрес.
Спустя некоторое время Хэм сделал предложение своей последней жене, Мэри Уэлш. Она тоже относилась к категории тех женщин, которые презрительно смотрят на любые проявления слабости. Мэри, как и все предыдущие жены, вскоре поняла, что этот с виду смелый мужчина на самом деле ждет от женщины только одного – заботы. Именно поэтому он и искал женщин, способных бороться до последнего. Сам же, как выяснилось в дальнейшем, бороться не умел. Перепады давления, старые раны и шрамы, полученные в войнах и авариях, отражались на его душевном состоянии. Самое страшное, что он не мог больше писать: диктуя тексты, он понимал, что это уже не стройные ряды слов, а беспорядочное бегство после поражения. Годами подавляемый страх превратился в настоящую манию преследования. Как-то раз Мэри увидела, как Папа методично вставляет в ружье патроны. Приехавший доктор поставил диагноз паранойя и посоветовал Хемингуэю лечь в клинику, якобы лечить повышенное кровяное давление. Писатель застрелился 2 июля 1961 года в возрасте 62 лет и не оставил никакой записки.
…Эрнест Хемингуэй всегда был для Лестера настоящим кумиром. Ведь Эрни был таким большим и сильным. Он, так же как и брат, полюбил журналистику, охоту и войну. В 1944 году Лестер, который работал военным корреспондентом, случайно встретился с Эрни и его будущей женой Мэри. Она произвела на него впечатление. Хотя все, что делал его брат, приводило Лестера в восторг. О своих литературных трудах он старался не говорить. Его единственным значительным произведением можно назвать мемуары «Мой брат, Эрнест Хемингуэй», появившиеся в 1962 году, через год после самоубийства Эрни.
Через 30 лет Лестер Хемингуэй последовал примеру старшего брата, на что в американской прессе появились ироничные заметки по поводу того, что суицид становится устойчивой привычкой в семье Хемингуэй, и, видимо, были недалеки от истины, поскольку через 14 лет покончила с собой Марго Хемингуэй. Обеспокоенная долгим молчанием Марго, одна из ее подруг позвонила. Не дождавшись ответа, она попала в квартиру Марго по приставной лестнице. На кровати лежало тело, настолько разложившееся, что в нем вряд ли уже можно было узнать блестящую в прошлом модель.
В юности перед Марго Хемингуэй открывались широкие перспективы, ведь она была внучкой кумира нации. Манера ее поведения была точно такой же, как и у деда. Она проводила все выходные на рыбалке или лазая по горам. После того как Марго бросила школу, она решила перебраться в Нью-Йорк и попробовать себя в качестве модели. Интенсивная диета и изнурительные тренировки сделали из обычной девушки звезду «Вога» и «Тайма». Продюсер Дино де Лаурентис увидел в Марго будущую кинодиву и предложил ей главную роль в фильме «Губная помада». С выходом фильма Лаурентис понял, что поторопился с выводами, поскольку оценки критиков колебались в пределах от «очень плохо» до «отвратительно». Провал фильма стал для Марго началом конца. В личной жизни все складывалось также неудачно: последовал разрыв с мужем, который был официально оформлен только в 1978 году. Позже она вышла замуж за французского режиссера Бернарда Фуше, что дало ей возможность еще раз появиться в модных журналах. Проект Фуше сделать документальный фильм о жизни Эрнеста Хемингуэя так и остался на уровне плана, так как Марго теперь увлеклась буддизмом и магией американских индейцев, да и сам брак уже трещал по швам.
После развода Марго пристрастилась к спиртному, заливая таким образом горечь прошлых поражений, и к 1988 году выглядела абсолютной развалиной. Осенью 1990 года она попала в больницу с нервным расстройством на почве алкоголизма. Марго прошла курс лечения сильнейшими психотропными препаратами, но спустя несколько месяцев болезнь обострилась, и бывшая модель покончила с собой, приняв смертельную дозу снотворного.
И всем сердцем своим благородным не объять тебе скорби людской…» – эти строки принадлежат не Башлачёву, а другому русскому поэту – Н. Некрасову. Но они так замечательно говорят о судьбе поэтов в России вообще. «А в глазах мировая скорбь – пошло, заезжено, но… Пусть это будет даже не поэт, а просто человек, взявший на себя слишком большую ответственность „за судьбы мира“, слишком тяжелую ношу. Объять необъятное невозможно, но кто-то пытается, и, возможно, именно поэтому не выдерживают нервы, сердце или все-таки душа? А потом говорят, что, вот мол де, надорвался, сорвался и…
17 февраля 1988 года в Санкт-Петербурге покончил жизнь самоубийством Александр Башлачёв. Талантливый рок-бард свел счеты с жизнью, выбросившись из окна. Стоит заметить, что относительная известность пришла к нему уже после смерти, отчасти благодаря акту самоубийства. После его гибели стало расхожим мнение, что «самоубийство, самоуничтожение есть естественное продолжение жизни именно как самостоятельный уход отсюда, из этого мира. И именно эстетическую сущность дал этому Сашка Башлачёв своим уходом. То есть люди поняли, что это круто, так должно быть. И не будь его, все эти люди были б живы» (Алексей Марков).
Психологи считают, что в случае, когда творческий человек добровольно уходит из жизни, его смерть напрямую соотносится с автобиографической легендой, т. е. писатель, художник, музыкант может творить по определенной модели не только свою жизнь, но и свою смерть. Конечно, не все литераторы и композиторы рассматривают свою жизнь как художественное или музыкальное произведение, но те, кто живет «по сценарию», старается как можно эффектней «задернуть занавес». Люди такого типа планируют самоубийство заранее, для них этот поступок – эпилог в «книге жизни». Это – красочный финал, как бы корректирующий всю обыденность и неправильность предшествующей биографии. Так, Г. Чхартишвили среди трех основных мотивов писательских самоубийств назвал «опасную тенденцию превращать собственную биографию в литературное произведение, иногда жертвуя ради эффектного финала самой жизнью».
В истории Саши Башлачёва больше всего поражает то, что соавтором его «текста смерти» стали средства массовой информации. Вряд ли кто-то будет спорить, что общественность воспринимает «книгу жизни и смерти» той или иной известной личности именно благодаря статьям в прессе или телепередачам, а не из первоисточников (автобиографии, высказываний самого литератора, воспоминаний о нем родных и друзей), которые зачастую очень сильно искажаются средствами массовой информации.
Как раз анализ высказываний о Башлачёве в прессе и популярных книжных изданиях и позволил нам воссоздать некую модель мифологизированного жизнеописания талантливого рок-барда. Для начала обратимся к заметке школьницы Ольги Никитиной. Ее выступление в прессе стало своеобразной квинтэссенцией мифологического творчества общественности.
Мы не будем приводить полностью заметку, а рассмотрим лишь некоторые выдержки из нее: «обычный парень», «увидели талант, но не поняли его боли», «больше других ощущал смерть России», «его баллады будто были написаны от лица человека, который уже умер», «Саша жил, отдавая людям весь свет, всю боль своей души». Кем видится Ольге Башлачёв? Пожалуй, если не святым, то уж точно «пионером-героем».
Та же мысль сквозит и в статье, опубликованной в вологодской газете: «Для него очень дорого было слово „честь“. Ему легче было пойти на плаху, чем на компромисс».
А вот что писала после смерти Саши газета «Губерния» (Архангельск): «Александр торопился жить, а потому был сбит метким выстрелом на лету, как птица, гордая и свободная. Башлачёв выбросился из окна на питерские камни: тело – вниз, а душа – вверх…» (Гильфан Дохин).
Тот факт, что Саша Башлачёв после смерти был «канонизирован» общественностью, сомнений не вызывает. Но сам собой напрашивается вопрос: в каком амплуа? «Саша был поэтом, – писала все та же Оля Никитина. – Он шел до конца и жил как умел. Саша не был посланцем Бога или дьявола. Он был настоящим Поэтом, а настоящий Поэт сам и ангел, и черт». Самым интересным в этих рассуждениях является не религиозная идентификация Башлачёва, а то, что Ольга называет его Поэтом. Как поэтом, так и ангелом называли Башлачёва и до Ольги. Вот, например, что написал о барде Слава Задерий: «С уходом Саши нарушилось многое в Питере. Несмотря на то что он был веселый простой парень, был он – не скажу „душой компании“, не скажу – „сердцем“… а тут какая-то более высокая стадия, что ли. Ангелом».
Но, как показали наблюдения, в воспоминаниях и рассуждениях об Александре Башлачёве доминирует сравнение его не с ангелом и чертом, а именно с Поэтом. Причем Поэтом называют его самые разные люди: поклонники, журналисты, ведущие телепрограмм, литературные критики, ученые:
«Он был поэт – этим и интересен» (И. Смирнов); «Ближе всего, конечно, слово „поэт“, но в его изначальном природном значении, смыкающимся с игрой стихий»; «Башлачёв – поэт, а не историк и философ» (А. Житинский); «Знала, что Саша Башлачёв – поэт, а не текстовик» (Н. Науменко); «истинный поэт, Поэт от Бога, он рано или поздно должен был занять место в литературе» (И. Карней); «Башлачёв был гениальным поэтом» (А. Рахлина); «Рок был „обезглавлен“, потеряв своего лучшего поэта» (Г. Фролова); «Чем больше времени проходит, тем более загадочной кажется эта фигура. Личность. Поэт» (Е. Борисова); «А. Башлачёв состоялся как поэт» (В. Кошелев, А. Чернов); «Поэт подлинный, поэт в самом высоком значении слова» (А. И. Николаев); «Если о литературных достоинствах многих рок-текстов можно долго дискутировать, то что Башлачёв – поэт, является бесспорным» (О. В. Палий).
Чтобы дополнить картину, приведем отзывы на публикации произведений Башлачёва: «Совершенно ясно одно – в мире жил поэт. Поэт незнакомый, но истинный, сказавший свое слово с подлинным вдохновением и неугасающей болью» (Б. Окуджава); «Его талант должен был украсить российскую поэзию 80-х годов… Он имел гораздо больше прав на признание, чем многие из тех, чьи поэтические сборники годами пылятся на полках магазинов» («Собеседник», август 1988 г.); «Одно ясно и сейчас: Башлачёв – национальный наш поэт» (А. Зарубин); «Мы с ним на берегу Аксая буквами, наверное, размером в десять на десять метров написали: „Вся власть поэтам“» (Задерий).
Последнее высказывание говорит о том, что и сам Башлачёв ощущал себя прежде всего поэтом.
«Башлачёв говорил, что песни буквально „осеняли“ его, да так внезапно подчас, что он едва успевал записывать их на бумагу», – вспоминал Артем Троицкий. Хотя высказывания такого рода пытался развенчать в своих воспоминаниях Задерий: «Ходят разговоры, что стихи и песни к Сашке прибывали свыше, то есть некто как бы вкладывал в него готовые строчки и оставалось только записывать их на бумагу. На самом деле это не так, Сашка хорошо работал». Впрочем, «звание» поэта Башлачёв носил еще при жизни. Вспомним хотя бы слова Шевчука, который советовал всем идти слушать Сашу Башлачёва: «Идите, ребята, идите. Это фантастика. Настоящий поэт!». А после самоубийства Александра Шевчук писал: «Он был просто самый талантливый, самый гениальный среди нас».
Что интересно, общественность восприняла уход из жизни Башлачёва не как смерть рок-барда, а именно как смерть поэта. «Башлачёв – не рок-поэт, а просто поэт» (Давыдов).
Стоит заметить, что в русской культуре после смерти Пушкина и Лермонтова сформировался некий миф: поэт должен трагически погибнуть молодым. А после самоубийств Есенина и Маяковского миф о гибели поэта приобрел в русской культуре особый смысл: поэт должен не просто трагически погибнуть, а обязательно покончить с собой. И разумеется, можно предугадать реакцию публики на добровольный уход талантливого человека из жизни.
Так, К. К. Ротиков после смерти П. И. Чайковского написал: «Миф о самоубийстве претерпел любопытную эволюцию. Мысль не нова: обыватель никогда не может поверить, будто знаменитости могут вот так запросто умереть, как простые людишки, от простуды или инфаркта. А уж с поносом, спазмами – так неаппетитно, нет, великому человеку не пристало».
«29. XII Есенин повесился, – писал Гинзбург после самоубийства Есенина. – Очень все это скверно. И сквернее всего то, что вот уже выползает готовенькая „легенда о писателе“. С этим ничего не поделать: я по себе знаю – у меня каждый самоубийца ходит в ореоле. Я, вероятно, теперь никогда не смогу читать без какого-то волнения его стихи, которые я не люблю. Я испытываю к самоубийству, нет, к самоубийцам, род подобострастия. И странное дело – мне никогда их не жаль. Для меня смерть – такая непонятная и ужасающая вещь, что я, если смею так сказать, – завидую людям, которые поняли ее до такой точки, что отважились ее себе причинить. Почему-то теперь, когда человек вешается (особенно такой), то кажется, что он это сделал нарочно, для вящего безобразия и чуть ли не из литературных соображений. Это все, кажется, пошло от Ставрогина».
Таким образом, Башлачёв своей смертью в полной мере реализовал миф о гибели поэта.
Поэтому публика восприняла его смерть как «продолжение традиций». И как нельзя лучше об этом говорят заголовки статей о рок-барде, опубликованных уже после его самоубийства: «Предпочел молчание», «Судьба скомороха», «Русская смерть», «Один из нас», «По ком звонят колокольчики», «Смерть шута», «А. Башлачёв, В. Цой – кто следующий?», «Шагнуть вниз, чтобы взлететь», «Сказка с несчастливым концом» и др. Можно даже не читать эти материалы, а глядя только на заголовки, согласиться с Георгием Рамазашвили, который в 1994 году написал по поводу этих публикаций: «Одной пятерни хватает для перечисления статей, в которых речь идет о реальном непридуманном поэте. Во всех же остальных случаях авторы создают миф».
Рамазашвили пытался хоть отчасти развенчать миф о «смерти русского поэта»: «Нетрудно представить, как будет выглядеть когда-нибудь дом-музей Башлачёва: входить посетители будут через окно, специально приспособленное для этого. Зачем вчитываться в каждую строку? За это не платят денег. То ли дело кунсткамера! То ли дело гримерная актеров в фильме ужасов! Вся жизнь банальна, как форма оконной рамы! Гладка, как карниз! Прозрачна, как стекло! Поэтому она и заслуживает того, чтобы в лавке старьевщика-журналиста оказаться обменянной на какой-нибудь символ».
Также в заголовках статей о Башлачёве очень часто авторы используют цитаты из его произведений, которые прекрасно соотносятся с мифологемой «поэт»: «Люблю оттого, что болит», «Мы редко поем, но когда мы поем, поднимается ветер…», «Я позвал сюда гром!», «Следом песни, которой ты веришь…», «Пляшу в огне…», «На второй мировой поэзии», «Семь кругов беспокойного лада», «Я стану хранителем времени сбора камней…», «Я не знал, как жить…», «Звезда! Зачем мы вошли сюда?», «Я люблю время колокольчиков…», «Я знаю, зачем иду по земле…».
Но что же, по мнению мифотворцев, толкнуло Башлачёва на самоубийство? Уверенность, что только после смерти ему гарантирована слава? Театральный эффект, который должно было произвести самоубийство на публику? Или нечто иное?
Как ни странно, но практически все, кто обращается к причинам самоубийства Башлачёва, сходятся на том, что их объяснить невозможно. Вот лишь несколько высказываний людей, пытавшихся раскрыть тайну добровольного прощания с жизнью Саши Башлачёва: «Его смерть до сих пор остается загадкой»; «До сих пор загадка, почему он ушел тогда, когда, казалось бы, – после безверия и мрака – начиналось его колокольное время. А может, и не надо, не стоит отгадывать эту загадку? Ибо объясненный поэт уже не поэт»; «Что означало его добровольное прощание с жизнью – этот грохот раскрытого окна в никуда?»; «Не хотелось бы углубляться в причины и мотивы того, что он совершил, дабы не разводить сплетни, тем более что причины эти не общественные, они скрывались в нем самом»; «Отчего ушел из жизни Саша Башлачёв? Может быть, от ощущения своей чуждости настоящему? Словно попав во временной водоворот, он так и не смог выбраться из прошлого…»; «Почему он решил оборвать жизнь (а значит, и поэзию) – тоже тайна, и не стоит рядить ее в романтиче ские одежды фатальности, якобы неизбежной для поэта ранней гибели»; «А когда мир так неустроен, несовершенен и так беспощаден ко всему, что любимо? Наверное, можно и это пережить. Наверное, можно. Он не смог. И в этом не его вина»; «Мы уже никогда не узнаем ответа на вопрос: почему он решился на этот шаг? Шаг в открытое окно, шаг в никуда, в темноту и бесчувствие. Никто – ни его близкие, ни друзья, ни любимая женщина – не может сказать, отчего сделал он этот шаг не во времена, когда нашей жизнью правили тупость и самодовольная бездарность, когда все талантливое отчаянно проигрывало или выходило из игры, даже не пытаясь победить. Он ушел из этой жизни, когда у всех нас появилась надежда, когда все захлебывались разрешенной свободой, многообразием возможностей и планов. Он получал выгодные предложения, мог выходить на сцену и петь свои песни. Но он предпочел молчание… А может быть, уже тогда он предчувствовал появление хаоса, родившего неуверенность и поглотившего надежды на нормальную человеческую жизнь, на гармонию в душе и в доме?.. Впрочем, он был далек от политики, но остро чувствовал печаль и одиночество жизни, переменчивую хрупкость прекрасного и „веселенький“ юмор зла…»
Также существуют мнения, что, Башлачёв, как русский поэт, поэт с большой буквы, просто не мог поступить по-иному: «И мог ли поэт, столь преданный жизнетворческой концепции и обладающий таким предельно трагическим голосом, закончить жизнь иначе». Многие пытаются свести причины его самоубийства к психическим отклонениям, наркотикам и даже политике: «Наверное, настоящая медицина могла бы спасти его от депрессии – та медицина, которой у нас нет»; «Был подвержен приступам депрессии, проходил курс лечения в психиатрической клинике»; «Как это произошло, мы сумели понять, но вот – почему… Я все-таки думаю, что самоубийством это не было – по крайней мере, самоубийством в классическом виде. Я склоняюсь к мысли, что тут виноваты грибы. И грибы действуют на психику очень странным, непредсказуемым образом – особенно на такую восприимчивую психику, какая и была у Саши. Могут подтолкнуть к самым невероятным действиям. Мне кажется, ему в тот момент показалось, что он сможет полететь. И он полетел…» (Задерий); «Еще говорят, что его трава унесла… На самом деле 27 – цифра известная…»; «Саша понял, что разбивать лед в человеческих сердцах напрасно, когда оркестр играет туш».
Когда известный человек совершает самоубийство, очень важную роль в его биографическом мифе играет тот способ, с помощью которого он расстался с жизнью. Как известно Башлачёв выбросился из окна. Г. Чхартишвили в «Энциклопедии литературицида» называет 27 писателей, покончивших с собой таким способом.
- Мой близкий! Вас не тянет из окошка
- О мостовую брякнуть шалой головой?
- Ведь тянет, правда?
(Саша Чёрный).
Таким образом, даже способом самоубийства Башлачёв реализовал миф о «смерти, достойной поэта».
Интересно, что в стихотворениях Саши очень часто присутствуют темы смерти, самоубийства, полета, окна, поэта и зимы (известно, что Башлачёв ушел из жизни в феврале). Ниже мы постараемся вкратце рассмотреть каждую из этих тем.
Смерть.
Вывод о том, что Башлачёв предчувствовал (или планировал?) свою смерть и даже видел свои похороны, можно сделать, прочитав нижеследующие отрывки из его стихотворений.
- Я знаю, зачем иду по земле,
- Мне будет легко улетать.
- Без трех минут – бал восковых фигур.
- Без четверти – смерть
(«Все от винта!»).
Или:
- …Сегодня молчат бубенцы моего колпака.
- Мне тесно в уютной коробке отдельного гроба»
(«Похороны шута»).
Самоубийство.
Из всех существующих способов суицида наиболее часто в творчестве Башлачёва встречается повешение: «А на них водовоз Грибоедов, улыбаясь, глядел из петли» («Грибоедовский вальс»); «А мне от тоски хоть рядись в петлю» («Песенка на лесенке»); «И я повис на телефонном шнуре. Смотрите, сегодня петля на плечах палача» («Поезд»).
Но писал Башлачёв в своих стихотворениях и о других способах ухода из жизни: «Мечтал застрелиться при всех из Царь-пушки» («Верка, Надька и Любка»); «Что, к реке торопимся, братцы? Стопудовый камень на шее. Рановато, парни, купаться!» («Некому березу заломати»); «Мы вскроем вены торопливо надежной бритвою „Жилетт“» («Мы льем свое больное семя…»).
Полет.
В творчестве Башлачёва полет не всегда выглядит как позитивный акт: зачастую герой стремится к полету, чтобы оторваться от реальности, улететь от жизненных трудностей, невзгод и разочарований: «Хотелось полететь – приходится ползти» («Палата № 6»); «Мы можем заняться любовью на одной из белых крыш. А если встать в полный рост, то можно это сделать на одной из звезд» («Влажный блеск наших глаз»); «Высоко до небес. Да рукою подать до земли» («Слыша В. С. Высоцкого»). Также поэт пытается отождествить себя с птицей и вместе с тем осознает невозможность свободного полета: «Улететь бы куда белой цаплею! – обожжено крыло» («Ржавая вода»); «Да не поднять крыла, да коли песня зла» («Когда мы вместе»).
Окно.
Тема окна ни разу не перекликается в стихотворениях Башлачёва с темой смерти. В основном окно выступает в его произведениях как некая деталь: «Красивая женщина моет окно на втором этаже. Я занят веселой игрою. Мне нравится этот сюжет» («Тепло, беспокойно и сыро»); «И в квадрате окна ночь сменяется ночью» («Ничего не случилось»). Если же рассматривать в целом творчество Башлачёва, то видно, что окно для него имеет значение границы между «этим» миром и миром «тем». И часто эта граница оказывается перекрыта: «Через пень колоду сдавали да окно решеткой крестили» («Некому березу заломати»). Впрочем, мир за окном притягивает к себе героя как магнит: «За окном – снег и тишь… Мы можем заняться любовью на одной из белых крыш» («Влажный блеск наших глаз»); «Он вставал у окна, видел снег» («Музыкант»).
Что значила эта тяга Башлачёва к прекрасному миру за окном? Сейчас трудно ответить на этот вопрос, хотя для каждого человека существует свое «окно», т. е. тот мир, который кажется ему лучше и чище того, в котором он живет. Хотя мифотворцы, видимо, не задумывались над этим и истолковали башлачевское «окно» как философскую подоплеку избранного им способа ухода из жизни. И конечно, тему окна они связали с темой полета, получив в результате следующую картину: в тот прекрасный мир, о котором грезил поэт, возможно попасть, только вылетев из этого ужасного мира в открытое окно.
Зима.
Хотя тема зимы в поэзии Башлачёва встречается не намного чаще, чем упоминание других времен года, но то обстоятельство, что именно зимой Александр совершил самоубийство, заставило публику искать в башлачевских строках о зиме тайный смысл: «Но падает снег, и в такую погоду в игре пропадает азарт» («О, как ты эффектна при этих свечах…»); «Но, когда я спокойно усну, тихо тронется весь лед в этом мире. И прыщавый студент – месяц Март – трахнет бедную старуху-Зиму» («Зимняя сказка»); «Кони мечтают о быстрых санях – надоела телега. Поле – о чистых, простых простынях снега. Кто смажет нам раны и перебинтует нас? Кто нам наложит швы? Я знаю, зима в роли моей вдовы» («Осень»). Кстати, именно последний фрагмент часто расценивается читателями как пророчество Башлачёвым собственной гибели.
Поэт.
Все же центральной темой «книги жизни и смерти» Башлачёва является образ Поэта. Интересно, что призвание Поэта Башлачёв часто соотносит со служением воина: «На второй мировой поэзии призван годным и рядовым» («В чистом поле – дожди»), а процесс поэтического творчества автору представляется как некое ниспослание свыше, порой доводящее Поэта до безумия: «Тот, кто рубит сам дорогу, – не кузнец, не плотник ты, да все одно – поэт. Тот, кто любит, да не к сроку. Тот, кто исповедует, да сам того не ведает» («Сядем рядом…») или: «Пойми – ты простишь, если ветреной ночью я снова сорвусь с ума, побегу по бумаге я. Этот путь длиною в строку, да строка коротка» («Когда мы вдвоем»).
Судьбу и предназначение Поэта Башлачёв понимал как нечто великое, но в то же время неизбежно трагическое: «И дар русской речи беречь. Так значит жить и ловить это слово упрямо, душой не кривить перед каждою ямой. И гнать себя дальше – все прямо да прямо. Да прямо – в великую печь!» («Тесто»).
Вопреки расхожему мнению о трагичности, которая пронизывает все творчество Башлачёва, хочется сказать, что рок-бард вовсе не следовал традиции, представляющей Поэта как человека с заведомо трагической судьбой, а скорее, иронизировал над ней. Он вносил в трагедию Поэта некий комический элемент (вспомним, что свой «роман» Башлачёв назвал именно трагикомическим): «Погиб поэт – невольник чести. Сварился в собственном соку» («Мы льем свое больное семя…»).
Один из друзей Башлачёва, рок-музыкант Константин Кинчев, в начале марта 1988 года спел «Шабаш» – песню, посвященную памяти Саши. «Это песня-исповедь, песня-автобиография, – комментировала Нина Барановская. – Но и песня-биография многих и многих, кого в этом городе – великом и ужасном – свела жизнь. Это песня провидения их судеб».
- …Памятью гибель красна.
- Пей мою кровь, пей, не прекословь!
- Мир тебе, воля-весна!
- Мир да любовь!
Трагическая судьба Башлачёва спроецирована теперь уже как бы на «петербургский миф», сотворенный не одним поколением русских литераторов. У Кинчева восприятие города на Неве, «прекрасного и зловещего, притягивающего, завораживающего, вдохновенного и больного» (Н. Барановская) совпадает с ощущением судьбы Башлачёва. Жизнь и смерть Поэта превратились в такую же красивую, зловещую, трагическую и вдохновенную легенду, как и легенда о Питере.
Близко знавший Башлачёва лидер группы ДДТ Юрий Шевчук посвятил его памяти пронзительную балладу, где можно обнаружить все те же мотивы, давно устоявшиеся в мифе о Поэте: дорога в небеса, приобщение поэта к ангелам и жизнь после смерти.
Еще один друг погибшего поэта, Святослав Задерий, посвятил его памяти стихотворное послание: «Через какое-то время я написал ему письмо. Туда, где он сейчас находится. Говорят, самоубийц 15 лет на небо не пускают – так что, возможно, он еще находится где-то среди нас. И когда о нем вспоминают, поют его песни, то как бы „подкачивают“ его своей энергией. Но это, конечно, может, только фантазия моя, – не знаю. Это не было песней, посвященной памяти Башлачёва – просто письмом ему». Так вот, в этом стихотворном послании есть такие строки: «Ты был разведчиком солнца во всех городах. Они нашли тебя мальчиком, знавшим дорогу наверх». Тема полета особенно актуализируется, причем в лучших европейских традициях, соотносится с известным античным образом: «Счастливой дороги, Икар!».
В своих воспоминаниях Задерий рассказывает, в частности, об одном эпизоде: как они с Александром Башлачёвым как-то в Сибири познакомились с двумя девушками – Янкой и Леной. Янка – известная в рокерской среде исполнительница песен. Дело в том, что Янка действительно была знакома с Башлачёвым, и даже слишком знакома. Как отметил их общий знакомый Ник Рок-н-ролл, «дело в том, что Янка очень хорошо знала Сашу Башлачёва. Даже, по-моему, чересчур очень. Ну, это их интим… Я надеюсь, они сейчас встретились». Так вот, Янка не надолго пережила Башлачёва, и ее смерть, по официальной версии, это было самоубийство, была не менее трагичной. После гибели Башлачёва поэзия Янки и манера исполнения песен несколько изменились, как замечали близкие, ее поэзия стала более мужской, чем была до сих пор. Это позволило некоторым поклонникам творчества Янки Дягилевой заключить, что ее биографический миф, несомненно, претерпел трансформацию под влиянием башлачевского «текста смерти» – его поэзии и его смерти. Среди доказательств наиболее ярким является работа М. Тимашёвой, тезисом которой стали слова: «Наиболее явно Янка наследовала А. Башлачёву». Но судьба Янки Дягилевой – это, безусловно, тема для отдельного повествования, поскольку в ее смерти было и осталось довольно много тайн и загадок, над которыми ее друзья и близкие по сей день ломают голову.
Лидер рок-панк-группы «Гражданская оборона» Егор Летов не раз обращался к творчеству Башлачёва, посвящая ему замечательные стихотворные произведения, переложенные на музыку. Когда Летова спросили, считает ли он творчество Башлачёва неким уникальным явлением в нашей музыке, он ответил: «Да, я считаю, что это лучшее, что есть».
Лидер сверхуспешной группы «Nirvana» Курт Кобейн ушел из жизни в зените славы, совершенно неожиданно для друзей, тем более для многочисленных фанатов. Бывший член группы, ныне лидер «Foo Fighters» Дейв Гроль сказал как-то в интервью, что Курт не выдержал бремени славы. Именно слава, которая так мешала личной жизни, довела его до самоубийства. Однако это только одна из многих версий о причинах смерти музыканта, среди прочих упоминаются наркотики и тяжелая болезнь Курта, стремление таким образом «канонизировать» свой образ и более скандальная – организация убийства музыканта его собственной супругой Кортни Лав. Возможно, истинные причины его гибели так и останутся неизвестными, но одно можно утверждать с абсолютной уверенностью: его имя действительно ныне символизирует образ героя, музыканта, поэта, бунтаря, мученика из числа тех, про кого пел русский рок-музыкант Виктор Цой:
- …Кто живет по законам другим
- И кому умирать молодым…
В чем же заключался феномен группы «Nirvana», принесший своим лидерам сумасшедшую славу и популярность? Прежде всего это был феномен «нового сиэтлского саунда», позже получившего название «гранж» (grunge). Эта музыка является как бы разновидностью «гаражного рока», но только с более жесткими, громкими и нервными интонациями, с акцентом на гитары и рваные ритмы наподобие дэт-метал. Принято считать, что первыми, кто играл в этом стиле, были музыканты группы «Melvins», записавшие свой «гранж» в Сиэтле на фирме грамзаписи «Sub Pop Records».
Курт Кобейн был страстным поклонником «Melvins» и часто посещал концерты этой группы. На одном из таких концертов он и познакомился с Баззом Осборном – лидером «Melvins». В результате Кобейн, тогда еще начинающий музыкант, вдохновленный одобрением самого Осборна, решил создать свою собственную группу. Был записан демо-тейп «Nirvana», руководитель фирмы грамзаписи «Sub Pop Records» Джонатан Поунмен прослушал демо и тут же предложил Курту подписать контракт на запись дебютного альбома. Так, в октябре 1988 года вышел первый сингл группы «Nirvana» под названием «Love Buzz»/«Big Cheese». В середине 1989 года вышел диск «Bleach», записанный всего за три дня и обошедшийся в совсем смешную сумму – менее тысячи баксов. К концу этого же года диск разошелся тиражом более чем в 35 тысяч, что было совсем неплохо для начинающей группы и для самого альбома, записанного на так называемой инди-фирме. Было бы несправедливостью не отметить, что поддержку в раскрутке первого альбома «Nirvana» оказала другая группа – «Sonic Youth».
Позже «Nirvana» перешла на более крупную фирму, где записала потрясающий альбом «Nevermind», разошедшийся всего за четыре месяца тиражом в три миллиона. В 1992 году вышел еще один шедевр – сборник песен, не вошедших в альбом «Bleach», затем – программный диск «In Utero», по популярности равный всем прежним творениям группы. «Nirvana» уже завоевала международный успех и всеобщее признание, но не ожиданно, на пике славы, весной 1994 покончил жизнь самоубийством Курт Кобейн – лидер и основатель группы. На этом стремительная карьера «Nirvana», повлиявшей на судьбу целого поколения подростков 1990-х годов, оборвалась.
Среди людей, близко знавших Курта Кобейна, можно назвать Криса Новоселика, который познакомился с музыкантом задолго до славы «Nirvana». Они вместе учились в старших классах школы в городе Абердин, куда переехала семья Курта. Вместе с Крисом Курт создавал группу, вместе они записывали альбом «Nevermind», выступали перед толпой фанатов и оставались самыми лучшими и близкими друзьями вплоть до 5 апреля 1994 года. Их общий знакомый Дейв Грол говорил, что «Крис был одним из немногих людей, способных рассмешить Курта». Видимо, у них, помимо замечательного прошлого, было еще и одинаковое чувство юмора.
Так вот, Крис, отвечая на во прос, как он относится к своего рода обожествлению образа Курта, сказал: «Ну, так бывает в шоу-бизнесе. Человек делает что-то особенное, его показывают по телевизору. Никто не видит, как он ест и пьет. И он становится кумиром. А если еще и умирает, так вообще причисляют к ли ку святых. Довольно любопытно быть по другую сторону всего этого де… – знать и помнить человека, личность». И далее: «Я был более жизнелюбив. Но зато Курт был по-настоящему умен. У него было свое видение мира. И он знал, как себя вести. У него была эта азиатская мудрость и ее главная фишка – молчание. Он умел молчать. И еще разбирался в людях. Курт мог позаботиться о себе и не нуждался в моей защите».
По поводу сумасшедшего успеха альбома «Nevermind» Крис отметил, что это выглядело для них самих неожиданностью, но кроме того: «Мы же были панками, как мы могли признаться, что счастливы от того, что получили признание! Вот эта панк-эстетика и не была соблюдена – мы стали богатыми и знаменитыми… Под конец Курта действительно многое раздражало. Даже успех. Он был очень агрессивный певец и музыкант, но при этом и очень тихий, домашний парень. Ему вообще не стоило покидать свою квартиру в Абердине – тогда все было бы хорошо». Таково мнение близкого друга Курта, который, впрочем, не вдается в подробности и не пытается всем разъяснить истинных причин гибели музыканта. Но это право друга, вряд ли кому-либо может доставить удовольствие разговор о смерти близкого человека, тем более этакий публичный «стриптиз» на тему о причинах…
Что касается прочих версий, то в год 10-летнего юбилея альбома «Nevermind» на Американском континенте вышла книга Чарльза Р. Кросса, одного из авторов, пристально изучавших биографию Курта Кобейна. Кросс сделал попытку развенчать Курта, превратившегося буквально в икону для поклонников «гранжа». Скандальный литератор, среди прочего, обвинил Курта в специально состряпанной гибели, хорошо спланированной и призванной вознести до небес свой образ. Словом, самоубийство Курта явилось актом самоканонизации.
Дело в том, что Кросс (в прошлом редактор музыкального журнала «Ракета») имел доступ к святая святых – к неопубликованным нигде ранее письмам, дневникам, рисункам и видеоархивам семьи Курта. Весь этот материал пролежал «в стол» почти семь лет, и Кортни Лав строго охраняла от постороннего глаза эти сокровища. Кросс в течение четырех лет занимался изучением этого архива, собрал более 400 интервью с родственниками, друзьями и знакомыми Курта. После этого он заявил, что знает о Курте все…
Вдова Кобейна, Кортни Лав, по поводу книги Кросса сказала следующее: «Эта книга – шок. Когда я ее прочитала, то потом целый день не могла выйти на улицу. Биографии знаменитых людей – всего лишь чей-то взгляд на положение вещей, а не объективная реальность. Но Кросс подобрался к истине ближе, чем все остальные».
Итак, Кросс оказался тем самым человеком, который так близко подобрался к разгадке тайны Курта: что же стояло за его самоубийством? Кросс говорил, что Курт на протяжении всей своей такой недолгой жизни сознательно создавал имидж этакого скромного парня, творца, который случайно добился невероятного успеха. Курт же утверждает, что на самом деле он очень хотел быть звездой и разработал целую стратегию, чтобы этого добиться. «…Самое интересное в Курте – это различия между внутренним и внешним. Все эти истории о том, что Кобейн существовал вне или над индустрией, „просто творил“, – чушь собачья. Если посмотреть на все его жизненные выборы и поступки, то видно, что каждый раз он готовил себя к славе. Ничего не было сделано просто так. Каждый шаг – еще один камень в стене популярности. Он жаловался, что ему не нравятся клипы, жаловался, что они много выступают, а потом звонил менеджеру и жаловался, что тот плохо делает свое дело – они должны играть больше».
Даже то, что Курт начал употреблять героин, было сознательным и продуманным шагом. Он в тот момент уже предвидел свою грядущую славу, и к этому времени нужно было создать имидж настоящего героя «гранжа», крепко «подсевшего» на наркотики. Курт говорил, что героин ему нужен для снятия боли в желудке. Кросс заверял, что вряд ли он смог бы чувствовать эту боль, ведь он кололся постоянно. Далее Кросс приводит целую серию причин наркомании Курта. Во-первых, тяжелое детство. Во-вторых, недиагностированная депрессия, которая преследовала его всю жизнь. Ну и, конечно же, стремление создать образ страдальца. Кортни Лав, по свидетельству Кросса, была ангелом-хранителем Курта: она несколько раз спасала ему жизнь после передозировки. То, что Кортни Лав и сама употребляла героин, в этом автор книги винил в первую очередь Курта, именно он сделал жену зависимой от наркотиков. И в довершение всего Кросс утверждал, что Кортни неоднократно прикладывала руку к созданию музыки «Nirvana», особенно это касалось совместного творчества над «Hole».
Книга Кросса имела потрясающий успех и до сих пор расходится миллионными тиражами. Никаких протестов от армии поклонников в связи с несколько нескромными заявлениями автора книги выражено не было. Правда, некоторые журналисты склонны считать Кросса не совсем порядочным человеком: «журналистик-неудачник» после увольнения из журнала «Ракета» решил заработать деньги написанием книги о знаменитом музыканте, кумире миллионов, окончившем жизнь вполне трагически, как и подобает истинному бунтарю. Несомненно, что такая книга, дабы принести автору немалые деньги, должна была содержать какой-нибудь скандальный материал и нестандартные, еще никем не заявленные мнения, выводы и т. п., ведь публика просто обожает скандалы и сенсации.
Фраза Кросса: «…попытался доказать, что самоубийство лидера „Nirvanа“ было спланированным актом по самоканонизации» – дает представление о том, какие цели преследовал автор. Сомнительным кажется, что Курт, находясь на вершине славы, пожелал еще большей славы и начал даже по этому поводу советоваться со своими менеджерами и продюсерами, каким способом будет лучше всего уйти из жизни.
То, что Кортни Лав предоставила Кроссу архивы семьи и к тому же сопроводила издание книги своими отзывами, тем самым делая ей рекламу, также вызывает подозрения. Ведь многим известно, насколько сильную неприязнь она испытывает к журналистам. По мнению одного из журналистов, нашего соотечественника, Кортни Лав был необходим автор, который смог бы обелить ее несколько замаранное имя в связи с трагической кончиной супруга. Между ней и Кроссом был заключен своего рода договор, негласный конечно, по которому она должна была обеспечить автора необходимым материалом, а он в свою очередь должен был показать, что она была великолепной женой Курта.
Как бы то ни было, Но Кортни Лав продолжает жить, и ей действительно не все равно, что о ней говорят миллионы поклонников Курта и какого они о ней мнения. Возможно, это и не очень красиво и истинное горе вдовы должно было заставить ее вовсе удалиться от мирской суеты, но… Кортни Лав жива, и в этом вряд ли ее можно обвинять. А провести остаток жизни в тени славы своего покойного супруга и безропотно выносить любые, даже самые нелепые намеки, особенно о ее причастности к смерти Курта, – для этого нужны невероятные душевные силы. Быть звездой – все равно, что быть живой мишенью, поэтому… «не суди, да не судим будешь».
Кризис среднего возраста – этот введенный современными психологами термин те из музыкантов, кто «до хрипоты» и до боли и крови предан своей музе, воспринимают по-своему. Для них это не просто термин, низводящий душевную муку и надлом до уровня обыденного эпизода, вполне объяснимого с научной точки зрения. Те из немногих, кто отдает себя без остатка творческой деятельности и дарит свой талант людям, когда наконец добиваются известных успехов, вдруг понимают, что лучшие годы остались позади. А что их ждет впереди? Кем они будут и как они вообще будут? Вот тут-то и начинается самое страшное: боязнь заглянуть в будущее, нежелание видеть себя никем и ничем, только тенью своего «крылатого» прошлого. Эти вопросы словно подножки, на них-то и спотыкаются, из-за них-то и кажется безрадостным, бессмысленным будущее. Жизнь музыкантов – сцена, творчество, а что касается обыденной жизни, они к ней просто не приспособлены. Отсюда и ставшее девизом для «вечно молодых, вечно пьяных» выражение: «Live fast and die young» («Живи быстро и умри молодым»). Потому и умирают, уходят из жизни, потерявшей всяческий смысл… Да и живут они так, словно завтра наступит последний день, жадно хватая от жизни все – и хорошее, и плохое, «пожирая жизнь».
Таких людей, конечно, не так уж и много, но они были во все времена. Они – те, кто «выпил чашу терпения судьбы до дна, самим своим существованием опровергнув утверждение о тривиальности и предсказуемости человека XX века…».
Сид Вишес – басист и шоумен легендарной группы «Sex pistols» – один из них. Ему при жизни удалось стать не просто кумиром, а чем-то гораздо большим – легендой, даже богом панк-рока, символом вечного горения, вечного протеста против обыденности, пошлости, банальности, хотя сам он был воплощением безумия и порока. Конечно, он и не предполагал, что когда-нибудь станет живой легендой. И, вероятно, эта ноша оказалась чересчур тяжела для человека, отвергавшего всем своим существом общепринятые ценности – славу, богатство и т. п.
До сих пор о группе «Sex pistols» и помнят, и говорят, ею восхищаются, несмотря на то что она распалась уже более 20 лет назад. Поразительно то, что выступления этой группы продолжались всего-то два года, и за это время вышел один-единственный альбом «пистолетов», из официальных. И все это время группу травили в прессе, запрещали выступления, урезали тиражи, другими словами, всячески пытались уничтожить, подтасовывая даже цифры количества продаж в чартах. Но, невзирая на такие препоны, группа становилась все более и более популярной, знаменитой и любимой. Как писал один из поклонников их творчества, эти едва перевалившие 20-летний возрастной рубеж «парни смогли не только добиться мирового признания, но и дать уже, казалось бы, незыблемым традициям в хэви-метал и хард-роке даже не просто отпор, а самый настоящий удар ниже пояса кожаным ботинком».
«Sex pistols» была не просто первой панк-группой, как принято считать, она была как бы визитной карточкой панк-рока. Потому-то они были столь заметны и служили постоянным объектом для нападок, однако это только прибавило им популярности и даже вознесло до небес, сделав «пистолеты» прямо-таки предметом безграничного поклонения.
Взвалив на себя этот непосильный груз, выраженный как в регалиях, так и в традициях панка, группа уже не могла изменить хоть что-нибудь в своем имидже. Хотели «пистолеты» этого или нет, но теперь они были просто обязаны до конца выполнять свою миссию: бесноваться и рвать на концертах английские флаги, кричать и дебоширить… Они были словно стрелочники. Их манера выступления, песни, вообще манера жить – во всем выдерживались те негативные тенденции, которые, по мнению мировой общественности, были результатом деятельности этих «новых нигилистов». Как отмечала пресса, «…эти полупрофессиональные музыканты, и тем более еще слабо понимавшие, что на самом деле они значат для молодежи, парни не выдержали и… надорвались. Они хотели просто (говоря их языком) валить драйв, отрываться на пьянках, курить дурь, бухать по-черному и заваливать девах в укромных местах. Им же взамен в принципе предлагали то же самое, но только под светом юпитеров и стрекотание телекамер».
«Пистолеты» стали рабами своего имиджа. Своего рода протеже «Sex pistols» (который, кстати говоря, был креатором многих известных групп) Мальком Макларен сыграл немаловажную роль в становлении группы. Именно с его легкой руки, а вернее, при его попустительстве «пистолеты» стали тем, кем они стали. А началось все на сцене «100 Club», где молодые парни впервые дали волю своим чувствам, доведя до исступления всю зрительскую аудиторию клуба. С этого момента за ними прочно закрепилась слава группы, выступающей в манере шоковой терапии. Затем последовал скандальный он-лайн, выступление в программе Билла Грюнди… «Пистолеты» отныне принадлежали исключительно своему имиджу.
«Их подростковое дуракаваляние, – отмечалось в прессе, – было воспринято как протест против всего и вся, их матерщина, богохульство и неприличное поведение вообще транскрибировали как новую политику, так и новый, самый футуристический и прогрессивный образ жизни. „Пистолеты“ стали воплощением каких-то „новых людей“, личностей без компромиссов и без моральных и этических ограничений. В мгновение ока музыканты стали неотъемлемой составляющей шоу-бизнеса, который, приняв бесят в свои цепкие щупальца, уже лепил из Роттена (Джонни Роттен/Лайдон, вокалист, автор текстов „Sex pistols“), Кука (Пол Кук, барабанщик группы), Джонса (Стив Джонс, гитарист) и Вишеса (Сид Вишес, второй и по следний бас-гитарист бэнда) очередной кассовый аппарат».
Выдержать такой сумасшедший ритм не под силу ни одному человеку, поэтому-то группа, просуществовав совсем недолго, бесславно распалась. Тем более что «Sex pistols» стали чересчур коммерческой группой, а это было вовсе несовместимо с принципами панк-рока. Музыканты зареклись когда-либо выступать под старым названием, превратившимся в неутомимый аппарат добычи денег. По свидетельству прессы, «то, что они сначала организовали по приколу, стало сильно смердеть мэйнстримом, люди, ранее помогавшие группе выкарабкаться, начали заниматься более „мирными“ вещами, а все те несдержанные реплики, которые ранее отпускали участники „Sex pistols“, стали причиной череды судебных разбирательств, вконец испортивших атмосферу в коллективе. Музыкантам надоело быть номером один в скандальной хронике бульварных газет, они были слишком молоды для этого».
Вполне вероятно, что незыблемая слава панков со временем потускнела бы и померкла, но все сложилось иначе и самым на первый взгляд тривиальным образом. Что нужно для того, чтобы обеспечить славу в веках? Смерть. Это то, что делает бессмертным имя поэта, музыканта или художника. В случае с «пистолетами» трагическая роль смертника или, если хотите, иконы отводилась общепризнанному лидеру группы – худенькому и болезненному Сиду Вишесу, настоящее имя которого было Джон Саймон Ричи, или, как его еще называли, Джон Бэверли.
Нельзя сказать, что Сид был основателем группы и ее лидером, хотя именно так и считают многие поклонники «Sex pistols», на деле мало знакомые с творчеством «пистолетов». Безусловно, Сид Вишес был исключительной фигурой, настолько экстравагантной и необычной, что у публики возникло мнение о его лидерстве. Тем более что пресса, публикуя очередной скандал вокруг команды, заостряла особое внимание на персоне харизматичного Вишеса.
На самом деле Сид пришел в группу далеко не профессионалом-музыкантом, он не слишком-то хорошо умел играть на своей бас-гитаре, но он был до корней волос панк-рокером. Своих «братьев по разуму» он прямо-таки покорил тем, что был человеком, что называется, без башки, а это, надо заметить, наипервейшее достоинство панк-музыканта.
«То, что предлагал Сид, – писали в прессе, – было очень синонимично тому, чего добивался и Роттен, т. е. превращению группы в декорированный балаган, только косвенно имеющий отношение к музыке. Изначально творчество команды было лишь поводом для выхода на сцену, выпуск эмоций – вот главная задача музыкантов. До прихода Сида в группе играл Глен Мэттлок, человек уравновешенный и спокойный, из светской семьи, воспитавшей свое чадо законопослушным гражданином. Поэтому найденный случайно Джонни Роттен (на самом деле Лайдон), став вокалистом и лидером команды, так негативно оценивал нежелание Мэттлока отрываться на сцене. Вскоре вслед за Роттеном и остальные участники коллектива восстали против своего некогда друга. Сид же по своему характеру был полной противоположностью Мэттлоку. Будучи человеком неглупым, Сид мгновенно оценил те возможности, которые ему открываются в „Sex pistols“.
Работавший до этого в группах «Siouxsie&Banshees» и «Flowers of romance», Вишес был недоволен царившим там матриархальным конформистским панком, этот амбициозный басист-самоучка всегда стремился к центризму, к четким граням в творчестве: вот тут куплет, тут припев, тут кидаю бутылку в зал, а тут я просто реву, как марал. «Siouxsie&Banshees» же это стремление было чуждо, группа была более пластичной и экспериментальной как таковая, поэтому предложение «Sex pistols» позаимствовать у Сьюзи „безумного Сида“ было с радостью удовлетворено».
Конечно, приход Сида в группу изменил многое, но причины стремительного успеха «Sex pistols» заключались не только в этом. Вишес был своего рода катализатором, благодаря присутствию которого и происходили своеобразные процессы, в головах его коллег рождались новые оригинальные идеи. Если перебирать каждого участника коллектива по отдельности, то ничего интересного заметить нельзя. Сам Вишес, или Саймон Ричи, был самым обыкновенным подростком и, как его обозвали в прессе, типичным «пост-тинейджером» Англии 1970-х годов. Он не обладал какими-нибудь феноменальными способностями и не владел уникальными знаниями, но всегда отличался от своих сверстников какой-то необычайной экспрессивностью. Он был крайним максималистом и не признавал ничего среднего, серого, деля все в жизни на черное и белое.
Такое отношение к жизни проявлялось у Сида еще в подростковом возрасте, и причиной тому было своеобразное воспитание. Мать Сида во всем одобряла своего сына, касалось ли это его кожаного прикида или даже пристрастия к наркотикам, хотя на первых порах это вряд ли можно было назвать пристрастием, скорее баловством. Друзья Сида называли Энн Бэверли идеальной матерью, но, увы, именно это ее всепонимание и желание дать сыну полную свободу действий стали в дальнейшем причиной гибели музыканта. Человеку с неуравновешенной психикой просто нельзя давать абсолютную свободу, тем более когда у этого человека предрасположенность к наркомании выражена особенно ярко. Людей такого склада непременно нужно сдерживать, одергивать и периодически переключать на что-то более приземленное, направлять их безудержную энергию в нужное русло. Иначе эта энергия, этот внутренний огонь, выйдя из-под контроля, сжигает человека.
«Сид всегда был человеком тусовки, – писали журнали сты. – Он не существовал вне вечеринок и концертов, он был „человеком толпы“ в том смысле, что его личность была неотделима от массовки. Сид никогда не имел постоянного жилья, толком-то и не работал, промышляя по большому счету мелким воровством и выклячиванием денег у матери, перемежая эти занятия с недельными загулами у знакомых (и незнакомых) ему людей».
Натура взбалмошного Сида во многом импонировала небезызвестному Макларену. Ему удалось не только раскрыть безумную натуру музыканта, выпустить джинна из бутылки, но и умело воспользоваться его выходками, превратить их в аттракцион, приносящий большую выгоду. Как отмечалось в прессе, «для Макларена Сид всегда был диковинной игрушкой, предметом для достижения собственного совершенства… Единственным же отличием альтерэго Сида от остальных представителей шоу-бизнеса было то, что Макларен никогда не ставил свои финансовые требования выше творчества контролируемых им коллективов. Мальком умело отшлифовывал грани таланта Сида так, чтобы звезда бас-гитариста „Sex pistols“ сияла еще ярче. Сид никогда не был музыкантом в полном смысле этого слова (он просто не успел этого достичь, в отличие, скажем, от других участников „Sex pistols“, он был шоуменом, искрометной кометой, воспламеняющей все вокруг».
Был ли Сид Вишес отъявленным наркоманом, каковым его представляли себе многие: и друзья, и недруги? Впрочем, и сам Сид считал себя таковым. Он никогда не скрывал своего пристрастия к героину и ЛСД, и даже, наоборот, словно бы хвастался, сколько и что он принимает. Сид с удовольствием делился с корреспондентами о количестве доз. Он пережил лечение от гепатита и критическую потерю веса, передозировки также случались нередко, и никогда у него не возникало желания бросить колоться – на игле он сидел прочно, до самой смерти. Только один Макларен пытался отучить Сида от этой привычки, причем не на словах, а на деле. Правда, выглядело это довольно-таки странновато: он подсовывал Сиду спиртное в таких количествах, чтобы тот, изрядно «накачавшись», забыл о зелье и уже не смог бы пойти в какой-нибудь притон.
Колоться Сид начал из простого любопытства, как это делают многие подростки, попавшие в дурную компанию или находящиеся под влиянием уличных «авторитетов». Но постепенно, по мере его звездного восхождения, увлечение наркотиками превратилось в привычку, тем более что появились неограниченные возможности для приобретения зелья. Когда же Сид ушел в так называемое автономное плавание, ситуация существенно ухудшилась, ведь его уже ничто не сдерживало, и никто не мог на него повлиять, как, например, это раньше пытался делать Мальком.
То, что вытворял Сид, на первый взгляд выглядит как проявление самодурства или полного безволия, но на самом деле все его поступки отражали позицию человека, не желавшего жить по общепринятым нормам. Он не хотел быть как все, он готов был быть панком, наркоманом, изгоем, аутсайдером, кем угодно, только бы не как все. У него не было никаких конкретных планов на будущее, а его мать видела в нем только рок-звезду, не пытаясь сдержать его безумных порывов. Такие люди, как правило, всегда заканчивают жизнь трагически. Сид Вишес, казалось бы великий и бесстрашный, прочно защищенный от всего мира броней панк-героя, с кулаками отстаивающий свое, на самом деле очень болезненно относился к мнению людей. Он не выносил никакой критики. Поразительно, но человек, который зачастую выходил победителем в какой-нибудь уличной драке, получил полный нокаут от славы. Мировая слава стала для него поистине страшным ударом, от которого он так и не сумел оправиться.
Он переругался со своими друзьями, порвал с «пистолетами», а затем возненавидел и Макларена, своего, по сути, «второго отца». В результате он оказался в кругу людей более прагматичных, хватких, которые, по словам Роттена, «начали делать из Сида рок-тотем». Вишес надеялся полностью сменить свой имидж и думал, что для этого будет достаточным сменить рваный пиджак на что-то более пристойное. Однако публика по-прежнему воспринимала его как часть скандальной и любимой вместе с тем группы «Sex pistols», которая, ко всеобщему сожалению, развалилась. В прессе бывшего бас-гитариста так и называли «один из „Sex pistols“».
Распад группы был запланированным актом, и руководство лейбла EMI уже создавало новую панк-группу, в которой Сиду предложили занять место лидера. У него не было выбора, ему намекнули, что только в этом случае он получит поддержку. Сид был совершенно раздавлен. Весь последний год свой жизни он проводил в постоянном наркотическом опьянении, жил словно в забытье. Позже знавшие его достаточно хорошо люди говорили, что его жизнь превратилась в бесконечный наркотический транс, из которого он практически не выходил ни на день. Настоящих друзей у Сида вообще никогда не было, только знакомые. Его либо боялись или опасались, принимая за безумца, либо презирали, считая полным дураком. Так его воспринимали все, за исключением матери, которая, впрочем, вряд ли осознавала всю глубину его душевной трагедии, и за исключением Нэнси Спэнджен – последней пассии Сида.
Сид все это время пытался сам создать группу, но потом бросал затею, едва пригласив каких-нибудь музыкантов. Большую часть времени он проводил в полуподвальных лондонских пабах, клубах, слоняясь без цели по мрачным столичным задворкам. Возможно, он еще надеялся все начать сначала, а для этого ему необходимо было избавиться от приставшей маски истеблишмента. Последняя попытка что-то изменить – известнейший кавер хита Фрэнка Синатры «My Way». В каком-то смысле это можно назвать панк-шедевром, который записывался в невероятных мучениях. И сам Вишес работал над записью с поистине титаническими усилиями, ведь он пребывал в данный момент в перманентной депрессии, и съемочная группа претерпела немало волнений и мучений. Этой работой, перепевкой известнейшей песни, Сид пытался доказать всем, что и без «Sex pistols» способен на что-то; кроме того, он попытался показать свое стремление остепениться, стать более культурным, удобоваримым, но критика в ответ на его ход ответила недоумением. Можно сказать, что попытка Сида полностью провалилась.