Лагерный пахан Колычев Владимир
Мест свободных нет. Но Трофим и на полу может посидеть. Для него это сейчас за праздник. Да и ноги уже не держат, чтобы идти дальше. А камерная духота и вонь – это такой пустяк по сравнению с душегубкой, которую ему устроили опера… Если б только противогаз. Они устроили ему знакомство с Уголовно-процессуальным кодексом. Пытка есть такая, когда бьют толстенной книгой по голове. Эффект кувалды, а синяков нет. Мозги после такой процедуры в клейстер превращаются, чтобы снова загустели, время должно пройти…
Он обессиленно опустился прямо на ступеньки, оперся спиной о только что закрывшуюся дверь. Грудь высоко вздымается, сердце вот-вот выпрыгнет из груди, но ему в кайф. Закончились пытки, и какое счастье, что есть возможность перевести дух…
С потолка упала прохладная капля конденсированной влаги, плюхнулась на лоб, скатилась по носу на губу. «Мед-пиво пил, по усам текло…» – мелькнула в голове известная с детства фраза. Трофим слизнул каплю, блаженно улыбнулся. По усам текло и в рот попало… Пить охота, и вода совсем рядом – из трубы прямо в чашу стекает вода… Сейчас он наберется сил, поднимется, напьется вдоволь…
– Эй, черт, ты че там застрял? – как будто откуда-то издалека, словно через толстый слой ваты в ушах, донесся до него чей-то голос.
Трофим сжал кулаки, вернее, попытался это сделать. Слабина в руках, и ноги не держат. Плохо, очень плохо… Он согнул ноги в коленях, уложил на них руки, уронил на запястья голову, закрыл глаза. Надо сделать вид, что он ничего не услышал. Надо перетерпеть, выждать момент…
– Ты чо, оглох?
Трофим снова промолчал… Да, это проявление слабости, но ведь он действительно еле живой от пережитого.
– Севчик, да отстань ты от него, не видишь, каличный он…
Кто-то заступился за Трофима. Но сделано это не от широкой души, а от желания унизить его еще больше… Сначала чертом его обозвали, затем каличным. Видно, что бакланы это беспонтовые, только-только парашу нюхать начинают. Эти за базаром не следят, смердят словами, пока живы…
– Да пусть хоть деланый! Ко мне сейчас телка придет, а он на проходе развалился!
Кичится Севчик, изгаляется. Точно, баклан… Трофим не открывал глаз, чтобы не встретиться с ним взглядом. Силы уже возвращаются, закипающая в крови злость подгоняет их. Еще немного, и он будет в норме…
– А может, это и есть твоя телка?
И дружок его куражится не по-детски. Такой же дегенерат…
– Гюльчатай, в натуре!.. Эй, Гюльчатай, личико покажи!..
Но Трофим даже не шелохнулся. Послышался шорох сползающей с нар задницы; тяжелое дыхание, смрад давно немытого тела.
Севчик навис над Трофимом, несильно, сверху вниз ударил его кулаком по макушке. А кулак тяжеленный.
– Эй, ты чо, зачах, в натуре!
Трофим отнял голову от рук, открыл глаза, посмотрел на баклана… Литые, словно чугунные черты лица, объемный, как будто бронированный лоб, в глазах открытые емкости с тупой первобытной агрессией, мощные плечи, кулаки, что гири. На теле ни единой татуировки, еще не успел обзавестись. Значит, пряник, новичок. Влетел по первому разу, решил сразу рога выставить, на всех, кто на пути, буром переть. Мозгов нет, думает, что сила решает все.
А силы в нем жуть сколько. И голова дубовая – такого словом не возьмешь… Увы, но баклан был прав: сейчас все решала только сила. Но Трофим на ладан дышит, он просто не в состоянии перемолоть этого дуболома…
И все же у него хватило сил, чтобы подняться на ноги. Злобно, исподлобья глянул на баклана.
– Ты кого чертом назвал? – дрогнувшим голосом спросил он.
– Тебя назвал, – осклабился Севчик. – Извини, подруга, ошибочка вышла… Как дела, Гюльчатай?
Трофим прикинул, как можно ударить его с руки. Шансов ноль. С ноги. То же самое. А ему нужно было обязательно побеждать. Если он ввяжется в драку и обделается – позор на всю его тюремную жизнь, а она у него обещает быть долгой…
– Не на того наехал… – И снова голос его дрогнул.
Он с ужасом ощущал собственное бессилие перед этим архаровцем. Тот смотрит на его татуировки, но ничуть не реагирует на них, как будто они вообще ничего не значат. А увещевать его бесполезно, это все равно что попасть в болотную трясину – чем сильней барахтаешься, тем глубже проваливаешься…
– Да я на тебя еще и лягу! – гоготнул Севчик и обернулся к своему дружку.
Дескать, глянь, какой он крутой… Обернулся и выставил на обозрение свое ухо… Спасибо ментам. За то, что не выбили ни единого зуба…
– Сдохни, падла! – на всю ширину разевая рот, заорал Трофим и напрыгнул на обидчика.
Целиком заглотил его ухо и что есть мочи сжал зубы…
Севчик взревел от боли, а еще больше от неожиданности. Попытался сбросить с себя Трофима, но смог отодрать его только вместе с собственным ухом… Он понял, что произошло, и в бешенстве обрушился на него всей своей мощью. Если бы в камеру не ворвались менты, он бы мог до смерти забить Трофима – настолько убойными были его удары…
Следователь предъявил обвинение, завтра в первой половине дня должен был прибыть этап. Впереди следственный изолятор, там не забалуешь. И свидания там по пятницам, и то если повезет. В КПЗ с этим полегче. Пообещай ментам хорошую мзду, они хоть лешего в камеру к тебе пропустят, если ты, конечно, там один. А Трофим в одиночестве. Безухого Севчика отвезли в больничку, его дружок в ногах у ментов ползал – умолял, чтобы его в другую камеру перевели…
Следователь позволил ему свидеться с мамой. Она у него опытная, знает, как и что. Хабар ему собрала – мыльно-рыльные принадлежности. Посуда: деревянная ложка-весло, эмалированная миска-шлюмка, алюминиевая кружка-тромбон. Трикотажный спортивный костюм, тапочки, полотенце, носки, нательное и постельное белье. А еще рубашка – та самая, джинсовая, которую он порвал под градусом пьяного бешенства… И посуду, и белье в изоляторе выдают, но то и другое будет в ужасном состоянии. Трофим хоть и не привереда, но правильный человек должен въехать в хату с таким же шиком, как богатая невеста в дом жениха, с приданым. Тюрьма – это дом, в котором бедные родственники не в чести… Сигареты россыпью в пакете, спички, чистая тетрадь, авторучка за тридцать пять копеек, несколько плиток чая, ситечко, большой шмат сала, вяленая вобла, галетное печенье, сухое молоко, карамельки-грохотульки. И сахар кусковой был – частью настоящий, а частью муляж, под которым скрывался сухой спирт… Все аккуратно сложено в самодельную торбу из плотного материала.
– Собрала вот, люди помогли…
Жители Вороньей Слободки могли враждовать друг с другом – орать, бить морды, убивать, но если кто-то садился, то все обиды забывались, соседи и просто знакомые собирались в круг, в складчину набивали хабары в дорогу. Последние деньги отдавали, так-то вот…
– Благодарю, маманя, ввек не забуду!
Трофим обнял мать за плечи, прижал к себе.
– Ну как же ты так, сынок?..
По случаю она даже была трезвой, ну, относительно. Может, с утра приняла чуток, а так нормально все.
– Да так, накуролесил пьяный.
– А я тебе говорила, водка до добра не доведет.
– Вот и я о том же… Ты бы пить бросала.
– Ну что ты, сынок, конечно!.. Вот с завтрашнего дня ни капли!
Она решительно провела рукой по воздуху, словно отсекая от себя беспросыпное прошлое. Кто бы ей поверил…
– Да я серьезно… – он еще крепче прижал ее к себе. – Я ж надолго влетел, может, на пару пятилеток… Будешь калдырить, точно не дождешься. Сгоришь, как Гаврилыч. А я хочу, чтобы ты меня дождалась.
– Все, все, сынок, ни капли в рот!
Трофим безнадежно махнул рукой. Не верит он ей.
– А насчет денег…
Деньги в тайнике, закопаны в огороде дома, который он снимал до ареста. И не хотелось бы доверять их матери. Пропьет ведь, и вся недолга… Но он же не Кощей, чтобы чахнуть над своими богатствами. Деньги должны приносить пользу. Деньги должны обращаться в грев, без которого на киче совсем тоска…
– Ты половину себе возьми. Что хочешь с ними, то и делай. Хоть пропей…
– Да не буду я пить, – отчаянно мотнула она головой. – Я дождаться тебя хочу, сынок… А о каких деньгах ты говоришь?
– Да так, сотню под половицей заныкал…
Трофим все-таки решился. И шепнул на ухо матери адресок и место, откуда она может забрать кровью заработанные деньги…
– В общем, половину себе, а половину мне на грев… Там много, надолго хватит…
Мама собралась уходить. Слезно посмотрела на его распухшее, в ссадинах лицо, на исцарапанное тело.
– Ты бы поберег себя. Нельзя так…
Он и сам знал, что нельзя так часто попадать под раздачу. Рано или поздно печень порвется либо селезенка лопнет… Но что делать, если какой-то урод прет буром. Надо будет, хоть сейчас на Севчика выйдет, второе ухо ему отгрызет…
– Ну, я пошла… Постой-ка, сказать что-то хотела, да из головы вылетело… Да, Кристина тебе привет передавала…
– Кристина? – слегка опешил он. – Привет? Мне?
– Сказала, что не злится на тебя. Мало ли что в жизни, говорит, бывает.
– И ты ей привет передавай!
Он чувствовал себя неловко. Надо ж было так нажраться, чтобы к ней в комнату с топором вломиться. Вроде ж и Викентия убивать не собирался, и ее насиловать не думал… А может, и было в мыслях что… А если б изнасиловал? Ведь хотел же с ней побыть, спасу нет, как хотел… Да, мог бы и снасильничать… Оттого и выли волки на душе.
– Да какое уж там, – махнула рукой мама. – Съехала она, вместе с мужем.
– Как съехала? Куда?
– Не сказали… Быстро так собрались, комнату закрыли и уехали. Вещей немного взяли.
– Так, может, в отпуск, на море, лето же?
– Может, и в отпуск. Но мне кажется, что навсегда… Взгляд у нее такой был, что навсегда…
Трофим задумался. Кристина как была, так и осталась для него загадкой. Неизвестно, откуда взялась, непонятно, откуда в ней столько не женской дерзости, куда она и зачем уехала… Как та комета пронеслась мимо него, огненным своим хвостом сбила его с орбиты – и свалился он прямиком в лапы к ментам. Ведь из-за нее же нажрался, из-за нее сорвало крышу… Но Трофим ее ни в чем не винил, и появись она здесь сейчас, он бы слова худого ей не сказал. Еще бы извинился за свое варварство…
Но Кристина не появилась. Зато назавтра, как и было обещано, прибыл этап…
Трофима вывели из камеры, дежурный старшина вручил под расписку шнурки, часы и двадцать пять рублей из тех денег, которые были отобраны у него при аресте. А там было не меньше сотни… Но Трофим промолчал. Все равно деньги отберут в СИЗО, и, скорее всего, безвозвратно.
Все бы ничего, но старшина алчно глянул на хабар:
– Что там?
– Да все в порядке, начальник.
Он спокойно предъявил содержимое, упаковал все обратно. Но, видно, старшине кое-что приглянулось – может, белье, может, пожрать.
– Здесь оставишь, там все равно отберут.
– Не надо, лучше это возьмите.
Трофим протянул ему часы – «Командирские», высший класс. Без них на хате можно прожить, а без грева – сложновато будет… Старшина принял подарок, но и от хабара не отказался. Снова приказным тоном предложил оставить его в камере.
– Зачем вы так со мной, начальник? – покачал головой Трофим. – Я же хороший, да.
– Плохой, если говоришь много.
– Ладно…
Трофим оставил хабар и в сопровождении повеселевшего хапуги вышел на задний двор, где уже в шеренге перед автозаком в ожидании дальнейших ужасов стояла жалкая троица «погорельцев»; бедолаги, пряники-первоходы. Там же находился и конвой внутренних войск, начальник которого вперил в Трофима недоуменно-вопросительный взгляд.
– Что с лицом? – строго спросил он.
– Да как вам сказать…
Трофим многозначительно глянул на старшину. Тот все понял, незаметно толкнул его в спину.
– Да нормально все, товарищ лейтенант, – заегозил он перед этапным начальником. – С нар ненароком упал…
– Что, и жалоб нет?
– Есть, – Трофим не стал дожидаться, когда старшина ответит за него.
Но тот все же вставил свое слово.
– Вещмешок он свой в камере забыл.
Трофим усмехнулся. Все шло точно по его плану… Он же не первый раз уходит на этап.
– Что в вещмешке?
– Запрещенных вложений нет, – бодро отрапортовал старшина. – Сейчас принесу!
– А с лицом что? – недоверчиво глянул на Трофима начальник конвоя.
– Так упал же, жалоб нет. И не будет…
Хабар ему вернули, затолкали в фургон, где было тесно и жарко, как в Дантовом пекле. Для полноты ощущений не хватало только автомобильного глушителя, выведенного внутрь кузова. Отличная бы душегубка получилась…
А поездка намечалась долгой. Следственный изолятор находился в соседнем районном центре, а это почти сорок километров…
Жаркая поездка в автозаке закончилась таким же горячим приемом во дворе следственного изолятора.
– Пошел! Пошел!
Окрики конвойных, лай овчарок, пинки под зад. На языке тюремных ментов это называлось нагнать жути. Трофим не выкобенивался, шустро выпрыгнул из фургона, не мешкая добежал до пункта приема, заскочил в одиночный «стакан», на который ему показали. Скрипнула дверь, лязгнул засов.
В «стакане» душно, вентиляции нет, сесть негде, да и невозможно – здесь можно только стоять. Форменное издевательство над человеком. Но Трофим воспринимал это как должное. И даже пытался внушить себе, что он попал не в филиал ада на земле, а в дом родной…
Из «стакана» его выдернули только для того, чтобы в двух словах и под расписку довести постановление о помещении в следственный изолятор. Трофим расписался, но гопака на радостях не станцевал. Пусть начальник СИЗО пляшет: сам Трофим Трофимович к нему пожаловал…
Снова заперли в «стакан», снова выдернули – на этот раз для того, чтобы реально сыпнуть перца под хвост, чуть ли не в прямом смысле этого слова. Начался такой шмон, что пришлось раздвинуть булки. Деньги забирали по описи, но Трофим предложил сержанту оставить их себе, лишь бы тот обыскал хабар без вредоносного пристрастия. Запрещенных предметов там не было, поэтому баул почти не пострадал…
Дальше был медосмотр. Трофим не возникал. На все вопросы о здоровье отвечал коротко – «здоров, жалоб нет». А врачам только это и надо было. От синяков на лице и теле они старательно отводили глаза.
И все же медосмотр не прошел для него даром, к счастью, последствия оказались приятными. На «сборке» его продержали почти целую неделю, хотя прибывшие с ним «пассажиры» были распиханы по камерам на второй день после приезда. Смотрящего здесь не было, прав особо никто не качал, народ приходил, уходил – на второй день Трофим перебрался на нижний шконарь под самым окном. Дышалось здесь не в пример легче, чем у дверей, а ночью, когда свежий ветерок приносил долгожданную прохладу, закрывая глаза, можно было представить себя под пальмами в Сочи…
Но, увы, прошло время, и лафа закончилась.
Для начала его выдернули в кабинет к тюремному оперу. Так здесь поступали с каждым вновь прибывшим, но мозги промывали капитально. Что за дело, кто что и как. И плевать, что написано в деле – сам расскажи, сам объясни, что да почему. Говоришь, а кум наблюдает за тобой, анализирует, делает выводы – какого ты полета птица, есть ли в тебе задатки стукача-перехватчика… В Трофиме таких задатков не обнаружилось. Опер что-то пометил в своем блокнотике и выставил его за дверь.
А потом была баня – без сауны, но с душевыми кабинками. От обязательной, казалось бы, прожарки одежды он откупился – сунул тюремному козлу из хозобслуги несколько сигарет.
Там же в бане он простирнул одежду, ее же на себя и надел – на теле высохнет. В каптерке получил скатку – матрац без ваты, подушку без перьев и постельное белье, почти наполовину укороченное – как в длину, так и в ширину. Вот и скажи теперь, что зря он так ревностно оберегал свой баул от вражеских поползновений…
Под конвоем, по гулким коридорам, по железным лестницам с этажа на этаж, под стук ключа-вездехода и окрики конвойного… Так пролегал его путь в камеру, которая и должна была стать его домом на ближайшие два-три месяца…
Глава 4
Лето, солнце жарит и палит, духота в изоляторе такая, что мокрая одежда высохла б в два счета, если бы не чрезмерная влажность. Но по тюремным коридорам мало-мальски гулял сквознячок, а в камеру, куда попал Трофим, свежий воздух не заглядывал как минимум с утра. Зато дыму под самый потолок…
Но без табачного дыма здесь никак нельзя, вперемешку с испарениями карболки он хоть как-то заглушал вонь от параши. И вату из матрацев используют для того же – жгут ее, чтобы перебить зловоние. Уж лучше пусть глаза режет от дыма…
Камера не самая большая, но и не маленькая – квадратов двадцать. Сплошь и рядом – шконки, сваренные из железных полос и уголков; в узком проходе между ними намертво вмурован в пол длинный стол. И везде, куда ни кинешь взгляд – арестанты. Стоят, сидят, лежат. Один на толчке тужится, взбаламученно зыркая по сторонам. Даже на потолке, и то движение – какой-то мэн с третьего яруса водит по нему ногой, – или чудя свои вентилирует, или таким вот макаром вытягивает прохладу из потолочного перекрытия… Впрочем, обитатель «пальмы» Трофима не интересовал.
Опытным взглядом он выцепил особых людей, блаткомитет – наколки, фиксы, пугающая уверенность в собственном превосходстве над серой арестантской массой. Блатные, черная масть, коренные и потому главенствующие обитатели тюрьмы.
Стол незримо делился на две части – ту, которая поближе к двери, занимали простые смертные, жались друг к другу в ожидании, когда освободится дальняк, чтобы перекусить жалкими крохами из своих торб. Ведь пока сортир занят, есть в камере никому не дозволяется – ни блатным, ни чертям. За чертой, в сторону окна, было посвободней. Четыре человека, из-за духоты все голые по пояс, в наколках. Важно, чинно играют в карты. За их спинами, редкой чередой, стоят блатованные «быки» и шестерки. У этих тоже свои привилегии, шконки поближе к окну, доступ к общаковому столу.
– Поклон братве, не кашлять ботве! – без вызова, с чувством спокойной уверенности в себе поздоровался Трофим.
Тюрьма выскочек не любит, показушников и прочую скользкую рыбу здесь раскусывают на раз-два. Держаться нужно естественно; сколько весишь реально, столько напоказ и выставляй, ни больше ни меньше.
Трофим не кичился, он всего лишь давал понять, что разбирается в тюремной иерархии. Знал он, что народ здесь делится на братву и ботву, на людей и быдло…
– Ну, здорово, коль не шутишь! – холодно, но все же с интересом посмотрел на него смотрящий.
Он восседал во главе стола, чисто как король на именинах. Едва он заговорил, как гул в камере смолк. И даже засранец поспешил убраться с толчка. Негоже разгружаться, когда смотрящий слово держит… Болезненно худое лицо, тощие плечи, впалая грудь, голос хриплый, прокуренный. Тело все в наколках: на груди четырехмачтовый фрегат о белых парусах – авторитетный вор-«гастролер» с четырьмя ходками. О том же примерно свидетельствовал и орел с чемоданом в клюве. Дерущиеся быки – также символ лагерного авторитета, не стесняющегося силой вырывать власть…
– Кто такой, с чем пришел? – спросил смотрящий.
Но ответить Трофим не успел. Со скрежетом отодвинулся засов, с шумом открылась дверь.
– На прогулку выходим! – трубным голосом возвестил вломившийся в камеру вертухай. – Живо!
Здоровенный дядька с красной от жары рожей. Он тяжело дышал, правый рукав форменной рубахи был мокрым, оттого что часто приходилось смахивать пот со лба. Если ему тяжко приходилось, что уж говорить об обитателях камеры.
Смотрящий знаком показал, что разговор временно закончен. Народ потянулся к двери. Трофиму пришлось попятиться, чтобы пропустить людей.
На него не обращали внимания, бочком-бочком он пробился к шконке, примыкавшей к стене напротив толчка. Далеко не самое лучшее место, зато не у параши. Сейчас ему нужно было только одно – сбросить скатку и хабар. Не тащить же все это в прогулочный дворик.
На шконке, дожидаясь, когда разрядится пространство в проходе, сидел плотный парень лет двадцати. Постное выражение лица, низкие надбровные дуги, под которыми тускло мерцали равнодушные к жизни глаза. Вот и он поднялся, чтобы выйти из камеры.
– Здорово, братан! – не совсем уверенно обратился к нему Трофим.
Он не знал, с кем имеет дело. Вроде бы не петух – потому как шконка у него своя, к тому же нижняя. Но в то же время и место далеко не козырное. Может, парень из опущенных по беспределу – бывает такое, прошел правильный пацан через пресс-хату и лохмачей позорных, опоганился не по своей воле, потерял честь. Братва таких уже к себе не принимает, но и не чморит особо. Могут даже на шконку спать положить, чтоб не на «вокзале»…
Парень поднялся, вопросительно вздернул подбородок.
– Я скатку брошу, да?
В ответ он неопределенно пожал плечами.
Трофим положил свой матрац и вещмешок на освободившуюся шконку. Но уже в дверях обернулся и застыл в гневном недоумении. Парень брезгливо ногой скинул его скатку со своих полатей. Хотел было сбить на пол и хабар, но Трофим его опередил, оттолкнул плечом.
Будь его воля, он бы прямо сейчас порвал этого выродка на части. Но не было здесь его воли. Это не КПЗ, это – тюремная хата, дом родной, здесь все по-настоящему. Хатой рулил смотрящий, он здесь решал, как быть в том или ином случае. Он здесь казнил и миловал. Так что рамс нужно было решать через него…
– Разбор проведем, – хищно прошипел Трофим. – Как смотрящий скажет, так и будет…
Он пнул свой лежащий на полу матрац в знак того, что никогда не посмеет взять в руки опоганенные вещи.
Обитатели камеры столпились в коридоре, в пространстве между разделительными решетками. Открылся один «шлюз», толпа перетекла в следующий отсек, дождалась, когда откроется следующий, и под окрики надзирателей двинулась дальше. Толкаясь, с шумом, мрачными коридорами, по лестницам с этажа на этаж, через сито «шлюзов» на крышу тюрьмы, в прогулочный дворик… Друзей у Трофима здесь не было, как назло, не находил он в толпе знакомых лиц.
Крупноячеистая сетка над головой, символ неволи. Но если смотреть на ослепительный сгусток солнца до боли в глазах, то сетка как бы исчезает. Трофим знал это еще с прошлой отсидки. Если так смотреть, то хоть какая-то иллюзия свободы… А солнце яркое, небо чистое, ветерок, разгоняющий зной. Благодать. Расслабиться да прибалдеть бы в этой солнечно-воздушной ванне. Но нельзя расхолаживаться, впереди серьезные терки – и за жизнь, и чисто в тему…
Толпа рассосалась по дворику, разбилась на кучки. Блатные с блатными, мужики с мужиками, черти и обиженные жмутся к дальней стене. Трофим отыскал взглядом своего обидчика. Стоит, падла, в толпе мужиков. Стоит, молчит. Заметил, что на него смотрят, даже глазом не сморгнул. Как будто ни в чем не виноват. Все то же постное лицо, все тот же равнодушный взгляд… И что за напасть такая – сначала урод Севчик наехал, теперь вот этот на прочность его испытывает. Как будто не видно, что Трофим может за себя постоять… А может, не видно? Может, есть в нем какая-то внешняя слабина, которая выдает в нем жертву…
К Трофиму подошел крепкого сложения молодчик. Наколок много, но все ни о чем. Чувствовалось, что у паренька не самая богатая на факты биография. Но видно, что не последний он здесь человек. «Бык» из воровской пристяжи. На новичка он глянул нехотя, словно в одолжение.
– Пошли, Витой тебя зовет…
Смотрящий со своей командой занимал одну-единственную на весь дворик курилку. По правую руку от него восседал блатарь лет тридцати. Плотное, подернутое жирком тело, грубое, изрытое оспой лицо. Смотрится внушительно. Взгляд живой, въедливый. Слева – арестант постарше. Большая, как у рахита, голова на тщедушном теле. Лет сорока, плешивый, лопоухий, губастый. Он мог бы показаться смешным, если бы не взгляд – огнеупорно-прочный, забористо-ядовитый. Если бы его взгляд обладал звуком, у Трофима бы заложило уши от пронзительного свиста…
Какое-то время смотрящий разглядывал Трофима – сначала снаружи, затем полез в душу.
– Ты бы назвался для начала, – достаточно мягко сказал он.
Но глупо было бы думать, что это просьба. Он требовал.
– Зовут Трофим, фамилия Трофимов. Пацаны так и звали Трофимом…
– Какие пацаны?
– Здесь, на крытом, четыре года назад… Потом на Икше…
– На малолетке был?
– Был. Два года навесили, – Трофим начал бодро, но в определенный момент несколько скис. – За два-ноль-шесть…
Двести шестая статья не входила в число самых уважаемых. Хулиганка, бакланка… Но и страшного в том ничего не было. Многие уважаемые сейчас воры именно с того и начинали. Вот если за мохнатый сейф, за изнасилование загремишь, то это уже все – дырка в права и вечный позор…
– А чего заменьжевался? – уловил его настроение Витой. – Гребнем в зоне был?
– Не-е! – протестуя, мотнул головой Трофим.
– Косяки какие?
– Нет… Я правильным пацаном был, – гордо расправил он плечи.
– Хорошо, если пацан… Ты же должен понимать, мы малявы отобьем, братва скажет, кто ты есть… Лучше сразу объявись, если есть что. А то ведь кранты, сам понимаешь…
Трофим слыхал о таких случаях, когда прибывший в камеру петух заявлял о себе как о правильном человеке, его сажали за общий стол, который он осквернял своим присутствием. Законтаченными объявлялись все, кто ел с ним с одного стола. И все потом набрасывались на подлеца, убивали его долго и мучительно… Уж лучше объявиться сразу, так хоть не убьют. Но за Трофимом не тянулся позорный шлейф, ему нечего было бояться. Поэтому он стоял перед смотрящим с высоко поднятой головой.
– Все путем, братва. Я чистый.
– Ну, хорошо… Сам откуда?
– Из Чернопольска.
Блатарь с изрытым лицом оживился.
– А конкретно?
– Из Вороньей Слободки.
– И я оттуда… Почему тебя не знаю?
Трофим пожал плечами. Воронья Слободка – само по себе место известное. И ее обитатели знают друг друга если не в лицо, то хотя бы по именам… Но Трофим водился с мелкой шпаной, в кругу которой было больше громких понтов, чем реальных дел. Серьезные люди ходили где-то рядом, свысока поплевывая на молодняк…
– Да, наверное, сел рано, в шестнадцать.
– А сейчас тебе сколько?
– Ну двадцать…
– Два года отмотал, что еще два года делал?
– В армии служил…
Опять же не самый почетный факт из его жизни. Но скрывать его Трофим не имел права. Все равно ведь узнают.
– Сапогом был? – поморщился земляк.
– Ну да… Но я в стройбате. Людей с автоматом не караулил…
– Как же так, правильный пацан, а в сапоги влез, а? – с осуждением покачал головой Витой.
Трофим понимал, что в этом факте его биографии ничего особо страшного нет. Тем более что стройбат – это почти зона, потому как живут там по понятиям… Главное, нужно дать достойный ответ на заданный вопрос, тогда все будет в норме. А начнешь мямлить, путаться – вмиг сожрут…
– Да менты прижали – или служить, или снова закроют, – неторопливо проговорил он.
– Так лучше на крытый.
Трофим не растерялся.
– Не вопрос, – кивнул он. – Если б по своей статье, то лучше за решки. А если к чужому паровозу пристегнут… А к тому все и шло…
Он знал, что в тюрьме не очень жалуют арестантов, закрытых по чужой вине. За лохов таких «пассажиров» держат. На том и сыграл…
– Лучше в стройбат, чем чужая чалма.
– Дело говорит, – кивнул рахитно-лопоухий.
Голос его звучал на удивление сильно и густо.
Трофим облегченно вздохнул. Можно сказать, отмазался… Только дуболомы вроде Севчика считают, что в зоне ум не нужен, если есть сила. Тупая морда никогда высоко не поднимется, какой бы здоровенной она ни была. Чтобы стать авторитетом, нужно уметь держать не только удар, но и базар. Глупая голова с мощными мышцами сможет постоять за себя, но разрулить ситуацию за всех никогда не сумеет. Масло в голове нужно иметь, чтобы за словом в карман не лезть…
– А в Слободе кого знаешь? – спросил земляк.
– Э-э… Ты извини меня, брат, не видел я тебя раньше… – не заискивающе, но и не буром спросил он. – Ты бы назвался, я бы сказал…
– Рубач я… Если ты из Слободки, должен знать…
Трофим облегченно вздохнул.
– Ну а то… Ты с Кимом и Мослом тусовался… Вас еще мусора повязать пробовали, так вы им перцу всыпали… Я тогда совсем мелким был, только слышал, а не видел…
Давно это было, лет шесть или семь назад. Блатная малина, дым коромыслом, и вдруг менты. Братва в дупель, говорили, пьяная была, а менты дубовые, потому и на рожон полезли. Стрельбы и поножовщины не было, но мусорам, говорили, конкретно досталось.
– Но ведь слышал же, – самодовольно улыбнулся Рубач.
Приятно было осознавать, что братва услышала отзвук его хоть и былой, но славы.
– Громко звучало, потому и слышал.
Но на этом разговор не закончился.
– Еще кого знаешь? С кем на крытом был, с кем на зоне чалился?
Трофим выдал целый список имен, некоторые из них имели довольно веское значение в воровской среде.
– Это хорошо, что ты в теме, – взял слово Витой. – А к нам за что зачалился, так и не сказал. Что менты шьют?
– Сто вторую…
Трофим немного слукавил. Ему предъявили обвинение в нанесении тяжких телесных и незаконное применение оружия. Но и сто вторая статья в его деле тоже присутствовала, хоть и косвенно.
– Замокрил кого-то? – спросил Рубач.
– Нет, покушение на убийство…
Читать бесплатно другие книги:
