Секретный дьяк Прашкевич Геннадий

Монах понимающе покачал головой:

— Не апонцы. Дикующие. Видишь, парки на них. Настоящие парки из птичьих шкурок. Я разглядел. Апонцы сроду не наденут такую одежду, сочтут за большой позор. Они, апонцы, носят шелка да дабиновые ткани. А это дикующие. Это, наверное, куши, так называют дальних курильцев. Еще их зовут мохнатыми. Говорят, бороды у них большие, как у русских старых бояр, и по всему телу густой волос. Я сам видел таких куши в одиннадцатом году. Приходили к родимцам на юг Камчатки.

— Почему ж не Апония? — не верил Иван. — Нас сколько времени все несло на юг?

— А может, не на юг? — ревниво возразил брат Игнатий. — Может, все время носило вокруг острова? — И кивнул убежденно: — Это куши. Это мохнатые, не апонцы. Дикие. Истинной веры не знают.

— Не торопись, брат Игнатий, — упрямо мотнул головой Иван. — Знают или не знают, не торопись. Поймем, когда побываем на берегу. — Не оборачиваясь, он чувствовал тяжелый взгляд господина Чепесюка, по-прежнему кутающегося в черный плащ в своем деревянном кресле. Пытался понять, что думает о происходящем господин Чепесюк, но господин Чепесюк ничем не выдавал своих мыслей.

То, чего так долго ждали, наконец, произошло. Буса мягко толкнулась в пески широкого низкого берега, недалеко за которым опять поднимались береговые террасы. Круглая бухта, заснеженная гора над миром. Пять человек казаков живо кинулись искать нужное дерево для руля, но монах их остановил:

— Нам нужное дерево там, за мысом. Здесь только бамбук растет.

Казаки неохотно остановились. К борту бусы без страха подплывали морские звери сивучи с любопытством. «Вот жиру нам дадут, — жадно облизнулся Похабин. — Вот какие круглые!»

Иван досадливо отмахнулся.

Прикидывал.

Наверное, монах прав, надо разделиться на два отряда. Еще в море обсуждали такой вариант. Обсуждали даже когда совсем не верили, что кончится море… Послать на бусе десяток человек, восьмерых оставить на берегу… Сразу решил: сам на берегу останусь. Думать уже не мог о море. Возьмем две пищали, на борту оставим пушку-тюфяк. На той стороне острова каждому найдется работа — веками дикующие не платили ясак, сильно задолжали Усатому. Оглядывая с берега заснеженную гору, отметил: узкая тропа через плечо горы идет набитая, четкая, вьется изощренно, не теряется ни в стланике, ни на осыпях. Сразу видно, что натоптана человеком, животное не ищет хитрых путей.

Торопясь, радуясь земле под ногами, казаки, по пояс в холодной воде, вынесли на берег необходимые снаряжение и припасы, бросили мешки на песок, в траву, жадно вдыхая теплый острый запах пыльцы, осыпающейся с коленчатых бамбуков, покрывших, как густая щетка, все подходы к обрывам. Под сапогами сминались, шуршали бурые валы, наметенные морем — морская трава. Тревожно и сладко пахло рыжим бамбуком, песком, раздавленными ракушками, гниющей морской травой.

Переглядывались тревожно.

И не зря.

Не успели разбить лагерь, как свистнула в воздухе стрела.

Из травы на одно мгновение поднялся в небольшой рост маленький человек, как выпрыгнул. Действительно, дикующий, — в птичей парке, кое-где даже перо не снято, в руках лук туго натянут, наверное, натянул лук еще прячась в траве.

— А вот тя! — страшно крикнул Похабин.

Дикующий заробел, стрела свистнула без цели, а сам дикующий так же быстро, как выпрыгнул, впрыгнул в траву, будто его в землю втянуло.

— Тюнька! — приказал Иван. — Возьми кого-нибудь, приведи стрелка.

— Так убежал, наверное.

— Там некуда убежать. Видишь, непропуск, обрывы прижимаются к высокой воде… Чтобы убежать, надо дождаться отлива или подняться на крутой обрыв, а как поднимешься?… — Строго предупредил: — Смотри, Тюнька! Живым приведи стрелка! Если даже спорить начнет, не бей. А если баба окажется… Ох, смотри у меня, Тюнька! — И случайно перехватил странный взгляд господина Чепесюка, будто тот в чем-то одобрил его решение.

Кивнул монаху:

— Пойдешь на бусе, брат Игнатий.

Брат Игнатий тоже кивнул. Смиренно, но так, будто ни минуты не сомневался, что пойдет именно на бусе.

— А руль? — спросил Похабин, становясь близко к Крестинину.

— Здесь нет нужного дерева, — опять указал монах. — Зато за ближним мысом, который прошли, растет целая рощица. Там вырежем новый руль. А ждать вас будем на той стороне острова.

Иван глянул на господина Чепесюка, но в тусклых глазах чугунного человека ничего не отразилось.

— Похабин, — приказал Иван. — Тоже пойдешь на бусе с монахом.

— Да я… — испугался Похабин.

— Пойдешь на бусе, — твердо повторил Иван. — Рядом с монахом. — И понизил голос, чтобы никто не слышал. — Тебе доверяю. Следи за монахом в три глаза.

— Где ж взять третий?

— Понадобится, найдешь.

На берегу остались семь человек.

Младший брат Агеев — Пров, гренадер Потап Маслов, конечно, господин Чепесюк, без слов давший понять о своем на то согласии, монстр бывший якуцкий статистик дьяк-фантаст Тюнька, и казаки из молодых Щербак и Ухов.

Восьмым остался сам Крестинин.

Казаки послушно оттолкнули бусу от берега.

Рядом с черным монахом стоял на борту хмурый Похабин. Сердился, наверное, что не успел вдоволь почувствовать твердь земли, но все равно некоторая хитрость угадывалась в хмурых глазах, как тогда в Якуцке, когда Иван отправил Похабина в съезжую, чтоб всыпали ему плетей: днем раньше Похабин в пьяном кураже пропил запасные курки к казенной пищали. Узнав, что идет он на порку, Похабин жалостно попросил:

«Пусть Тюнька пойдет со мной».

«Зачем?»

«А как вернусь?… Поротый ходит плохо…»

Иван разрешил.

Поздно вечером рыжий Похабин притащил на себе монстра якуцкого статистика дьяка-фантаста Тюньку. Аккуратно положил на пол. «Как? — удивился Иван. — Тюньку пороли?… — И принюхался: — Пьян Тюнька?…»

«Ага… — бессмысленно лопотал Похабин, тоже крепко выпивший, но не поротый. — Совсем пьян… И пороли фантаста… — Успокаивал: — Да пороть, барин, это лучше, чем головой в петлю… Вот и пороли… А то как?… Казака не бить — шкуру губить, барин… Я Тюньке целую денежку дал… Падок на деньги якуцкий монстр…»

«Денежку? Какую денежку? Почему сам не бит?»

Похабин бессмысленно пожимал плечами:

«Какая разница, барин, кому ложиться под плеть?… Мы с Тюнькой теперь как братья… Тюнька сам захотел… Его тебе все равно вешать… Говорит, не дам тебя пороть, Похабин, ты хороший товарищ, пусть, сказал, меня выпорют… Вот и выпороли… А я, барин, его за то в кабак снес… Устинов к Тюньке со всем уважением… А Тюнька монстр, монстр, он пил лежа на животе…»

«А ты?»

«А я чего?… Там, в кабаке, люди гостиной сотни сидели… Совсем дурной народ, барин. Резались в винт, козыряли в три очка. Ну, и я с ними… С выкупом, с присыпкой, с пересадкой, с гвоздем и с ефиопом, и с треугольником, и по тысячной, и даже по четвертой части копейки… Аж в глазах рябит…»

Крестинин взбесился:

«Руки отрублю!»

«Так чего ж, барин… Я готов… Вот мои руки… — бессмысленно лопотал Похабин, действительно выкладывая на стол руки. — Только потом жалеть будешь… Тебя совесть загрызет… Я ж, барин, только при тебе очеловечиваюсь… А Тюньке что?… Он монстр, он вроде дикующего… Мы, наверное, не поведем его далеко, повесим…» …Пагаяро!

— Прощай, Похабин! — крикнул с берега Тюнька. — Запишу тебя в поминальник!

— Пошел, дурак!

— За умом не гонюсь, счастье было б.

Бусу быстро подхватило течением. Черный монах стоял на носу, как черное изваяние. Что-то тревожное тронуло сердце Ивана. Впервые оставались одни на чужой земле. Провожая бусу взглядом, прижался щекой к живому деревцу. Вот стоит малое, ростом в небольшого человека, ниже Ивана, ниже Тюньки, а лет ему, наверное, двести. Нисколько не меньше. Изверчено ветрами, изрублено песком, как господин Чепесюк саблями, со всех сторон обомшело, ветви вывернуты, как руки пытаемого на дыбе, а стоит, верит во что-то…

— Пушечку-тюфяк надо было оставить, — умно протянул Тюнька.

— Монаху тюфяк нужнее, — возразил кто-то. — Монах подойдет к берегу, шаркнет по дикующим важным зарядом дроби, они и полягут. А то запулит малым ядром по балагану, так даже интереснее. А нам что? На себе ее тащить?

— Тюнька! — нехорошо удивился Иван. — Ты еще здесь? Где дикий стрелок?

— Дак сам сказал, не деться ему никуда.

— А если он со страху умрет в кустах?… Тащи дикующего!.. Пусть посидит у костра, дружить будем. — И ткнул Тюньку кулаком: — Не забывай, что ты самого государя прогневил, Тюнька. Тащи дикующего, чтобы жив был и ничем не огорчен. Ничего ему не сломай, ни одной косточки. Он, может, поведет нас через остров самым коротким путем, может, укажет богатых родимцев. И вот еще что…

— Ну? — вытянулся Тюнька.

— Сильно наслышан о твоем хвастовстве, Тюнька. Наслышан, что с кереками, мол, умеешь болтать на птичьем керекском языке. И с коряками будто, и с камчадалами. Сейчас проверим… Бойся, если соврал!

— Не соврал. Со всеми могу помаленьку.

— А с курильцами?

— А чего ж? Смогу и с курильцами, наверное. Они же общаются с камчадалами, имеют общие слова.

— А с апонцами? — насмешливо спросил Крестинин.

— С апонцами, наверное, не могу.

— А скажи, как ты речь одну от другой отличаешь? Ну, вот, к примеру, одно говорит камчадал, а мохнатый другое… Как отличишь?

— А чего ж? Это ж просто, — усмехнулся дьяк-фантаст. — Кереки, к примеру, они как птицы. Они клекочут, шумят. А у камчадалов речь тихая, плавная, они говорят приятно, свободно, у них слова короткие, вместо р всегда произносят ж. Не корж, к примеру, а кожж. Чего не понять? А керек, тот важно стучит себя в грудь, всегда говорит — мы! — а получается у него — муру. Чего не понять? А если слово муру захочет сказать камчадал, то у него известно как получится — мужу. Чувствуешь? Совсем просто. Наверное, и у куши так.

Отговорив, Тюнька неохотно поманил за собой молодого казака Щербака и гренадера Потапа Маслова. Втроем сторожко двинулись к опасному месту, где спрятался мохнатый. Скрадывали расстояние под печальные стоны чаек, под шуршанье холодных волн на песке. Морской зверь сивуч охотно зарыдал за бурунами, пав в воде на спину. Конечно, веселее зарыдал, чем белые чайки, а все равно жалобно. Вот зачем зверю жаловаться? — подумал Крестинин. Зачем жаловаться птицам? Рыбам? Дом зверя в воде, и рыба живет в воде, и там их морские родимцы. А у птиц дом на скалах. Это мне, секретному дьяку, сироте, есть на что жаловаться. Это у меня дом далеко, в России. Считай, что и дома нет, так далеко. Где вообще Россия?

Голубовато, таинственно отсвечивало, отбрасывало блики море.

Жадно принюхался. Вот Солнце, отлив. От костра ни на что не похоже тянет попавшей в хворост морской травой. На откосах бамбук — рыжее, коленчатое растение. Такое раньше видел в Санкт-Петербурхе в Мокрушиной слободе — на халате вдовы, который халат достался от Волотьки Атласова, а Волотька Атласов, найдя Камчатку, был загублен неким вором Козырем, чьи бумаги, в свою очередь, его, секретного дьяка Ивана Крестинина, завели на Камчатку, и так далее…

Огляделся. Понял вдруг, что сердце точит.

Ясно до мучительности, до сладкого сосания в сердце вспомнил опрятный домик доброй соломенной вдовы Саплиной. Маленькие окошки заперты ставнями, но добрая вдова уже поднялась, накинула на плечи халат с нерусскими невиданными растениями, глянула синенькими глазами в окно — собрались ли во дворе клюшницы, не бьет ли падучая тетю Нютю? Прикрикнула, наверное, ангельская душа, для порядка на сонную сенную девку Нюшку, вздохнув, вспомнила Ванюшу, голубчика, да перекрестилась на чикающие да пощелкивающие образа во здравие неукротимого маиора. Кольнуло, вспомнил — в валенке за печкой, уезжая, оставил неполный шкалик. Нюшка, дура, нашла, наверное.

Ах, добрая вдова. Ах, широкая, бочонком, парчовая юбка. Ах, вздохнул, веселый богатый домашний стол. Осетрина в посуде, всякие вкусные пироги, закуски, капуста кислая с сельдями, и щука под чесноком, не простая, а живопросольная, и русские зайцы в рассоле, и грудь баранья верченая с шафраном, и голова свиная под чесноком, и всякий потрох лебяжий! Ах, стопки серебряные, витые чернью!

Огляделся изумленно. Как так? Он, дьяк простой, только мечтавший о чем-то особенном, тихо воспитывавшийся в доме доброй соломенной вдовы и любивший путешествовать по маппам и кабакам, вдруг так ужасно далеко зашел!.. Вон гора неизвестная, покрыта вечным снегом и с черными подпалинами по склону… Вон море, а на море звери морские гладкие, чайки… Ох, далеко зашли! Никакой русский не ходил так далеко! Даже Волотька Атласов!

Подумал не без гордости: бес Ваньку не обманет. У Ваньки на всякого беса есть молитва. Но тут же оборвал себя: ой, не гордись, Иван! Гордость, она тоже от беса. Дошел или не дошел куда, это дело второе. Если б, может, не чугунный господин Чепесюк, если б не рыжий Похабин, никогда не увидел бы ни Якуцка, ни Камчатки, и уж, конечно, загадочных островов. Давно истлел бы в глухих российских лесах.

С сомнением, но внимательно озирал Иван вечереющие берега, прислушивался к негромким голосам уставших казаков. Господин Чепесюк стоял в стороне от костра, не подавая голоса, на ужин съел кусок птицы, отваренный в простой воде. Как всегда, думал о чем-то, вызывая короткие, как бы случайные, взгляды казаков. Все ждали, а вдруг скажет что-нибудь господин Чепесюк, наконец? Вдруг объяснит новую землю? И, конечно, как всегда, ждали, не проговорится ли, не выдаст ли — зачем они здесь? С каким ужасным приказом?

Тишина.

Темная вечерняя тишина, подчеркнутая треском костра и никогда не утихающим накатом…

Устали, подумал Иван. Несколько недель шли во мгле, в тумане. В тесном помещении бусы не продохнуть, от качки половина казаков лежала пластом, а больше всего рыжий Похабин. Зато монстр Тюнька, как монах и сам Иван, оказался крепкий: по своей воле ухаживал за больными и падшими духом, вел долгие разговоры с Похабиным. «А и жизнь похожа на море», — умно и тяжело жаловался Похабин, отплевываясь в горшок, вовремя подставленный Тюнькой. «Да почему?» — недоумевал дьяк. «Откуда ж мне знать? Я не филозоф», — умно отвечал бледный Похабин, после чего, собственно, разговор заканчивался.

Однажды ночью порывом ветра сдернуло с моря сырой туман и перед измученными казаками открылось невероятное звездное небо с Большой Медведицей, к удивлению всех непривычно лежащей совсем по краю горизонта, как перевернутый пустой ковш. Пораженный таким зрелищем монстр Тюнька, расчувствовавшись, высказал Ивану самый главный, самый тайный грех своей жизни. Оказывается, он действительно служил когда-то военным писарем. Стоял с полком под Москвой, но служил плохо, поскольку постоянно употреблял ржаное винцо. Понятно, вследствие этого часто попадал на гауптвахту. Это Тюньку утомляло. Однажды в праздник, сидя под караулом, всерьез задумался: а зачем все так? зачем ему такие муки? зачем все люди гуляют, а он, несчастный писарь Тюнька, все свободное время теряет на гауптвахте, не имея ни денег в кармане, ни веселия в сердце? Может, бежать куда?

Сразу возник вопрос: если бежать, то куда? а, убежав, где прятаться? а, спрятавшись, на что жить? — ведь в беглом состоянии денег у Тюньки вовсе не должно было прибавиться, даже наоборот, правильно считал он, денег у него станет меньше. К тому ж, станут его ловить.

Ох, подумал Тюнька, хоть к дьяволу обращайся. С тем и уснул.

А во сне предстали пред Тюнькой три мелких прельстительных беса. Все трое в человеческом облике, простые, веселые, одеты в солдатское платье, но хвосты, конечно, наружу. ‘Ты, Тюнька, не дурак, — весело сказали, — ты, Тюнька, умный, ты глубоко смотришь. Вот выдай нам, Тюнька, своеручное специальное письмо, а мы тебе принесем деньги».

Обрадовавшись до глупости, писарь Тюнька, отсидев под караулом, уединился в пустой баньке, напустил в пузырек крови из собственного мизинца, и кровью написал на листке следующее: «Аз, раб божий, Тюнька, враз отрицаюся от бога, и неба, и земли, и святые божия веры, и соборныя божия церкви и не хощу более нарицаться христианином, для чего предаюсь во услужение диаволу и буду его волю творить, в чем письмо мое своеручное».

Еще кое-что добавил, а потом бросил письмо в омут при старой мельнице, считай, прямо в руки бесам. Но почему-то бесы в первую ночь не явились. А не явились они и во вторую ночь.

Тогда Тюнька вновь написал письмо.

С тем письмом не менее десяти раз ходил он в разные пустынные места, там читал письмо вслух, лично и громко призывал к себе Люцыпера. Призывая Люцыпера, громко требовал у него богатства и воли, но дьявол не явился к Тюньке. Зато ночью сквозь игру пьяных фантазий донесся до Тюньки строгий глас свыше: «Обратись, дурак, и помилует тя!»

Тюнька так испугался, что даже не решился пойти на исповедь.

Всего боясь, ни на что более не оглядываясь, побежал в сторону Сибири, пока не остановился в Якуцке. Как человек грамотный, начал новую жизнь. А беглый он или нет, почему-то никто в Якуцке не спросил Тюньку…

Иван обернулся к морю.

Горбатый мыс, похожий на скелет кита, падал в море, весь изъеденный водой и ветрами. Кое-где мыс превратился в подобие каменного моста, грузно обвисшего на тяжелых, источенных водою быках. Далеко в море, там, где мыс ножом входил в кипень двух прибрежных течений, прыгали, как кипящая вода в котле, буруны. Буса на малом сшитом из одежд парусе давно миновала мыс и ушла за его очертания.

Смотрел, дивясь: куда попали?

Скальные нагромождения, обрывы, коленчатое растение бамбук, грозной щетиной утыкавшее склоны, одинокие голые скалы над водой — кекуры, отпрядыши, и совсем близко, прямо над головой, нависает отвесная каменная стена — будто гора провалилась, образовав бухту, везде густо усеянную камнями.

Вот какая земля? Чья? Может, правда, прибило к Апонии? Может, за бамбуками на тихих полянах апонцы с румянцем на круглых щеках кормят с рук благородных оленей? Может, рядом во внутреннем, никому неизвестном средиземном апонском море, обсаженном кривыми сосенками, плавают бусы с робкими девушками?

Кто знает?

Так долго носило бусу в бурях и в туманах, что, может, в редкие минуты ясности кто-то видел русских в море и донес апонцам, а апонцы теперь, дождавшись их прихода, выгнали на склоны подвластных дикующих делать для устрашения военные артикулы? Может, за тем поворотом лежит веселый каменный город? Может, робкие апонцы, подвязав на затылке длинные волосы, бегут сейчас к медным пушечкам, готовясь залпом отметить появление русской бусы? Может, внимательно поглядывают на черную фигуру монаха?…

Стоял, смотрел на игру сивучей.

В плаванье много чего насмотрелся, много чего наслушался.

Одни казаки рассказывали о горной птице, живущей на реке Индигирке. Будто летает та птица даже в самый сильный мороз. Так сильно машет большими крылами, что теплом движений плавит затвердевший от хлада воздух. Другие рассказывали о большом красном черве. Кто-то из казаков, воюя на севере с чюхчами, якобы видел такого червя. Он может напасть из засады на целого оленя и убить его, сжав в кольцах. Красный червь проглатывает жертву целиком, потому как нет у него зубов. А потом долго спит. И крепко. Если наткнешься на спящего красного червя, никак не разбудишь такого червя, так крепко спит. Хоть руби червя на части, не просыпается.

Дивен мир.

Чувствуя мысли Ивана, гладкие морские звери сивучи, воротя усатые морды, подплывали близко к земле, щурясь, с улыбкой разглядывали непонятных людей, принюхивались к дымку, плывущему над берегом, над водой. С дымком сивучи, конечно, были знакомы, но дымок их тревожил. Это ведь вроде сперва просто дымок, а потом как грохнет гора, так и бежать некуда.

Сладко схватывало сердце: вот как далеко зашли!..

Ровный накат, выпученные стеклянные глаза морских зверей, воздух тихо плывет, насыщенный теплыми запахами земли и травы, хруст сухих ракушек, небо и море страшно распахнуты во все стороны, даже неизвестно, где еще могут быть русские? И есть ли где-нибудь русские?

Сладко сосало сердце: может, рядом Апония?

Вспомнил старика-шептуна. Не врал, получается. Предугадал, что простой секретный дьяк будет отмечен вниманием царствующей особы и преодолеет всяческие препоны, доберется до края земли!

По чертежику, который давно считал своим, знал на память все острова.

Первый Шумчю, на который, говорят, ходили когда-то вор Анциферов да вор Козыревский. Может, врали, все равно так говорят. Дальше маленький Уяхкупа, на который никто специально не ходит, даже курильцы заглядывают туда только на промысел. Весь тот остров одна крутая гора, которая так часто дымит, что небо над нею не бывает чистым. Еще дальше Пурумушир… Там горы… Говорят, воры Анцыферов да Козыревский побывали на Пурумушире…

И дальше, дальше — островок к островку…

Вот куда вынесло бусу бурей?

В море сам Иван превзошел многих. Когда самые сильные валялись плашмя, не могли смотреть ни на свет, ни на пищу, он, тихий секретный дьяк, был в силах стоять у руля. Иногда случалось так, что всех живых на борту оставались он, да чугунный господин Чепесюк, да еще монах брат Игнатий, да монстр бывший якуцкий статистик дьяк-фантаст Тюнька. Каждый выстаивал на руле по нескольку часов…

Обернулся.

Господин Чепесюк стоял на сером плоском камне у кромки моря.

Темная вода тяжелыми языками выкатывалась на берег, закручивалась, вскипала пеной, шумно взрывалась белой стеной, чтобы обрушиться на крепкого чугунного человека, смять его, унести без следа, но, встречая пески, камни, постепенно рушилась, рассыпалась, — лишь рваные клочья пены оставались под ногами человека.

Грубый Тюнька уже час шумел под обрывом, ломился сквозь кусты, потом на секунду установилась над берегом тишина, прерванная внезапным высоким криком, полным ужасного возмущения. Еще через минуту из кустов, как пружина, выскочил все тот же дикующий, сильно удивив казаков своей ловкостью. Мохнатый, в птичьих шкурках, в бороде, как маленький боярин, выскочил перед людьми и застыл возмущенно. Но лук на этот раз был опущен.

— Чего это он? — удивился Пров Агеев и, положив руку на нож, оглянулся на господина Чепесюка: — Может, зарезать?

Казаки повскакали, хватая оружие.

— Не трогать! — негромко приказал Иван. — Дикующий сам пришел. Не Тюнька его привел, а он сам пришел. — И рукой твердо остановил вырвавшегося из кустов Тюньку.

Вид у дьяка-фантаста был ужасен, одна щека расцарапана в кровь. За Тюнькой с ругательствами шли молодой казак Щербак и гренадер Потап Маслов. В руках у них поблескивали сабельки. То ли прорубались сквозь кусты, то ли хотели напасть на дикующего. «Вот оборотень! — ругался Тюнька. — Совсем загнали его под камень, а он вышел с неожиданной стороны». И спросил Ивана, оборачиваясь при этом к господину Чепесюку:

— Связать дикующего?

— Не надо, — снова поднял руку Иван. — Лучше, Тюнька, заговори с ним. Может, он родимец камчадалам?

Дикующий удивленно наклонил голову.

Бородатый, голова брита от уха до уха, зато позади оставлены длинные, связанные в косичку волосы, а в ушах костяные серьги. Немного успокоившись, смотрел на русских с тревогой, хотя и с любопытством. Так белка смотрит с ветки на что-то новое, даже поворачивал набок голову, как белка. Дескать, мне что? Я послушаю, а потом все равно убегу. Вот, дескать, сейчас послушаю и убегу.

Господин Чепесюк медленно повернул к дикующему ужасное порубленное саблей лицо. Дикующий вскрикнул.

— Вроде понимаю немного, — почесал голову дьяк-фантаст. — Еин-кмукаруа — это как бы он возмущается. Еин-кенкаруа — это он как бы жалуется. А киупи, киупи — это как бы угроза.

— Ну? — нетерпеливо подгонял Иван.

— А еще говорит, что самец он…

— Почему самец? — удивился Иван. — Это, наверное, твои фантазии, Тюнька!

— Нет, он сам так говорит.

— Да зачем? Как понимать его?

— Уверить хочет, что не баба он, а вовсе самец.

— Да зачем? Разве без слов не видно?

— Под обрывом не сильно разглядишь… — Тюнька ухмыльнулся. — Вишь, он какой круглый… Когда сквозь кусты лез, сзади казался совсем круглый, как баба… Я ж не знал… Я его немного схватил… Как такого не примешь за бабу?

— А борода?

— Так он бежал ко мне задом, — признался Тюнька.

— А ты его лапать? — Иван хмуро цыкнул на оживившихся казаков. — Повешу, Тюнька! — И нетерпеливо приказал: — Спроси, зачем ему борода? Почему ходит как боярин и кожа белая? Скажи дикующему, что государь у нас не любит бород. Носишь — плати. И еще спроси, точно ли он куши, мохнатый? И кто его родимцы на острове?

— Так много, наверное, не смогу сказать, — покачал головой Тюнька и громко прикрикнул на мохнатого: — Еин киток осива! — И еще что-то сказал, а потом пояснил Ивану: — Он говорит, что он — куши.

Иван нахмурился:

— Спроси, почему так? Вот мы плывем и плывем, а на островах только одни дикующие. Где апонцы?

Тюнька что-то сказал. Проворчал нескладно, как медведь, путаясь в загадочных звуках, но куши что-то понял. Не выпуская лука из рук, присел на корточки у костра, подозрительно оглянулся на Тюньку. Потом, не скрывая изумления, обежал взглядом русских и, остановившись на господине Чепесюке, уже не спускал с него глаз, сразу признал за ним силу.

Ивана это кольнуло.

Ох, дикий край.

По узкой отливной полосе, блестящей, как мокрое зеркало, ходили волны наката. Тяжелые пенящиеся языки жадно облизывали берег и вновь откатывались в море, все еще темное после шторма, заполоненное темными валами, толчеей — за мысом сталкивались сразу два течения, образуя сувой, толкушу, сквозь которую не так-то легко выскочить на чистую воду. А по берегу — сплошные непропуски, отвесные стены скального берега, падающего прямо в море, украшенные поверху разлохмаченными сосенками, выглядящими на все сто лет по своей узловатости, перекрученности, а ростом малые, ну в полтора человека, не более. Каждый ветер норовит их снести, и каждому ветру сосенки дают отпор…

— Спроси дикующего, зачем прыгают на той стороне его родимцы? Зачем копья у них? Не поделили чего?

Тюнька спросил. Куши отрицательно покачал круглой черной головой.

— У мохнатых все хорошо, — пояснил Тюнька. — Радуются празднику, ходят деревня на деревню, а копья в руках и луки напряжены, так это — танец такой.

— Сам зачем здесь?

— Говорит, проверял ловушки на лис.

— Спроси, есть ли у куши имена? А если есть, то как его имя?

— Говорит, он — Татал. Если по-нашему, то Черный. Или Черныш. Как хочешь.

— Зачем кличка такая?

— Говорит, родившись, запутался в материнской пуповине. Задохнулся до почернения, но все же остался жив. Потому и назвали его Таталом. По-нашему Чернышом.

Иван с сомнением оглядел мохнатого:

— Кожа белая.

— Ну, отошла, — за куши ответил Тюнька.

— Теперь спроси, как зовут остров?

Тюнька долго спрашивал, не понимал, переспрашивал, снова не понимал. Потом ответил:

— Симусир.

— Ишь, занесло куда! — выдохнул Иван. — Поистине рукой достать до Апонии.

— А деревенек здесь нет, — перевел слова куши Тюнька. — Совсем нет никаких деревенек.

— Да как нет? Сами видели балаганы.

— А Татал говорит, что совсем нет никаких деревенек. Куши сюда на время приплывают с других островов. С Итурпу, и с острова Чирпой, и с острова Ушишир. Вот на тех островах много деревенек. А сюда приплывают, чтобы меняться товарами, бить морского зверя.

— Много набил?

Куши кивнул, не отрывая испуганных глаз от чугунного господина Чепесюка. Чугунный господин Чепесюк его завораживал. Запустив пальцы во вьющуюся бороду, куши не спускал испуганных глаз с господина Чепесюка, наверное, никогда не видел таких людей.

— Сколько куши на острове?

— Говорит, немного. Приплыло, может, сто человек. Говорит, собираются уходить.

— Зачем торопятся?

— Непогоды боятся. Осенью здесь всегда непогода.

— А Татал? Ну, Черныш, значит… Он сам-то с какого острова?

— Говорит, с Итурпу.

— Тоже уходит? Тоже боится непогоды?

— Тоже боится. Но не уйдет, — не сразу понял ответ Черныша Тюнька. — Он, куши Татал, останется на острове. Говорит, останется на всю зиму. Говорит, что будет помогать духу. Сердитый дух Уни-Камуй требует себе помощника на зиму…

Переспросил, чего-то не поняв.

— Говорит, он, Татал, будет всю зиму помогать духу. Говорит, сердитый дух живет на горе. Зовут Уни-Камуй. Очень сердитый дух. Ходит зимой и летом вокруг горы, построил большой летний балаган, большую зимнюю полуземлянку, имеет некоторых переменных жен и робкого полоняника. Очень сердитый дух. Куши привозят ему пищу, дух ест.

— Разве духи едят пищу?

— Татал говорит, едят.

— Врешь! — возразил Иван. — Не едят духи.

Заспорили.

Молодой казак Щербак утверждал, что русские духи, и немецкие, и всякие другие совсем не едят пищу, а гренадер Потап Маслов сказал, что погибшим в его полку всегда ставили на ночь чашку с крепкой водкой и, как правило, к утру водка исчезала. То есть, он, гренадер Потап Маслов, не знает, едят ли русские духи, но пить они пьют.

— Да как им пить, есть? — возмутился Иван. — У духов разве бывает тело?

Задумались.

Куши тоже задумался.

Сидел на корточках перед костром, испуганно переводил взгляд с одного казака на другого, но чаще смотрел на господина Чепесюка, поразившего его воображение.

Хитрей всех оказался Тюнька.

— А зачем спорить? — сказал. — Посмотрите на Татала. Может, у них и духи такие, тоже дикуют.

— А зачем дух сидит на горе?

Тюнька долго, подбирая и путая чужие слова, расспрашивал Татала, потом пожал плечами:

— Татал говорит, что на горе дух сидит по своей воле. Как бы сам по себе сидит. Пришел и сидит. Волосы у него длинные, светлые, как стружка. Нравится духу сидеть на горе. Никого не пускает на гору — ни куши, ни апонцев.

— Апонцев? Он сказал апонцев?

— Ага.

— Они что, рядом? Они тут близко — апонцы?

— Говорит, близко. Говорит, что лучше бы находились подальше.

— Почему так говорит?

— Плохой народ апонцы. Приходят на деревянных бусах, на особенных судах. Кладовые грабят, котиков бьют. Никого не слушают, один только дух Уни-Камуй запрещает шалить апонцам. Говорит, специально для того сюда пришел. Однажды вечером духа Уни-Камуя не было, а утром уже сидел на горе. А с ним полоняник. Дух Уни-Камуй при ясном небе может ударить молнией. А полоняник пищу стряпает духу.

— Крупный дух? — встревожился Иван.

— Не совсем крупный. Но сердитый.

— Завтра, Тюнька, пойдем брать сердитого духа Уни-Камуя, так и скажи куши. Скажи, что мы русские. У нас с этим строго. Мы не какие-то апонцы, нас просто громом не напугаешь. Потому, как и пути у нас нет другого. Ведь пройти на ту сторону острова можно только через плечо горы. Спроси куши, проведет нас на ту сторону острова?

Тюнька спросил.

Куши, кажется, колебался.