Рейтинг лучших любовников Демидова Светлана

– Правильно ли я понимаю, что твоя жизнь вне этих дурацких лав-отелей – сплошной фридайвинг?

– Что-то в этом роде, – опять очень серьезно сказал мужчина.

Женщина посмотрела на него с недоверием и спросила:

– Слушай, а ты сейчас мог бы мне купить пятьсот роз по сто пятьдесят рублей штука? Эти, видишь, завяли!

– Честно говоря, кошелек у меня уже абсолютно пуст… Я же из командировки. Все извел. Никак не ожидал, что сегодня увидимся. Позвонил так… на всякий случай… Чуть со стыда не сгорел, когда расплачивался. Думаю, еще чуть-чуть и все! Не хватит! А девка, как специально, подначивает! По глазам было видно, что она меня за душного козла держит.

– А ты не душной?

– А то ты меня не знаешь! Вот если бы сейчас явился этот… в форме, с шишками на лбу, и потребовал еще раз расплатиться, то я вместо денег… отдал бы за тебя жизнь…

– А если бы он не взял?

– Ну и черт с ним! Значит, я остался бы жить! Больше с меня все равно нечего взять!

Она засмеялась. Ей не нужна его жизнь. И розы не нужны. Она отдается ему в этом красном отеле как самая дешевая проститутка только потому, что так хочет. Она уже один раз принесла себя в жертву. Хватит. Конечно, то, что сейчас происходит между ними в этом красном лав-отеле, всего лишь суррогат любви, но… с другой стороны, все зависит от того, с какой стороны на это дело посмотреть и как себя настроить. Она научилась себя настраивать и в такие дни бывала почти счастлива. Нет… Не так… Не счастлива… а так же, как и лежащий рядом мужчина, – на адреналине! Они оба ежедневно существуют в состоянии сжатых пружин. И только здесь, в таких отелях, тяжелая рука, сжимающая пружины, отпускает их на волю. Они распрямляются, и в воздухе всю ночь стоит металлический звон двух колеблющихся резонирующих витых прутков…

– Мне она никогда не нравилась, – сказал Кате ее муж Валентин и протянул пустую тарелку. – Добавь-ка еще щец! Отменные получились!

Катя налила мужу еще два половника свежих щей и села рядом с ним за стол.

– Что-то я раньше этого не замечала, – сказала она. – Мне всегда казалось, что Машка Кудрявцева тебе нравится.

– Ну… так-то она мне, конечно, нравится… – Валентин пробормотал это с плотно набитым хлебом ртом и положил в щи столько сметаны, что Катя пожалела явно испорченное блюдо, – как дочь… наших друзей… Я к ней привык, но… как… девушку Андрюшки – никогда не рассматривал. Можно найти и получше.

– От добра добра не ищут.

– Ну… если с этой точки зрения… то конечно… – Валентин лениво жевал слова вместе с капустой и хлебом, и Катя чувствовала, что ему совершенно не хочется говорить об этом.

– Ты равнодушен к собственному сыну?

– Ну… почему сразу равнодушен? Мне просто кажется, что наш сын… может… как это говорится-то?.. В общем, он может найти себе лучшую партию! Он далеко не дурак и собой, по-моему, хорош… Девушкам такие должны нравиться…

– Валь! Вера называет Андрюшку алкашом. Но он же не алкаш, ведь правда? – Катя с большой надеждой посмотрела на мужа, проигнорировав его замечания о сыновних достоинствах. – Такое с каждым мужчиной может случиться, когда он… ну… вступает во взрослую жизнь… по неопытности… Верно?

– Ну-у-у-у… – Валентин тянул «у» до тех пор, пока звук сам собой окончательно не увяз в глубинах его речевого аппарата. – Вообще-то я тебе скажу, что не с каждым такое бывает. Вот возьмем меня. У меня никогда не было запоев. Даже, понимаешь, в юности…

– Ну, ты прямо как Вера со своим соседом Петром! Неужели тоже записал мальчишку в алкоголики? Он же твой сын!

– Да… он мой сын… – задумчиво произнес Валентин и намазал горчицей сушку.

Катя отняла у него только что изобретенный деликатес, бросила его в контейнер для мусора и сказала:

– Не валяй дурака, Валентин! Машка на Андрея очень хорошо влияет. И я, представь, рада, что они целуются!

– Как целуются?

– Так! Как все влюбленные! – рассмеялась Катя.

– Какие еще влюбленные?

– Да что в этом удивительного? У них такой возраст! И чем решительнее Вера будет запрещать им встречаться, тем меньше в этом преуспеет. Запретный плод всегда сладок.

– А Вера, значит, запрещает? – задумчиво проговорил Валентин.

– Валь, да ты что, не слушал меня, что ли? Я тебе уже который раз говорю, что Кудрявцева считает Андрюшку алкоголиком и поэтому не разрешает Машке с ним встречаться. Глупость, да?

– Ну… почему… Веру как раз можно понять… и я думаю, что Андрея надо убедить оставить девочку в покое!

– Но почему? – Катя уже разозлилась на мужа до предела. Ну можно ли быть таким бесчувственным!

– Катерина! Вспомни классику! – Валентин наконец тоже разволновался, что бывало с ним крайне редко, и даже вскочил со стула. – Ты же знаешь, что бывает, когда родители против! Нет повести печальнее на свете… ну… и дальше по тексту… Ты этого хочешь, да?

– Но против-то одна Вера! Я даже со Славкой разговаривала. У него никаких претензий к нашему сыну нет.

– Славка – Славкой! Но если за дело взялась Вера, то она ни перед чем не остановится. Ты же ее знаешь лучше меня! Она настроит детям таких препятствий и преград, что они от безысходности с большим удовольствием на пару отравятся.

– Валь! Ну что ты такое говоришь! – Катя укоризненно взглянула на мужа.

– Я дело говорю! – ответил он. – Надо срочно Андрюху переориентировать! Знаешь, у нашего юриста есть дочка! Ксюха! Хорошенькая – страсть! Надо Андрея с ней познакомить! И чем скорее, тем лучше!

Валентин с сосредоточенным лицом вышел из кухни, отказавшись от второго, а Катя стала вспоминать, как месяц назад Андрей явился домой очень поздно и совершенно в непотребном состоянии. Он тоже отказался от любимого пюре с котлетами, лег на свою тахту, очень громко и страшно фальшиво спел песню Высоцкого «Если друг оказался вдруг и не друг и не враг, а так…» и почти сразу забылся тяжелым неспокойным сном. Он без конца просыпался, порывался куда-то идти, что-то бессвязно бормотал и отвратительно сквернословил. Часа в три ночи сын наконец угомонился, и измученные родители тоже смогли чуть-чуть подремать перед работой, просыпаясь и дергаясь от каждого его резкого крика.

Следующим вечером Андрей явился домой еще позже, чем накануне, и в состоянии уже абсолютно невменяемом. Он ничком рухнул на пол прямо в коридоре, и было непонятно, как он вообще дошел до квартиры и как умудрился открыть ключом дверь.

Катя с Валентином в четыре руки перетащили сына на тахту, и на этот раз их бдение у дверей его комнаты продолжалось до самого утра. Утром ни о какой школе не могло идти речи. Андрей совершенно не протрезвел. Родителям показалось, что его состояние к утру стало гораздо хуже, чем в тот момент, когда он ночью явился домой.

Валентин вызвал к сыну врача из наркологического центра. Явилась бригада специалистов по прерыванию запоев на дому. В Андрея вогнали содержимое огромной капельницы с дьявольской смесью препаратов, и он заснул мертвым сном почти на сутки. Молодой симпатичный врач посоветовал родителям привести к ним в центр очнувшегося сына, но, придя в себя, Андрей от этого наотрез отказался. Так же наотрез он отказался объяснять Кате с Валентином, что с ним произошло.

Катя потрясла перед его носом объемистой миской, в которую были свалены ампулы и бутылочки от лекарств, которые пришлось ему ввести в вену, но почему-то большого впечатления на Андрея они не произвели.

– Я же сказал: этого больше не повторится, – угрюмо бросил он, и больше ни одного слова родители не сумели из него вытянуть.

Теперь Катя жалела, что рассказала об этом Вере. Слишком уж она тогда была переполнена этим неординарным событием. Ей хотелось участия и сочувствия. В тот момент подруга в полной мере предоставила ей и сочувствие и участие, но теперь препятствовала встречам детей. А Машка Кудрявцева Кате нравилась. Девушка не была красавицей. Она была высокой, в родителей, но все равно трогательной: худенькой, прозрачной, с огромными и очень темными очами, в отличие от Веры, глаза которой напоминали по цвету прозрачный медовый янтарь. Маша больше походила на отца – яркого темноглазого брюнета Славу.

Восемнадцать Андрею будет только через год, да и Машке – тоже, спустя месяц после него. Жениться, конечно, рановато, но она, Катя, ничего не имела бы против, если бы дети приняли такое решение. С Машей Кудрявцевой ее сын будет счастлив. И никаких посторонних Ксюх им и на дух не надо!

– Они будут встречаться только через мой труп! – сказала Вера и взялась за голубые пижамные брючки.

Слава залюбовался ее сильным розовым телом, улыбнулся и сказал совершенно невпопад:

– Я никогда не понимал, зачем женщинам ночью нужны пижамы? Ночные рубашки – еще куда ни шло, но пижамы – это же настоящее извращение! – И он потянул на себя брючки жены.

Вера от неожиданности выпустила их из рук и осталась стоять перед ним обнаженной, но сосредоточенной совершенно не на том, на чем ему хотелось бы.

– Ты слышал, что я тебе сказала? – спросила Вера.

– Я слушаю это уже целый вечер, – ответил Слава, спрятал под подушку вслед за брючками заодно и пижамную кофточку, приблизился к жене и провел рукой по ее тугому и гладкому животу.

Вера раздраженно отбросила от себя руку мужа, села на постель и опять принялась говорить о том, что беспокоило ее целый день:

– Я не понимаю, как ты можешь оставаться таким спокойным, когда твоя дочь, как загипнотизированная, идет в пасть к алкоголику!

– Брось, Вера! Какой Андрюшка алкоголик! – Слава беспечно отмахнулся. В данный момент его гораздо больше занимали тяжелые, но все еще красивой формы груди жены с нежно-розовыми, как у девушки, сосками. – Пацан он совсем! Ну, вляпался раз! С кем не бывает? Если б ты знала, как непотребно я надрался на собственном выпускном! – Кудрявцев протянул руки к жене и особенным интимным голосом сказал: – Иди лучше ко мне, а, Верусь!

Вера легла сверху на одеяло. Она хотела забыться под ласками мужа, но не испытала в этот вечер никакого удовольствия. Она представляла собственную дочь в такой же позе перед Андреем Корзуном, и у нее перехватывало горло.

Вова Лысый пересчитал деньги и аккуратно убрал их во внутренний карман камуфляжной куртки, потом покопался в другом и вытащил из него картонную коробку, где уютно устроился пневматический пистолет Макарова Ижевского механического завода.

– Теперь уже выпускают и в пластиковых футлярах, – сказал он, – но эта картонка на качество и надежность не влияет. Это я тебе говорю!

Андрей осторожно вытащил из бумажного складня вороненую тушку пистолета, которая сразу очень ловко легла в руку. Наверно, у каждого мужчины заходится сердце, когда он впервые берет в руки оружие. Что-то екнуло и в груди у Андрея. Он сразу почувствовал себя взрослее и значительнее.

– Слышь, Лысый! А в чем разница с боевым? – спросил он новым, незнакомым для себя голосом настоящего мужчины.

– Ну… даешь! Пневматика – и есть пневматика! Пороха нет! Сжатый газ! Но внешне – почти ничем не отличаются. – Лысый забрал у Андрея пистолет и начал показывать. – Вот видишь, тут особая маркировка на затворе – «МР-654К Cal.4,5 mm». Это калибр… в общем, диаметр канала ствола… ну… и шариков тоже. А у настоящего «макарыча» – 9 мм. А на дне магазина, вот тут… видишь такая штука – антабка называется… Она скрывает зажимной винт баллончика с газом.

Андрей не очень понял про антабку, но переспросить постеснялся. Решил, что потом лучше в Интернете посмотрит. А Лысый между тем продолжал:

– Да и вообще у него все, как у настоящего пистолета. Гляди – вот так можно отвести затвор назад и поставить на задвижку. А можно даже отделить от рамки.

Андрей с завистью следил, как ловко Лысый обращался с пистолетом, уверенно сыпал терминами и названиями.

– Прицел состоит из неподвижной мушки и целика. Вот видишь, он регулируется по горизонтали. Стрельбу можно вести как самовзводом, так и с предварительным взведением курка, – заливался соловьем Вова Лысый. Чувствовалось, что ему здорово нравилось рассказывать о пистолете. – Такой вот у него классный ударно-спусковой механизм! А кассета для шариков расположена в рукоятке. Тут же и баллончик со сжатым газом. В паспорте указано, что кассета вмещает тринадцать шариков, но это так… перестраховка! Туда запросто входит и четырнадцатый! Чтобы, значит, не ходить с «чертовой дюжиной» в кармане! Ну… в общем… держи! Владей, значит!

Андрей принял в ладонь «макарова» и снова подивился тому, как он ловко устроился в его руке.

– А стрелять поначалу лучше всего в какую-нибудь картонную коробку, – опять принялся наставлять его Лысый. – Например, от обуви. Нужно набить ее газетами и журналами, а сверху прилепить мишень. Думаю, нарисуешь! Смогешь!

– Зачем коробка-то? Можно, наверно, мишень приклеить на дощечку, – решил проявить сообразительность Андрей.

– Да? А шарики потом кто тебе будет искать? У меня пулеуловителя нет. А из коробки шарики потом запросто можно достать магнитом. А можно и просто руками, не развалишься.

Вова раскрыл свою спортивную сумку и выставил на подоконник заброшенного банно-прачечного комбината четыре бутылки от пива «Сокол» с длинными горлышками, отсчитал двадцать шагов и вынул свой пистолет.

– Учись, студент! – сказал он. – Когда станешь вот так же сбивать горла с бутылок – пойдешь на охоту! Пока будешь промахиваться, с собой не возьму! Тренируйся, как я сказал, на коробках для обуви или… – Лысый хохотнул, – на кошках!

Выстрелы показались Андрею оглушительными. Еще ему казалось, что сейчас завоет сирена и из-за полуразрушенного угла комбината выедет милицейский наряд. Но никто ниоткуда не выехал. Лысый сбил горлышки с трех бутылок, а одна разлетелась в мелкие брызги.

– Теперь ты, – приказал он и поставил на ограду еще одну пивную бутылку.

Андрей еще раз полюбовался гладкими черными боками своего «макарова», старательно прицелился и нажал на курок. Руку резко отбросило в сторону. Бутылка осталась стоять на подоконнике целой и невредимой. Андрей растерянно посмотрел на Лысого. Тот презрительно скривился и сказал:

– А ты думал это такое легкое дело: придешь и всех постреляешь? Ни хрена! Это тебе не с Машкой целоваться! Это, если хочешь знать, вообще не каждому дано! Гляди, как надо! – И Лысый опять ловко отбил горлышко пивной бутылки.

– И сколько же ты тренировался, чтобы так? – спросил Андрей.

– Да… немного… – махнул рукой Лысый. – Я как взял пистолет в руки, сразу понял – мое! Но, чтобы бить точно в цель, месячишко мне понадобился. Каждый день стрелял. Столько шариков извел – ужас! Честно говоря, поначалу и в коробку не попадал! А потом этих коробок с газетами штук десять измочалил! Мамаша вопила – страсть! Каких-то коробок ей жаль, прикинь!

– Месяц – это много… – Андрей Корзун будто и не услышал про количество коробок и жадную до них мамашу Вовы Лысого.

– А ты куда спешишь, Андрюха? Что задумал-то? Может, поделишься?

– Это мое личное дело, – буркнул Андрей.

– Ну, гляди… Не вляпайся. Оружие, конечно, не боевое, но стальные шарики могут тоже так поранить – будьте-нате! Парняге из соседнего двора руку прострелили – в больнице лежал!

– А шарики? Если вдруг все исстреляю и не найду. Тогда что?

– Договоримся! Не боись! – Лысый снисходительно потрепал Андрея по плечу. – Были бы деньги, а шарики найдутся!

– Андрей, давай поговорим. – Катя положила руку сыну на плечо и с тревогой заглянула в глаза.

– О чем? – сразу насторожившись, спросил Андрей.

– Сядь, – Катя показала ему на диван.

– Мам! Ну к чему такие торжественные приготовления? Давай я тебе стоя все расскажу. Что тебя интересует?

– Меня беспокоит, где ты опять пропадаешь вечерами. Ты поссорился с Машей?

– С чего ты взяла?

– Она звонит. Тебя нет. Я не знаю, что ей говорить… Она может подумать, что ты ее избегаешь, а я на твоей стороне.

– А ты на чьей стороне? – как-то недобро ухмыльнулся Андрей.

– Разумеется, я на вашей с Машей стороне! Я хочу, чтобы вы… дружили…

– Мам! Нам не по десять лет!

Катины щеки залила краска, но она заставила себя ответить честно:

– Ну… если вы полюбите друг друга… то… словом, я буду этому только рада.

– Да? – удивился Андрей. – А тетя Вера почему-то не рада. Кстати, мам, ты не знаешь, за что она меня ненавидит?

– Не преувеличивай, пожалуйста. – Катя передернула плечами и, чтобы не продолжать эту скользкую тему, решительно перешла к другому вопросу: – И вообще! Я последнее время совсем не вижу тебя дома за уроками. Скоро выпускные экзамены! Чем ты занимаешься, Андрюша?

– Ничем таким, о чем тебе стоило бы беспокоиться! – слишком поспешно ответил он.

– И все-таки?

– Ну… гуляю… с друзьями…

– Андрей! – надрывно крикнула Катя. – У тебя появились очень плохие друзья! Они чуть не довели тебя…

– Мама! У меня нормальные друзья! И уроки я делаю! Не беспокойся! Скоро, между прочим, родительское собрание… кажется… в эту пятницу. Вот все про меня и узнаешь!

Андрей посмотрел исподлобья на мать совершенно не понравившимся ей взглядом и вылетел в коридор. Через минуту хлопнула входная дверь. Сын ушел. Катя бросила взгляд на часы. 22.15. И почему надо гулять именно по ночам?

Антон Зданевич вышел в отставку и вернулся к родителям в Питер.

После школы, отказавшись от поступления в институт, он в первый же осенний призыв пошел в армию, и был отправлен под Хабаровск. Служилось ему неплохо, и он решил не демобилизовываться: остался на сверхсрочную. Он, пожалуй, служил бы и до самой пенсии, если бы не язва желудка. Она периодически открывалась и укладывала Антона в госпиталь. В конце концов на больничной койке он начал проводить времени гораздо больше, чем в воинской части. Он решил не дожидаться, когда его комиссуют, и сам вышел в отставку по состоянию здоровья.

В Петербурге Антон не появлялся более восемнадцати лет. Собственно, он и уезжал-то не из Петербурга, а из Ленинграда. Конечно, у него случались отпуска, как и у всех нормальных людей, но в родной город с новым названием его не тянуло. Родители обижались, но он отговаривался тем, что на поезде от Хабаровска ехать надо около недели, да еще с пересадкой в Москве или Омске. А если лететь самолетом – по миру пойдешь: слишком дорогие билеты. По этой же причине родители к нему тоже не приезжали. Восемнадцать лет они обменивались письмами, фотографиями и изредка разговаривали по телефону.

Зданевич был женат на медсестре воинской части, что неудивительно при его мужской привлекательности и состоянии здоровья, требующего частых посещений медсанчасти. Язва образовалась почти сразу, как он попал на Дальний Восток. Видимо, организм никак не мог приспособиться к смене климата и, главное, воды.

Миленькая кудрявая Оленька ставила Антону бесконечные уколы и в конце концов так влюбилась в слабого желудком пациента, что отдалась ему прямо в процедурном кабинете. Перед этим она бросала на него такие недвусмысленные взгляды, что Зданевич все правильно понял и должным образом среагировал.

Женился он на Оленьке, когда остался на сверхсрочную. Молодой семье несказанно повезло, потому что как раз перед их свадьбой на территории воинской части в одном из облупленных одноэтажных домов барачного типа освободились две небольшие комнаты, да еще и с отдельным входом. Оленька сразу родила сына Генку, а через три года – дочку – толстую смешную Люську.

Если бы кто-нибудь спросил Зданевича, любит ли он свою жену, он, не задумываясь, сказал бы: «Конечно». Никаких особо изощренных любовных признаний сама Ольга никогда ему не делала и от него ничего особенного не требовала. После близости в процедурном кабинете все было понятно само собой. Они должны были пожениться и сделали это. Став женой, Ольга вообще перестала в чем-либо сомневаться, и слова любви окончательно отмерли за ненадобностью. Жене Зданевича было достаточно того, что муж всегда рядом, что у них общие дети.

В юности Оленька была очень хорошенькой: длинноволосой, кудрявой, с чистым нежным лицом и крепенькой, но стройной фигуркой. После рождения Люськи она сильно растолстела, но все равно осталась очень привлекательной – эдакой обаятельной толстушкой. Мужчины всегда замечали ее и оказывали должные знаки внимания, а потому жена Антона не испытывала никаких комплексов по поводу своей пышнотелости. Зданевич – тоже не испытывал. Оленька ему нравилась.

Пока супруги жили под Хабаровском, Антон не вспоминал свою прошлую жизнь в Северной столице. Той жизни как бы и не существовало, а Ольга и дети, напротив, были всегда.

В Петербург Зданевич приехал один. У него не было никакой гражданской специальности, и он хотел для начала осмотреться, найти работу и только потом тащить через всю страну семью.

Город, в котором Антон родился, поразил его уже на вокзале. В зале ожидания вместо хрестоматийного бюста В.И.Ленина стоял, насупивши брови, суровый Петр. По сторонам зала лепились бесчисленные магазинчики, ресторанчики и бистро. Магазинчики пестрели импортными товарами и кричаще яркими сувенирами. В одном из киосков Зданевича особенно поразила запаянная металлическая банка, по размеру тянувшая на советский «Завтрак туриста», которая содержала в себе консервированный «Воздух Санкт-Петербурга». На ценнике стояла внушительная сумма в триста семьдесят рублей. Антон присвистнул и вместо питерских консервов нового образца купил Люське смешного бегемотика с розовыми атласными боками. Девчонки сейчас обожают вешать на свои школьные сумки маленькие мягкие игрушки.

Из бистро тоже тянуло западным сервисом. Зданевич хотел перекусить, но, взглянув на пирожок-с-ноготок, ценою в восемнадцать рублей, быстренько вышел из заведения. Это ж сколько таких надо съесть…

В общем, зал ожидания стал чужим. Чужим оказалось и метро: жуткие очереди за жетонами, навязчивая удушающая реклама и опять всюду, всюду, всюду – лавки, киоски… Товар, товар, товар, как правило, кричаще-вульгарный, хотя, по мнению Антона, и недешевый. Зданевичу казалось, что обнаженные женские тела готовы выскочить с лоснящихся обложек журналов и начать вокруг него бесконечный хоровод, стоит только игриво подмигнуть одной из этих красоток. Антон не был уверен, что не поддался бы искушению, но подошла электричка, и он, так и не подмигнув, вошел в вагон.

Народу в электричке почему-то было немного. Наверно, пока он глазел на лавки, бутики и голых журнальных баб, все пассажиры, которые на Московском вокзале выгрузились вместе с ним из одного поезда, уже давно уехали в предыдущих электричках. На станции «Гостиный двор» Антону надо было перейти на другую ветку. В центре города народу в метро резко прибавилось, и он двигался в плотной толпе вслед за девушкой с торчащими во все стороны ультрачерными волосами. В электричке девушка уселась на диванчик напротив Зданевича, и он смог как следует разглядеть ее в небольшой просвет между стоящими пассажирами.

Ей было не больше двадцати, а накрашена она была так демонически, что у провинциала Антона сами собой полезли вверх брови. Ее блестящая помада была почти черной. Черными были и ногти, которыми она элегантно нажимала кнопки сотового телефона, видимо, играя в какую-то игру. Перегон от станции к станции был длинным. Девушку укачивало. Голова ее несколько раз откидывалась назад, но усилием воли юная особа возвращала ее в исходное положение, не без труда разлепляя серебряные веки с жестяными ресницами, и продолжала игру. В конце концов сон ее все-таки сморил, и она заснула, сильно запрокинув голову. Рот ее понемножку открывался и очень скоро превратился в черный провал, в бездонную воронку, окаймленную темной блестящей полосой помады. Антон почему-то подумал, что если бы на эту полосу села муха, то обязательно приклеилась бы, а потом была бы втянута в черную бездну организма девушки. Передернув плечами, Зданевич решил, что очень не хочет, чтобы его Люська так красилась и спала в метро, раззявив рот. Он бросил еще один взгляд на девушку и увидел, что рука с мобильником чересчур безвольно лежала на ее джинсовом колене. Экран голубовато светился. Черногубая красотка явно рисковала своим телефоном. Его очень просто вытащить из ее ослабевших пальцев.

На станции «Горьковская» в вагон зашло много народу, и плотная людская масса скрыла девушку от Антона. На подходе электрички к станции «Черная речка» толпа снова рассосалась, и взору Зданевича опять предстала девушка с запрокинутой головой. Она все так же некрасиво спала, рука по-прежнему безвольно лежала на колене, только телефона в ней уже не было. Антон подивился тому, что кто-то вынул его из пальцев девушки при всем честном народе. Неужели никто не видел? Или теперь у жителей Питера другой менталитет? Никто и ни во что не вмешивается? Город нравился Зданевичу все меньше и меньше.

Он подошел к дверям вагона на станции «Удельная», где на проспекте Энгельса жили его родители. Девушка все так же спала. Ее бок уже не поджимала объемистая сумка из синей джинсовки. Зданевич сочувственно вздохнул, вышел из вагона и сразу увидел ЕЁ… Нет! Конечно, это была не она. На рекламном щите молодая девушка держала в руках целую связку мобильных телефонов. Антон успел подумать о той черноротой девчонке из вагона. Вот бы ей один телефончик с рекламного щита! А потом он стал думать о НЕЙ. О своей первой любви. Ясноглазая девушка со связкой мобильников была очень похожа на ту, которую Зданевич изо всех сил старался вытравить из своих воспоминаний, и был уверен, что это у него получилось. На Московском вокзале он, правда, уже почувствовал некое беспокойство и даже понял, с чем оно связано, но старался не акцентировать на этом свое внимание.

Здесь, у рекламного щита, воспоминания накрыли его с головой и чуть не раздавили на гранитных напольных плитах питерского метрополитена. Сердце билось так, будто Антон в хорошем темпе пробежал метров четыреста. Он тяжело вздохнул, потер кулаком грудь в районе беснующегося сердца, привалился к холодной стене, поставив возле ног дорожную сумку, и задумался.

…Это случилось с ним в выпускном классе средней школы. Он собирался поступать в институт холодильной промышленности и был очень увлечен учебой. На девчонок принципиально не смотрел. Зная свою увлекающуюся натуру, понимал, что, влюбившись, не достигнет цели, которую поставил. Сначала – поступление в институт, а уж потом всякая любовь-морковь. Нет, он не превратился в сухаря или зануду. Он болтал с одноклассницами, говорил им комплименты, танцевал с ними на дискотеках, тесно прижимая к себе их уже вполне созревшие горячие тела, но к сердцу не подпускал. Все у него еще будет, только чуть попозже. Жизнь впереди – такая длинная!

Однажды после уроков Антон замешкался в школьном гардеробе, потому что никак не мог найти свою куртку. Он как раз чертыхнулся в адрес пропавшей одежды, когда к нему вплотную подошла одноклассница. Антон ничего от нее не ожидал. Он даже сказал ей что-то вроде: «Представляешь, куда-то куртка подевалась!» Девушка на это его заявление среагировала очень странно. Она обняла его за шею и осторожно, невесомо поцеловала в сомкнутые губы. Зданевичу показалось, что где-то рядом произошло короткое замыкание: погас свет, а его с одноклассницей осветил сноп огня, вырвавшийся из лопнувшей электрической проводки.

Антон очень обрадовался пропаже куртки. Если бы он ее сразу нашел, то давно уже ушел бы из гардероба, и ничего не было бы…

Он звал ее Дарой. Сначала назвал подарком судьбы, потом даром. Затем сказал девушке, что придумал новое женское имя – Дара. Оно вполне имеет право на существование среди таких говорящих имен, как Любовь, Лада. Девушка смеялась, радовалась новому имени и целовала его все так же осторожно и невесомо. Молодые люди вообще только целовались. Ничего другого между ними не было. Они могли молча часами сидеть друг против друга за столом, держась за руки и глядя глаза в глаза. Это была любовь. Самое сильное чувство, которое Антон испытал в своей жизни.

Он не насиловал себя, когда женился на Ольге. Он был необыкновенно счастлив, когда она родила ему сына. Он испытал щемящее до слез чувство отцовства, когда впервые взял на руки толстощекую Люську. Но все это было на порядок ниже тех ощущений, которые он испытывал в юности от невесомых поцелуев Дары.

Они почти никуда не ходили вместе. Даре почему-то нравилась таинственность их отношений, а ему нравилось все то, что нравилось ей. Он сидел на уроках, и его захлестывало чувство восторга от превосходства над одноклассниками. Они все суетились, кокетничали друг с другом, обменивались многозначительными взглядами и даже не догадывались об их поцелуях с Дарой. Они все только еще готовились к любви, а они с Дарой уже любили.

На удивление, Антон не стал хуже учиться. Любовь приподняла его над суетой, отсекла все лишнее и ненужное. Существовали лишь наука и девушка. Они были связаны между собой неразрывной нитью. Конечно же, он женится на Даре, но сначала должен поступить в институт, чтобы получить хорошую специальность, а потом приличную работу. Работа позволит ему зарабатывать большие деньги, которые он сложит к ее ногам. Его Дара не будет нуждаться ни в чем.

Все кончилось сразу после выпускного вечера. Дара так и сказала:

– Все кончено.

– Но почему? – не понял Антон. Он не чувствовал, что девушка к нему охладела. – Надеюсь, ты шутишь?

– Нет.

– И в чем же дело?

– Так надо.

– Кому надо?

– Всем нам.

– Мне – не надо! – хватался за соломинку Зданевич.

– Мы больше не будем встречаться, – упрямо твердила она, и больше уже никогда не подошла к телефону, когда он звонил, не выходила к нему из комнаты, когда он приходил к ней домой, молчала, если он, подкараулив ее на улице или в подъезде, пытался получить какие-нибудь объяснения.

– Все кончено, – это были единственные слова, которые она соглашалась произносить.

Антон не стал поступать в институт холодильной промышленности, куда уже успел подать документы. Он также не стал ничего объяснять родителям, которые чуть не рыдали под дверями его комнаты, умоляя пойти на экзамены.

Осенью его забрали в армию. Он был счастлив уехать из города, в котором жила Дара. Он не мог ходить по тем же улицам, где ступали ее ноги. Он сошел бы с ума, если бы увидел ее с другим.

Перед армией у Антона была еще одна девушка. Тоже одноклассница. Она, как и Дара, пришла к нему сама в чудесном синем платье с белыми змейками. Он подумал, что она пришла, чтобы что-то передать от Дары, потому что была лучшей ее подругой, но девушка вдруг заговорила о любви.

Антон решил, что это какая-то провокация со стороны Дары. Проверка. Но девушка начала рыдать и уверять, что любит его серьезно и давно и что готова ради него на все.

Он назвал ее Да. Она действительно оказалась готовой на все. Дара говорила «Нет!», а ее подруга – только «Да!». Когда Антон целовал страстные губы Да, то думал лишь о Даре. Да была продолжением Дары. Да хорошо знала Дару, потому что была ее подругой. Тело Да могло быть похожим на тело Дары. Обе девушки были высокими, статными, с хорошо развитой грудью и узкими бедрами. У обеих были темные длинные волосы и светло-карие глаза.

Зданевич и Да никогда не говорила о Даре. Почему этого не делала Да, Антон не знал. Он же обнимал не Да, а Дару. Он сливался телом с Да, он исходил слезами восторга и острого сладострастного наслаждения, но они для него были связаны только с Дарой. Это ее шелковистую кожу он гладил, это в ее душистые волосы зарывался разгоряченным лицом. Это она, Дара, отдавалась ему страстно и неистово. Это она любила его до самоотречения.

Через два месяца сумасшедшей плотской любви Зданевич сказал Да то же самое, что совсем недавно сказала ему Дара, а именно:

– Все кончено.

– Но почему? – в точности так, как он Дару, спросила его Да. – Надеюсь, ты шутишь?

– Нет.

– И в чем же дело?

– Так надо.

– Кому?

После этого вопроса Да диалог перестал в точности копировать разговор Зданевича с Дарой.

– Так надо мне, – сказал он.

– Зачем? – спросила растерянная Да.

– Я не люблю тебя.

– Врешь! – возмутилась девушка. – Ты любил меня два месяца, как сумасшедший!

– Это ты любила меня.

– А ты?!! Ты не мог не любить! Ты шептал мне на ухо самые нежные слова! Ты так обнимал меня! Тело не может обманывать!!!

– Именно тело и может. Уходи, Да. Я никогда не смогу тебя полюбить. Прости.

В конце концов Да поняла, что все действительно кончено. Антон был благодарен ей за то, что она не стала навязываться, плакать или прикидываться беременной. Он и так чувствовал себя подлецом, и никак не мог понять, почему посмел использовать девушку в своих целях. Да и в каких целях! Жил в угаре, иллюзии, что обладает Дарой! Идиот! Урод и сволочь! Хорошо, что хоть сумел вовремя остановиться…

Когда Зданевич очнулся от воспоминаний, его дорожной сумки у ног не было. Привет тебе, девчонка с черным ртом! Мы с тобой теперь одного поля ягоды!

Деньги и документы Антон всегда носил при себе во внутреннем кармане наглухо застегнутой куртки, поэтому самого отвратительного с ним не произошло. По-настоящему жаль было почему-то только смешного розового бегемота, купленного для Люськи. О вещах он не слишком сожалел. Он и взял-то с собой пока всего лишь смену белья, спортивный костюм и второй джемпер. Зданевич вез родителям несколько литровых банок красной икры и особым способом засоленную Ольгой дальневосточную рыбу. У кого-то сегодня будет классный праздничный ужин.

Антон сунул руки в карманы куртки и пошел к эскалатору. Скажет родителям, что заснул в вагоне метро.

Вере не спалось. Машка выходила из-под контроля, отказываясь прислушиваться к материнским доводам. Вера уже несколько раз говорила с ней по душам, весьма прозрачно намекая на то, что Андрей Корзун ей не пара.

– Я люблю его, – отвечала ей дочь.

– Маша, в твоей жизни будет еще столько таких Андреев, что глупо в семнадцать лет зацикливаться на первом попавшемся!

– Я не зацикливаюсь. Я люблю. Это разные вещи. И никакой он не первый попавшийся! – упрямилась Машка.

– Именно, что первый. Андрюшка был первым мужчиной, которого ты смогла наконец отличить от женщины. Ты же знакома с ним с колясочно-горшочного периода! Неужели он тебе не надоел? Неужели тебе не интересны другие ребята? В вашем классе столько красавцев, в сто раз лучше Корзуна. Мы тебя специально отдали в параллельный класс, чтобы ты хоть немного от него охолонула!

– Мама! Я тебя не понимаю! – кричала Машка. – Ты что, никогда не любила?

– Ну почему… – терялась Вера. – Конечно, любила… и вообще… твой отец…

– А если любила, то должна знать, что все разговоры про каких-то там других и лучших – абсолютно бесполезны! Он для меня лучший и единственный! Понятно тебе?!

– Ну хорошо, тогда предлагаю отбросить все условности и обсудить проблему его… алкоголизма!

– Мама! Ну что ты несешь! – Глаза Машки наполнялись слезами, и Вере тут же хотелось плакать вместе с ней. – Он никакой не алкоголик! Это случайность! Его напоили!

– Ничего случайного в этом мире нет! Поверь мне, моя девочка! Я хочу только, чтобы ты была счастлива. А с таким, как Корзун, ты будешь несчастна!

– Ну мама!

– Понимаешь, Маша, многие пьют. Но не впадают в то, во что впал твой Андрюшенька. Это звоночек. Ему нельзя пить! Вообще! Ничего! Никогда!

– Он и не будет! Ему хватило на всю жизнь!

– Наивная ты, Маша! Жизни не знаешь! Все мужики пьют. Одни больше, другие меньше. Да и женщины пьют. Праздники, дни рождения и все такое… Удержаться практически невозможно. А будешь воздерживаться, прослывешь больным, странным, ненормальным…

– Нам плевать на общественное мнение, мама!

– Это, моя милая, называется – юношеский максимализм. Пройдет несколько лет, и ты станешь зависима от общественного мнения… как и все остальные.

Машка с этим не соглашалась и продолжала говорить о своей сумасшедшей любви к сыну Кати и Валентина.

Вера, ворочаясь в постели, вспоминала свою юность, и даже где-то сожалела, что муж дочку обожает и что нет на ее Машку такого же папочки, который руководил жизнью юной Веры и ослушаться которого было нельзя.

…Вера с родителями жила в хрущевке, в квартире с двумя смежными комнатами, совмещенным санузлом и пятиметровой кухонькой. Тогда еще Вера звалась не Верой, а Вероникой, поскольку была плодом страстной любви Веры и Николая.

Большая и светлая двадцатиметровая комната с балконом принадлежала родителям Вероники, но служила и гостиной для всех членов семьи в те счастливые времена, когда еще была жива мама. Вероника располагалась в маленькой комнате, пройти в которую можно было только через большую. Маленькая комната была отгорожена от большой огромной четырехстворчатой дверью с выкрашенными белой масляной краской стеклами.

Когда Вероника была маленькой, ей нравилось ее жилище. Девочке было не страшно даже в сгущающихся сумерках, когда на нее, готовящую уроки под маленькой настольной лампой-грибком, со всех сторон наползали тени, а из каждого темного угла слышались пугающие шорохи и странные щелчки. Она знала, что за широкой белой дверью ее сторожат родители: очень много работающий, а потому не в меру строгий папа и нежная любящая мама. Они непременно прибегут на помощь, стоит ей только позвать их. Ночью ей тоже было спокойно и нестрашно под надежной родительской охраной.

В старших классах школы комната стала нравиться Веронике уже гораздо меньше. Она начала замечать, что мать и отец раздражаются и смущаются на своем двуспальном диване, когда поздним вечером ей вздумывалось пройти сквозь большую комнату в туалет, ванную или на кухню, чтобы на сон грядущий попить чайку с маминым клубничным вареньем. Когда она наконец поняла, что означают родительские раздражение и смущение, то чай на ночь исключила вообще, как и все жидкости другого рода, потому что старалась не выходить из своей комнаты до утра даже в туалет.

После окончания школы свою комнату Вероника уже ненавидела лютой ненавистью. Когда она гуляла по вечерам с молодыми людьми, мысль о том, что придется пробираться на цыпочках в свою комнату мимо родителей, отравляла ей все радости свиданий. Отец считал своим долгом показать ей, что не просто не спит, а разбужен ее слоновьими шагами, и все чаще и чаще обзывал полуночной шлюхой. Каждый день он напоминал ей, что не для того изо всех сил работает допоздна, чтобы не знающая ни в чем отказа дочь шлялась по ночам, а для того, чтобы семья ни в чем не нуждалась. Мать при этом всегда успокаивающе поглаживала его по дергающемуся плечу и приговаривала:

– Ну, Коленька, ну перестань… Она же молодая… Когда же еще погулять, как не в молодости…

В торце маленькой комнаты Вероники, на всю ее ширину, располагалась большая кладовка, где отец хранил бутыли вина, которые сам делал из черноплодной рябины. Когда у повзрослевшей Вероники бывали гости, в особенности молодые люди, отец через каждые двадцать минут наведывался в кладовку якобы проверить, как доходит вино в бутылях, создавая в комнате дочери напряженную обстановку и отпугивая всегда почему-то самых приятных девушке кавалеров.

Однажды Вероника прилетела домой с таким радостным лицом, что отец, который ел на кухне суп, сразу скривился от раздражения и даже отложил ложку.

– Чего сверкаешь глазенками, как кошка с прищемленным хвостом? – ядовито спросил он.

– Папа! Мама! – Вероника решила пропустить мимо ушей прищемленный хвост кошки. – Оказывается, нашу квартиру можно переделать так, чтобы никто никому не мешал! – выдохнула она и довольно разулыбалась.

– Ну и как же? – заинтересованно спросила мама, которой до смерти надоели перебранки дочери с мужем.

– Представляете! – продолжала по-кошачьи сверкать светло-карими глазами Вероника. – Оказывается, можно сломать мою кладовку, передвинуть стену вашей комнаты и из коридора протянуть узкий коридорчик. Бывшая кладовкина дверь станет входом в мою комнату! Оказывается, уже многие так сделали! В нашем подъезде стену передвинули Журавлевы и Петренко. Олег Михалыч Петренко даже помощь обещал, если понадобится! Говорил, что это совсем нетрудно сделать! Здорово, да?!

Мамины глаза засверкали такой же радостью, как и глаза дочери, но когда Вероника перевела взгляд на отца, поняла, что их с мамой радость весьма преждевременна. Николай Петрович стал, что называется, чернее тучи. Он сдвинул к переносице свои кустистые брови, стукнул кулаком по столу так, что из тарелки выплеснулся недоеденный суп, и громовым голосом проговорил:

– Пока я жив, этому не бывать! Это моя квартира! Я – ответственный квартиросъемщик и никому не дам ее поганить из дурацкой прихоти! Те, которые строили такие квартиры, – не дурнее нас с вами были! И вообще: раз так спроектировано, значит, так и должно быть!

Чувствовалось, что Николаю Петровичу очень хотелось пустить кулаки в ход еще раз, но он сдержался и вышел из кухни, не глядя на своих женщин.

Вероника понимала, что дело тут не в строителях и проектировщиках квартиры. С тех пор как она вышла из нежного детского возраста, отцу почему-то стало доставлять удовольствие унижать ее и оскорблять. Он не мог позволить, чтобы дочь отделилась от него стеной и дверями. Он должен постоянно держать на контроле все ее действия, вмешиваться в жизнь дочери, каждый день напоминая, что в этой квартире она всего лишь жалкая приживалка, а он глава и командир. Вероника опустила голову на руки и тихо заплакала. Мать гладила ее по волосам, приговаривая:

– Не плачь, доченька. Отцу просто надо привыкнуть к этой мысли. Такой уж он человек… Я его уговорю, вот увидишь.

Но мама не успела уговорить отца. Она страдала гипертонией в очень тяжелой форме и во время одного из страшных кризов умерла. Вероника осталась одна с отцом, который год от года становился все более отвратительным деспотом и самодуром.