Интерьер для птицы счастья Демидова Светлана

Саша напряглась, ожидая, что Владимир Викторович сейчас грубо стащит с нее одежду и начнет насиловать прямо на полу в прихожей, как иногда любил делать Арбенин, которого очень возбуждала нестандартность обстановки. Но Халаимов, ласково проведя прохладными пальцами по ее груди, вдруг подхватил ее на руки и понес в комнату. Он покружил Сашу по квартире и не нашел, куда ее можно возложить, потому что оба имеющиеся в наличии дивана были собраны и не располагали к занятиям любовью.

Тогда он, не спуская ее с рук, выбросил вперед длинную гибкую ногу и носком выдвинул вперед диван. Не привыкшая к подобному обращению мебелина издала протяжный стон, и Халаимов опустил Сашу на слегка сбившееся покрывало. Она сама сдернула джемпер. Он раздевался рядом. Они смотрели друг другу в глаза. За джемпер – пиджак, за белую футболочку – рубашку в тонкую клетку, за юбку – брюки, за бюстгальтер… Ему нечего было сбросить взамен, и он припал губами к ее обнажившейся груди.

Саша зажмурилась и сжала губы в ожидании боли и приступа отвращения. Она уже не понимала, зачем решилась на этот шаг. Что за первобытное желание в ней взыграло? Неужели на нее так завораживающе подействовала красота лица и необыкновенная мягкость и грациозность движений нового зама? Неужели красивые люди всегда все получают по первому требованию?

В отличие от Юрия, Владимир Викторович был терпелив и нежен. И вдобавок никуда не спешил. Привыкшая к бешеному штурму и натиску, Саша не понимала, что происходит. Ей казалось, что он нарочно медлит, чтобы ее помучить. Он специально целует и ласкает ее грудь, гладит ее своими шелковыми пальцами, чтобы потом неожиданно вгрызться в нее и одновременно взрезать тело снизу до жгучих искр из глаз. Халаимов, удобно устроившись у нее на груди, почему-то не спешил этого делать.

Саша замерла в ожидании ужаса, который должен вот-вот ее накрыть и которым она должна заплатить за то, что пожелала мужчину. Владимир Викторович наконец спустился ниже. Саша закусила губу. Сейчас ей будет больно. Надо перетерпеть. Но, наверное, не стоит ему показывать, что она не умеет наслаждаться сексом. Пусть он думает, что ей приятно.

Она соорудила на лице выражение, которое видела у женщин в подобной ситуации в сериалах, и вдруг… поняла, что это мускульное состояние как нельзя лучше соответствует выражению ее собственных эмоций на настоящий момент. Она почувствовала, что ей действительно приятно. Более чем приятно. В ее словаре не было слов, чтобы описать свои новые ощущения.

Неожиданно для себя Саша застонала, а тело ее непроизвольно выгнулось дугой под руками Халаимова. Ей стало казаться, что оно, ее тело, превратилось в сплошной нарыв: еще немного, и она разорвется на части от прихлынувшей ко всем его точкам крови.

Саша не знала, что делать. Она извивалась под телом заместителя начальницы налоговой инспекции. Ей хотелось кричать и плакать, и просить о чем-то, но она никак не могла сообразить, о чем. Она, прожившая в браке восемь лет, была совершенно неопытна. Но Владимир Викторович знал, что надо делать. Она ждала рвущей на части боли, а получила освобождение от всех земных тягот. Ее тело сделалось легким и невесомым. Может быть, это смерть? Как она прекрасна в таком случае! Или не смерть… Может, это… любовь…

– Ты прекрасна, Сашенька, – шепнул ей на ухо Халаимов и лег с ней рядом на спину.

Разве они уже на «ты»? Вроде после «этого» все всегда на «ты»… Она не сможет. Да, она не сможет назвать его Володей. Они совершенно незнакомы. Он начальник, она – его подчиненная и даже не по прямой. Их разделяет целый пролет служебной лестницы… пропасть… вечность…

Саша решила, что сеанс окончен, схватила рукой валяющийся под рукой джемпер и, стыдливо прикрывшись им, поднялась с дивана. Владимир Викторович не стеснялся. Он лежал перед ней, красивый и совершенный, как античная скульптура. Саша не могла отвести от него глаз, а он улыбался, довольный собой, своим ослепляющим телом и тем, что произошло. И, похоже, довольный ею, Сашей.

И она не устояла. Она отбросила свой джемпер и впервые в своей жизни опустилась на колени перед мужчиной. Вздрагивая и пугаясь собственной смелости, она провела рукой по рельефной тугой мускулатуре и с опаской посмотрела в глаза Халаимова. То ли она делает? Его взгляд сказал: то. И она, не помня себя, принялась целовать прекрасное лицо, крепкое, долгое тело. А потом ей опять показалось, что отлетела душа и вместо нее слетела с небес сама Любовь.

Одеваться он начал неожиданно и сосредоточенно, будто куда-то опаздывал. Саша решила, что он хочет еще поспеть на день рождения, и даже не сделала попытки его задержать. Она сидела на диване обнаженной, уже не спеша одеваться, и завороженно следила, как он натягивает брюки, застегивает рубашку. Халаимов все делал красиво и грациозно. Процесс вульгарного одевания превращался в иллюзион.

– Ну, мне надо бежать, – сказал он, будто только так и положено прощаться после интимной близости.

Саша не шелохнулась. Он подошел к ней, поднял с дивана своими сильными руками и прижал к себе. Все тело ее опять задрожало, но его это уже не интересовало. Он чмокнул ее в щеку и стремительно вышел в коридор.

Когда за ним захлопнулась входная дверь, Саша долго еще стояла столбом посреди комнаты, пока не почувствовала, что замерзла. Она побрела в Сережину комнату за халатом. У большого зеркала шкафа задержалась и посмотрела на себя. Да-а-а… Прямо скажем, не нимфа… С нее скульптуру лепить не станут. Грудь несколько обвисла. Что не удивительно – Сережу она кормила долго, почти до года. Молока было много, и теперь под сосками красовались белые червеобразные растяжки. Такие же червячки змеились и на животе. Как же она об этом забыла? Стоило ли себя демонстрировать во всей такой красе? Можно было хоть свет притушить… Впрочем, теперь это уже не имеет значения.

Саша накинула халат и еще раз вздрогнула, будто ее тела коснулась не ткань, а нежные руки Халаимова. Она вздохнула и пошла собирать разбросанную по полу одежду. Когда белье, юбка и джемпер водворились на привычные места, Саша задумалась. А был ли здесь Владимир Викторович? Не плод ли ее расстроенного воображения все случившееся? Может, ей надо лечиться?

Саша вышла в коридор и почему-то испугалась. На столике так и стояли две бутылки: пузатая коньячная и винная, длинная и тонкая. У Саши задрожали коленки. Почему он их не взял? Забыл? А как же день рождения? К черту день рождения! Какое ей дело до какого-то дня рождения?! Она только что целовалась с таким мужчиной, о котором не могла раньше и мечтать. Она была с ним! Он был с ней! Он сказал ей, что она прекрасна!

Нет, она ни за что не понесет ему эти бутылки на работу, и ему придется прийти к ней за ними еще раз. Еще раз… Хм, другого раза, пожалуй, не будет. Он наверняка уже купил другие. А она, Саша, скорее всего, была всего лишь эпизодом в его бурной биографии. Слишком уж он смел. Сопротивления даже и не предполагал. Саша вспомнила, как смущенно он смотрел в глаза женщин ее отдела. Как он умудряется сохранять такой непорочный взгляд?

Саша вернулась в комнату, еще хранившую запах его парфюмерии: что-то ванильно-чувственное… Или теперь все, связанное с Халаимовым, будет восприниматься ею именно так? Конечно, он больше не придет. Да и был ли он здесь? Вот уже и не пахнет ванилью… Если бы не две бутылки… Может, они тоже ей почудились? Вот сейчас еще раз выйдет в прихожую, и их там, конечно, не окажется…

Она хотела пулей вылететь в коридор, но заставила себя идти медленно и размеренно. Если бутылки ей примерещились, то это будет означать, что у нее маниакальный психоз ввиду неудовлетворенных женских желаний. Странно… Пока она сегодня утром не увидела на улице нового зама, у нее и желаний-то никаких не было. Муж отбил у нее всяческие желания. Она даже не могла и представить, чего именно ей нужно было желать. Теперь-то знает…

Бутылки стояли на месте. Все те же: коньячная и винная. Так что же такое произошло? Почему? Не мог же Владимир Викторович вдруг взять и сразу в нее влюбиться. Конечно же, нет. Наверняка завтра в инспекции он будет делать вид, что между ними ничего не было. А ей что делать? Ее будет трясти мелкой дрожью только при упоминании его имени. Зачем же она ему поддалась? Он теперь будет думать, что… Но разве можно было устоять? Разве кто-нибудь может перед ним устоять? Интересно, был ли такой прецедент?

А она… За пару часов она узнала столько нового о себе и своих женских желаниях, сколько не смогла узнать за восемь лет жизни с Арбениным.

Саша сняла с дверной ручки пакет с пирогами и пошла на кухню. Теперь можно устроить пир.

Надо же, какой сладкий пирог! Этот, с яблоками и корицей. Сладкий и с легкой горчинкой, как… любовь… Саша замерла с куском пирога во рту. Она, обнимая Халаимова и сливаясь с ним, явственно ощутила чувство любви. Любви? Но этого же не может быть! Скорее всего, это был всего-навсего тот самый знаменитый оргазм, о котором она столько слышала и которого ни разу не испытала, живя с Арбениным. А любовь… Любовь возникает, когда человека как следует узнаешь, съешь с ним не один пуд соли… Хотя… с Арбениным она много чего съела: и соли, и перца, и горчицы, но такого возвышенного чувства, как сегодня, никогда не испытывала. Может, она влюбилась в нового зама? От этой мысли тело Саши под тонким халатом покрылось мурашками. Влюбилась? Она и в Юрия была влюблена… Очень влюблена…

Они познакомились в баре, куда Сашу затащила тогдашняя ее подруга Лида Салтыкова. Надо сказать, что Саша всегда была одиночкой по натуре и дружить не очень умела. Все подруги, которые бывали у нее в жизни, как-то сами прилеплялись к ней и мужественно терпели ее странности. Странности заключались в том, что Саша не слишком любила развлекаться, была погруженной в себя домоседкой и запросто могла променять дискотеку на вечернее чтение какой-нибудь книги, преимущественно классики, русской или зарубежной, или на так любимое ею рисование.

Однажды Саше пришлось готовиться к экзамену вместе с Салтыковой по одному учебнику, которых в институтской библиотеке на всех не хватало, и с тех пор Лида к ней намертво приклеилась.

Идти в бар Саша не хотела, потому что вообще не любила ходить в места, где много народу, где курят и тем более пьют. Лида потратила много слов для уговоров, привела массу, как ей казалось, убедительных аргументов в пользу посещения бара и с большим удовлетворением от результатов собственной деятельности повела подругу в недавно открывшееся заведение под названием «Дерби». Она даже не могла предположить, что Саша согласилась пойти только потому, что Лида надоела ей, как жужжащая возле уха муха. «Лучше перетерпеть пару часов этот бар, как стоматологический кабинет, – подумала Саша, – чем слушать Салтыкову весь вечер».

В баре, который изо всех сил пыжился оправдать свое название, все стены были увешаны конной упряжью, жокейскими шапочками, хлыстиками и конными портретами в медальонах, окруженных венками из лавровых листьев. Коктейли тоже имели соответствующие названия: «Забег», «Фаворит», «Жокей», «Иноходец», «Рысак» и даже «Амазонка». Девушки взяли себе по «Амазонке» и по куску пирога с сыром «Ипподром». Пирог оказался вязким и непропеченным, а расплавившийся сыр тянулся нескончаемыми нитями и вяз в зубах.

– Ну и гадость этот «Ипподром»! – с сожалением вынуждена была констатировать Лида.

– «Амазонка» не лучше, – подхватила Саша. – Я думала, коктейль назван в честь женщины-всадницы, а, похоже, этими стаканами черпали воду из настоящей Амазонки, с тиной и головастиками.

– Фу, Сашка! Придумаешь тоже! Прямо уже и пить это неохота!

– Ну и не пей! Вот посмотри! Что это у меня на дне, если не головастик? – Саша с брезгливостью придвинула к подруге высокий стакан с желтой мутноватой жидкостью.

Лида внимательно разглядела бултыхающиеся на дне в бурых хлопьях составляющие коктейля и предположила:

– Слушай, а может, это оливка… Их иногда в коктейли вроде бы добавляют… для экзотики…

– Какая же это оливка, если у нее хвост! – сморщилась Саша.

Салтыкова брезгливо поджала губы, еще раз потрясла стаканом с хвостатыми составляющими и вынесла приговор:

– Точно! Головастик! Или, может быть, вообще чей-то эмбрион!

Тут уже и Сашу передернуло.

– Ну и зачем ты меня сюда тащила? – спросила она.

– Ну… я же не знала, что тут так плохо с едой и… выпивкой. Я думала, отдохнем, оттянемся в новом баре. Интерьерчик-то клевый! Мне, Саш, вон тот конь нравится. На правой стене. Черный.

– Кони бывают не черные, а вороные.

– Все равно! Знаешь, раз выпить не удалось, думаю, надо курнуть. Пойду чего-нибудь куплю.

Лида спрыгнула с высокого стула с сиденьем в виде седла и пошла к барной стойке. Бармен, молодой блондин, весь в цепях и кольцах, очевидно, оказался очень разговорчивым, потому что Салтыкова надолго зависла около него.

Саша сидела в своем седле и раздражалась все больше и больше. Курить ей не хотелось. Она вообще редко курила, а если и бралась за сигарету, то только для того, чтобы не выглядеть белой вороной в студенческой компании. Сизый дым и без помощи двух подруг и так уже почти полностью заполнил помещение бара. Из колонок, подвешенных где-то под потолком, гремела музыка, но никто не танцевал. Да и вообще народу было мало.

Саша пересчитала оставшиеся деньги. Похоже, должно хватить на два коржика, которые она видела в углу витрины. После мерзкого сырного пирога и пары глотков мутной «Амазонки» есть захотелось по-настоящему. Она уже спрыгнула со стула на пол, когда вернулась Лида еще с двумя полными стаканами в руках и зажатым под подбородком целлофановым пакетом.

– Садись, – велела она Саше. – Шурик прислал.

– Что еще за Шурик?

– Бармен! Представляешь, оказывается, мы с ним в параллельных классах учились. Когда мы «Амазонку» брали, я его даже не узнала. Он вообще-то черноволосый, а тут вдруг стал белоснежный, как ангелок. Выкрасился. Говорит мне сейчас: «Чего родных не узнаешь?!» Я пригляделась – Шурик!

Лида шлепнула на стол стаканы с ярко-оранжевой жидкостью.

– А это еще что? – Саша опасливо покосилась на ядовитую окраску очередного напитка.

– Коктейль называется «Виктория», то есть – победа. Шурик сказал, что делал, как себе. Я видела, он наливал сок манго и апельсиновый, сухое вино и еще что-то… покрепче. Сверху шоколадом посыпал, корицей и даже вроде бы тертым орехом… Видишь, целая горка. Не пожалел. А это, – Лида надорвала пакет, – это какое-то печенье навороченное. Тоже сказал, что от себя отрывает. Гляди – с маком! Вкусное! Попробуй, так и тает во рту…

«Виктория» оказалась ничего себе, весьма пьянящей и приятной на вкус. В течение вечера Шурик еще несколько раз подносил девушкам коктейли, сделанные, как для себя, потому что явно намеревался закрепить успех и продолжить встречи с неожиданно, но удачно встреченной Лидой за пределами «Дерби». Чтобы Салтыкова ненароком не улизнула, он подвел к подругам в качестве соглядатая молодого человека.

– Вот, Лид! Узнаёшь Юрика? Тоже в нашем классе учился.

– Арбелин, кажется… – попыталась вспомнить Лида.

– Арбенин, – поправил ее молодой человек и улыбнулся. – Классику надо знать.

– А-а-а! – беспечно махнула рукой Салтыкова. – Всю ее все равно не упомнишь. Арбенин – он где был? В «Войне и мире»?

Молодой человек почувствовал, что Лиде совершенно не важен его ответ, и кивнул головой. Саше это понравилось. И весь он понравился тоже: смуглолицый, пышноволосый, с очень яркими сочными губами.

– В общем, так! – уже во всю распоряжался Шурик. – Сейчас за вами ухаживает Юрик, потом я подменяюсь, и мы вчетвером закатываемся ко мне на квартиру! Заметано?

– Заметано! – хихикнула уже пьяненькая Лида.

– Заметано, – утвердительно кивнул головой Юра и вопросительно посмотрел на Сашу.

В его взгляде ей почудилась просьба. Даже не просьба, а мольба – тоже согласиться на предложение Шурика. И она, прямо глядя в его темные глаза, тоже кивнула головой.

В «Дерби» не танцевали, поэтому молодые люди без устали занимались этим у Шурика. Он снимал комнату в двухкомнатной квартире, где жила еще одна молодая пара. Очень скоро пара присоединилась к их веселью, но Саша на следующий день не могла даже вспомнить их лиц, потому что смотрела только на Юру. Юра тоже смотрел только на нее. Это устраивало и Салтыкову с Шуриком, и соседей.

Саша чувствовала себя уже сильно опьяневшей, когда вдруг сообразила, что они с Юрой в комнате одни. Соседи удалились в собственную опочивальню, Лида с Шуриком, очевидно, выкатились на кухню. В комнате было полутемно, из магнитофона неслось «The Show Must Go On» Фредди Меркьюри. Атмосфера была настолько интимной, что губы Арбенина на ее шее показались Саше очень уместными. Она не имела ничего и против того, чтобы соединить свои губы с его. Они целовались под закордонного Меркьюри, потом под отечественных исполнителей до тех пор, пока у Саши не заболела откинутая назад шея.

Комната Шурика имела одно спальное место в виде поставленной прямо на пол, без ножек, широкой двуспальной тахты. В этот вечер Юра мог сделать с Сашей, что угодно. Она не смогла бы противиться алкоголю, музыке и красивому молодому человеку с яркими и такими вкусными губами. Но он ограничился только поцелуями и скромными стыдливыми ласками на Шуриковой тахте. Он же не позволил ей уснуть в этой квартире и отвез домой. Это и решило все дело.

Утром Саша с нежностью вспоминала смуглого парня с яркими губами и классической фамилией, который не воспользовался ситуацией и, пафосно говоря, сберег ее девичью честь. Ей где-то даже жалко было, что сберег. Она зябко поеживалась, когда вспоминала его поцелуи и руки, ласково поглаживающие ее тело через одежду.

Днем Саша поняла, что Юра Арбенин ей очень понравился, а вечером она уже честно призналась себе, что влюбилась. Она как раз раздумывала над тем, не поговорить ли на предмет него с Салтыковой, когда он сам позвонил ей по телефону и пригласил на свидание. Положив трубку, Саша сладко поежилась. Они с Юрой в этот день оба думали друг о друге и оба собирались позвонить Салтыковой. Арбенин успел первым. И это было здорово!

Они встретились на Дворцовой площади у Ангела. Увидели друг друга и оба мучительно покраснели. И очень долго не могли разговориться. И кто знает, когда бы еще разговорились, если бы не хлынул дождь.

– Бежим! – крикнул Юра, взял ее за руку, и они бросились под арку Главного штаба. Там уже набилось приличное количество прячущегося от дождя народа, и Арбенин обнял ее, как бы отгораживая и пряча от всех. Она уткнулась лицом ему в грудь, и его запах показался ей до того родным, что она сама подняла к нему лицо для поцелуя. И они целовались у стены арки Главного штаба, никого не стесняясь. Все люди тоже казались родными и такими же счастливыми, как они.

Через некоторое время под арку забежала группа насквозь промокших молодых людей. У одного парня болталась на груди гитара, и он тут же принялся на ней бренчать и даже что-то негромко петь. Сначала Саша с Юрой, занятые собой и своими новыми ощущениями, не прислушивались, а потом вынуждены были отвлечься друг от друга. Притихли и обернулись к молодым людям вообще все, кто спасался от дождя под аркой. Парень пел очень хорошо. Мелодия была незамысловатой, но очень трогательной, а слова, очевидно, были написаны для девушки, которая стояла рядом с парнем и застенчиво улыбалась.

Парень пел:

В те времена еще не так часто можно было услышать уличных музыкантов, и восторженные горожане вместо денежных знаков осыпали юного менестреля аплодисментами, а одна женщина даже отдала его девушке свой букет из красных гвоздик. Саше тоже очень понравилась молодая пара и песня. И только тогда, когда была уже «глубоко» замужем, она вдруг поняла, что песня того парнишки была ей как бы предупреждением. «Ревновал тебя я к небу, всяким ангелам случайным», – эти слова можно было сделать эпиграфом ко всей ее семейной жизни с Арбениным. Саше надо было бежать от Юрия, как героине песни, может быть, даже вскочив на коня клодтовского укротителя, но она не смогла распознать в случайном уличном музыканте провидца.

Они с Арбениным через месяц подали заявление в загс. Лида Салтыкова, узнав о наметившейся свадьбе, раз сто повторила: «Ну вот! А ведь не хотела идти в „Дерби“! Если бы не я, где бы вы сейчас были с Юриком?» – и потребовала, чтобы их с Шуриком непременно взяли в свидетели.

Первая брачная ночь молодоженов была настоящей первой у обоих. Выяснилось, что тогда, у Шурика, Юра не столько щадил Сашину девичью честь, сколько боялся своей неопытности и возможной в связи с этим неудачи. После того как отношения были узаконены, он посчитал, что жена не имеет права сбежать от него даже в том случае, если у него ничего не получится. Против печати в паспорте не попрешь.

У него все получилось. Саша взвыла от боли, а Арбенин глубокомысленно изрек, что женщинам всегда в первый раз бывает больно. Саша это тоже слышала и даже читала, а потому решила перетерпеть первую брачную ночь, как судьбоносный поход в бар «Дерби». И она терпела все восемь лет брака, а Юрию даже никогда не приходило в голову, что у них что-то не так. Ему с женой было хорошо. Других женщин он не желал и считал, что Саша с жиру бесится: он ее любит изо всех сил, а она, вместо того чтобы стонать от наслаждения, глупо и упрямо каменеет, стиснув зубы. Он призывал ее расслабиться, отбросить в сторону всякие предрассудки и наслаждаться его телом так же, как он наслаждается ее. У Саши ничего не получалось.

Женщины отдела учета и анализа инспекции Федеральной налоговой службы, в которой Саша наконец закрепилась после того, как сменила несколько других неудачных мест работы, тоже не были в восторге от своих мужей. Марьяна Валерьевна Терехова не поддерживала подобных разговоров, поскольку вообще старалась держать в отношениях с подчиненными некоторую дистанцию, но однажды все-таки обмолвилась. Сказала она нечто противоположное: что даже не может представить такого, чтобы женщина в интимные моменты ничего не чувствовала, и что мужчина – не мужчина, если не может доставить женщине удовольствие. Когда Терехова вышла в коридор, Тамара Ивановна, старший инспектор и многоопытная мать троих детей, глубокомысленно изрекла:

– Врет и не краснеет. Цену себе набивает, мол, у нее все самое-самое, и даже мужик, как в кино.

После этого ценного замечания Саша удостоверилась, что у всех на сексуальном фронте примерно так же, как у нее, и продолжала терпеть изощрения своего мужа, которые все больше и больше отдавали садизмом…

Со сладкими от пирога губами Саша уселась за письменный стол, где лежала деревянная дощечка, выкрашенная черной тушью. Посреди черного поля белел гуашевый подмалевок фантастической птицы с женской головой…

Когда Саша училась в третьем классе, мама отвела ее в кружок народного творчества при соседнем ЖЭКе. В те достопамятные времена при ЖЭКах еще существовали бесплатные кружки для детей и прочих желающих. В кружке народного творчества маленькая худенькая женщина Галина Петровна Завадская учила грунтовать деревянные заготовки разделочных досок, пасхальных яиц, шкатулок и матрешек, расписывать их гуашевыми красками, темперой и покрывать лаком.

Саша оказалась одной из самых терпеливых и талантливых учениц. В кружок к Галине Петровне она ходила четыре года, освоила и прописную, и мазковую техники. Из-под ее кисточек выходили вполне профессиональные работы, которые не раз побеждали на всяческих конкурсах детского творчества. Возможно, после восьмого класса Саша поступила бы в какое-нибудь художественное училище, если бы Галина Петровна внезапно не умерла и кружок не закрылся.

Вообще-то она умерла совсем не внезапно. Она долго болела и с большим трудом вела свой кружок, но дети, разумеется, об этом и не догадывались. Саша училась тогда еще только в седьмом классе, а в девятом уже пришло другое увлечение – математикой, и она всерьез стала готовиться к поступлению в финансово-экономический институт.

Но страсть к росписи у нее осталась. Саша продолжала покупать на рынках деревянные заготовки, грунтовала их, как учила Галина Петровна, и с замиранием сердца расписывала, никогда не зная в начале работы, что выйдет из-под ее кисточки в конце. Саша одарила всех родственников, знакомых и подруг своими досками, шкатулками и матрешками, вполне отдавая себе отчет, что они никому не нужны. В современных квартирах не было места ее народному искусству. Даже несмотря на то что Саша выработала свой стиль и расписывала доски фантастическими птицами, зверями и цветами, каких никогда не было не только в природе, но и в практике ни одной из школ росписи по дереву, ее работы не смотрелись в хайтековских интерьерах. Для стиля минимализма они были инородными и слишком яркими пятнами.

Сашины птицы, выполненные мазковой техникой, имели радужное оперение и женские головы. Они были совершенно своеобразными, но у зрителя, при взгляде на них, то ли в памяти, то ли в воображении всплывал Алконост, Сирин или Гамаюн, самые известные птицы славянской мифологии. На самом деле это были птицы мифологии Сашиной души.

Гораздо больше, чем мазковую, она любила прописную технику, потому что та давала больше возможности для проявления фантазии. Птичьи перья и уборы Саша составляла из мелких деталей, которые, в свою очередь, заполнялись тонкими линиями, точками, перекрестьями и окружностями, составляющими причудливый геометрический узор. Бледные лица птиц имели огромные глаза с выражением запредельного знания. Сама Саша не знала того, что знали ее женщины-птицы.

Арбенин ненавидел и птиц, и кисти, и баночки цветной гуаши, и особенно запах лака, от которого у него болела голова. Он считал «эту мазню» пустым времяпрепровождением. Женщина должна варить борщи, печь пироги и воспитывать ребенка. А если у нее остается свободное время, то его вполне можно заполнить сексом, тем более что Сережу очень часто брали к себе погостить обе бабушки и возможности для этого у супругов были неограниченными.

Юрий говорил, что его раздражает согбенная над доской спина жены, ее выпачканные краской пальцы и, главное, ему не нравится, когда жилую комнату превращают в мастерскую. Он хочет жить в уюте, утопая в ласках жены, а не в ядовитых парах лака. Его бесит, когда в каждом углу обеих их комнат он натыкается на выпученные инфернальные глаза птичьих монстров, которые неизвестно что замышляют.

После развода Саша опять достала свои доски и краски. Отвыкшие от кистей пальцы поначалу не слушались, но терпения ей было не занимать. Примерно через месяц она опять уже твердо держала кисть и могла провести самую тонкую линию, изобразить идеальные окружности. Все нижние ящики Сережиного секретера уже были заняты Сашиными работами, но она писала все новые и новые, потому что этого просила душа…

Саша полчаса трудилась над лицом своей птицы, когда вдруг почувствовала, что рисует не птицу, а себя: горчичного цвета округлые глаза, тонкий, со слегка вздернутым кончиком нос, удлиненные тонкие и бледные губы. Саша заглянула птице в свои собственные глаза и покрыла ее щеки легкими веснушками, а под правым глазом ткнула темно-коричневую родинку.

После этого она минут пять просидела в раздумье над вопросом, каким оперением одеть себя-птицу, и решила, что больше всего ей подойдет зеленовато-желтая гамма. Саша обмакнула кисточку в охру, потом вдруг промыла ее, развела на палитре коричневую гуашь с белой, добавила капельку кармина и изобразила птице обнаженную грудь. Дальше уже ничего не оставалось, как продолжать писать свое обнаженное тело. Она только что разглядывала себя в зеркало, а потому не щадила: вот она, слегка обвисшая грудь, вот рубцы растяжек, вот несколько широковатые по современным меркам бедра.

А волосы… Сейчас она напишет свои прекрасные волосы, которым завидует вся налоговая инспекция.

Саша выставила строем перед собой баночки разноцветной гуаши, но вместо волос начала вдруг рисовать фантастические цветы. Получалась не женщина и не птица. Из-под Сашиных рук рождалось на свет фантастическое существо с ее собственным лицом и телом и цветами на длинных закрученных спиралями стеблях вместо волос.

Поскольку подмалевок был рассчитан на птицу с крыльями и с хвостом, то на черном фоне доски осталось много белого поля. Саша и там начала рисовать цветы и маленьких юрких большеглазых и пушистых зверушек, которые, путаясь в стеблях и цветочных венчиках, прижимались к женскому телу.

Когда доска была закончена, Саша с трудом разогнула спину и с удивлением отметила, что работала четыре часа без перерыва. На будильнике, настойчиво тикавшем на книжной полке, стрелки показывали пятнадцать минут первого ночи.

Марьяна Валерьевна Терехова, строгая начальница отдела учета и анализа налоговой службы, испытала настоящий шок, когда посмотрела в ясные глаза нового зама Халаимова Владимира Викторовича. Таких красивых мужчин она никогда в жизни не видела, если не считать рекламные проспекты, голливудские фильмы и некоторые отечественные сериалы. Перед ней стоял и улыбался не виртуальный красавец, а живой, из плоти и крови. У него слегка завернулся кончик воротника рубашки, на плече прилепилась тоненькая ворсинка, а его парфюмерия источала какой-то необычный горьковато-сладковатый запах.

Марьяна буквально потеряла дар речи, потому что испугалась, что Халаимов заметил, какие у нее неказистые волосы. А может, все-таки не заметил? Только бы не заметил! Она невпопад ответила на какой-то его вопрос, потому что толком и не поняла, что он спросил. Да разве какие-то вопросы могли сейчас иметь значение? Она думала совершенно о другом: этот мужчина должен принадлежать ей! И он будет принадлежать ей!

Марьяна Валерьевна всегда получала от жизни то, что хотела. Потом она иногда раскаивалась, когда получала желаемое, но ни разу еще не проиграла и никому ничего не уступила. В школе она училась лучше всех и шла на золотую медаль, и обязательно получила бы ее, если бы в выпускном классе вовремя не переориентировалась и не поставила себе другую цель. Что такое медаль? Престижная железяка, которая на самом деле никакая и не золотая! Пусть за нее борются зубрилки. Она легко поступит в институт и без золотой медали. Серебряная ей и так уже обеспечена.

Где-то перед самым выпуском из школы, кажется, в апреле, Марьяна вдруг с удивлением обнаружила, что кроме нее никто так жилы не рвет. Все вроде бы и учатся, вроде бы и готовятся к поступлению в вузы, но тем не менее не забывают и о личной жизни. Почти все девчонки дружили либо с одноклассниками, либо с мальчиками из параллельных классов. У самых красивых в качестве кавалеров были уже студенты вузов и курсанты военных морских училищ.

Пусть Марьяна и не красавица, но девушка весьма приятной внешности. Правда, вот волосы… Да, прической она и в юности не могла похвастаться, но носила такую короткую мальчиковую стрижку, которая сама по себе была вызовом общественному мнению. Никто не посмел бы и подумать, что все дело тут в слабых и неказистых волосах. Каждому казалось, что супер-Марьяна держит свой, особый и отличный от других стиль.

Одним словом, задумавшись о личной жизни, Марьяна тут же почувствовала себя обманутой и обделенной. Для начала она бросила взгляд на одноклассников и обнаружила, что Женя Федосеев очень даже ничего себе: высокий, стройный и буйноволосый. Дело несколько осложнялось тем, что он уже во всю дружил с Люсей Шевцовой и на Марьяну не обращал ровным счетом никакого внимания. Но не такова была Марьяна, чтобы отступить при первых же трудностях.

Определив, таким образом, объект, Марьяна наплевала на чувства Люси Шевцовой и приступила к атаке. Сначала она выяснила, когда обоих ее родителей весь вечер не будет дома. Определившись с днем, Марьяна попросила у Федосеева старый учебник Ландсберга по физике. Этот самый Ландсберг, разумеется, у нее имелся, все три тома, но она сделала вид, что просто задыхается без него.

Она договорилась с Женей встретиться на станции метро «Чернышевская», но очень вовремя позвонила и сказала, что у нее неожиданно поднялась температура и она была бы благодарна, если бы Женя собственноручно занес ей этот учебник. Если ему, конечно, не трудно. Парень решил, что помощь однокласснице труда ему не составит никакого, и обещал прийти. К тому моменту, когда Федосеев должен был появиться, Марьяна разложила постель, надела самую красивую ночную сорочку на тоненьких бретельках и, читая учебник анатомии для восьмого класса, распалила себя так, что готова была наброситься на Женю прямо у входной двери.

С трудом сдержавшись, она предложила ему пройти в комнату, якобы для того, чтобы проверить, есть ли у Ландсберга та глава, которая ее особенно интересует в свете поступления в институт. Извинившись и сославшись на температуру, она скинула халатик, забралась в постель и принялась сосредоточенно перелистывать учебник. При этом тонкая бретелька с ее плеча все съезжала и съезжала до тех пор, пока сорочка не обнажила маленькую крепкую грудь с нежно-розовым соском.

О том, что Женя увидел то, что ему намеренно демонстрировали, Марьяна поняла по напряженному сопению, но головы не подняла, «увлеченная» Ландсбергом. Она несколько сменила позу, одеяло съехало, и Жениному взору предстало обнаженное бедро и наполовину прикрытый все той же тонкой сорочкой темный треугольник между ног.

– Ну… я пойду, – пробормотал Федосеев таким полузадушенным голосом, что Марьяна поняла: только что посеянное уже дало первые всходы. Ей хотелось собрать весь урожай, поэтому сорочка сама собой полезла вверх, ноги раздвинулись, и бедный Женя Федосеев увидел то, чего никогда прежде не видел и, главное, чего никак не рассчитывал увидеть в ближайшие полгода.

Федосеев прирос к стулу, уже не собираясь никуда уходить, а Марьяна, воспользовавшись его замешательством, выбралась из постели. Вторая бретелька сама собой скатилась по шелковистому плечу, сорочка упала на пол, и Жене ничего не оставалось делать, как припасть к беззастенчиво предлагающему себя блистающему телу.

Люся Шевцова была благополучно Женей забыта. Она плакала, требовала объяснений и на нервной почве съехала на сплошные трояки, но это никого не волновало. Женя с Марьяной упали в омут плотской любви, от чего сами весьма пострадали, потому что выныривали лишь к контрольным и сочинениям, и то от случая к случаю. Марьяна не получила даже серебряной медали, но в институт все же поступила. Женя в Политех провалился и отчалил в армию, аж на Кольский полуостров.

Кольский полуостров был так запредельно далеко, что очень скоро Марьяне надоело отвечать на Женины романтические послания. Тем более что в одной с ней группе финансово-экономического института, куда она поступила, учился некто Влад Терехов.

Терехов был старше ее на три года и армию уже успел благополучно отслужить, из чего следовало, что ни на какой полуостров его больше не зашлют. Он казался Марьяне очень взрослым, независимым и мужественным. Она попыталась провернуть с ним вариант с учебником и съехавшей ночной рубашонкой, но успеха он не возымел. Видимо, Терехов уже кое-чего повидал на этом свете, а потому на обнаженку ожидаемым образом не прореагировал. Он прикрыл «больную» девушку одеялом и ушел восвояси, то есть в студенческую общагу.

Марьяна весь вечер прорыдала в подушку и чудным образом заболела по-настоящему. Наутро у нее действительно поднялась температура и дико заболело горло. Она не посещала лекции около двух недель, и по истечении последней Влад Терехов заявился к ней сам с пакетом апельсинов и двумя пирожными «буше».

– Ну, давай, что ли, чаю попьем, – предложил он.

Марьяна, которая уже почти поправилась и от Терехова ничего хорошего не ожидала, плюхнула перед ним на стол чашку с чаем, выложила на тарелочку сразу оба пирожных и зло сказала:

– Трескай!

Терехов не смутился, съел оба пирожных и, улыбнувшись, спросил:

– Обиделась?

Марьяна, запакованная в плотный спортивный костюм на «молнии», сделала вид, что не поняла его намека на прошлую задравшуюся ночнушку. Терехов и этим не смутился.

– Я просто не люблю, когда меня держат за идиота, – сказал он.

– И что? – истерично выкрикнула Марьяна.

– Ничего. Я думал, что ты прикидываешься заболевшей, а девчонки сказали, будто у тебя температура чуть градусник насквозь не прошибла.

– И что? – опять проклекотала Марьяна.

– Ничего… Жаль, что на тебе нет той самой… рубашечки, – без всякой улыбки сказал он. – Сейчас я, пожалуй, оценил бы.

– Перебьешься! Раньше ценить надо было!

– Ну ладно, – согласился Терехов. – Я тогда пойду.

– Скатертью дорога! – рявкнула Марьяна и понеслась открывать ему входную дверь.

В прихожей квартиры, расположенной в старом питерском доме, Терехов ногой захлопнул дверь, услужливо открытую Марьяной, прижал ее к стене и поцеловал так, что ей стал отвратителен толстый спортивный костюм, старый свитер под ним, детская маечка, хабэшные колготки и трусы в зелененькие цветочки. И тем не менее, кроме поцелуя, Терехов в тот день так ничего и не урвал. Дело было не только в заношенных трусиках – Марьяна не хотела ему прощать проигнорированную задравшуюся рубашонку. И не прощала долго. Она крутила романы со многими парнями и особенно любила целоваться со своими поклонниками на виду у Терехова. Он, глядя на ее выкрутасы, кривил губы, целовался с другими, а перед самым выпуском, остановив ее в институтском коридоре, сказал:

– Хватит, Марьяна! Выходи за меня замуж.

– С какой это стати?! – спросила она по инерции зло и заносчиво.

– Ты любишь меня, я знаю, – серьезно ответил он.

– Да?! – сделала она удивленные глаза, а в груди у нее все затрепетало от небывалого ощущения победы над непобедимым Тереховым.

– Конечно, любишь. И я…

– Что ты?

– Я тоже люблю тебя, Маша…

Машей Марьяну звали только в раннем детстве. Лет в шесть она заявила родителям, что ненавидит глупые сказки про глупых Маш с глупыми медведями, и потребовала, чтобы ее всегда звали только полным именем. Мама еще пару месяцев сбивалась на Машу, но дочь так зло и по-взрослому поправляла ее: «Марь-я-на!", что бедная женщина вынуждена была сдаться.

Это ее детское имя – «Маша» – в устах сурового Терехова прозвучало как объявление о полной и безоговорочной капитуляции, что несказанно утешило сильно уязвленное им же Марьянино самолюбие. Отныне одному лишь Владу Терехову разрешалось звать ее Машей. Такой вот он получил знак отличия от других. Такую награду.

Поженились они сразу после окончания института. Марьяна никак не могла понять, что испытывала во Дворце бракосочетания, когда Терехов надевал ей на руку обручальное кольцо. Любовь ли? Любила ли она Влада или всего лишь праздновала победу? Его поцелуи были вкуса сбывшегося желания.

В постели она представляла, как он мучился, когда она его отвергала, и наслаждение от этого делалось еще слаще, еще острее, еще пронзительней. В конце концов она привыкла к тому, что дарит себя мужу, и это ощущение превосходства над ним постепенно перенесла и на все другие области их семейной жизни.

Терехов оказался любящим и терпеливым мужем и нежным отцом. Марьяна могла смело доверить ему детей с самого младенчества, зная, что он вовремя и покормит их, и переоденет, и укачает. В случае необходимости Влад мог и обед приготовить, и квартиру убрать, и даже простирнуть ее колготки.

Марьяна воспринимала это как должное и была уверена, что в очередной раз вытянула в жизни счастливый билет. На других мужчин она никогда больше не смотрела, потому что, в дополнение ко всему вышеперечисленному, Терехов имел неплохую внешность и был страстен в постели.

И вот теперь, когда Марьяна считала свою жизнь вполне устоявшейся и отлаженной, когда уже не ждала от нее никаких сюрпризов, в их налоговую инспекцию пришел Владимир Викторович Халаимов. От его взгляда у Марьяны немедленно скрутило внутренности, как когда-то в юности, когда она читала учебник анатомии, поджидая Женю Федосеева. Начальница инспекции что-то говорила о ней новому заму, а Марьяна больше всего хотела бы в этот момент оказаться перед ним в той самой сорочке со спущенной с плеча бретелькой.

Выстукивая на компьютере бесконечные ряды из «б» и «с», она думала о том, что надо немедленно что-то предпринять! Надо каким-то образом дать понять новому заму, что он произвел на нее большое впечатление. Два раза в жизни ей удавалось завоевывать нужных мужчин учебниками и полуобнаженным телом. Ясно, что с Халаимовым этот вариант не пройдет, но другого опыта у Марьяны Валерьевны не было. Она думала над обрушившейся на нее проблемой половину рабочего дня до обеда, а в кафе «Восторг», поглощая дежурный салат «Столичный», наконец придумала: для начала нужно съездить в салон «Мадлен», в котором продавались парики, шиньоны и всяческого вида накладки. Конечно, она понимала, что, если завтра же явится в инспекцию в шикарном парике, всем сразу станет ясно для чего, вернее, для кого она его надела. Но в таком шикарном салоне, как «Мадлен», специалисты должны быть настолько высокого уровня, что наверняка смогут помочь ей в ее щекотливом положении.

Марьяна Валерьевна еле дождалась конца рабочего дня, при этом насмерть переругалась с Тамарой Ивановной, сделала несколько едких замечаний Эльмирке и была раздражена тем, что не удалось придраться к пышноволосой Арбениной. Та весь день тюкала на компьютере, и ей в голову даже не приходили мысли о салонах, типа «Мадлен».

Вынырнув из толпы, льющейся из метро на станции «Василеостровская», Марьяна сразу увидела «Мадлен». Салон, расположившийся на первом этаже старого дома, казался декорацией к шикарному сериалу про красивую жизнь, прилепленной к краснокирпичному и весьма неказистому зданию. В отличие от других окон дома, узких и глубоко утопленных в стены, огромные витрины салона сверкали новейшими стеклопакетами и представляли собой настоящее произведение дизайнерского искусства. В нишах, затейливо затянутых темно-бордовой тканью драпировки, стояли на разной высоте женские бюстики на длинных шеях и с гладкими продолговатыми лицами. Одни лица не имели ничего, кроме чувственных сочных губ, другие – только огромные манящие глаза.

На каждой модели красовался парик. Парики были так искусно и прихотливо освещены скрытыми от глаз светильниками, что их волосы казались живыми. Видимо, где-то внизу витрины еще находился и замаскированный вентилятор. Под легкими потоками воздуха прядки париков слегка трепетали и набегали на белые лица. Казалось, еще чуть-чуть, и из складок ткани появятся такие же белые руки с тонкими длинными пальцами и отбросят от щек мешающие пряди.

Марьяна простояла у витрины минут десять. Ей нравились все парики до единого. Все они были лучше ее собственных жалких волос. Она еще раз коснулась рукой своей жидкой челки, торчащей из-под шапки, горько вздохнула и открыла дверь «Мадлен». Приход Марьяны был отмечен мелодичными переливами колокольчиков, и перед ней почти сразу возникла молодая женщина в очень красивом темно-синем костюме и белой блузке. Женщина так радостно улыбнулась и протянула к ней руки с длинными ухоженными ногтями, будто только ее и ждала, безотлучно дежуря у дверей.

– Милости просим! – пропела она неожиданно глубоким низким голосом, и Марьяна поняла, что ей далеко за тридцать. – Меня зовут Дарьей. Я менеджер салона «Мадлен» и вся к вашим услугам. Раздевайтесь, – она показала рукой на причудливо изогнутую стальную вешалку, – и проходите.

Дождавшись, когда клиентка снимет верхнюю одежду, Дарья под локоток провела Марьяну к двум креслам, стоявшим у стены небольшого пустынного холла.

Потолок и стены холла тоже были задрапированы тканью, тяжелой и темно-бордовой. Светильники, установленные вдоль стен на полу, так необычно освещали помещение снизу, что создавалась полная иллюзия того, что люди находятся внутри шкатулки, обитой бордовым бархатом. Марьяна мысленно поаплодировала находчивости дизайнера. В таком помещении невольно чувствуешь себя драгоценностью.

Странно только, что холл пуст. Неужели у салона мало клиентов? Наверняка мало. Марьяна прикинула, скольким женщинам налоговой инспекции стоило бы прикупить паричок, и поняла, что очень немногим. То-то менеджер Дарья вцепилась в нее, как в находку.

Дарья показала Марьяне рукой на кресло, сама опустилась в соседнее и спросила:

– Что желаете: кофе, чай, минеральную воду, коньяк?

Марьяна ничего такого не желала, потому что не была уверена, что у нее и на парик-то хватит. Все-таки она утром еще не знала, что после работы поедет в «Мадлен». Она отрицательно помотала головой и даже усилила отрицание жестко и одеревенело скрещенными на груди руками.

– Да не волнуйтесь вы так! – по-доброму улыбнулась Дарья. – Напитки, как говорится, за счет заведения. Мы сейчас с вами побеседуем о том, что вы хотите у нас заказать, а за чашечкой чая или кофе наше общение пойдет непринужденнее. Не так ли?

Марьяна, косясь на прекрасное каштановое каре менеджерихи, пыталась угадать, парик на ней или свои собственные волосы, но сделать этого не смогла и еле слышно произнесла:

– Ну… если вы так считаете… тогда, пожалуй, кофе…

Дарья, ни к кому не обращаясь, сказала в пространство:

– Два кофе. – Потом посмотрела в глаза Марьяне и спросила: – Вы ведь у нас впервые, не так ли?

Марьяна кивнула. В момент ее кивка из открывшейся прямо в драпировке двери вышла молодая девушка в таком же темно-синем костюме, как у Дарьи. За собой она везла сервировочный столик с игрушечным кофейным сервизом. Марьяне сразу стало понятно, почему заведение так разбрасывается своим кофе. Чашечки были не более наперстка. Много не выпьешь. Жмоты и лицемеры. Лишь бы пыль в глаза пустить. У них и парики, наверное, такие же: только в темноте на них смотреть и при освещении снизу. А взглянешь на себя при дневном свете и ужаснешься!

Девушка поставила на стол чашки, кофейник, молочник, вазочку с такими же крошечными, как все остальные, печенюшками и, обворожительно улыбнувшись клиентке, исчезла в стене вместе со своим столиком. Марьяна невольно отметила, что у нее прекрасные белокурые волосы. И без всякого сомнения – натуральные.

Дарья налила в чашечки кофе, и по помещению поплыл такой волшебный аромат, что Марьяна взяла обратно все свои невысказанные предположения на предмет жмотства салона. Кофе был хороший и явно не из дешевых.

– Прошу вас! Угощайтесь! – Дарья сделала рукой приглашающий к трапезе жест, и Марьяне ничего не оставалось, как поднести к губам крохотную чашечку.

Дарья дождалась, когда клиентка глотнет кофе, и уверенно произнесла:

– Ну вот! И вы себя уже лучше чувствуете, не так ли?

Марьяна, обжегшись горячим кофе, подумала, что если это Каштановое Каре еще хоть один раз спросит: «Не так ли?», то она уйдет из «Мадлен» и купит что-нибудь подходящее в ларьке возле метро.

Дарья с хорошо натренированным изяществом тоже глотнула кофе и наконец приступила к делу:

– Ну что же! Теперь, пожалуй, можно и определиться с заказом.

Марьяна, напрягшись, ждала сакраментального «Не так ли?», чтобы можно было сразу сбежать, но женщина, опустив это присловье, спросила:

– Расскажите, что вы хотите.

Поскольку раздражающего ее вопроса не прозвучало, Марьяна вынуждена была начать:

– Понимаете, я сама не знаю, что мне лучше всего у вас заказать. Дело в том… Вы, конечно, уже обратили внимание на мои волосы…

Менеджер дипломатично кивнула, едва-едва, и ее каштановое каре слегка колыхнулось.

– Так вот, – продолжила Марьяна, – мне хотелось бы, чтобы изменение моей внешности не бросилось в глаза слишком резко… Понимаете?

Дарья еще раз утвердительно колыхнула своим каре и сразу предложила:

– Тогда вам следует начать с отдельных накладок, например, с одной – на затылке. Сейчас мы примерим. Пройдемте, – и она неуловимым движением распахнула перед Марьяной дверь в другое помещение.

Оно представляло собой маленькую комнатку с большим, во всю стену, зеркалом и крутящимся креслом перед ним. Марьяна была усажена в кресло, а Дарья где-то нажала какую-то кнопку, и стены комнаты разъехались в стороны, обнажив застекленный шкаф с париками на белых болванках, уже без всяких глаз и губ, и штабелями темно-синих коробок. Из одной коробки она вытащила нечто пушисто-пепельное и приложила к затылку клиентки. Марьяна невольно улыбнулась. Ее прическа сразу стала пышнее.

– Вот-вот! – торопливо заговорила она, боясь, что это богатство опять будет спрятано в недра коробочки. – Я возьму у вас это! Сколько стоит? Как это прикреплять? А оно не свалится?

– Мне кажется, что эта накладка несколько не подходит к тону и фактуре ваших волос, – покачала своим каре Дарья.

– А мне кажется, что ничего…

– Насколько я поняла, вы хотели, чтобы ваше преображение происходило постепенно…

– Да-да! – перебила ее Марьяна. – И это как раз то, что нужно. Потом, наверное, можно будет добавить что-нибудь сбоку…

– Взгляните! – Дарья крутанула кресло, в котором сидела Марьяна, и дала в руки нетерпеливой клиентке зеркало, чтобы она могла рассмотреть свой затылок.

Зеркало в ослабевшей Марьяниной руке дрогнуло и чуть не упало на пол. Накладка на ее затылке смотрелась пушистым хвостиком зайца-беляка.

– А другого цвета у вас, конечно, нет? – упавшим голосом спросила Марьяна.

– У нас есть разные цвета, но ваш собственный цвет такой… неординарный, что придется перекрашивать. И еще… думаю, стоит подобрать более тонкий исходный материал.

– Материал? – переспросила Марьяна. – А это разве не натуральные волосы?

– Это синтетическое волокно, но оно ничуть не хуже натурального волоса. Его также можно мыть и красить.

– То есть сегодня мне купить у вас ничего не удастся?

– Пожалуй… нет, – с сожалением тряхнула своим каре Дарья. – Но вот уже завтра…

– Понимаете, мне нужно сегодня! Обязательно сегодня! – Марьяна проговорила это таким тоном, будто от накладки зависела вся ее жизнь. – Может быть, вы подскажете адреса других салонов?

– Я могу подсказать, но думаю, что вам и там сразу ничего не предложат.

– Это вы специально так говорите! – почему-то вдруг разозлилась Марьяна. – Чтобы клиенты от вас не уходили…

Дарья улыбнулась:

– Вы зря так думаете. Нам хватает клиентов, поверьте. Мы, кроме отдельных лиц обслуживаем театральные коллективы и киностудии. Не горячитесь. Особенно не советую ничего покупать в самопальных бутиках. Купив там накладку, вы рискуете оказаться в смешном положении, когда она у вас отстегнется в самый ответственный момент или расползется в клочья на дожде. И что такое один вечер? Завтра вы сможете забрать свой заказ уже в десять часов утра.

– В десять… – Марьяна прикинула, что с утра можно заехать в управление, потом завернуть в «Мадлен», а из салона уже отправиться к себе в налоговую. – Ну хорошо. Только ровно в десять!

– Разумеется! Мы никогда не подводим наших клиентов. – Дарья откуда-то вытащила ножницы и, улыбаясь, попросила: – Разрешите отрезать у вас прядку, чтобы сверяться с ней по цвету и фактуре.

Марьяна кивнула. Дарья звонко лязгнула ножницами, уложила прядку в конвертик и предложила пройти в следующую комнату, чтобы оформить заказ.

Марьяна подавала семье ужин, тупо глядя в пол.

– Что с тобой, Маша? – спросил Влад. – Неприятности на работе?

– Маме, наверно, угрожают злостные неплательщики налогов, – сострил одиннадцатиклассник Митя.

Поскольку эта его шутка была дежурной, даже Влад сморщился и предложил:

– Придумал бы ты, брат, что-нибудь поновее, а то уже скулы сводит от твоего незатейливого юмора, честное слово!