Пес Господень Прашкевич Геннадий

На полке несколько книг, реторты, ступка, еще одни весы.

Ганелон быстро перекрестился.

Нечистое искусство магов.

Нечистое древнее дьявольское искусство, еще даже более древнее, чем ремесло блудницы.

Всем известно, в том числе и самим алхимикам, что тот, кто домогается тайн нечистого алхимического искусства, всегда остается ни с чем, и все же самые разные, иногда далеко не самые глупые люди опять и опять домогаются загадочных тайн алхимии. В итоге, мудрец становится глупцом, богач нищим, философ болтуном, а пристойный человек теряет всяческую пристойность. И даже если кто-то умудряется однажды призвать на помощь дьявола, у него уже не хватает ума на нужные вопросы. Говорят, один алхимик, вызвав дьявола, настолько растерялся, что затруднился даже объяснить, что ему нужно. В закоснелом своем невежестве он, наконец, спросил, вызвав своим вопросом смех у дьявола: а что, собственно, хотел сказать Аристотель своей «Энтелехией»?

Еще Ганелон увидел балку, поддерживающую потолок – мощную закопченную деревянную балку, под которой скалилось, на веревке подвешенное к ней, зловещее чучело неизвестного, но страшного, скалящего многочисленные зубы чудовища. Ганелон никогда не видал таких зверей, только слышал о них от старой Хильдегунды.

И запахи.

Ганелон невольно потянул носом.

Одновременно пахло камфарой, горчицей, полевыми травами. Нежно парил, побулькивая, горшок в камине, прямо под руками некоего старика, безмерно удивленного шумным появлением Ганелона.

Наверное, это был Сиф.

Старик сидел у камина на низенькой скамеечке, подобрав под себя полы длинного плаща.

Краем левого косящего глаза Ганелон скорее почувствовал, чем увидел некое движение.

Не оборачиваясь, он ударил ногой.

Человек, со стороны прыгнувший прямо на Ганелона, упал и тяжело ударился головой о грязный каменный пол.

Ганелон не обернулся к упавшему.

Он знал: если упавший и очнется, то после такого удара не раньше, чем через пять минут.

Он стоял и внимательно рассматривал старика.

Триболо.

Истязатель.

На вид старик казался совсем ветхим. Его узкое желтое лицо был поражено нездоровым налетом, узкие пергаментные уши оттопырены, а пальцы с раздувшимися суставами обожжены кислотами.

Примерно таким и представлял себе Ганелон мага старика Сифа.

Ткнув пальцем в зубастое чучело, скалившееся из-под деревянной балки, Ганелон спросил:

– Это базилиск? Это ихневмон?

Старик кивнул.

Наверное, это было согласие.

– Ты Триболо? Истязатель?

Старик снова кивнул.

– Как тебя звать, старик?

– Я Сиф, сир.

– Не обращайся ко мне так. Я даже не шатлен, я всего лишь вавассер, бедный дворянин, ничего не имеющий.

И спросил:

– Ты назвался – Сиф. Это христианское имя?

– Я родился в Вавилонии, – уклончиво ответил старик. – Под самой Александрией. Я родился там очень давно, но я всегда свято чтил Святую мать католическую церковь.

Ганелон молча обвел взглядом логово колдуна.

Многолетняя пыль, многолетняя копоть, странный и зловещий колдовской инструмент, парящий на огне глиняный горшок, под деревянной закопченной балкой зубастое чучело базилиска, большое пыльное зеркало в углу с начертанными на его поверхности непонятными знаками.

Сиф.

Старик, родившийся в Вавилонии.

Кажется, Ганелон действительно уже видел этого старика несколько лет назад в замке Процинта – тогда Амансульту посещали самые разные люди.

Но, может, тогда в замок приходил другой старик, укрывшийся под тем же именем. Кто знает? Да это и не имело особого значения.

Полка с книгами.

Может, к переплету одной из них, снабженной особенными украшениями, подойдет осколок пластинки из слоновой кости, найденной им в траве под кривой башней Гонэ, возвышающейся над верхними прудами замка Процинта? Может, это та самая книга, глядя в которую, можно производить различные растворы и яды, зелья и опасные патоки, наконец, творить золото такой чистоты, что этому дивится сам дьявол?

– Ты знаешь, кто я, старик?

– Господь, изгоняя Адама из рая, сказал: «Тернии и волчцы произрастит тебе земля», – глухо пробормотал старик.

Ганелон не успел ответить на эти слова, полные тревожного и темного смысла, потому что оглушенный им человек, ничком лежавший на полу, вдруг очнулся.

Худое длинное лицо этого человека было окутано бородой, черной до синевы. Такие же черные почти до синевы волосы низко падали на блестящие, как маслины, глаза. Ганелон, не раздумывая, ударил очнувшегося каблуком в лоб и тот снова упал лицом в каменный пол.

– Ты знаешь, кто я, старик? – повторил Ганелон.

Старик помедлил, потом ответил:

– Ты сам объяснил, ты бедный вавассер.

Наверное, старик очень боялся Ганелона, хотя внешне никак не выказывал страха. Набирая в ладонь растертую сухую траву, грудой насыпанную у его ног, он легонько бросал ее в горшок, кипевший на огне. По темному, освещенному лишь свечами и камином подвалу медленно распространялись таинственные запахи – сладкие и густые, манящие, но и тревожные.

Наверное этот старик умеет плавить самые прочные металлы, подумал Ганелон, и готовить яды, убивающие и быстро и медленно. Брат Одо предупреждал: если найдешь старика, держись с ним осторожнее. Ты увидишь у него странные вещи. Этот старик прочел, наверное, уйму книг, тех, конечно, что внесены в индекс либрорум прохибиторум. Он еще в юности презрел запрет Святой римской церкви и не оставил непрочитанной ни одну запрещенную книгу. Зовут старика – Триболо. Он Истязатель. Он умеет смущать умы. Старайся не испугаться старика, ведь ты вооружен верой.

И кинжалом, сказал про себя Ганелон.

Одно лишь воспоминание о брате Одо приносило Ганелону облегчение.

Брат Одо поставил меня на ноги, напомнил он себе. Брат Одо укрепил мой дух. Он напитал меня знаниями, нужными Делу. В тесной келье Дома бессребреников брат Одо дивил меня множеством тайн. Он заставил меня внимательно вчитываться в странные тексты.

«Не ложь говорю, а истину изрекаю», – так начинался один из таких странных текстов.

«То, что внизу, – читал вслух Ганелон, повинуясь приказу брата Одо, – подобно тому, что вверху, а то, что вверху, подобно тому, что внизу. И все это только для того, чтобы совершить чудо одного-единственного.»

Для лучшего понимания брат Одо всегда заставлял Ганелона читать такие тексты вслух.

«Точно так, как все сущие вещи возникли из мысли одного-единственного, так стали эти вещи вещами действительными и действенными лишь путем упрощения применительно случаю того же самого одного-единственного.»

– Я произношу слова вслух, но не понимаю их смысла, брат Одо, – жаловался Ганелон.

– Не обязательно понимать то, что предзназначено не тебе, но важно знать, что такое на свете существует.

«Солнце его отец. Луна мать его. Ветер вынашивает его во чреве своем. Земля вскармливает его. Только он – первопричина всякого совершенства. Повсеместно. Всегда.»

«Мощь его есть наимощнейшая мощь, и даже более того, она явлена в безграничии своем на земле.»

«Отдели же землю от огня, тонкое от грубого с величайшей осторожностью, с трепетным тщанием.»

«Тонкий, легчайший огонь, возлетев к небесам, тотчас же низойдет на землю. Так свершится единение всех вещей – горних и дольних. И вот уже вселенская слава в дланях твоих. И вот уже – разве не видишь? – мрак бежит прочь.»

«Это и есть та сила сил и даже еще сильнее, потому что самое тончайшее, самое легчайшее уловляется ею, а самое тяжелое ею пронзено, ею проникновенно. Так все сотворено, так.»

Ганелон читал и душа его плакала.

Я несовершенен, я ничтожен. Я мало понимаю, мне чужды многие слова. Но разве совершенен тряпичник-катар, называющий себя чистым и совершенным? Разве чист и совершенен маг и еретик, дышащий душными испарениями дьявольских трав? Разве совершенен трубадур, поющий любовь греховную? Музыка вообще влияет на нравы людей, и потому не всякая музыка должна допускаться.

Так он искал утешения и душа его плакала.

Ересь.

Затменье душ.

Великий понтифик апостолик римский папа Иннокентий III, чистый душой, печется о всеобщем спасении.

Печется со всею строгостью.

Даже для проповеди в день посвящения в папы он избрал библейский текст «Смотри, я поставил тебя в сей день над народами и царствами, чтобы искоренять и разорять, грабить и разрушать, созидать и насаждать.»

А специальные легаты папы аббаты Геньо и Ги, посланные в города Лангедока, в самое ужасное гнездо всяческой ереси, требуют с той же строгостью: «Употребляйте против еретиков не только духовный меч отлучения, против еретиков употребляйте железный меч!»

«Разрушайте повсюду, где есть еретики, все, подлежащее разрушению, и насаждайте все, подлежащее насаждению», – так требует великий понтифик, апостолик римский, царь царей, владыка владык, священник во веки веков по чину Мельхиседека.

В последнее время по просьбе и приказу брата Одо в простых сандалиях, в рваном плаще, опустив на глаза темный капюшон, Ганелон смиренно исходил многие дороги.

На выжженных солнцем Лангедока дорогах он слышал возбужденную брань простолюдинов в войлочных колпаках – они перегоняли овец, выращивали ячмень, коптили мясо.

Он слышал грубую речь ремесленников в красных шапках, похожих на перевернутую ступку – в угрюмых глазах отражалось бешеное кружение ткацких челноков, отсвечивали огни кузнечных горнов.

На многих дорогах Ганелон смиренно беседовал с пустынниками, закосневшими в темном упрямстве, и с жестким святым человеком магистром Фульком, собирающим деньги для паладинов, мечтающих принять обет святого креста.

На многих других дорогах он прислушивался к речам рыцарей, за которыми всегда следовали оруженосцы и два-три мула, нагруженных доспехами и оружием. А однажды Ганелон разделил ночлег в Доме бессребреников с самим блаженным отцом Франциском.

Блаженный отец Франциск оказался тощ, плешив и незлобив, над высоким лбом торчал клок волос, на подбородке курчавились темные волосы. Блаженный отец Франциск умилительно радовался полету пчелы, сумевшей случайно залетевшей в тесную келью.

«Так все сотворено. Так!»

«Бессчетны и удивительны применения, которые воспоследствуют, столь прекрасно сотворенного мира, всех вещей этого мира.»

«Вот почему Гермес Трижды Величайший – имя мое. Три сферы философии подвластны мне. Три! Но умолкаю, возвестив все, что хотел, про деяние Солнца. Умолкаю.»

Ганелон не понимал текстов, которые заставлял его читать вслух неукротимый брат Одо.

Ничтожный, он не понимал и более простых вещей.

«Лучше бы ты служил мне».

Так написал Амансульта.

Служил?

Ей?!

Ганелона охватило темное возбуждение.

А два года тюрьмы в темной и мрачной башне? Кому он служил, погибая в тесном каменном мешке? А его болезнь, усилившаяся и участившаяся после случившегося на склоне горы, возвышающейся над старинным замком Процинта? А то, что именно Амансульта бросила его умирать на том склоне?

Чувствуя странную горечь от этих мыслей, жгучую ужасную горечь, не смягчаемую даже сладкими испарениями, поднимающимися над глиняным горшком, Ганелон рывком сдернул веревку, которой вместо пояса пользовался оглушенный им черноволосый человек и крепко связал ему ноги. Затем он посадил черноволосого человека на полу, спиной к деревянному столбу и все той же веревкой, оказавшейся достаточно длинной, прикрутил его к столбу, подпирающему балку почти у самой стены под зубастым чучелом ихневмона, если, конечно, это чучело было когда-то ихневмоном.

Старик Сиф, он же Триболо, молча следил за действиями Ганелона.

Старик не пытался встать или заговорить. Он не пытался как либо помешать Ганелону. Он просто ждал, время от времени подбрасывая в кипящий город щепоть, а то и две сухой размельченной травы. Глухое пространство подвала медленно заполнялось все более сладкими ароматами, от которых вздрагивали ноздри и щемило сердце.

Только когда Ганелон прикрутил черноволосого к столбу и выпрямился, старик попросил:

– Не делай ему зла.

Ганелон не ответил.

Он боялся ответить, ведь перед ним сидел еретик. Он боялся, что, отвечая, может не выдержать темной ярости, все больше и больше переполняющей его усталую душу.

Ярость действительно переполняла его.

Перед глазами роились многочисленные серые мухи, левая щека подергивалась, глаз косил.

Гордыня, сказал себе Ганелон.

Гордыня.

Вот величайший грех.

Великий эликсир, философский камень, великая панацея, уробурос – как бы все это ни называлось, все равно поиск великого эликсира есть прямая ересь, есть прямой грех, осуждаемый Святой римской церковью. Поиск философского камня или алхимического золота это есть самое настоящее, ничем не прикрытое гнусное соперничество отдельных тщеславных людей с самим Богом, создавшим мир и все сущее.

Как мог осмелиться на соперничество с Богом гнусный тощий старик, прозванный другими людьми Истязателем? Как могла осмелиться на спор с Богом Амансульта, вдруг жадно захотевшая много нечистого золота? Разве ее желание добраться до тайных старинных книг и до тайного старинного золота, все понять и все осмыслить, не есть та же самая гордыня? И разве не является ужасной гордыней странное желание монаха Викентия из Барре, человечка с воспаленными мышиными глазками, постигнуть все знания мира?

Ганелон с яростью смотрел на молчащего старика. Смотрел, как сквозь кисею, так густо роились перед его глазами серые суетливые мухи.

Говорят, что такие, как старик Сиф, вспомнил он, умеют выращивать в колбе маленьких человечков, они называют их словом хомункулюс. Эти человечки размером с малый палец, но они принимают пищу, думают и даже могут разговаривать, если их научить речи.

Есть ли душа у хомункулюсов?

Этого Ганелон не знал.

Зато он слышал, что такие, как старик Сиф, умеют выращивать растения из пепла сожженных трав и деревьев. Они насыпают пепел в пустую колбу, капают в нее немного воды и выставляют колбу на солнце.

А это разве не гордыня, это разве не прямое соперничество с Богом, который создал все?

Дева Мария, роза света, помоги мне!

Сдерживая ярость, стараясь не броситься на старика, Ганелон медленно произнес:

– Некая молодая особа, старик, передала тебе книгу. Это старинная книга, старик. Она покрыта для красоты пластинками из потемневшей слоновой кости. У одной пластинки на указанной книге отломлен уголок. Ты ведь получил такую книгу от указанной молодой особы?

– Может быть… – ответил старик Сиф почти равнодушно и подкинул в бурлящий горшок еще одну щепотку травы.

– Указанная молодая особа, старик, поступила очень неблагоразумно, – Ганелон изо всех сил сдерживал нарастающую ярость. – Она не должна была передавать тебе старинную книгу, найденную в подземном хранилище. Суит церти дениквэ финес. Она не должна была это делать.

Старик Сиф не ответил, но Ганелон перехватил его взгляд, брошенный украдкой на полку с книгами.

Ганелон неторопливо подошел к полке.

Он никогда не видел искомую книгу, никогда не держал ее в руках, но сразу опознал ее среди других, стоявших на полке.

Уголок одной из резных пластинок, украшавших переплет книги, действительно был отломлен. Пергаментные листы высохли, стали ломкими, краски выцвели, но, раскрыв книгу, Ганелон легко рассмотрел все детали очень странного, вдруг открывшегося перед ним рисунка.

Некий двуликий человек в короне – женщина и мужчина сразу, и перепончатые ужасные крылья за спиной. Крылья синие, как небо, и очень грозные в своей выцветшей синеве. Обе ноги двуликого человека в короне были обвиты змеями, их женские головки, украшенные золотистыми длинными волосами, яростно устремлялись к глазам двуликого человека. А в одной руке он держал меч, а в другой весы.

– Кто это? – томясь от странной, все сильней и сильней подступающей к сердцу ярости, спросил Ганелон.

Старик негромко ответил, не поднимая опущенной головы, будто он знал все страницы книги наизусть:

– Это изображение большого герметического Андрогина, попирающего первичную материю, чреватую четырьмя элементами космоустроения.

Ганелон задохнулся от ярости.

Но все еще сдерживаясь, все еще сдерживая себя, он медленно приложил обломок, вытащенный из своего пояса, к одной из пластинок, украшающих переплет книги.

Края пластинок совпали.

– Ты видишь? – сказал Ганелон. – Они совпали.

– Да, – почти равнодушно кивнул старик. – Теперь я понимаю. Наверное, тебя послал брат Одо.

– Почему ты так думаешь, старик?

– Нет псов усерднее, чем ученики блаженного Доминика. Они хватают все, что можно схватить.

И повторил, будто запоминая:

– Брат Одо.

– Ты боишься его, старик?

– Он многих убил.

– Зато брат Одо раскаялся, – быстро возразил Ганелон. – Он прощен Господом. Ему отпущены все грехи.

– Разве можно отпустить грех убийства?

Это произнес не старик.

Ганелон медленно повернулся.

Привязанный к столбу, на него смотрел черноволосый. Лоб черноволосого был рассечен каблуком Ганелона, рана густо кровоточила и несколько капель крови сползали по черной, почти синей бороде.

– Дитя Сатанаила! – сказал чернобородый злобно и даже попробовал разорвать веревки, но это у него не получилось. – Дитя Сатанаила, свергнутого с небес! Дитя дьявола, совратившего праматерь Еву! Дитя Каина и Каломены, родившихся от Сатаны! Почему ты здесь, дитя ада?

Ганелон внезапно заинтересовался словами черноволосого:

– Ты хотел бы меня убить?

– Мы не убиваем, сын зла. К сожалению, мы не убиваем. Отнять жизнь человека не смеет никто, рожденный женщиной.

– Я вижу, ты катар?

Черноволосый не ответил.

Он смотрел на Ганелона с такой злобой и ненавистью, что у Ганелона закружилась голова.

Иисусе сладчайший, прошептал он про себя, что происходит со мной? У меня совсем нет сил. А я не хочу уподобляться этому несчастному, что смотрит на меня с такой злобой.

Весы на столе.

Чучело базилиска.

Душные испарения, тюрьма духа смятенного.

Голова у Ганелона кружилась все сильнее и сильнее.

– Ты много рассуждаешь, а истинная вера не рассуждает, – сказал он чернобородому катару.

– Зато рассуждает разум, – злобно возразил катар.

– Возможно, – сказал Ганелон и медленно, стараясь никого не испугать, извлек из-за пояса милосердник.

Катар замер.

Зато старик вдруг заговорил.

Казалось, старик искренне недоумевает:

– Ты нашел искомую книгу, пес блаженного Доминика. Ты ее искал и нашел. Почему ты теперь не уходишь?

Старик заворожено наблюдал за лезвием милосердника – узким и сердито посверкивающим.

– Эта книга… Я действительно нашел ее… – медленно произнес Ганелон. – Но я пришел не только за книгой… Я пришел, чтобы узнать… Ты, наверное, не на один раз прочел эту книгу, старик?… Она правда дает некое знание превращать глину и прочие ничтожные вещи, даже грязь, в золото?…

Старый маг покачал головой.

Серые мухи все гуще роились перед глазами Ганелона.

– Разве это не так? – угрожающе переспросил он. – Разве эта книга не дает такого знания?

Старик ответил, как бы опять искренне недоумевая:

– Существует знание, которое само по себе приносит силу и радость. Такое знание не всегда связано с превращениями металлов. Чаще всего такое знание как раз не связано с превращениями металлов. Человек никогда не может знать того, чего он не знает.

– Не говори так туманно, старик. Ты произносишь туманные слова, каких на этом свете невообразимо много, а мне нужны объяснения. Я задал тебе совсем простой вопрос, почему бы тебе не ответить на мой совсем простой вопрос столь же просто?

– Разве можно объяснить идею огня? – усмехнулся маг.

– Конечно. Достаточно сунуть в огонь руку.

Старик мелко рассмеялся.

– Ты говоришь об идее боли, – негромко, без раздражения, даже доброжелательно разъяснил он. – Но это совсем другое. Ты путаешь понятия, пес блаженного Доминика. Даже если я отвечу тебе совсем просто, ты все равно не поймешь моих слов.

Веки Ганелона отяжелели, серые мухи теперь летели так густо, что порой он почти ничего не видел.

– Говорят, есть книги, которые позволяют некоторым людям получать то, что кажется на первый взгляд недоступным. Может, это дьявольские книги, не знаю. Меня, старик, интересует книга, которую я держу в руках. И я задаю тебе очень простой вопрос, старик. Скажи, правда ли, что эта книга, которую я держу в руках, помогает золотоделанию?

Старик медленно покачал головой и бросил в кипящий горшок еще щепотку сухой травы.

Ганелон наклонился над привязанным к столбу катаром:

– Подними руку. Не так. Выше. Еще выше. Теперь вытяни ее перед собой. Укажи пальцем на старика.

– Зачем? – злобно спросил катар.

– Если ты будешь спрашивать, я перережу тебе глотку.

Злобно вращая темными глазами, катар поднял руку, как того требовал Ганелон, и указал длинным пальцем на старика.

Коротким, почти неуловимым движением Ганелон отсек вытянутый палец катара.

Катар взвизгнул и зажал рану левой рукой.

– Не нужно останавливать кровь, – медленно предупредил Ганелон катара и, предостерегая его, даже слегка уколол его в шею кончиком милосердника: – Я позволю тебе остановить кровь, я даже больше совсем не трону тебя, если старик ответит на мои вопросы.

– Святая римская церковь запрещает проливать кровь, – почти равнодушно заметил старик, все так же сидя на скамеечке перед камином.

– Разве ты или этот катар, разве кто-то из вас подтвердил своими словами или поступками свою веру в Единого?

– Ты противоречив, даже очень противоречив, – покачал головой старик. – Мне трудно тебя понять.

– Это потому, что я тороплюсь.

Ганелон действительно торопился.

В подвале становилось все более душно, и серые мухи все более густо роились перед глазами, и каждую мышцу тела непреодолимо и часто пронизывало нестерпимыми молниями боли.

Я должен успеть, подумал Ганелон. Если я не успею, я не выберусь из этого подвала.

Он вдруг пожалел, что отказался от помощи брата Одо.

Однажды он уже сделал что-то подобное.

Например, на берегу верхнего пруда под тенью башни Гонэ он ничего не сказал брату Одо о том, как именно Амансульта научилась открывать вход в подземный тайник. Что-то тогда шепнуло ему – промолчи, и он промолчал. И когда брат Одо в Риме спросил, понадобится ли ему помощь в поисках старика, он тоже почему-то промолчал. Что-то странное опять, как тогда под башней Гонэ, шепнуло ему – промолчи.

И он промолчал.

А брат Одо не стал ни на чем настаивать.

Теперь он, кажется, догадывался, почему он промолчал.

Перивлепт.

Восхитительная.

Приторный сладкий запах, томительная духота испарений.

Ганелон задыхался.

Рой серых мух затемнял зрение.