Человек Чубайса Прашкевич Геннадий

– С машиной?

– Ну…

– Редкого цвета?

– Ну…

– Хочешь вернуть?

– Ну!..

– Сделаем.

– А сколько хочешь?

– Да как обычно.

– А это сколько?

– Ну, скажем так, треть стоимости.

– По рукам, – подумав, согласился я. – Когда?

– Да хоть завтра. Можешь?

– Могу.

– Тогда завтра в обед деньги, а на другой день вечером машина.

– Ну, нет, – возразил я. – Ищи дураков! Завтра в обед деньги, завтра в обед и машина.

– Ты давай не дури, – жестко оборвал меня добрый человек. – Сам знаешь, машина неудачного окраса, можем и сжечь. Нам не жалко. Давно должен знать, что такие дела строятся на доверии.

– Ладно, – согласился я. – Делай, как говоришь.

– Вот так-то лучше, – согласился добрый человек. – Подъезжай завтра к зоопарку. Да один, один приезжай, без свидетелей. Предприятие у нас крепкое, реклама не нужна. Ровно в час сорок подбежит к тебе пацаненок. Случайный, сам понимаешь, трясти его нет смысла. Отдашь пацаненку зелень.

– А машина?

– Я тебе позвоню.

Некоторое время я злобно дергался, но какой выбор? – не было у меня выбора.

На другой день ровно в час сорок возле зоопарка подбежал ко мне подозрительный пацаненок. Из тех, кого за пару «сникерсов» можно подрядить на любое дело.

– Бери, засранец, – мрачно сплюнул я, передавая пацаненку сверток с валютой. – Вырастешь, в тюрьму сядешь.

И отправился к Косте Воронову, поговорить о своих сомнениях.

Я боялся, что весь день прохожу с мрачными мыслями, но с утра Филин отправил нас на уединенную пасеку. В лесу за городом много лет жил один дед, звали Серафимом. В свое время указанный дед немало потаскался по лагерям (по пятьдесят восьмой), потом, получив свободу, увлекся пчелами. Вырастил особую породу: злые как собаки, шустрые как воробьи – летали на ближайший рынок и отбирали мед у торговок. Настоящие мичуринские пчелы.

В энциклопедии, куда я заглянул от нечего делать, про серафимов было подробно объяснено: «…Один из девяти чинов небесной иерархии, ближайший к Богу. Имеют человеческий облик, но при этом у каждого по шести крыльев; двумя закрывают они свои лица, как недостойные взирать на Господа, двумя – ноги, как недостойные того, чтобы Господь сам взирал на них, и двумя летают для того, чтобы непрестанно исполнять повеления своего Царя и Господа. При этом неумолчно поют песнь: „Свят, Свят, Свят Господь Саваоф! – (каждое слово с большой буквы). – Вся земля полна славы его!“ И от звука голоса серафимов потрясались здания и храм наполнялся дымом курений».

Не зря Филин послал к деду трех своих далеко не самых худших пацанов.

В дороге мы узнали, что Долган почти год плотно опекал сильно больного, сильно пьющего хозяина перспективной полногабаритной квартиры на проспекте Карла Маркса. Сталинский дом, три обширных комнаты, громадный коридор, барахолка рядом. Очень нравилась Долгану перспективная квартира, он старался от души угощать хозяина. А хозяин, доверившись Долгану, беспринципно кинул его: умер с перепоя. По оставшимся документам выяснилось, что старая обширная квартира должна достаться прямому родственнику покойного – некоему деду Серафиму Улыбину, выводящему новые активные породы пчел. Правда, сам дед последний раз бывал в городе еще до войны с немцами, когда его везли под Нарым на вечное поселение, но юридического расклада это не меняло. Задачу перед нами Филин поставил простую: поговорить с дедом Серафимом так, чтобы старый пердун окончательно забыл о городе. Ну, в самом деле, посмеивались мы. В городе разбой, страшная нищета. В городе на улицу не выйдешь – проститутки хватают за руку, нарики со шприцами в руках, беспризорные. А в лесу тишь, зеленые полянки, теплый ветерок с какого-нибудь озерца, ну, пчелы-труженицы, а если волк придет, так по зубам ему! Короче, поговорить с дедом Серафимом надо было так, чтобы старый пердун действительно понял, что главное дело его жизни – уединенная пасека. Так с ним поговорить, чтобы он без всяких рассуждений подписал умную бумагу, построенную Филином у самого настоящего нотариуса.

Бумага была построена на имя Долгана.

Больше всего меня это насторожило. С чего бы это вдруг Филин стал так относиться к Долгану?

Ну, кипело там что-то между Филином и плешивым, так ведь совсем необязательно выделять плешивого Долгана из команды. Чем он лучше других? А Долган по дороге бумагу нам показал, чтобы мы, значит, с конкретным Толяном ни в чем не сомневались. Дурак дураком, непроходимый как сибирское болото, а туда же! Я вчера счастливый пельмень съел, хвастался Долган всю дорогу. Больше всего забавляло его то, что печати на бумаге были настоящие. От этого сам Долган чувствовал себя человеком почти казенным. А замки в пустой полногабаритной квартире покойника он уже поменял. Тряпки и мебель можете забрать, но саму квартиру – ни-ни! – предупредил он перепуганное домоуправление, всех затаскаю по судам.

В общем, нам с Толяном было плевать.

Ну, подпишет дед дарственную, что, собственно, изменится? Ну, всю жизнь жил этот шестикрылый в лесу, и дальше будет жить. А Долган с Филином явно договорился. Я знал, что Филин нуждается в крупной наличке: у него дочь жила вблизи берегов Америки.

Мне другое не нравилось.

В последнее время плешивый как бы ненароком все выведывал да выведывал всякие разности про Юху Толстого, так удачно представившегося в «Рыбах» профессором. Самого Юху я давно не видел, но внимание Долгана мне не нравилось. «Ты под Юху клинья не бей, – на всякий случай предупредил я. – Юха, конечно, алкаш, Юха, так сказать, жертва перестройки, но при этом он – человек известный. У него масса влиятельных родственников. У него отец был крупный ученый, почетный гражданин города. У него известные адмиралы в роду. Если даже совсем скурвится, квартиру Юхи тебе не видать».

Плешивый сплюнул.

А я подумал, слов нет, надо Юху взять под контроль. Все же действительно просторная квартира в старом профессорском доме, полногабаритная, и не где-нибудь, а в самом центре города, причем в тихом тенистом уголке, а цены на недвижимость только растут…

Радуясь скорости, на испытанном «жигуленке» конкретного Толяна мы домчались до Мочище, где на рыночной площади съели по паре шашлыков. Мочищенские шашлыки считались тогда лучшими в городе, мы честно (не наш район) за них расплатились.

Это сильно нас рассмешило.

Плешивый Долган расположился рядом с Толяном и нес всю дорогу всякое.

С его слов получалось, что дед Серафим – крепкий знахарь. Это на первый взгляд Серафим кажется пердуном, сказал Долган, на самом деле он – знахарь. Об этом многие говорят. Он умеет зуб заговорить, сварить целебную травку, снять запой и все такое прочее. Умный дед, его научить, сказал Долган, он ханку сварит. Говорят, много чего повидал в жизни, от этого расстраивается, в понятия не въезжает. За последние три года трижды попадал под следствие. Последний раз за то, что под весну зарубил топором двух лосей.

– Это круто, – одобрительно кивнул конкретный Толян. И спросил: – А разве лосей можно рубить топором в такое время сезона?

– Лосей вообще нельзя рубить топором, – авторитетно ответил Долган. – Но у деда свои соображения. На следствии он так сказал, что типа жерди поехал рубить. Ну, все мы так говорим!.. – заржал Долган. – Конкретно, пока рубил, распряг казенную кобылу, в совхозе взял, поставил на лужок, она, дура, губы развесила, размечталась. А двое сохатых, лоси по жизни, не будь дураки, мимо шли, снасильничали дуру. Самому деду чуть пистон не поставили. Ну, вот вроде он и распсиховался. Топор в руки и пошел махаться!..

Километров десять мы ползли, буксуя, по пустому мрачноватому проселку, загаженному подстывшей грязью, потом свернули в березовый колок и перед нами открылась картина.

Ну, озерцо, круглое как зеркало.

А бережок по краешку льдом прихватило, как остеклили.

А низкое багровое солнце застряло меж тонких березовых стволов, которые метра на два от земли поднимались черные, как жженная пробка, а потом переходили в такую пронзительную белизну, что сердце сжималось. Даже плешивого Долгана пробрало от увиденной картинки. «Ну, попал дед на бабки, – одобрительно буркнул он. – Я, блин, гоблин, а ты, блин, кто, блин?»

Потом, позже, уже задним числом, я сообразил, что в тот день мне лично сильно помогло, наверное, то, что с самого утра я почему-то вспоминал маленькую нежную тварь, которая в «Рыбах» положила на меня глаз. Почему-то весь день я жалел, что Юха Толстой не вовремя высморкался в бумажную салфетку с номером телефона. Странная девица будто вцепилась в меня, засорила мысли. Где ни копни, везде торчала эта девица.

Оставив «жигуленка» у невысокой поскотины (так изгородью из жердей дед Серафим обозначил для совхозных коров и диких лосей границы своих владений), мы неторопливо направились к просторному рубленому дому. По ночам здорово подмораживало, мне было интересно, куда прячет пчел на зиму дед? – но все равно даже в тот момент я почему-то вспоминал маленькую нежную тварь, увиденную в «Рыбах». Очень уж ловко перебирала она маленькими ножками, а потом сумрачно смотрела на меня из-за фужера, будто пыталась узнать.

Впрочем, когда я увидел деда, эти мои пустые мысли улетучились.

Ладненький, крепенький, с румяным округлым личиком, с белой бородой, с белыми бровями и никаких тебе крыльев! – даже глаза не выцветшие, голубые, вот какой был дед Серафим Улыбин. На его маленькой голове сидела плоская кепка, клинышками, как у Лужкова, а носил он простую телогрейку и дурацкие плисовые штаны, аккуратно заправленные в керзуху. Обстирывал себя дед сам, это стало ясно по рубашке, когда, пригласив гостей в дом, он скинул телогрейку. Рубашка оказалась совсем неопределенного цвета – но из толстой байки и с поясом. Увидев такое, конкретный Толян подмигнул Долгану: дескать, такому старому старичку и делать в городе нечего. Вселиться в городскую квартиру такой может только по дикости. И когда сели пить чай с медом, когда о городском родственнике все было сообщено, Долган солидно спросил:

– На похороны поедешь? – для строгости он сразу перешел на ты.

– Не поеду, – ответил дед, опустив невинные голубые глаза, и здание от его голоса не дрогнуло.

– Атеист?

– Пчелам верю.

– Значит, злостный атеист?

Дед загадочно усмехнулся, но не возразил.

Как выяснилось из беседы, злостным атеистом деда Серафима сделал все тот же городской алкаш, владелец старой полногабаритной квартиры, теперь покойник, а раньше племяш деда. Он трижды подводил деда под следствие. Вроде прихварывал, а все равно возил на пасеку наглых баб, они голые, страшные, как козы, скакали под Луной по берегу озера, до тех пор, пока пчелы не возмутились, перекусали всех, блин, почти до смерти. Пришлось суду доказывать, что пчелы поступали верно. В другой раз чисто по браконьерски племяш положил из дедова ружья двух лосей (соврали про сохатых, разочарованно подумал я), а еще раз занял деньги под пасеку.

Короче, тьфу человек!

Долган покачал головой, но спорить с дедом не стал.

Это меня удивило, потому что как раз в этот момент Долгану, в принципе, полагалось резко вскочить, смахнуть со стола дешевую посуду и страшным голосом заорать на деда Серафима: ты чего это, старый пердун, с нарезки слетел, колпак у тебя свалился? У тебя, блин, кристальный племяш загнулся в городе, много страдал, без твоего прощения уйти не может, лежит в морге, мучается, давай мы тебе поможем, пень старый! Вот бумага, расписывайся! Племяш твой в морге будет валяться, пока ты бумаги не подмахнешь! А если дед Серафим засомневается, начнет закрывать лицо и ноги крыльями, без никаких дать кулаком в его румяное личико.

Но Долган промолчал.

А дед перевел непонятный задумчивый взгляд с Долгана на конкретного Толяна, на его длинную лошадиную физиономию, и простенько так пожевал плотными губками, похвалил, значит, как ловко носит Толян свою потрепанную джинсовую жилетку. По доброму, хорошо похвалил, правда, посоветовал при этом конкретному пацану вовремя снимать лишние нагрузки, а правое колено смазывать на ночь специальным отваром.

– Да где ж возьмешь такой специальный отвар? Я все перепробовал, что есть в аптеке, – охотно откликнулся Толян. У него тоже что-то забарахлило. С головой. – Болит колено.

Некоторое время два придурка – конкретный и старый – обсуждали проблемы застарелого ревматизма, а мы с Долганом молча пили чай.

Оказывается, конкретный Толян давно, чуть ли не с юности, страдал ревматизмом. При этом именно застарелым, хроническим.

А нам ни гу-гу. Нам он никогда ничего такого не говорил.

Совсем ничего…

И никогда…

Да и деду Серафиму он ничего такого не говорил, дед как бы сам догадался!

Наверное, и плешивому Долгану тоже что-то такое пришло в голову, потому что, подняв голову, он как-то неловко, совсем не в своем стиле отодвинул в сторону чашку с недопитым чаем. Было видно, что Долгану сильно хочется высказаться, но заговорил он только с разрешения деда. Дед Серафим насупился, дескать, мешаешь ты нам, но все-таки покивал: начинай, ладно.

– Мы к тебе, дед, приехали по делу.

– Ну, уж и дела, – насуплено ответил дед. – Бумагу привезли. Стоило ехать.

– А ты подпишешь? – обрадовался Долган, но опять как-то вяло, опять как-то не в своем стиле, будто хвост ему зажали в дверях. Он явно опасался чего-то.

– А зачем подписывать? Бумаг много.

– Да ты хоть знаешь, какая у нас бумага?

– Да знаю, – опять насупился дед. – Фальшивая.

И понес какую-то чушь, ну, прямо, как настоящий небесный чин.

Ему как бы все равно было, что сидят перед ним три правильных пацана.

Уж он крыло и к лицу прикладывал и к ногам, хитрый дед. Он болтал неумолчно. Нет, чтобы, как полагалось по небесному чину, непрестанно исполнять наши повеления и повторять «Свят, Свят, Свят!» Я чуть не лопнул, слушая его. Совсем наглый дед. А Долган опечалился:

– Один живешь?

– Да уж давно один, – ласково согласился дед. – Оно, правда, рядом село большое. – Он, наверное, имел в виду Мочище, а не соседний совхоз, потому что в совхозе никак не могло быть три вытрезвителя. В Мочище тоже столько не могло быть, но дед так и сказал, даже несколько хвастливо: – Большое село. На три вытрезвителя. – А может, он имел в виду что-то конкретное. К примеру, нас трое и вытрезвителей – три. Каждому отдельный.

– Не боишься?

– Смерти-то? – догадался дед, становясь еще ласковее. – А чего ее бояться? Она приходит ко всем. – И, наконец, рассердился: – Глаза у тебя нехорошие, как у гуся. Время придет, тебя ни в один дом не пустят.

– Ну, допек ты деда, Долган, никакого уважения к старому ублюдку, в натуре, – конкретный Толян, как школьник, выложил на стол тяжелые кулаки.

Глядя на его кулаки, я совсем запутался.

Но Долган все же пришел в себя и насел на деда:

– Значит, вот здесь распишись. И здесь. И еще вот здесь. Или закорючки какие поставь, если безграмотный. Не буду врать, дед, это твой отказ от городской площади. Как это, какой площади? Не Ленина же… Квартира в городе, дед, тебе теперь не нужна… Что-то ты совсем плохо въезжаешь, дед… Ты, наверное, любишь пряники?… Хочешь, мы тебе мешок пряников купим? Мешок пряников это бешеные бабки, дед! – резко подчеркнул Долган.

– А с бабками всегда так. У меня тоже была бешеная.

Дед Серафим улыбнулся и внимательно посмотрел на Долгана.

Вот глазки старенькие, голубенькие, совсем как ситцевые, что в таких глазках увидишь? А Долган что-то увидел… Он даже изменился в лице… Не знаю, что он там увидел… Я в этот момент думал про нежную тварь из «Рыб» и про Юху-придурка… Ну, Юха! Нашел время и место прочищать нос!..

Потом дед перестал улыбаться.

Наверное, мы ему надоели, он устал от нас.

Никак он нас не обзывал, никак не корил, но лучше бы обзывался.

Меня обдало нехорошим холодком, когда он потянулся через стол и, запросто расстегнув кожаную куртку Долгана, увидел под мышкой плешивого ствол в коричневой кобуре.

– Пушка, – произнес дед Серафим без всякого уважения. – Правду говорю, время придет, тебя ни в один дом не пустят. Время придет, пойдешь ты из дома в дом, а тебе никто не подаст. Ни корочки, ни копеечки.

– Ты спятил, дед? У меня корешей много.

– Этот, что ли? – легко, без презрения указал дед седыми бровями на растерянного Толяна.

– И этот…

– Этот не подаст, – уверенно сказал дед. – И этот не подаст, – указал он бровями на меня. – И ты тоже не радуйся, – сказал дед уже конкретно мне, потому что в этот момент по моей спине вновь пробежал невнятный тревожащий холодок. – Просто так получилось, что день у тебя сегодня особенный. Ты теперь о правильном стал задумываться. Когда большой грешник помирает, – дед, наверное, имел в виду своего кончившегося в городе племяша, – в мире все немножко мутится, а в некоторых головах даже сильно. Но это ненадолго, – успокоил он нас. – Вы сейчас, значит, встанете, спасибо скажете за чай доброму деду Серафиму и по тропочке, по тропочке, не сходя с нее, двинетесь прямо к своей машине. Неторопливо двинетесь, чтобы не топтать мошек-букашек, их под ногами всегда полным-полно. Все мы букашки, – ласково успокоил он нас, – только одни более, а другие менее. Не сердитесь на меня, на старого. Плохого вам никому не хочу, сами видите. Хотел бы, и говорить не стал. Вот ты, – со странной укоризной указал мне дед Серафим, – именно ты садись за руль. Приятелей не сажай, разобьетесь. У тебя сегодня голова чище, чем у них, правда, все равно дурная. И так тебе наперед скажу, – загадочно нахмурил он седые брови, – ты теперь меньше думай о похоронах. Похороны, они не всегда похороны, – еще более загадочно намекнул дед. – Ты, значит, сам веди машину, ну, а с человеком, который вас сюда послал, пусть этот разговаривает, – укоризненно указал дед на плешивого. – Ему все равно.

– Это почему? – не выдержал Долган.

– Зачем тебе знать? Не надо тебе расстраиваться.

Не знаю, что на нас напало.

Слушая деда Серафима, мы как-то тревожно зевали, чесались, крепкий чай с медом и с травами нас не бодрил. Оно известно, немного блох любой собаке полезно, но что-то в происходящем было не так. В целом мы деда, похоже, разочаровали. Чего-то он другого ждал. Только у поскотины кинул негромко: «Лбы оловянные».

И отпустил с миром.

А вечером мне позвонили.

– Спускайся вниз по Ватутина, – сказал уже знакомый мне голос. – Там за белой многоэтажкой, ну, там, где «Медтехника», увидишь переулок, в его конце гаражи. Там увидишь свою тачку.

Костя Воронов, узнав про мою удачу с джипом, расстроился.

Чужую беду он уважал, но чужая удача для бывшего таксиста была невыносима. Он долго выспрашивал детали и я с удовольствием его подразнивал, поглядывая из окна башенки на мой роскошный необычного цвета джип. Угонщики не оставили на машине никаких царапин, только малость покурочили блок зажигания. Костя сопел, поглаживал ладонью большую голову, даже поставил мне кружку пива. Он меня не любил, догадывался о моих планах. Но и сделать ничего с моими планами не мог, понимал, что я и впредь буду его доставать, как раньше доставал Шурка.

А мне нравилось в «Брассьюри».

«Построй камин, – не раз советовал я Косте. – Стена сама к этому призывает. Смотри, какая стена? С камином от посетителей вообще не будет отбоя».

«А платить кто будет? Им, – кивал он на сидящих в зале посетителей, – на камин наплевать. Они пожрали и ушли, а мне прикажешь уголь покупать для камина?»

«Разоришься ты, Костя», – доставал я бывшего таксиста.

«Почему?»

«Сильно жмешься».

Он возмущался:

«А налоги? А крыша? А ваш общак? Вчера, например, Долган опять брал куриные окорочка».

«Разве дело в окорочках?»

«А в чем?» – неохотно интересовался Костя.

«Дело в росте. В бизнесе нельзя прозябать. Расти надо, понимаешь?»

«А я не расту? – возражал Воронов. – Вот подкоплю денежек…»

«Ну, подкопишь? И что?»

«А я хороший магазинчик присмотрел на проспекте Маркса, – глаза у бывшего таксиста туманились, действительно, не может жить человек без мечты. – Там место такое, что покупатели сами пойдут, никакой рекламы не надо. Там все пути проходят через этот магазинчик, куда ни пойдешь, упрешься в него. Отбоя не будет от покупателей. Продукты, овощи, бакалея… – Воронов прищурился, как голландский художник. – Сегодня торговать имеет смысл только тем, что долго не лежит на прилавках. То есть жратвой всякой. Чем вкуснее пожрал человек, – объяснил свою позицию Костя, – тем сильнее ему хочется пожрать еще вкуснее. Закон природы». – Он пригладил большую голову и посмотрел на меня снисходительно.

«Ну хорошо, заведешь магазинчик, а дальше?»

«А что дальше? Подкоплю денежек, еще один куплю».

Что верно, то верно: у каждого своя мечта. Костя Воронов тяжело переживал мою удачу. Представляю, как вытянулась бы у него морда, узнай он, что в конце того же месяца пацаны Филина очень точно вычислили угонщиков. Одна компашка специализировалась на угоне дорогих машин. Конкретный Толян всяко настаивал на полном разгоне банды, но я поступил иначе. С разрешения Филина встретился с неким Сухарем, он и вернул мне деньги, кое-что подбросив еще за моральные потери. Сильно переживал бы Костя такую удачу, но от подобных новостей я его хранил.

На другой вечер после поездки к деду Серафиму (понятно, отчитывался о поездке Долган) позвонил Филин.

Сперва он подробно расспросил про джип.

Я, конечно, рассказал все детали – про Нострадамуса, про гадалку, про звонки.

– Ну, чисто комедия, – посмеялся Филин. – Конкретно. Знал, что ты разберешься. – И спросил: – Вы сильно там поддали? – Это он так перешел к поездке на пасеку.

– Да ну, – ответил я. – Даже не думали. Сидели, чай пили.

– А чего это Долган как не в себе?

– Может, накурился?

– А кто за ним замечал такое?

– Мне Толян говорил, что кумарит иногда дурика.

– Ну, а сам-то ты?

– А что я?

– Ты, говорят, часто ходишь к Воронову.

– Ну, хожу.

– Как он без Шурки?

– Да ничего. Смирный.

Филин засмеялся и положил трубку.

Так я и не понял: зачем он звонил? Какого рожна? Как в той песенке, которую тогда везде пели: «А в августе зацвел жасмин, а сентябре подснежник».

Вообще осень девяносто третьего выдалось сухой, я страшно страдал.

В Москве стреляли танки, но Сибирь эти напасти миновали. Осень у нас – лучшее время года. Небо нависает такое синее, такое пронзительное, что город даже в час пик грохочет почти беззвучно. А на Коммунальном мосту пахнет тиной и большой рекой, которая молча ломит в сторону севера. Страшно я болею сухой осенью, когда нет дождей и на улицах пахнет пылью и бензином. Такие плавали облака, такое солнце светило, так беззвучно несло паутинки через весь город от моста до площади Калинина, что как только Шурка мог улежать в могиле в такую погоду! Я бы на его месте и на час не задержался. Это же просто, даже китаец поймет…

Обычно мы с Долганом лениво объезжали лавчонки, брали все, что причиталось за крышу, иногда брали с верхом, если точно знали, что придурок не побежит жаловаться в милицию или к Филину. На этом деле горб заработать трудно, но, глядя на меня, Долган беспокоился:

– Ты, Андрюха, не больной?

– С чего это?

– Ну, я вот гляжу, – объяснил он, почему-то не глядя на меня. – Мы же все время рядом. Ты в лавке не стал разговаривать с пиплом, ты почему-то сразу – хрясь ему по роже!

– Да какая у него рожа? – нехотя возражал я. – Не рожа у него, а копыто.

– Ну, значит, ты ему по копыту! Ну, типа вмазал. Не рассуждая. – Долган поворачивался и остро взглядывал мне в глаза: – Ты что, не помнишь, что ли, когда бьешь? Или дурку катаешь?

Я, правда, не помнил.

Сухой осенью у меня всегда крыша немного едет, я знаю.

Пару раз с конкретным Толяном мы поскандалили в «Рыбах» и Филин приказал некоторое время не пускать в «Рыб» ни меня, ни Толяна. Мы теперь с ним отрывались по чужим кабакам, а если с нами увязывался Долган, то в двух местах (верная примета) нас почему-то всегда били – в казино на Северном, там секъюрити были волки, и обязательно в одной кафушке в Березовом логу. Ну, прямо заколдованная кафушка. Или мы появлялись там без меры поддатые или, появившись, хватались не за тех девок. Сразу хватались, ни секунды не раздумывая. Ну, отсюда и результаты. Однажды нас там так отделали, что я три дня провалялся дома.

Как раз в это то время вылезли наружу нелады Долгана с Филином.

Не знаю, в чем там было дело, но Долган у нас на глазах пыжился все больше и больше. Ну, прямо на глазах превращался в пламенного борца с нарушителями понятий, а занятие это совсем бесперспективное. Говорили, что нелады Долгана с Филином начались с исчезновения какой-то папки. Вроде была какая-то папка при Шурке и Шурка собирался сдать ее Филину, а папка загадочно исчезла. Шурку, значит, подстрелили, а папка исчезла. Одни считали, что сам Шурка папку припрятал надежно, другие думали, что папка могла затеряться сама по себе, но были и такие, кто указывал на Долгана: вот, дескать, могла попасть искомая папка в его руки. Вот Долган теперь и пыжится, дескать. Будто лежали в загадочной папке такие бумаги, отсутствие которых мешало Филину спокойно спать, а Долган на этом играет. А соответственно, нервничает.

Например, Долган почему-то решил, что Костя Воронов тайком капает на него Филину. Когда, отлежавшись после выпивки в той кафушке, я появился в «Брассьюри», бывший таксист сидел в башенке опечаленный. «Смотри, что творит плешивый, – показал он мне синяки на животе. – Он убить меня хочет». Вообще-то я в такие дела принципиально не вмешиваюсь, но тут с плешивым поговорил. «Пошел ты! – сказал мне Долган. – Ты кто такой, чтобы тебя слушать?» Но когда я припер его затылком к холодной кирпичной стене, он раскололся: «Я все равно этому козлу яйца отвинчу. Он на меня капает».

На самом деле Воронов не капал.

Просто однажды в «Брассьюри» заехал сам Филин.

Он редко заглядывал в подконтрольные заведения, но вот почему-то уважил Воронова. Впрочем, сам Костя мог и не знать, кому подает холодное пиво, но Долгана эта история расстроила. Он решил, что капает Костя. А потом пошли глухие слушки о том, что Долган якобы поставил Филину какие-то условия. Долган псих, конечно, но само появление таких слушков говорило о том, что Долган или действительно поимел на чем-то Филина или сильно блефует. Однажды опечаленный Костя, на которого чаще, чем на других сваливались неожиданные громы и молнии, рассказал мне, что, круша посуду в «Брассьюри», пьяный Долган орет о том, что теперь это его территория. В том смысле, что теперь эта территория именно Долгану принадлежит, а не Филину. О самом Воронове, понятно, и речи не шло. «У меня тут теперь одни убытки, – пожаловался бывший таксист. – Этот плешивый влетает мне в крупную копеечку. Он псих, я не могу так».

«А ты сваливай в другое место».

«Ты что, ты что, Андрюха? – испугался Воронов. Даже оглянулся, будто нас могли подслушать. – Где это, скажи, будет по другому?»

«Ну, тогда чего жалуешься? Нет рогов, на пацанов не кидайся».

Втайне я, понятно, надеялся, что бывший таксист сломается. Сломается и скажет: «Вот, значит, решил я, Андрюха. Вступай в мое дело, Андрюха». Вот тогда я бы приструнил Долгана. А так что?

Точно, голова у меня в ту осень ехала.

Я все ненавидел, но держался. Пытался припомнить номер «жигуленка», из которого стреляли в Шурку. Пытался узнать, на каком кладбище похоронили Шурку. Пацаны молчали, говорили – этим занимался сам Филин. Иногда вспоминал Вадика Голощекого, вот бы с кем поболтать, он бы многое мне рассказал. Это же просто, это даже китаец поймет, скрипел я зубами. А иногда вспоминал нежную тварь из «Рыб».

Из-за этого как-то заехал к Юхе.

Юха мне не понравился. Пей отраву, хоть залейся! Благо денег не берут… Нехороший Юха был в тот вечер, то ли накурился, то ли довели его бесконечные безденежье и похмелье. Сколь веревочка ни вейся – все равно совьешься в кнут…Мы с ним раздавили бутылочку. Ох, родная сторона, сколь в тебе ни рыскаю, лобным местом ты красна да веревкой склизкою… Уходя, я бросил на стол пачку бумажных салфеток.

«Зачем?» – спросил Юха.

«Чтобы ты в них сморкался, блин!»

Юха намека не понял, да и не надо было так говорить.

Но давно не было дождей, стояло бабье лето, хотя по утрам уже здорово подмораживало. Все плыло в голове. Иногда я не мог понять, точно ли мы, например, ездили с Долганом и конкретным Толяном на пасеку к деду Серафиму? Конкретный Толян на мой вопрос сердито сопел, а Долган прямо остервенялся. Оказывается, хорошую перспективную квартиру на Маркса он так и не откусал. Наверное, Филин не позволил. Не сложилось у тебя с дедом, не подписал дед бумаг, сам виноват, сказал он Долгану, а лишнего шума нам не надо.

Вот Долган и остервенился.

Ну, и хрен с ним, решил я, пусть живет вредный.

Но иногда я как бы отчетливо слышал слова деда Серафима, обращенные к Долгану: «Время придет, тебя ни в один дом не пустят… Время придет, пойдешь из дома в дом, тебе никто не подаст… Ни корочки, ни копеечки…»

Что бы это значило? Что дед хотел сказать этим? Чем он нас таким опоил, что у плешивого Долгана копыта на него не поднялись? Лукавый, однако, дед. Шестикрылый.

А вот Долган совсем слетел с тормозов.

Несколько раз в присутствии пацанов резко обрывал Филина, а тот лишь страдальчески сводил брови: вот, сами видите, с каким дерьмом приходится работать. У меня от этих бровей холодок плавал по спине, знал я, к чему Филин сводит брови так страдальчески. А Долган хоть бы хны. Видно, впрямь чувствовал за собой что-то такое. Вел себя так, будто завтра все под него лягут.

Но это ошибочное чувство.

Я хорошо знал, что это ошибочное чувство.

К тому времени я разного насмотрелся и знал, как легко люди впадают в одну и ту же ошибку. Один такой тип так и маячил у меня перед глазами. Звали его Котел (Паша Котлов). Маленького роста, плотный, с высоким пронзительным голосом. Очень жизнерадостный, всегда склонный к обману, иногда бессмысленному. «Это мой стиль, – победно говорил он. – Одни носят белые воротнички, другие галстуки от Версачи, а я вру». Было время, этот Котел набирал у Кости Воронова сигарет и жвачки и торговал мелочишкой по всему району, арендуя машину у своего приятеля, кажется, биолога. В знакомствах Котел был неразборчив, из-за вранья его не терпели. Старенький «Москвич» разваливался по частям, приятель запивал. Время от времени Котел отыгрывался на том, что обсчитывал приятеля даже на бензине. «Ты меня обманываешь!» – дошло однажды до приятеля-биолога и он ушел в могильщики. Свой процент за крышу Котел, естественно, отдавал неохотно. Ну, не нравилось ему это. Сделать ничего не мог, а не нравилось. «Совесть – лучший контролер, – пытался он себя успокоить. – Если сделал дело на совесть, не поимел долгов, тебя тоже не поимеют». Во всем остальном Котел был обыкновенным сибирским жлобом. Носил неряшливую бороду (экономил на бритье) и черный сюртук с широкими штанами (так и хочется сказать – в заплатах), из под которых выглядывали разбитые башмаки на высоких каблуках. Понятно, не из модного магазина.

Котла жаба давила.

Он, например, не держал постоянных рабочих, предпочитая ящики и бочки в своей мелкой лавочке таскать и катать самолично. Иногда пару временных рабочих он все-таки нанимал, но со стоном; к нему даже бомжи шли неохотно, вечно у Котла случалась канитель с выплатами. Ну, а еще был у Котла сынок, хитрый ублюдок, от которого за версту несло кумаром. «Делись! – не раз советовал он родному папику. – Делись, блин, с людьми, а то зарежут!»

Котел отмахивался.

Ему в голову не приходило, что сынок произносит слова, золотом начертанные в Своде неписаных законов бизнеса.

Положенную Филином ставку я не скашивал никому, даже бывшему таксисту.

Я так считал: не хочешь честно платить, купи втихомолку ствол или беги в прокуратуру. Платить, конечно, не хотели, но никто стволов не покупал и в прокуратуру не бегал, значит, могли платить. И платили. А с некоторого времени работать я предпочитал один. Можно свободнее поболтать с клиентом, а это не последнее дело. Мы ведь (у кого голова на плечах) не просто работаем, мы внимательно приглядываемся к будущему. Рынок вообще дело ненадежное: сегодня ты в силе, а завтра придет конкурент и выбросит тебя с рынка, ну, и тюремные нары тоже никто пока не отменял. Я не собирался всю жизнь болтаться в одной тачке с Долганом, обсуждая проблемы его геморроя. Потеряв Шурку, я внимательно присматривался, с кем можно начать дело, и каким, собственно, делом стоит заняться.